Текст книги "Знай обо мне все"

Взглянул я ему в лицо – Брошин.

«Привет, – говорю, – славному воинству!»

Тот девке:

«Подожди, лапа, кажется свой, подводник!»

«Не кидай мазутом в кранец! – я ему в ответ. – У тебя штат-то марсового.

Смутился.

«Это я для нее – с лодки, – шепчет. – Они тут, сволотухи, страсть какие разборчивые. Абы с каким моряком не пойдет. Дай или подводника, или эпроновца».

«Ну а где ты на самом деле служишь?» – интересуюсь.

«Потом расскажу! – говорит и откровенничает: – За две недели десяток девок имел. В санаториях они на это дело голодные, как собаки».

Мне стало тошно, но я все же поинтересовался:

«Могилу отца нашел?»

«Да времени что-то никак не выберу, – ответил он и переменил разговор: – Ты в отпуске еще не был?»

Мне почему-то страшно стало обидно за отца Брошина. И вдруг мысль: а может, Сашка заливал и нам, как этой девке. А отец его сроду не был в Севастополе и, того гляди, и не погибал. Живет себе в Астрахани и воблой торгует на Трусовском базаре.

Идти куда-либо расхотелось. Я заметил, как только у меня испортится настроение, всегда на корабль тянет. «Домой», как мы тут давно говорим. И вот только что повернул я обратно, как навстречу мне еще одно явление: Леля!

Обрадовалась. А может, прикидывается. После таких, как Брошин, я всегда подозрительным становлюсь.

«Чего ты тут огинаешься?» – спрашиваю таким кандибобером, словно она мне по крайней мере супружница венчанная и жена законная.

Ей бы ответить: а какое, мол, твое телячье дело? А она:

«У меня здесь мама и сестра».

«Маму вычтем, сестра – в уме!» – стал я повторять Женькины штучки.

И только я пристроил свою развалку к ее прямой походке, как сзади меня окликнули.

Гляжу, следом Толька Пожарский на крейсерской скорости чешет.

«Товарищ красавица! – обращается он к Леле. – Разрешите обратиться к вашему спутнику и моему командиру?»

«Обращайтесь!» – смеется Леля, а сама льнет к моему плечу.

«Товарищ старшина! – говорит Толька. – Вас командир срочно требует к себе».

Это было что-то новое. В увольнении меня ни разу вот так не отлавливали.

Иду. Леля мне адрес на носовом платке написала.

Кэп на этот раз вовсю дымил трубкой, как пароход, разводивший пары.

«Вот эту кучу бумаги, – придвинул он ко мне какие-то листы, – изучи и ответь на все вопросы, которые там значатся».

«А зачем?» – не по-уставному спрашиваю я.

«К синьоринам пойдешь!» – не делает тайны Иванов. И мне все становится ясным. Значит, и меня посылают в Италию, чтобы забирать там корабли в счет репарации.

Не знаю почему, но у меня от такого известия поджилки ничуть не дрогнули. Может, это потому, что я уже побывал в загранке – в той же Болгарии и в Румынии. Но какая это заграница, если нашего люда там больше, чем тамошних жителей.

…Родичей до пятого колена проверяли месяц. Нашли одного дядюшку, которого я считал погибшим. А он просто от алиментов латал. Мать перепугали до смерти, когда какой-то мордоворот пришел и со значительным видом стал допытываться, были ли мои близкие за границей. Да, были! Дед в Анкаре служил и в Париже. А прадед даже в Нью-Йорке. Казаки. Посольства охраняли.

Ребята мне открыто завидовали. И опять кто-то вспомнил, что я кому-то из начальства близкий родственник.

Не буду рассказывать, как шли через Босфор, каким бирюзовым предстало перед нами Средиземное море, какие встречались суда и какие обгоняли нас. Скажу только, поход на пассажирском пароходе совсем не то, что на военном корабле. Тут изнываешь от безделья и скуки, не знаешь, как сбыть свободное время. А у нас иногда и имя-фамилию свои вспомнить некогда.

Неаполь встретил нас дождем. Тем самым «не осенним мелким», как поется в русской песне. Нас долго и нудно, со множеством незнакомых гортанных команд, загоняли местные лоцманы в такое место в гавани, откуда, кажется, вообще больше никогда не выбраться.

