Текст книги "Знай обо мне все"

«Прощаться надо было раньше!»

И вдруг эта фраза сразила меня своей правотой. Действительно, почему бы мне не пойти к ней было хотя бы вчера, не вызвать из дома, не походить по улицам и хотя бы наглядеться вдосталь? И я, если честно, был на ее улице. Проходил мимо окон, за которыми не раз возникал ее профиль. Только мужества не хватило не только постучать, а придержать шаг рядом, чтобы – упаси Бог! – кто-то посторонний, с кем я, может быть, за всю свою жизнь больше никогда не встречусь, не заподозрил бы, что не зря я огинаюсь возле ее окон.

Когда еще не уходили в армию мои друзья, свою трусость я оправдывал перед самим собой тем, что не хотел переходить дорогу каждому из них в отдельности, являя этим образец благородства. А когда они уехали, стал придумывать разные другие причины, чтобы терзаться, мучиться, но разыгрывать из себя этакого твердокаменного ухаря, знающего цену собственной персоне.

Я посмотрел на Розу и, кажется, в ее взоре тоже прочел тот сермяжный вопрос: «А что же ты раньше думал?»

И тут, когда я было совсем собрался, взяв Розу под локоток, отвести чуть в сторону и сказать хотя бы то, что рад видеть ее здесь, на перроне, запросто пришедшей проводить меня на правах…

А на каких правах она тут?

И вот эта мысль мной и осталась недодуманной, потому что над гудежом толпы «отчаливающих», как сказал старшина, и провожающих раздался возглас:

«Зарезали! Караул!»

И видел я, как двое метнулись под вагоны, потом проскочили перед самым паровозом заходящего на станцию товарняка.

Первыми побежали на крик мои ученики. Потом подошли и мы. Из толпы, под руки, с обвяло мотающейся головой, вывели парня. И когда ему запрокинули лицо, я узнал: Чурка.

«Что с тобой, Юра?» – подскочил я к нему.

Чурка отнял руку от груди и протянул ко мне:

«Вот моя кровь! Ты хотел видеть, какого она цвета».

Я опешил. А Чурка, качнувшись, рухнул наземь.

Первым возле него оказалась Роза. Она ловко разорвала на нем рубаху. Ранка была небольшой и не очень кровила. Но глаза его блымкали где-то подо лбом, потому она слегка похлопала его по щекам и, заметив старшину, который все еще ходил рядом, позвала:

«Найдите нашатырного спирта!»

В это время в толпу врезался… Пахомов!

«Товарищ сержант, – сразу ожил Чурка. – Его дружки меня пырнули!» – и он указал на меня.

Роза порывисто подошла к милиционеру и, показав свое удостоверение личности, кивнув в мою сторону, произнесла:

«Его друзья давно служат в авиадесантных войсках! А кто свел с ним счеты, ему знать лучше».

«Юра! – устыдила Чурку мама. – Вы же выросли на одной улице!»

Но Чурка твердил сержанту:

«Это он вас тогда чуть не подорвал! Он! Он!»

Пахомов потоптался на месте, и тут ко мне прихлынули мои ученики, оттеснили его, еще не сообразившего, как же нужно поступить в данный момент.

И в этот миг раздалась команда:

«Но ваго-на-ам!»

Мы стали спешно прощаться. Маму я поцеловал в губы. Обнял Ивана Палыча, пожал жестковатую ладонь Розы. Именно эта ладонь погасила во мне последнюю надежду. Остальным я сделал ручкой и буквально был вдернут в вагон протянутыми мне руками.

Наверно, я плакал. А может, это пот тек по моим щекам. Я видел строгий профиль мамы, словно она стояла у доски и отчитывала очередного провинившегося за какие-то школьные грехи, ученика, чуть открытые шире обычного – нестерпимой голубизны – глаза Розы. Они, казалось, казнились, что все у нас вышло так по-детски глупо и с моей и с ее стороны. В поле моего зрения попало и чуть прискорбнувшее лицо Ивана Палыча, почему-то машущего мне двумя поднятыми над плечом пальцами. А ученики воспринимались все сразу, потому что никого из них я не выделил и не принял близко к сердцу. Они просто были хорошими ребятами, как пацаны с нашей улицы, которые из-за каких-то своих спешных дел так и не нашли времени меня проводить. И я, конечно, не подозревал, что у некоторых моих учениц кипела на сердце обида и сыпались на новые туфли первые серьезные слезы.

«Ну вот и кончилось «веселая жизнь»! – сказал я самому себе и с ужасом подумал, что мне уже целых двадцать лет.

