Текст книги "Знай обо мне все"

Капитан-лейтенант, усевшийся за столик жюри, словно брови, вскинул свои усики и так держал их до тех пор, пока с моря мелодия не ушла на землю и веселый коробейник не стал сбывать свой ходовой товар за поцелуи красавиц.

Королев откинул голову назад, уронил руки вдоль тела, а рояль, как мне казалось, все еще не умолкал. Но это, видимо, казалось только мне. Потому что за моей спиной раздались аплодисменты, которые долго стояли в одной поре, как внезапно припустивший дождик, барабанящий по листьям деревьев.

Первым, увидел я, вскочил каплей. Схватил приз, сорвал ленточку с соточки, в которую он был упакован, и бабахнул пробкой в потолок раковины.

«Браво!» – крикнул он, и тут снова – только на этот раз тяжело – ухнули аплодисменты. Словно их раскрепостил колос каплея.

Блондинка поймала фужером струю шампанского и поднесла ее Королеву.

А он искал глазами меня. Но я кивнул: мол, пей. Но он решительным жестом отвел руку блондинки. И я про себя отметил, что из него получается настоящий моряк, потому что без товарища он считает пить непростительный грех.

Мы «вмазали» с ним у Арсена. Старый армянин долго глядел на меня своими добрыми, какими-то вкрадчивыми, глазами, потом сказал:

«Вай, вай! Некорошо поить салаку!»

«Да это же сам Королев!» – воскликнул я, к тому времени узнав, что Геннадий не просто был пианистом, а победителем конкурса Чайковского.

А через две недели, когда ребята приняли присягу, Геннадия увел с собой композитор, руководитель ансамбля флота. Но вскоре Королев прибежал проститься насовсем. Его посылали в Москву. И больше я его никогда не только не видел, но и не слышал по радио или по телевидению его игры. Куда он делся, мне так и не удалось узнать.

А после присяги прибыли в учебный батальон «купцы». Они стояли в сторонке, изучали короткие сведения о тех, кто прошел тут курс молодого матроса и как-то себя проявил, и посматривали на тех, чья судьба была в их руках.

Наш взвод в полном составе попал в береговую оборону. Пять человек непосредственно в управление, четверо на шестьсот двадцать пятую батарею и остальные на Мекензиевы горы. Меня же «сватали» остаться в учебном батальоне. Особенно Демьянов старался. И я уже не очень решительно возражал, хотя, если откровенно, не дюже хотелось мне обретаться в морской пехоте, тем более что в случае моего перехода в нее я должен был носить солдатскую одежду.

И вот, размышляя над всем этим, я неожиданно увидел среди «купцов» Храмова. Сперва думал, что обознался. Подошел.

«Вы меня помните, товарищ мичман?» – спросил я.

«А ты думаешь «лыком» укрылся, тебя никто и не замечает?», – ответил он, намекая на мои нашивки на погончиках.

Храмов не стал объяснять, где он служит, что мне предстоит делать в дальнейшем и хорошо это или плохо, если я пойду с ним, а просто сказал:

«Собирайся!»

Так я попал в гидрографию, в ту службу, про которую на флоте говорят, что она для пенсионеров и для тех, кто хочет, раньше времени, нажить «флотский мозоль», брюшко, значит.

И когда я уже собрался подойти к столу, за которым шла запись доброхотцев, как кто-то произнес:

«Рулевых, случаем, нету?»

Я поискал глазами, кто мог задать этот вопрос здесь, где не учебный отряд, а только батальон, в котором проходят курс молодого матроса, и увидел капитан-лейтенанта, который озирался.

«Я – рулевой!» – сказал я ему, а Храмов произнес: за моей спиной: «Глупой ты до смерти, от такой службы отказываешься. Ее каждый «сверхсрач» во сне видит. А ты еще копыряешься».

Но я уже был во власти капитан-лейтенанта, который, свернув в трубочку мое «личное дело», сказал:

«Пойдемте, тут рядом! – и представился: – Черномырдин!»

«Теперь, если не секрет, – заговорил я, когда мы вышли за КПП батальона, – куда же вы меня ведете?»

«В ОВР, – проговорил каплей весело. – В страну непуганых чаек!»