А на второй день с утра к нам был приставлен шустрячок с несколько висловатым носом и энергичным напористым голосом. Он свободно говорил по-русски и, как мне показалось, с особым шиком болтал не только по-итальянски, а еще бог знает по-каковски, потому что задирал всех моряков, которые проходили мимо, и неизменно переводил нам, что ему ответил какой-нибудь там янки или японец.

На второй же день поехали мы в Рим. Город удивил, с одной стороны – красотой, а с другой – неухоженностью, что ли. Словно красавицу одели в лохмотья.

Но особо поразило меня изобилие нищих. Немало было их и у нас, в России. Но там было видно, что люди идут на крайний шаг от отчаянья. Тут же, как мне казалось, они побирались ради забавы. Поэтому: кто цветными мелками рисовал на асфальте, положив посередине своего творения шляпу, куда предполагалось собирать подаяние, кто пиликал на скрипке, зажав между ног котелок, который отчаянно звенел, когда в него падали монеты. Видел я и нищего миллионера. Так перевел нам шустрячок. Человек этот еще вчера был страшно богат. А сегодня, обанкротившись, сидел в позе нахохлившейся птицы и перед ним лежала, свернутая удавкой, веревка.

«Если ему не помогут соотечественники, – пояснил гид, – то он повесится».

Свою неполноценность особо чувствую в Колизее. Ахают все, даже камешек отщипнуть стараются. А у меня – ни в одном глазу никакого интереса. Ну и что особенного? Камни есть камни! Пытаюсь представить здесь бой гладиаторов и – не могу. Наверно, верно, что я родился без воображения.

У самого порта ловит меня за пуговицу бушлата старушонка. Даже по виду – русская. Что-то в ней от моей бабушки. Только моя малость покрупнее. А эта посухопарее.

«Вас можно, молодой человек, – обращается она несколько гундосовато, – задержать на несколько минут».

Щерюсь. Конечно же оттого, что угадал, что передо мной не синьора.

«Вы из какой губернии?» – вдруг спрашивает она.

Меня разбирает смех. И тут я понимаю, чем эта старушка похожа на мою бабушку. Они одинаково одеты.

«У нас, – поясняю самым популярным образом, – давно губерний нет».

«И царя тоже!» – в тон мне, но с мерой остроты говорит старушка.

«Вот именно! – воодушевляюсь я, поняв, что передо мной эмигрантка. – А откуда я рожак – скажу, – продолжаю я. – Сталинград слышали?»

Она отпускает мою пуговицу и, качнувшись назад, чуть не падает на асфальт.

«Что с вами?» – спрашиваю я, еще не зная, как поступить, когда иностранка при тебе в обморок хлопается.

«Знаете, – быстро говорит она. – Вы немедленно должны пойти со мной! – и добавила: – Тут совсем недалеко».

Я не то что артачусь, просто размышляю, стоит ли терять время на эту старушенцию, как она внезапно представляется:

«Я – графиня Трубецкая!»

Час от часу не легче! Чего, коль она графиня, от меня-то ей надобно? Может, дед мой какую фамильную статуэтку разгокал и она мне счет сейчас предъявит.

Словом, ни одной серьезной мысли у меня не завязывается, и почему-то старушку обижать не хочется, тем более что слово «Сталинград» ее чуть с копытков не сбило.

Иду.

Дом, куда она меня привела, действительно был за углом. Уютный такой особняк, с витыми колоннами и какими-то вензелями на фронтоне.

При входе встретила нас синьорина. Худенькая такая, с продолговатыми глазами, под которыми, когда она серьезна, гнездятся тени.

Длинные узкие ладошки берут мой бушлат и бескозырку. А старуха кричит куда-то наверх:

«Коко, Микаэль, Бобо! Посмотрите, какое я чудо вам привела!»

«Вот это да! – думаю. Достукался, что меня уже как чудо показывать собираются».

Вежливо, как мне кажется, переминаюсь с ноги на ногу, хотя хочется небрежно сесть на диванчик, что стоит у входа на лестницу, и заставить этих лоботрясов, что с опаской, как мне кажется, спускаются со второго этажа, глядеть на себя сидящего.

Но я стою и, по-моему, глупо улыбаюсь.