И когда кто-то запел о «Варяге», я вспомнил, что подобное в моей жизни уже было. Это я уже пережил. А что будет, как говорится, увидим.

От этих мыслей высох мой лоб, не стало солонеть на губах и обрели зоркость глаза. Но и они не могли уже различить на перроне кого-то в отдельности. Одна пестрая масса. Точно так виделась мне земля с высоты, на которую впервые я поднялся с Розой Олейник.

О чем плачут чайки
^{Повесть в письмах}

Паровоз, разметав космы дыма, вывез нас сперва в пригород, а потом в степь, которой, как я понял, суждено будет простираться многие километры, ибо ехали мы на юг. В вагоне было не очень шумно. В двух или трех местах медленно, словно нехотя, переговаривались те, кто друг друга, может, и отдаленно, но знал. А я сидел на нарах и, сам не зная почему, расплетал, ненароком попавший мне в руки, многожильный телефонный кабель.

В душу вошло какое-то смирение, но не от безысходности своего положения, а от чувства того, что отныне ты приобщен к знакомому уже мне флотскому порядку, в котором приказ главенствует над всем, что только может быть подвластно человеку.

Но пока приказов не было. На коротких остановках к нам иногда заглядывал тот самый гвардеец, что на вокзале пялился на Розу, молча ходил вдоль нар, словно пытался шагами измерить, кто сколько должен занять места, и спрыгивал на хрустящую гальку, шел к следующему вагону.

Как-то, видел я, проходил вдоль состава, и тот капитан третьего ранга, который, как мне сказали, был старшим всего эшелона.

А на одной станции, на которой мы почему-то долго стояли, к нам заглянули два незнакомых мне мичмана и один главный старшина.

Они тоже стали, только веревкой, мерить наши нары, и мне стало ясно: нас собираются утрамбовать.

И точно, через несколько минут возле нашего вагона выстроилась небольшая цепочка.

– Заходи по одному! – крикнул старшина и, громыхнув только что принесенными к нам в вагон досками, добавил, уже обращаясь к нам: – Придется потесниться. – И далее объяснил почему: – Вагон у нас один из строя вышел».

«Ну давай, набивай как сельдей в бочку», – недовольно пробурчал кто-то, когда девять человек стали размещаться кто где.

«Откуда вы, ребята?» – спросил я и чуть не расхохотался, что они и в самом деле были «селедочниками», то есть астраханцами.

Вскоре, когда мичман с главстаршиной ушли, появился и тот самый гвардеец. Он подошел к одному мордатому – с родинкой возле уха парню и сказал: «Устраивайся, Саша. Если чего будет не так – шукни!»

Вот это «шукни» мне страшно не понравилось, как и отвратно-развязные манеры того Саши, который явно хотел показаться, что он среди тех девятерых не последняя чека в колесе.

«Ну что ты с меня портрет с натюрмордом рисуешь? – спросил он, поворотясь ко мне. – Или харя моя у тебя аллергию вызывает?»

Что такое «аллергия», я не знал, но какая-то поганость в парне была, и мне не хотелось вступать с ним в разговор. Но он внезапно протянул руку:

«Давай знакомиться! – И назвался: – Брошин! – Потом, словно усомнившись, правильно ли я истолкую его фамилию, уточнил: – Не Брошен, а Брошин. Брошены бывают только мной».

Я промолчал. Остряки-самоучки меня почему-то всегда раздражали.

«Генка, – нехотя ответил я. – Дульшин».

«О! – воскликнул Сашка. – Я тебя Дулей буду звать».

«Валяй! – согласился я. – Только прости, если мне однажды захочется подвесить тебе ее под глаз!»

Брошина сразу стало «много». В карты ребята пристроились играть, он стал советовать, как кому ходить. Песню кто-то завел, он ее какой-то талдычкой перебил. Потом принялся диктовать письмо одному, видимо лопоухому, парню.

Но за одно на него смотрели уважительно. Он единственный знал точно, куда мы едем.

«Ну скажи!» – уламывали его те, что вместе с ним перешли в наш вагон.

А он – куражился. Даже что-то насчет военной тайны намекал.

А знал он маршрут, видимо, от того самого гвардейца, который похлопывал его по плечу и запросто звал Сашей.

Но открылся Брошин внезапно. Посмурнел лицом, запасмурил взором и произнес мне чуть ли не на ухо.

«В Севастополь нас везут. На Черноморский флот».

Я все еще расплетал тот самый кабель, что неизвестно как очутился в моих руках, и не спросил, откуда у него такие сведения, что, видимо, и расположило его к откровению.