Одесса-мама

В дивизию охраны водного района, а сокращенно ОВР, что имела базу в соседней, Стрелецкой бухте, мы пришли пешком. На КПП в отличие от батальона морской пехоты, нас никто не остановил, тем более не проверил документы. Но это, видимо, потому, что Черномырдина, конечно же, тут знали. А я, наверно, сошел за какого-нибудь старшину-скорохвата, что мечутся всегда по стенкам и причалам, выполняя срочные поручения и приказы.

Вахтенные, отойдя от проходной, базарили на вольные темы. И несколько фраз я услыхал.

«У нас в Одессе крабы подешевели», – сказал один с бескозыркой блином и лентами чуть ли не до пят.

«Иди ты!» – ответил ему коротышка в мичманке, по-моему, главный старшина.

«Щёб мне у Арсена чачей захлонуться!» – поклялся одессит. И я подумал: «Слава богу, хоть один общий знакомый».

В штабе на меня смотрели, как на врага народа. Особенно один писарь придирался. И то у меня в документах не так, и это не эдак.

Думаю, чего ему-то от меня надо. Ну мичманишка лысенький, сверхсрочник давненький. Сиди себе потихоньку и радуйся, что на море смотришь с берега. Чего разоряться-то.

Все выяснилось несколько позже. Оказывается, «хвост» за мной из батальона потянулся, что я знатный родственник. Только на этот раз на ранг снизили. Тут считали, что племянник начальника штаба флота.

«Это правда?» – первым спросил меня Черномырдин. И я ответил:

«Примерно так же, что Волга впадает в Черное море!»

Тральщик, на который меня привели, имел бортовой номер девятьсот девятнадцатый, и командовал им капитан третьего ранга Иванов. И я, наверно, хмыкнул, потому что он поднял на меня глаза:

«Вы что-то сказали?»

Я ничего не сказал. Я просто вслух удивился. В ОВРе сплошь были Ивановы. Такую фамилию носил и командующий дивизией, и командир бригады траления. Различали их по кличкам. Одного – комдива – звали за глаза Левый, а второго – комбрига – Правый. И все потому, что комдив был левшой.

«Идите располагайтесь, – штатским голосом произнес Иванов-командир. – Потом зайдете ко мне!»

«Есть!»

Так я получил первое приказание. А когда через полчаса зашел снова к Иванову, он меня огорошил:

«Сегодня в Одессу уходим».

Сердце мое запрыгало. Но не оттого, что я соскучился по морю, по походам и тому прочему, что влечет, видимо, настоящего моряка. А мне просто хотелось перемены. Уж больно обрыдло даже смотреть на хурсонесские бугры, которые не раз пузом изъелозены.

Вышли без всякого парада, почти воровски. Так, подумалось, выходили в море контрабандисты. «Шлепали» все время вдоль берега. Потому – всей панорамой – сначала увиделся мне Севастополь, потом – отдельно – его Северная сторона. А там уже проплыли Кача, Саки и, наконец, Евпатория.

Всего этого, я, конечно же, знать не мог, потому что в тех краях был впервые. Но мне перечислял поселения командир, попахивая трубкой и почти не всматриваясь вдаль.

После Евпатории мы пошли мористее, и берег скоро исчез. Возникло однообразие моря с редкими дымами на горизонте, которые ни разу не превратились в корабли: значит, шли или параллельным курсом, или вовсе – на форсаже – уходили от нас.

На корабле меня встретили сдержанно. Видимо, байка, что я чей-то знатный родич, возымела и здесь свое действо. В глазах офицеров я был явно выскочкой. А старшины даже, наверно, прикидывали: кого я спихну своим настырным плечом. Матросы же просто присматривались, что я за гусь. И чей первый глаз будет мною выклеван.

А я – про себя – посмеивался и жил с неунывностью всех сынов лейтенанта Шмидта.

Одесса возникла впереди просто серой сумеречью, из которой постепенно стали проступать отдельные очертания, справа просто берега, потом и города.

Мы ошвартовались у довольно замызганной стенки с деревянными, видимо, рассчитанными на баржи кранцами. И только успели сбросить на берег трап, как вызвал меня командир и сказал:

«Вы назначаетесь помощником дежурного по стенке!»

«Есть!» – отвечаю, а у самого другие слова на языке вертушку делают. Надо же, первый раз в Одессе, и ничего, считай, не удастся увидеть. Как говорили кое-кто, мы тут долго не задержимся.