«Это мои внуки!» – говорит графиня, когда лоботрясы все же сползают с лестницы.

Я преклоняю голову. У ребят на лице – ожидание и почему-то, мне кажется, тревога.

«Это Отто Скорцени?» – вдруг спрашивает один из них по-русски.

«Нет! – торжественно объявляет графиня. – Он из самого Сталинграда».

И я летуче вспоминаю свою тетку Марфу-Марию, которая про «сам» говорила про Барнаул.

Первым ко мне подбегает мальчик в красном кафтанчике, таком коротком, словно он надел его этак лет через семь, как ему его сшили.

«Николай Второй!» – сказал он неожиданно густым голосом и подал мне ладошку.

Я, видимо, сделал удивленное лицо, потому что графиня поспешно пояснила:

«У него отец Николай, поэтому у нас в семье введены царские нумерации».

Бобо оказался мальчик по имени Борис. У него было безжизненное, обтянутое сухой кожей лицо и руки с длинными, гнущимися, где попало, пальцами.

Микаэль, конечно же, был Михаилом. Но он почему-то по-девчоночьи сделал мне присед.

Синьорина тем временем принесла на подносе коктейли. О том, что это именно коктейли, я узнал по соломинкам, что торчали из высоких фужеров.

Воспитанные дети ждали, что же выберу я.

Заметив, что я не очень разбираюсь в напитках, она сказала:

«Вам я велела подать «андреевский флаг».

И я увидел трехцветный стакан, действительно чем-то напоминающий царский флаг.

Но, как потом оказалось, не стакан был разноцветным, а напитки, которые в него так искусно налили.

А графиня тем временем говорили своим внучатам:

«Город превратился – в пепел, земли – в прах, а человек, – она указала на меня, – вот он, жив! И это все бог…»

Теперь я понял, почему она назвала меня чудом. Видимо, внучата отбиваются от религии, которой старуха, видимо, пичкает их всю жизнь без меры и совести.

Я вытянул коктейль через соломинку, запил настоящим – как утверждала графиня – бразильским кофе и стал прощаться. Синьорина подала мне бушлат и бескозырку и небольшой кулечек конфет в обертке. Она же и проводила до чугунной калитки.

Я попытался взять ее за руку, но она так стремительно отдернула ее, словно моя ладонь могла оставить на ее теле ожог.

Несколько завеселев от коктейля и вообще как-то удивительно быстро вжившись в незнакомую и даже чужую мне обстановку, я, сбив бескозырку на затылок, почувствовал себя совершенно раскованно и стал глазеть по сторонам не только с любопытством туриста, но и пристрастием заезжего шалопая. Честно говоря, в ту пору я копировал Женю Пугачева.

Смотря на девушек и молодых женщин, я находил, что все они не хуже той служанки графини, которая решила остаться в моей памяти неприкасаемой и отчужденной. А может, ее такой и воспитывали в том доме, где помимо доживающей свой век бабки и тех оболтусов, которые выросли белоручками, наверно, есть кто-то другой, у кого взгляды более решительные и убеждения определенные. И явно они не на стороне России, как тут говорят, стекшей кровью, но победившей.

Возле порта меня остановила одна синьорина и заговорила о чем-то быстро и горячо, поминутно оглядываясь, словно ее речь таила в себе если не заговор, то уж во всяком случае какую-то тихую крамолу.

«Ну чего тебе?» – спросил я ее и попытался этот вопрос перевести на язык жестов.

Она поняла, закивала, заулыбалась и показала, что хочет есть.

Голод… Как он был понятен мне в то время, хотя давно я ем вдоволь и «чужую нужду запиваю компотом», как шутили в ту пору на флоте.

Вот и сейчас вижу я ее, почти прозрачную от постоянного сосущего чувства. Это о голоде моя бабка говорила: «Он как проесной ребенок, все тянет и тянет из тебя последние жилы».

Через четверть часа к решетке изгороди, которой был отгорожен порт от остальной Италии, я принес все то, что сумел найти съестного.

Синьорина ждала. Она ходила вдоль дорожки коротенькими шажками, летуче улыбалась тем, кто ее задирал, но – видел я – смотрела только в мою сторону.