«Отец мой там погиб! – печально произнес он. – Лодкой командовал».

«Он утонул?» – уточнил я, сразу потеплев к Брошину и моментально простив ему все чудачества и «работу на публику».

«Нет, в похоронке написано, где его могила. Не помню, как бухта называется. Надо матери написать, чтобы прислала похоронку.

Какое-то время Брошин ехал молча, выбивая дробь на придвинутых к подбородку коленях: так – по-птичьи – сидел он возле моих нар. Потом произнес: «Вообще у нас в семье почти все моряки. Прадед мой даже адмиралом был. А дед на «Варяге» плавал. И вот теперь мой черед».

А дня через два у нас с Брошиным чуть ли не мордобой получился. И вот почему.

Остановился наш состав возле города Краснодона. Сказали, шесть часов будет стоять. И тут кого-то надрало с предложением выхватиться: сгонять в тот самый город, что так красочно Фадеевым в «Молодой гвардии» описан.

Снарядились туда человек десять. И среди них – Брошин. Те, что шли с Сашкой, далеко от состава отвалить не успели, гудок паровоза их вернул. А Сашка даже и ухом на него не повел.

А когда он вернулся, мы, понятное дело, к нему с вопросами: что, мол, там слыхать было о «молодогвардейцах»?

«Да ничего! – развязновато ответил он. – Сережку Тюленина – знали. Это он биржу фыкнул, что дым пошел. И еще – Любку Шевцову, только за доблести, что под кустами добывают».

Не знаю почему, но мне страшно обидно стало. И может, это все потому, что я в ту пору книгам ничуть не меньше, чем людям, верил.

«Что ты мелешь? – воскликнул я. – Это же народные герои!»

«Народные? – переспросил он. – А Чапаев, по-твоему, разве не народный?»

«При чем тут Чапаев?» – не понял я.

«А при том. Что и он сроду не тонул в Урале».

«Как это не тонул?»

«Просто. Поехал он со своими приближенными на какой-то хутор к девкам. Там их беляки и застали. Повязали сонных. Предложили Василию Иванычу командовать белой дивизией. Он, понятное дело, отказался. И ему – «пиф-паф» сделали. А весь этот бой, переплывание через Урал Фурманов выдумал.

И тут к нему, раньше меня, подскочил один парнишка.

«Ты что, – кричит, – городишь? Мой отец рядом с ним был, когда ко дну пошел».

«Выкинуть его из вагона!» – предложил кто-то из дальнего угла. – Пусть пехом идет до того майдана, где контрики анекдоты про нашу революцию точают».

И Брошина, наверно, в самом деле выкинули б, но вновь появился в вагоне гвардеец, и мы – мало-помалу – остыли, а потом, наверно, и простили.

Теперь Брошин стал травить о «женщинах». И, увидев, как развесили уши и раскатали губы большинство из ребят, кричал: «Эх вы, пентюхи! А еще штаны надели. Вам бы юбочки в клеточку».

Лежа на скрипучих, все время куда-то уплывающих нарах, я сколько раз пытался мысленно окинуть свою жизнь, оценить поступки, которые совершил, раскаяться в содеянном, коль, почувствую, в этом есть нужда. Но мысли никак не хотели возвращаться назад. Думалось только о том, что ждет нас на далеком черноморском берегу.

Не знаю почему, но о Розе думалось трогательно и тревожно. Любил ли я ее? Трудно ответить на это с той мерой честности, с которой взялся я за перо, чтобы поведать – хотя бы части – того, что со мной случилось и стряслось. Видимо, чувства мои были все же небезоглядными, не бесшабашными. Мне были милы в ней этакое ненаигранное – превосходство и ненавязчивая снисходительность. Все время казалось, что она знает все мои тайные мысли, поэтому, видимо, при ней я старался думать о пустяках.

И еще – был в ней какой-то колкий стержень. И брала оторопь, словно плыл морем на надутой камере, в которую тыкали со всех сторон заостренными штырями.

Но понимал я и еще одно. Роза была целой эпохой в моей жизни. Благодаря ей, очень многое пересмотрено мной из того, что казалось безоговорочно четким.

И еще. Было у меня предчувствие, что Роза не доживет до старости. Есть люди, удел которых умереть молодыми. Разве можем мы себе представить седовласыми Есенина или Маяковского? Нет, в судьбе каждого человека есть что-то фамильное.