Словом, высказав себе самому несколько неуставных соображений, я пошел в кубрик драить бляху и гуталинить ботинки.

Дежурным оказался почему-то майор. Нет, не флотский, вовсе, а, что называется, армейский. Что он делал на корабле, откуда прибыл, я так и не выяснил.

Но, кажется, он был политработником. Потому что, едва приняв дежурство, тут же уселся читать книгу, аккуратно обернутую в газету. Несколько раз я заглядывал ему через плечо, но – по стилю – не мог определить, какой же автор так решительно отвлек его даже во время службы.

Заглянуть на обложку мне удалось только тогда, когда майор пошел на свой корабль ужинать. Читал он «Вопросы ленинизма».

А где-то около двенадцати в порту внезапно погас свет и хриплый динамик сообщил:

«Внимание, внимание! Кораблям и частям объявлен большой сбор!»

Майор отложил книгу, заложив на то место, где читал, очки, широким – зубринистым – ключом открыл сейф и, прочтя что-то, выуженное из синего пакета, сказал:

«Вот по этим адресам поедете!» – и протянул мне бумажку. И следом – сует кобуру. Понянчил я ее на ладони – с пистолетом. Заглянул, что за система, – ТТ. Добро! С ним я обращаться умею.

Мотоциклист – здоровенный нескладный парень по фамилии Лень, – по-моему, вполне соответствовал ей, потому что долго – причем так неторопливо, словно мы никуда не спешили, – возился со своим «харлеем», потом пригласил: «Садитесь, товарищ старшина!»

Но ездить он умел. И два адреса мы нашли быстро. Хотя офицеров дома не застали. Они уже были где-то на пути в порт.

Поехали дальше. Возле какой-то длинной стены сперва зачихал, потом и вовсе заглох наш «харлей».

«Во, чертяка американский! – выругался Лень. – Я же говорю, разве дядя Сэм даст нам добрую судобину».

Он еще посидел за рулем, сказал: «Чтоб ей муфта в печенку» и только после этого стал выяснять, что же случилось.

«Надолго это?» – спросил.

«Побачимо!» – вяло ответил он.

«А далеко еще ехать?» – поинтересовался я, поняв, что дальше придется перейти на пеший ход.

«Ни! – ответил мотоциклист, совсем перейдя на мову. – За гробками другый дом».

«Вон что тут за стена!» – догадываюсь. – Это кладбище!»

«Если заведешь, – говорю, – жди меня здесь!»

«Добрэ!» – ответил Лень, явно довольный, что теперь можно – не торопясь – перекурить.

Побежал я вдоль стены, смотрю – навстречу мне человек голый рысит. Не совсем, конечно, а в одних трусах. Думаю, или лунатик, или спортсмен.

«Старшина! – окликает он меня. – Я – капитан Самохин. Меня только что раздели».

«Где?» – спрашиваю.

«Да вон за тем фонарем, – указывает капитан. – Пролом там в стене как раз».

Я посоветовал Самохину идти к мотоциклу, а сам направился дальше.

Кодлу я увидел издали. Человек двенадцать, не меньше. По спине пробегает небольшой ознобец, как всегда перед дракой. Только сейчас я должен быть несвойственной мне – нападающей – стороной. Не могли они, как мне показалось, далеко уволочь шмутки капитана.

Иду. Гляжу, один – высокий такой, с длинными руками – швыряет мне под ноги кошку.

«Брысь, проклятая! – кричит. – Пройти хорошему человеку не даешь!»

На глазах у длинного, кажется, повязка. Присматриваюсь повнимательней. Нет, очки. Темные. Ни дать ни взять – гангстер.

«Эй, матрос, – на манер Глечека кричит кто-то из толпы. – Дай одесскому недоноску прикурить!»

Сказать, что у меня спичек нет, во рту сигарета тлеется.

Остановился. Жду. Медленно он идет, ноги с потягом передвигает.

Но что это? Усищи, что ли, у него такие: Приглядываюсь, финарь он в зубах держит.

«А-а! – про себя восклицаю. – На испуг меня решил взять».

Выхватываю я «тетешник», в дуло окурок загоняю жаром наружу и говорю:

«На, прикуривай!»