Аккуратно сложив еду в холщовую сумочку, коротко улыбнувшись мне, она указала на ворох каких-то ящиков и пошла туда первой. Она с неторопливой деловитостью расстегнула пальто, потом халатик, под которым я увидел небольшие «стоячие» груди с чуть привздернутыми сосками.

Наверно, я презирал бы себя до сих пор, если бы воспользовался тогда ее слабостью, а может, даже безвыходным положением. Я запахнул ее, обнял, поцеловал и сказал: «Ну что ты, глупая? Разве за добро надо платить последним, что у тебя есть?»

Она, конечно, ни черта не понимала, но улыбалась и наверняка думала, что я намотал «на винты» какую-то болезнь и из-за порядочности души не хочу поделиться ей с нею.

А может, она думала и иное. Но одно скажу честно, когда я шел и смотрел на синьорин вприщур, словно раздевая их взглядом, меня явно тянуло на экзотику. Но когда столкнулся с судьбой, когда понял то состояние, которое испытывает та девушка, решившаяся на последний отчаянный шаг, чтобы выжить, во мне возобладало то первородное благородство, которое живет в нас порой помимо нашей воли.

…В Севастополь мы вернулись только через месяц. Уму непостижимо, но меня ждала целая пачка писем. Три – тревожных – были от мамы. Она вопрошала, куда это я запропал. Маленьким язычком ругаю Ваню Доронина. Это он, видимо, не отослал мои «конспекты на родину», которые я написал перед тем как уйти в Италию, с тем расчетом, что он их время от времени будет отдавать корреспонденту. Но Ване, видимо, было не до моих писем. У него опять неурядицы с Феней. Кто-то из его тамошних друзей прислал фотографию, где он снят у развернутого знамени. Поощрение в армии такое есть. За хорошую службу. Так вот Феня запилила в письмах бедного Ваню: почему он до сих пор не в отличниках и его не фотографируют на фоне военно-морского флага? Значит, заключает она, какой-нибудь морской королевной увлечен, вот она и мешает служить как следует. И, конечно же, пообещала, что тоже не будет жить монашкой.

Словом, Ваня, как после моих стихов, вновь на телеграммы перешел. Шпарит их каждый день. Всем позадолжал по этому случаю.

Васю Белого перевели в другой кубрик, а к нам пришел угрюмоватый парень из салаг Епифан Катко. О себе он ничего не рассказал, рундук после Васи не стал очищать от разного хлама, а бросил на его дно опасную бритву и мыльницу без мыла.

Задирать Епифана, а точнее – как говорят на корабле – принимать «присягу» – было некому. Только Женя один раз спросил:

«Тебя мать ласкательно как звала: Епушка?»

Катко не ответил. Только брови стал двоить. Сроду ни у кого я не видел такой способности. Когда глядишь на его лицо: оно обыкновенное, нормальное и брови в один шнурок. А стоит что-либо не по его сделать или сказать, как брови, наежинясь, начинают раздваиваться и так уморщивается лоб, словно он собирается чхнуть.

Зато по поводу Ваниных страданий Петька Громозов сказал:

«Нагляжусь я на тебя, Доронин, как ты икру мечешь и лбом телеграфы разбиваешь, и при слове «женитьба» «глубинку» себе на шею привяжу и – за борт. Меньше канители».

«Брось ты ее к чертовой матери! – советует Женя. – Она же тебя, стерва, в могилу сведет своим вот этим дерганьем».

«Брось! – летуче передразнивает его Ваня. – Бросишь – подымут. У вас ребята не любят проходить мимо того, что плохо лежит».

«И пусть не проходят! – не унимался Женя. – Неужели ты не видишь, что никакой жизни у тебя с ней не будет?»

Ваня угрюмо сопел.

«А мы тебе синьорину из Италии притабаним!» – зачем-то сказал я.

«Эх ты! – неожиданно не понял моей шутки Иван. – Синьорины. Да я с ней на одном гектаре не сяду! Продажные шкуры. Знаешь, чего с ними немцы там делали?»

И тут неожиданно сторону Доронина взял Катко:

«Любит его Феня, оттого и потерять боится!»

«Вяжите меня, пока я брыкаться не начал! – захохотал Пугачев. – От такой любви, знаешь, сапоги в плечах жмут!»

И Катко опять пошел раздваивать брови.

В первое же увольнение встретил в городе Зину. Улыбается, словно знает все мои тайные мысли.