Но уж коль речь зашла о фамилиях, тут, я тоже считаю, есть своя, нами еще непостигнутая закономерность. Взять поэтов. В свое время безраздельно властвовал и державно правил всей русской словесностью Державин. И вдруг в этой умиротворенной тишине, словно выстрел, равный нашему залпу «Авроры», прозвучал голос Пушкина. Не красил жизни, в которой прозябал русский народ в конце прошлого века, – Некрасов. Маяком засветил в революционные дали – Маяковский. Со своей осенней грустью, с которой всегда ломается судьба эпохи, пришел Есенин.

Все это когда-то объяснят ученые. И грядущие поколения по своим фамилиям будут судить о своих предках. Хотя, правда, и сейчас можно с уверенностью сказать, что пращуры всех Кузнецовых и Ковалевых имели дело с железом, а, скажем, Ткачевы – конечно же, производили материю.

Интересно, а откуда произошла моя фамилия?

И вот еще что я обнаружил за последнее время в себе. Это ощущение, что живу я долго-долго. И порой то, что явно интересует других, мне до пресноты буднично и известно, что и глаза не глядят.

А может, такое произошло потому, что рос я очень хитрым ребенком. Не помню, чтобы взрослые хоть раз меня обманули, как это они делали не только с моими сверстниками, но и с пацанами постарше. А на мне, как говорится, там, где сядешь, там и слезешь.

Не было – и тоже с детства, – чтобы я ему-то по-настоящему удивился. Ахают все, бывало, по какому-либо поводу, а у меня ни одна жилка не дрогнет. И невольно приходят мысли о неполноценности.

Видел я как-то мужика, березку он целовал. Слов нет, знатное это дерево, можно даже сказать, выдающееся. Но воспринимался его этот телячий восторг чем-то наигранным, вроде рассчитанным на очень уж доверчивого зрителя.

А один раз у меня даже кощунственная мысль проскользнула: уж не спекулирует ли человек на уродстве и убогости. Нет, не в полном смысле. А в моральном, что ли.

Был у нас в гараже сторож Петька Безрукий. Под поезд он до войны попал, и оттого стал калекой. Так вот он извел меня просьбами свозить его на тот разъезд, где ему руку оттяпало.

Один день галдит, два. На третий сажаю я его и качу, но без матерка, конечно.

Приезжаем. Походил он в полосе отчуждения, ромашек нарвал и положил между рельсами.

«Тут моя судьба! – сказал. – А остальная жизнь – трын-трава».

Не хочу обидеть чью-то память. Но считаю, что она не должна быть показной. Это очень и очень сугубо личное.

Но это мое мнение.

В детстве меня много водили по выставкам. И там мне людские «ахи» понятны не были. Восхищаться, как и страдать, считал я, надо молча.

А вот с музыкой у меня полный провал. Нет, кое-какие мелодии мне приятны, и я даже их люблю. Но не настолько, чтобы обалдело глядеть в одну точку, как это делал Юрка Чуркин, когда где-то начинали пиликать какую-то нудь.

И именно Юркина мать – Ася Моисеевна – пыталась приобщить меня к музыке. Посадит, бывало, нас с Чуркой на диван, сядет за рояль и говорит: «Закройте глаза!» Я честно зажмуривался, а Юрка, наверно, подглядывал, потому что успевал сообщить мне, что в эту пору делается во дворе.

Играла Ася Моисеевна здорово. Во всяком случае, мне так казалось. Руки у нее плавали по клавишам, как волны. То перекатывались, то мельтешили. Словом, следить за ними, если сидишь с открытыми глазами, было до обалделости приятно.

Поиграет она что-то, поиграет, потом спрашивает: «Какие вы картины видели?» Чурка ей заливает, конечно: мол, поле передо мной лежит и голова мертвой лошади на нем, из которой серой лентой змея выползает. У матери от восторга даже переносица потела. А я сидел дундук дундуком. Хоть бы что привиделось. Только слышал, как сосед-старик цыплят сзывает: «Куря! Куря! Куря!» Да Зоська голубей свистом подпугивает.

Может, и Чурка ни черта не видел. Это он, конечное дело, пересказал матери картинку, что на обложках тетрадей в ту пору обреталась. Это там, где вещий Олег куда-то собирается скакать. Кажется, на войну. Потом все эти тетради еще изъяты были. Юрка, помнится, первым из нашего класса нашел в уздечке коня несколько букв, которые хоть и сложились в непонятное слово, все равно насторожили наших учителей, и они похвалили его за бдительность.

А в вагоне все уже давно «притерлись» друг к другу. Правда, Брошину все же морду набили. За выходку его поганую. Испортил он воздух и сказал:

«Рыдает попа, как вдова».