Как шатнется парень, очки с морды слетели, финарь тоже в сторону отскочил. Как заорет дурнотой:

«Атас! Фараоны!»

Тут я поверх его головы как жахну! Гляжу, кодлы как не было.

Подошел я к пролому в стене, слышу между крестами хряск идет – все еще слепетывают эти «базарники», как я понял.

Дошел я до ближних могил. Обо что-то мягкое споткнулся. Нагнулся – узел. Поднял, тяжелит больше, чем одежда. Разворачиваю. Форма капитана и – глазам не поверил – портупея с кобурой. И в ней такой же ТТ, как у меня.

Глянул на капитанские погоны. Они интендантские. Про эту службу у нас на флоте говорят: «Погоны – белые, а морда – красная».

Дом я тот нашел и кого-то – я так и не увидел, какого был он звания, – из постели вытащил.

Подхожу к тому месту, где оставил мотоциклиста, а его – Митькой звали.

Топаю я себе и из матюков поэму осеняю. Вот гад, думаю, завел ведь мотоцикл-то и не мог одну минуту подскочить, чтобы меня перенять. Уже к эпилогу я приближался, когда сзади услышал хрип «харлея». Тормозит Лень.

«Где же вы были? – спрашивает он меня. – Я всю вселюгу объехал».

По-русски, стервец, заговорил. И мова куда делась?

«Отвез ты капитана?» – спрашиваю я его.

«Ага!» – кивает он.

«На форму ему теперь оттарань!»

А на второй день матрос Лень от начальства благодарность получил. Я в этой истории не фигурировал.

Первое увольнение я получил через два дня. В ту пору вся Одесса восхищалась: «Вот это шофер!» – каким-то парнем, который якобы на «виллисе» съехал по Потемкинской лестнице. От милиции лытал.

И потому, прежде всего, решил я взглянуть на эту лестницу, или, как говорят одесситы по-флотски, трап.

Еду в трамвае, уши на просушку развесил, слышу, кто-то мне в карман два пальца ужом воткнуть норовит. Стоп! – думаю. – Кореш, слухменный ты больно. Чуешь, что у меня там четвертная трется.

Прихватил я его пальцы ладонью в кармане и, не глядя, врезал локтем под дых.

Люди, что рядом были, загалдели, словно я их родного брата обидел. Особенно один старичок, горбоносый по обличью.

«Парень пройти хотел! – сказал. – А вы сразу под солнечное сплетение. Так и убить можно».

Молчу. Давно знаю, что толпу не переспоришь.

Вышел у оперного. И как вроде знакомого встретил. Так он мне по фотографиям близким стал. Говорят, кстати, тоже одесситы, что на главной люстре – за спор – оркестр в тридцать человек уместился.

Почитал афиши. Пошуршал уцелевшей четвертной. Все же решил пропить ее. Или, как говаривал покойный Савелий Кузьмич, в дело определить. «Всякая деньга, – значительно произносил он, – должна в оборот государству вернуться. Купил ты, скажем, на пять лет одежину – жди, когда другой случай припадет. И с обувью та же музыка. Зато водка, дело другое. Есть третка, будет водка. Есть водка, будет глотка. Через полчаса деньги опять у родного «государя» под пяткой. Так всякая пропитая копейка – в дело произведенная, считается, в надежное место ее человек определил».

Пошлялся я по Одессе часа два и понял – проходной двор это, а не город. Ходи по нем, как сорока летает, из подворотни – в подворотню, и ни одного тупика не сыщешь. Везде выход, а то и два. И вот в одном из таких проходных дворов и увидел я чудо.

А может, и не чудо было вовсе, а обыкновенная одесская выходка, на которые, говорят, охочи местные чистоделы.

Словом, обогнал меня милиционер, не об руку, а за руку держа девку. Смазливенькая такая. Только голос по-базарному ломкорезок. «За все теперь ответишь, Солохо! – говорит блюститель. – Не отвертеться тебе теперь. Это Елизаренко пентюх, его ты вокруг пальца барыню плясать заставила. А я…» – «Не жми так! – кричит Солохо. – А то синяки будут. Сенька тогда второе с гарниром сделает!»

Короче, идет, может, не совсем милая, но беседа двух давних знакомых.