«Как живешь?» – спрашивает.

«Как в сказке», – отвечаю.

Подыгрывает:

«Как же это?»

Нравятся мне ее глаза: спокойные, какие-то до беззащитности открытые, словно окна без ставень. В встречной толпе она сроду не выискивает никого, как другие.

«У нас с тобой разговор больше из молчания состоит», – напомнила Зина.

«Это ты про сказку? – спрашиваю. – Тут все обстоит так: живу я как в сказке: жена у меня – ведьма, теща – Баба Яга, тесть – Кощей Бессмертный, зато соседка – Василиса Прекрасная, а муж у нее – Ванюшка Дурачок. Вот так и живу – как в сказке».

«Не женился еще?» – спрашивает вроде бы и через улыбку, но напряженно-затаенно, как замечаю я.

«Не на ком», – говорю беззаботно.

Вижу, припечалилась совсем.

«Может, зайдешь?» – спрашивает.

«Другой раз», – отговариваюсь, видимо, набившей ей оскомину фразой.

«А может его не быть!» – чуть приупрямила она голос.

«Ну что ж, переживу!»

Иду я дальше и сам себя укоряю, что так паскудно и занудливо веду себя с Зиной. И тут же усмехаюсь ее дремучему вранью: после замужества и она вроде невладанной осталась.

Вечером зашел к Иванову насчет Вани Доронина. Надо парню отпуск дать. Ведь замается он тут весь. Изведется.

С Ивановым у меня отношения какие-то рваные. Когда ему шлея под хвост попадет, он почему-то на мне зло срывает. В сердцах я даже подумываю: мол, хрен больше я тебя повезу на твоей «лайбе», считай столбы сам, пока со счета не собьешься. Потом гляжу, отмяк он взором, огонь в трубке упустил и теперь сосет ее незажженную. С присвистом у него так это получается. И я начинаю думать, что зря пилю. Мало ли у командира забот и передряг. Ведь он, считай, в курятнике на нижнем ярусе. Вон сколько над ним разных Ивановых возвышается!

Собрался Петя Громозов в отпуск, и я ему шутку одну устряпал. Незаметно, чтобы он не видел, всунул в чемодан два кирпича. Ведь как-никак на строительство человек едет.

И сразу он мою каверзу обнаружить не сумел, потому что до вагона ему чемодан таранил кто-то из салаг. А за три станции до дома – брат его двоюродный встретился. Тот помог. Словом, за свой сундук он и не брался.

А утром, на второй день после приезда слышит, мать его вещичками шурудить начала и перекладывает их с приговором: мол, вот эта форменка пригодится младшему братишке, ботинки, коль в носы им набить тряпок, и самой носить можно. А вот и кирпичики. Какой хозяйственный стал! Такую даль и вез их в дом.

Разлепил он глаза и сразу же понял, чьих это рук работа.

«Ну, – пообещал Петя, – наплачешься ты у меня!»

Может быть! А пока мы чуть не лопаемся со смеху.

Уже после приезда Громозова встретил я в городе Сережку Тернового. В Италии мы с ним воздух «рассекали». Ну стали вспоминать, кто что там увидеть мог. На сухую – показалось – мысли не так стройно вяжутся. Решили зайти к Арсену. Тот перешел на новый вид обслуживания. Подает водку в бутылках, закупоренных ребристыми пробками, какими лимонадную «тару» затыкают. Даже ключ специальный, стервец, подсовывает. И если учесть, что водка подкрашена под море, то станет понятна находчивость «славянина армянского происхождения», как он о себе говорит сам.

И вот, не упомню уж какую, откупорили мы такую бутылку, как – видим – рядом рукав со рцами появился.

Веду я взором к плечу и выше. На погон глазами натыкаюсь. Майорский.

«Товарищ майор! – докладываю. – Уволенные на берег имярек, занимаются безалкогольным препровождением времени!»

Юмор мой до него не доходит. И он говорит отрывистым властным тоном: «В машину!»

Мы сперва заартачились. Лимонад, мол, содим! Я взял стакан и стал пить, смакуя. Наверно, каждый бы поверил, что не брешу. А майор не стал долго распонтякивать. Вылил из бутылки на стол лужицу водки. И поджег. Как она полыхала синим – с прожелтью – пламенем! Тут уж, видно, всем, кто был рядом, стало ясно: погорели мы, голубчики.