Наверно, думал, сострил. А один здоровенный парень как смазал его, что тот с нар мордой в кучу барахла угодил. Да и другие глядели на краснобая с суровым осуждением. Как не понимал он, что сиротство и вдовство – самая тяжкая рана войны. И вот схлопотал.

И, главное, что наверно было обидно Брошину. Бить его не стали. Просто врезали между глаз и – все. Как бы в ответ на хамство. Но следующее слово за тобой. И он его сказал. Конечно же покаянное.

Но ненадолго. Уже через минуту он, несколько поотухнув ушами, травил:

«Кто взял Одессу? Одессу взяли моряки в рабчиках. Пришел один к нам в дом, стал на рояле ногами играть. И, думаете, Бетховена или Моцарта? Нет – «Яблочко». Потом к дочери моей очередь выстроилась… Вы думаете, ручку поцеловать…»

И тут я его спросил:

«У тебя в каком ухе звенит?»

«И за это бить будете?» – на полном серьезе поинтересовался он.

Бить его больше никто не бил. А как-то отхлынули от него. Зубоскальство тоже должно иметь предел.

Между тем поезд давно минул Чонгар, увидели мы знаменитые Сиваши, запарили над вагонами чайки. Но до Севастополя, как сказал нам гвардеец, было «как до Китая пешком».

В Севастополь мы приехали ночью. Город весь сиял огнями. Их отражения плавали в бухте. Под лучами прожекторов угадывались контуры кораблей, стоящих у многочисленных стенок и просто на рейде. Пахло беспокойно-терпко, как во всех портах мира, наверно.

Как многоэтажный дом возвышался у берега бухты плавдок с сутулыми кранами по борту.

Разгрузились мы быстро. Спешно построились и – казалось – бесконечной колонной двинулись вверх по спуску. Справа высилась каменная отвесь, поросшая каким-то колючим кустарником, слева внизу, померцивала огнями, начавшая отдаляться, бухта. Под ногами осклизло поскрипывала брусчатка.

Потом была команда: «Левое плечо вперед!» и мы уперлись в железные ворота, которые – без скрипа – открылись и впустили нас в широкий, с казармой посередине, двор.

Нам приказали «приставить ногу», сделали перекличку и, не теряя времени, повели в баню, когда мы сперва стали похожими друг на дружку голяком, а потом, получив одежду, и в форме.

Брошин долго не мог подогнать на ремне бляху. А получая – «чумичку» – бескозырку без ленточки, – спросил старшину, который возле нас хлопотал:

«Это чего же, мы теперь безымянные будем?» – и показал, что на бескозырке нет ленточки, на которой обычно пишут принадлежность к флоту, а то и кораблю.

«Нет, – возразил ему старшина. – Отныне тебе имя матрос. – И он поправился: – Товарищ матрос!»

Он помолчал и объяснил:

«А ленточку получишь, как примешь присягу. Так что потерпи».

Увидев на груди старшины нашивки за ранения и орденные ленточки, Брошин тут же стал расспрашивать, не приходилось ли тому встречать моряка с фамилией, которую привез на фронт его сын.

Старшина не встречал.

Мне же, уже через все это прошедшему, привычным был даже запах казарм, которая, конечно же, называлась тут кубриком. Койки стояли в извечной последовательности. Исключение составляла пирамида, в которой не было оружия.

А утром нас повели в учебный отряд, что находился через дорогу от флотского экипажа, в котором мы обосновались.

Там мы не только прошли медицинскую комиссию, но и продемонстрировали свою грамотность не по справкам и свидетельствам, а, так сказать, «вживе»: писали диктант, решали задачи и примеры.

Потом началось самое главное: стали выявлять, кто на что способен. И это мне было знакомо еще по школе юнг. И я, без особого труда, придурился вместо точек тире ставить. Дело в том, что из всех специальностей мне больше всех не нравилась профессия радиста.

Два дня со мной бились, потому что как раз среди радистов в «учебке» был недобор. На третий отступились. Вернее, решили: пройду курс молодого матроса, а там видать будет. Так я попал в батальон морской пехоты.

Тогда я еще не знал, что этим самым батальоном на Малой Земле командовал Цезарь Куников, человек, о котором со временем будут много говорить и писать. А тогда просто-напросто рассказывали, что майор был смелым командиром и прекрасным человеком и – все.

Вот в первом взводе третьей роты этого батальона и началась для меня новая жизнь, полная неожиданных поворотов и разных превратностей судьбы. Но об этом чуть позже.