Вдруг у туалета, что как-то вызывающе стоял посереди двора на некотором возвышении, Солохо говорит:

«Дай страх в нужное место снести! Во куда подперло».

Милиционер попридержал шаг, потом, отпуская девку, сказал:

«Только чтобы без фокусов!»

Ну стоит он, стало быть, ждет, когда там опрастается Солохо, и с другой бабенкой речь ведет:

«Елизаренко ее три раза брал. И все время она… Эй, ты, красуля-марсуля, – обращался он к Солохо. – Хватит на время тянуть. Казенный дом без тебя сиротой стоит!»

И опять ждет-пождет милиционер свою спутницу, а она словно умерла там.

Стал он стучать в дверь.

«Солохо, выходи! Мне еще Сеньку брать надо».

И опять молчание.

«Ну, баба, сейчас я тебя…»

С этими словами он, сорвав крючок с туалета, заскочил проворно туда.

А оттуда – вопль:

«Караул! Насильничают!»

Выскакивает из гальюна Солохо, рейтузы на пятках, рукав оторван и блузка в ленты изшматована так, что она голыми грудями посверкивает.

«Вот он!» – кричит она, указывая на милиционера. Ее слова, к моему удивлению, закончил тот самый горбоносенький, с которым я ехал в трамвае, и общая фраза получилась так:

«Заволок в сартир, исшматовал до дыр».

А где шум, там и толпа.

«Зовите милицию!» – чуть не визжит Солохо.

«А це разве поп?» – спросил ее дед в колпаке. И тут же девка врезала ему тычком между глаз.

«Ага, докаркался!» – задразнилась бабенка, с которой милиционер говорил последней.

Вскоре машина приехала. В ней майор и два старших лейтенанта.

«В чем дело?» – спрашивает майор.

Милиционер вместо того, чтобы толково объяснить, в лепет насчет Елизаренко ударился.

«А кто что видел?» – обратился майор к толпе.

Тут бабенка вперед вышагнула.

«Я ничего не бачила, – сказала. – Но слух имела. Сказал вотесь, – кивнула она на милиционера. – «Я тебя сейчас!» А уж получилось у них чего или нет – брехать не буду, потому что не знаю».

Хотел я было за справедливость постоять. Но мне здоровенный чувак наступил на ногу с придавом и шепнул:

«Мариман, а сторону мусаров держишь!»

В ту пору, я до сих пор не знаю почему, но у моряков с милицией больше нелады были.

Не знаю, чем все это кончилось для милиционера, а девку, с прозвищем или фамилией Солохо, я встречал на базаре. Глазами она там торговала. И, по-моему, не без успеха.

«Вот узнает Сенька, – говорила она какому-то парню, – из меня компот с ягодами сделает!»

Вот чем запомнилась мне в тот приход Одесса.

Друзья-однополчане

Из Одессы мы ушли в Болгарию. В Варну. Пляжи там знатные. И еще то, что почти все люди по-русски говорят. «Братушками» нас зовут.

И вот там, за границей, заметил я одну деталь – быстрее сдруживаются на чужбине люди. Взять в той же Одессе, разбрелись кто куда и – все. Ни поговорить, ни просто поглядеть в глаза некому. А тут, если куда идем, то только компанией. И интересы у всех появляются общие. Поэтому по-настоящему узнал я всех и каждого в отдельности из сослуживцев именно в тот наш заграничный поход.

В кубрике нас было пятеро. И все из старослужащих. Ваня Доронин – командир группы рулевых – по шестому шел. Женя Пугачев и того больше. Он с сорокового года на флоте. С ним у меня сразу завязалась особая дружба. Он был боксером. А на Соловках и я этим видом спорта баловался. Правда, только ни в одних соревнованиях участвовать не приходилось.

По пятому году служили Петя Громозов и Саша Сорокин. А минер Вася Белый и вовсе был сверхсрочником.

В кубрике я, можно сказать, был «довеском». Для четверых там находились двухъярусные стационарные койки. А меня определили на подвесную, и потому я болтался между ними, выслушивая неизменно один и тот же вопрос: «Ты сегодня с какого борта сон грызть будешь?»

Этим они намекали, что я ужасно храплю.

То к одной, то к другой стороне я принайтовывался специальным устройством, которое изобрел Ваня Доронин, который долгое время болтался на моем месте. Но после демобилизации Витьки Грача перебрался на его место.