Привезли нас в комендатуру. За стойкой, за такой же, как у Арсена, даже в цвет одинаковый выкрашенной, дежурный сидит. Капитан. Неразговорчивый даже с виду. Только глазами повел, как два солдата нам с Сергеем «шмон» сделали и ему карманную изнанку показали: мол, от нашего усердия ничего не ускользнет. Потом сняв с нас ремни, чинно в камеру препроводили.

Зашли мы туда, и только тут я понял, отяжелел от выпитого малость, тоже хочется изобразить «Последний день Помпеи», как те, что раньше нас сюда попали. Вон в каких они трагических позах разлеглись по всей камере.

И только один среди них стебелек – тоненький в талии солдатик с белесым лицом, морковно скрипел зубками, ежинил свой, не успевший дорасти до лежалости, чубчик и лупил ногой в дверь.

Правда, удары у него получались еле чутные, как комариные укусы для слона. Но все равно он – белея глазами – лупил и лупил.

«Чего ты хочешь?» – внезапно поднял голову широкий в кости мичман, почему-то загибающий пальцы на руке, словно что-то подсчитывая.

«Старушкина мне!» – взвизгнул солдатик, и я увидел, что глаза у него тоже белые.

«Зачем он тебе нужен?» – допытывается мичман.

«Я из него котлету с гарниром сделаю!»

«Ты не одессит, случаем?» – равнодушно спрашивает мичман, видимо изумившись от его складного желания.

«Нет! – воскликнул солдатик. – Я с Громков!»

И в это время проснулся голый по пояс парень, наверно, тоже из солдат, потому что на ногах его были сапоги.

«Ну чего не поможете малому?» – спросил он, и – в две ноги – они стали довольно стройно молотить в дверь.

Я заметил, как в «волчок» кто-то заглянул, и тут же дверь распахнулась и в камеру вошло человек десять. Они раскидали всех по углам, кто еще стоял, а по тем, кто лежат, «прошлись карфагеном», как сказала бы моя тетка Марфа-Мария.

Мне досталось только по ребрам, потому что я вовремя догадался лечь. А Сережке рассекли бровь.

«Ну что, достукались?» – въедливо спросил чей-то – из угла – голос. Но повернуть голову у меня не было сил, и только тут я понял, что действительно пьян и майору не составило труда это заметить.

Утром всех нас – грешников – построили во дворе комендатуры. И к нам вышел сам Старушкин.

«Как ночь провели?» – спросил.

«Как невеста после свадьбы!» – подал голос тот самый, как оказалось, матрос, что был в чьих-то сапогах и без тельника. Теперь на нем, правда, несколько помятая, но была морская форма.

«Жалоб на плохое обхождение нету?» – почему-то задает полковник вопрос именно тому солдатику, который стучал вчера в дверь и довел до озверелости наших охранников.

Тот воскликнул и сказал:

«Есть! Били меня».

«Та-ак! – полковник глянул через плечо и, видимо убедившись, что его волю записывает дежурный капитан, добавил: – Пятнадцать суток строго, чтобы уяснил, что в комендатуре никого не бьют!»

Он грузновато повернулся к остальному строю:

«Есть еще претензии?»

Мы молчали.

Капитан что-то шепнул полковнику, и тот приказал:

«Парижане», два шага вперед!»

Из строя вышло человек пять, на бескозырках которых было написано «Севастополь».

«За что попал?» – спрашивает Старушкин крайнего по строю бородатого главстаршину, которого я почему-то не заметил в камере.

«Да сам не знаю! – напористо начал тот. – Шел совершенно трезвый и всех приветствовал, как положено. Догнала машина. Сцапали. Вот и все!»

«Двадцать суток! – отчеканил комендант. – Меньше не могу, больше – не имею права!»

Дошла очередь до меня.

«А ты хоть помнишь, за что тут?» – взгляд в упор, даже душа замирает, но набираюсь хамства не показать свою слабость и бодро отвечаю:

«За пьянку, товарищ полковник!»

«Интересно! – говорит комендант. – Пять шагов вперед! – и вникает в подробности: – Сколько же ты выпил?»

«Не могу знать, товарищ полковник! – бойко рапортую я. – Пил, пока шла. На полдороге остановили».

«Ну все же?» – допытывался он.

«Литра полтора…» – застенчиво произнес я, словно извинился, что за столь малую дозу сумел угодить в камеру отрезвления.

«Вот он, сукин кот! – говорит комендант, но голос, чувствую, у него затеплел. – Полтора литра выпил и, говорит, на «полдороге» его остановили! Ладно! – махнул он рукой. – Пусть тебя твой командир накажет».

В это время к полковнику обратился тот майор, который меня вчера забирал, и сказал, что того вызывает к телефону командующий.

Старушкин не засуетился, не кинулся опрометью, как другие, когда зовет высокое начальство, а, этак с достоинством повернувшись, бросил через плечо майору, который за ним пришел:

«Титов, вот с этими я со всеми побеседовал. А остальным, – он махнул рукой. – Дай полгода и шесть месяцев, пусть делят…»

Я бегло перевел год на сутки и понял, что каждому достанется по «двадцатнику» и только один – счастливчик – получит «пятиалтынный».

Командир меня не наказал. А все, кто знал, что я ушел ненаказанным из комендатуры, еще раз вернулись к прежней версии: «Тебе хорошо, у тебя за плечами дядя…»

В ту пору в Севастополе были живучи байки не только о полковнике Старушкине, но и о мичмане Волончуке. Во время войны был он то ли разведчиком, то ли партизаном, а может, тем и другим.

…А я опять влип в историю. Уже третий день из-за тумана закрыт рейд. Скукота смертная. А тут еще какая-то песенка на язык намоталась. Строчка там еще такая есть: «Который день мы в облаке живем…» Вот талдычу я ее, только не языком, куда бы ни шло, а умом, что ли. Про себя, в общем, пою. И тут командир мне идею подкидывает.

«Возьми матроса, – говорит, – сходи за картиной. У эпроновцев «Веселые ребята» безработные».

«Сходи» он, конечно, имел в виду ножками. Но мы-то моряки. У нас понятия далеко не сухопутные. Решили на ялике шикануть. Спустили его на воду. Обратали. Все в порядке. Даже когда стояли у борта и плыть знали куда. А только отвалили, и я понял – дали мы маху с этой затеей. Но ведь не возвращаться. Тем более что с собой я взял не кого иного, как Потомка Великого Бунтаря. Попробуй, вернись. От одних Женькиных подначек на дно морское уйдешь.

Словом, дерзаем. И – надо же такому приключиться – точно на эпрон выгребли. Прямо на их стенку. Словно между нами и ими канат был натянут.

Водолазы встретили нас, как родных. Тоже затомились от безделья и от созерцания одних и тех же рож.

Между прочим встретилась и Зина. Зарделась, как всегда.

«Как дела?» – задаю пошленький вопросик, который сам терпеть не могу, когда слышу его от кого-то другого.

«Работаем!» – почему-то во множественном числе говорит она о себе.

«Замуж не вышла?» – вяло интересуюсь, больше для того, чтобы этим вопросом исчерпать наличие разговора.

«Нет уж, хватит! – почему-то с сердцем сказала она. – Один раз обожглась…»

И намекнул я тут ей на одно несоответствие. То она говорит, что совсем не знала мужчин, то утверждает, что побывала – хотя и коротко – замужем. Думал, разъяснит мне она это. А Зина, утупившись, тихо произнесла:

«К сожалению, и так бывает».

Словом, ответила опять загадкой.

Подошли мы с Женей к своему ялику. Поигрывает он на волне, водит носом, словно к чему-то принюхивается. А у меня какое-то предчувствие на душе камнем лежит. Бросить бы его тут да протопать на своих двоих те два километра. Не рассыпемся, небось. Но Женька уже под банку ящики с картиной засовывает.

«Чего стоишь, как Иисус перед распятьем? Рулюй! А я погребу!»

По моим подсчетам, прошли мы не меньше половины бухты, когда, почувствовал я, отпустило меня напряжение. Опять, как давеча, уверенность появилась, и внезапно перебилась та – мысленная – песенка другой:

 
Поедем, красотка, кататься,
Давно я тебя поджидал.
 