«А тебе Сороку ждать придется!» – шутили ребята, намекая на Сашу Сорокина, у которого отслужено чуть больше полсрока.

Ваня Доронин – теперь мой непосредственный командир, потому что я всего-навсего командир отделения рулевых – единственный среди нас женатик. Поэтому письма из дома, или, как тут шутят, «конспект с родины», он получает почти каждый день. И всякий раз его Фенька клянется, что ждет не дождется его и что спит совсем без подушек, потому что у всех наволочек – при бессоннице – углы отжевала.

Доронин читает ее послания деловито, медленно, словно заучивает наизусть. И отвечает тоже основательно, смахивая с подбородка пот. А один раз подошел ко мне и говорит: «Генка, ты, видать, без жовки во рту рос. Язык у тебя здорово подвешен. Может, стишки какие для моей Фенули сочинишь?»

Я чуть гирокомпас, который мы меняли, себе на ногу не упустил. Откуда он мог знать, что я пишу стихи? А может, морда у меня такая, что от нее все можно ожидать.

«Слышь, – уламывал меня Ваня. – Хоть одну частушку выдай».

Подумал я немного, подумал и пообещал. Только клятву с него взял, что он об этом не растреплется на весь корабль.

И через неделю пошло в барабинское село письмо, которое кончалось такими строками:

 
А за бортами бесновалось море,
И понял я в ту штормовую ночь,
Что только ты отводишь смерть и горе,
Что только ты готова мне помочь.
 

Реакция оказалась самая неожиданная. Во-первых, Феня перестала клясться, что его ждет, и высказала догадку: «Не иначе, ты там нашел учительницу, вот она-то тебе и пишет, как Пушкин». Во-вторых, пригрозила: «Ну я тоже не буду подолом пескарей ловить!»

Долго пришлось нам с Ваней доказывать Фене, что стихи написал я, пока наконец не пришло письмо с ее обычным присловием: «Жду тебя, как соловей лета». Но концовка была иной: «Верная тебе по гроб и дальше». А про то, как она собирается ловить тех самих «сазанов» заместо «пескарей», так и не прописала.

Вот тут-то и наступило время дергаться Ване.

«Не было у нее сроду таких слов!» – сказал он и заскучал по дому.

А тут еще Васю Белого надрало рассказать небылицу, как он охмурил какую-то мужнюю жену, которая притопала в Севастополь к своему богом данному лейтенанту или еще какому-то, но выпрыгнувшему в высокие начальники чину.

«Сволочь ты! – с сердцем сказал ему Доронин, когда Вася окончил треп. – Причем патентованная».

«Зря обзываешься! – шутейно обиделся Белый. – Она мне клялась, что сроду его не любила, а без меня теперь жить не может».

Белый помешался на заочницах. Сразу с тремя переписывался. Одна, правда, в ухо мухе на слоне въехать хотела. Пишет: «Вчера просмотрела фильм по роману Шолохова «Молодая гвардия». Прибегает Вася ко мне. «Чего это она так?» – спрашивает, уловив в ее письме подвох. А я говорю: «Ждет, что ты махорку с ушей стряхнешь!» Стали сочинять ответ вместе. И вот что у нас получилось: «Дорогая Света! Перечитал всего Шолохова, не нашел у него «Молодой гвардии». Вот у Пушкина могла быть. Он всю жизнь за молодыми стребулял». Заткнулась студенточка. Утерлась.

То ли с трепа Васи Белого, то ли с письма жены, только ударился Доронин в бессонницу, что с ним, признаться, сроду не было. Сперва просто вздыхал. Потом – слышу – считать шепотом стал. Вот где-то на двух тысячах я и уснул.

Во сне я видел себя в люльке. Даже с соской во рту, хотя, мама говорит, в раннем детстве таким самообманом я не занимался. Ну, стало быть, вижу я, под потолок привязанный и из соски что-то горькое потягиваю, на самогон смахивает. А надо мной склоняется Феня Доронина, только почему-то с усами, и говорит: «Я пескарей подолом ловить не буду. Если уж и поймаю, то сазана!» И показывает какого размера на манер всех рыбаков, хлопая себя ладонью по вытянутой руке. Выплюнул я соску и хотел сказать ей, что пусть прищемит хвост, а то мы тут с Ваней тоже невод раскинем. И вдруг голос – уже из яви:

«Ты чего плюешься?»