И – неожиданно – Женя поддержал меня своим баритоном, ответив за ту самую «красотку», которой я – так запросто – выпалил свое желание:

 
Поедем, давно я мечтаю,
С тобой пролететь по волнам…
 

Окончание дуэта было в прозе, ибо в тот момент, когда Женя хотел пропеть: «Дай парусу полную волю…», наш ялик, наскочив на буй, сделал овер-киль.

«Женя! – кричу я ему, тут же потеряв его из виду. – Живой?»

«Еще не понял! – отвечает он. – Рожей бы твоей да палубу драть!»

Понимаю, дал я маху. Не сумел заметить буй.

«Ты за ялик держишься?» – спрашиваю я.

«Нет, – отвечает он. – За «я», только не за него. Где берег?»

«А что это булькатит?» – вместо ответа спрашиваю я.

«Веселые ребята» на дне репетицию устроили!»

Наконец я наплыл на буй.

«Женя! – кричу. – Давай ко мне».

Но «кричу», наверно, тоже сказано слишком громко. Скорее всего, шепчу, потому что воздух в грудь не идет. Сковало ее холодом и – все. Водица-то декабрьская.

Но с берега, оказывается, услышали, как мы бултыхнулись, и голосом, усиленным матюгальником, крикнули:

«Держитесь, «веселые ребята» и помаячте голосом!»

Мы устроили хриплую распевку всего, что навялилось на язык и накатило на память.

До сих пор не могу понять, как нас нашли в этом тумане эпроновцы. Как бревна, покидали нас на дно шлюпки и пошли грести к берегу. А на меня, сквозь дрожность, какой-то стих острословия напал. Стал я упражняться в разной словесной эквилибристике. Сказал, например, что не все еще, мол, потеряно. Пошлите водолаза и он, достав картину, еще покажет, как «Веселые ребята» с Нептуном вальс танцевали.

«Посмотришь! – хмуровато пообещал незнакомый мне мичман. – Суток двадцать тебе впаяют, чтобы на «топоры» не ходил!»

«Топоры» – это сигнал, что рейд закрыт.

Но когда тебя только что спасут, о последствиях дальнейшей жизни не думается.

В «люди» нас выводили старым, испытанным способом. Даже чай с малиной был. Зина расстаралась. И спирт, конечно, предварительно. И все же мы заболели. Оба. И по две недели отлежали в госпитале. Я – с ангиной, а Женя – с воспалением легких.

Там-то он и задал мне вот этот вопрос:

«А чего та старушенция от тебя хочет?»

«Какая?» – притворился непонимающим я.

«Ну та, что возле тебя на козанках ходила».

Притворяться дальше не было смысла, и я сказал:

«Кто ее знает».

«Ну что ж, осчастливь! – посоветовал он. – Может, артель инвалидов или собес откроешь?»

Насчет «инвалидов» он намекает на то, что видел меня однажды в городе с хроменькой девушкой.

…Среди пословиц, которыми дед «умащивал» свою жизнь. Умащивал – это определение бабушки, была одна, значения которой я долго не понимал: «От тырки до пырки выбирай, но тюрьма ближе, чем рай». Правда, иногда слово «тюрьма» он заменял производным от него – «тюрмилица». Видимо, вплетя в него и «кормилица».

Так вот что такое «тырки» и «пырки – я до сих пор не знаю. А вот что тюрьма ближе, чем рай, я чуть не убедился на собственном – не очень сладком – опыте.

Было гололедное столпотворение. Шел дождь, который тут же превращал все в сплошную скользь, и потому разъезжались ноги у матросов, пытающихся пересечь по косой палубу, попадали в объятия друг другу гражданские, рискнувшие перейти улицу в том направлении, в котором им хотелось, даже чайки не могли удержаться на мачтах и вороны, задумавшие венчать собой телеграфные столбы, на их поперечинах. Скользил и я, возвращаясь с увольнения и подумывая, что тут бы очень кстати были бы коньки.

Чтобы спрямить путь, пошел я смирной, наверно довоенной, улочкой. В окнах ее домов горел тихий, как улыбка доброго человека, свет. И как-то потянуло к теплу и уюту. Что-то вспомнилось из детства, из той поры, которая оживает в нас в минуты особой душевной расслабленности.

Даже дымок был тем, нашим, кизячным, чуть сладковатым и совсем не душным, как местные дымы.