И, чувствую, отцепили меня от левого борта и качнули – к правому.

Открываю глаза – Ваня.

«Сон видел…» – начал я, однако не думая сознаваться, что мне приснилась Феня.

А он вдруг – смотрю – щекой начал мертвую зыбь выбивать.

«Вспомнил!» – кричит.

«Что именно?» – уточняю на зевке.

«Чьи это слова!»

«Какие?»

«Ну те, что в письме».

Фу, черт! Совсем забыл, он не бессонницей маялся.

«Ну и чьи же?» – без особого любопытства, но, однако, спрашиваю я.

«Преда нашего, Герасимова. Это он говорить мастак».

«Ну и чего ты винтуешь? – неожиданно вскидывает голову Женя Пугачев. – Мой дед говаривал: «Чьи бы бычки ни прыгали, телятки-то наши». Приедешь домой, а у тебя детворы полный двор. И трудиться не надо».

Гляжу, мучная боль залила лицо Ивана.

«Ну чего ты, – вступаюсь я за него и укоряю его одновременно. – Этих пустобрехов, что ли, не знаешь. Попался на подначку, вот и пошли кидать ее враскачку. Остынь!»

«Ждет она тебя! – неожиданно сказал Вася Белый. – И про ту бабенку я трепанул. Чемоданишко ей до гостиницы донес, это верно, а все другое для красного словца прибавил. Чего ты беленишься?»

Последним вступил в разговор Петя Громозов:

«И угораздило тебя жениться, – сказал. – Жил бы теперь чинно и спокойно, а то скачешь, как блоха на гашнике».

Петя был у нас женоненавистником. Ни в рундуке, ни над койкой не было у него девичьих фоток. Вел он трезвый, какой-то очень уж расчетливый образ жизни. Лишние шмутки, если таковые оказывались, немедленно отсылал домой, в деревню, где у него было семеро сестер.

Стоя за штурвалом, Петя был сосредоточенно-собран, как Ваня Доронин при чтении писем от своей Фени-едерене, как мысленно обозвал ее я за разные штучки-дрючки, которые нашему другу обходятся в сплошную нервотрепку и бессонные ночи.

К тому времени, о котором я сейчас веду рассказ, у нас на корабле почти у всех старослужащих дуром полезли волосы. «Полезли» в том смысле, что стали покидать «дурную голову». Послали нас в госпиталь к кожнику, тот прислал назад с запиской, чтобы лечили нас без отрыва от службы, а болезнь нашу обозвал почти женским именем «себорея».

Ну и, правда, понавыписывал он нам там разного снадобья, начиная от мази, которую надо втирать, кончая каплями, которые необходимо было принимать внутрь.

Попробовал я несколько дней поупражняться в спасении своих волос и понял, что это – мартышкин труд. При первой же мойке головы увидел я на дне обреза целую полоть из своих волос.

Вскоре последовали моему примеру Ваня Доронин, хотя ему по-моему, волосы были бы куда нужнее, чем нам, потому что за кудри, писала Феня, полюбила она его, потом махнул рукой Женя Пугачев, сказав: «Мой дед говаривал: «С умной головы волос сам обстрекается, а с дурной – его и колом не собиешь», не захотел обременять себя лишними хлопотами и Вася Белый, благоразумно решив, что при его профессии минера важно унести с флота голову, а уж о волосах и толковать не приходится. И только один Петя, с одержимостью, по-моему, ни с чем не сравнимой, мыл, втирал: капал. Словом, делал не только то, что советовала медицина, но и многое из того, чему учила людская молва и другое праздное слово, кстати сказанное и вовремя услышанное им.

И, что удивительно, окончательно облысел довольно раньше нас. Еще у меня какие-то волосишки по плешине поигрывали, а он уже был гол, как коленка.

Над ним потешались. То расческу между страницами книги, которую он читал, подсунем, то стихи каверзные напишем, типа:

 
Выйду с милой поутру,
Вейся, чубчик, на ветру!
 

Петя не обижался. Но все процедуры, которые ему советовали, продолжал делать исправно. И один раз позвал меня.

«Видишь?» – спросил, указывая на лоб.

«Вижу», – подтвердил я.

«Что именно?»

«Чтоб у тебя во лбу не семь пядей».

«Дурак! – шутейно выругался Петя. – Волосину видишь?»

И точно! Одна-единственная волосина, чуть подзавившись штопором, как память о тех кудрях, которые он когда-то имел, проклюнулась на свет божий и стала расти.

Потом, когда и он наконец пришел к выводу, что борьба с себореей никогда не кончится в его пользу, Петя стал вырывать эту волосину. Но она упорно продолжала расти.

Да, вот еще о чем я хотел сказать. Это о книгах, которые читал Петя. Он почему-то любил только те произведения, заголовки которых начинались на «о»: «Овод», «Обрыв», «Обломов» и т. д. Чтением обычно занимался с долей усидчивости, исключительно за счет характера, и страшно расстраивался, когда герои книг делали какие-нибудь легкомысленные поступки.

«Не мог уж убечь! – укорил он Овода. – Черт бы с ним, с духовным отцом. Ради того, чтобы жить, можно и осиротеть».

И, конечно же, слышать не хотел, что в книгах – все вымысел.

«Бросьте, ребята! – говорил он. – Кто же брехню пропустит? Генка вон про лысину мою стиховину сочинил – правда не гольная. И это ее еще никто не проверил. А книги знаете какое сито проходят. Недаром пословица есть: «Написано пером, не вырубишь топором».

И еще – Громозов любил петь. Даже в гальюне. Заведет:

 
Эй, мураша, ты – милаша,
Крали краше,
Отче наша.
 

И в таком роде дальше. Бессмыслица в общем-то. Но зато в рифму.

Стоит еще добавить, что у Пети темные, с коричневинкой, глаза, того цвета, что бывает рядом с ущербающим месяцем. Волосы, когда они были, отливали ворониным крылом, а брови были тоненькие, ровненькие, правая чуть приуродована давним шрамиком.

Вася Белый, один затесавшийся к рулевым минер, давно уяснил себе, что в его профессии два раза не ошибаются, поэтому решил брать из жизни все, чем она может одарить молодого, здорового парня, не знающего, что такое отсутствие аппетита и нежелание выпить.

Как сверхсрочник, он уходит на берег запросто, как он говорит, «на волю» и откуда спешит на корабль, неизменно твердя, что идет «домой».

На «воле» ведет он себя обычно вольно. Меньше литра не выпивает. Но, стервец, любит и закусить. Если взял в рот хмельного, считай, все пометет, что только ни попадет под руку.

А вот в любви ему не везет. А может, «не везет» не то понятие, просто он в этом деле тиха-тихой. Правда, поначалу вроде такой темп возьмет, что аж страшно становится: вот это хват! Потом, видимо не рассчитав свои силы, он вянет голосом, начинает слишком долго «выкаться», когда уже давно надо перейти на более близкое «ты», и все его красноречие глохнет, как будто его сроду и не бывало.

Хотя теоретически Вася мог бы даже преподавать начинающим ловеласам. Он бы непременно сказал, что для успеха у женщин нужны стремительность и натиск. Нынче, на худой конец, «вы» в течение двух-трех минут. Потом, вроде бы ненароком, «ты» и сделом просьба: «Может, не будем официальщиной заниматься. Все же свои люди». Потом – байки про ухаря, который на флоте кнехты известным предметом сшибает. И о таких его чудачествах россказни и о этаких. А потом, когда она возгорится познакомиться с этим дуроломом, и сказать, что это, мол, я тебе о себе баил.

А Вася, как я уже говорил, начнет вроде так шустро, что дальше охать некуда. Скажет, к примеру, какой-нибудь красуле: «У меня две русских крайности: или все, или – ничего! У той глаза в озарение войдут – давно ищет такого скорохвата. Он пойдет потом искать «семь верст до небес и все – лесом». Ну и та наладит его по шее мешалкой.

В такие вечера Вася приходит хмурым и неразговорчивым. Начинает заваривать чай и долго – один – пьет его. Потом падает на койку вниз лицом и так лежит час, а то и больше.

И встает повеселевший, словно подушка его словами новыми вознаградила. И садится он очередной заочнице в мозги кранцы вплетать.