Текст книги "Знай обо мне все"

Я остолбенело молчал, потому что сейчас должны раздаться главные слова, ради которых сюда милиционер пришел:

«Ну что ты на меня уставился? – сказал миллионер. – Запрягай ее в сбрую и пройдем со мной!»

Наверно, все же вот это – сугубо милицейское – «пройдем» подействовало на меня так же, как на быка красная тряпка. Я порывисто схватил расписку, исшматовал ее в мелкие кусочки и кинул под ноги милиционера.

«А ну убирайтесь отсюда!» – закричал так, что даже Норма вздрогнула и, зарычав, поднялась.

Милиционер, поспешно ища задом дверь, сказал:

«Добром отдайте! – и добавил уже из коридора: – Хуже будет!»

Я пошел к Ивану Палычу, но не застал его дома. И не посоветоваться я к нему шел, а просто поговорить, отвлечься, что ли, от событий, которые так круто обернули мою судьбу обручами безысходности.

Иду я, утупившись, обо все сразу, что меня постигло, думаю, и – вдруг: «Привет, стукач!»

Поднимаю голову – те блаташи заступили мне дорогу. И Разноглазый – руки в боки – поперед.

Он шарканул ботинком, уступив мне дорогу, и произнес:

«Ну стучи, стучи! Бог услышит и вместо ног спички вставит».

«И скажет, что так было!» – подхватил тот, который тогда носил продавать язя и, видимо, врезал потом мне свинчаткой по затылку.

«А псине твоей, – вновь заговорил Разноглазый, – без нас решку наведут!»

И тут догадка меня осенила. Побежал я домой, сложил кусочки расписки, которые мама замела в угол, прочитал, что фамилия милиционера Пахомов. И – прямым ходом – к начальнику милиции.

Им оказался пожилой майор с лысиной, которую едва прикрывало два десятка чалых волос. Слушал он меня рассеянно, словно ему в сотый раз рассказывал залежалый анекдот. А когда я дошел до встречи с блатышами, которые пригрозили убить Норму чужими руками, даже поморщился.

«Ну короче, короче! – поторопил он и потом вдруг спросил: «Говори, что от меня-то надо?»

«Не трожьте мою Норму!» – выпалил я.

«Какую это Норму?» – насторожился он, словно я поднял вопрос из области, которая никому недоступна.

«Собаку у меня так зовут».

«А-а!» – кажется, облегченно протянул он и стал рыться в бумагах, что в беспорядке лежали на его столе.

«Дульшин моя фамилия! – заторопился сказать я, чтобы начальник не утруждал себя хлопотами поисков.

«Вот так, Дулькин…»

«Дульшин», – поправил я.

«Ну это все равно! – отмахнулся он. – А вот привести собаку или нет – не все равно».

Он посмотрел на часы и заключил:

«В общем, чтобы через полчаса она тут была!»

«Ну почему?»

«В милиции, – поучающе начал он, – не объясняют, зачем и почему. Тут говорят: «Надо!» Усвоил?»

«Не имеете права!» – опять поднял я голос до петушиного крика.

«Пахомов!» – крикнул начальник в чуть отщеленную дверь, за которой явно кто-то стоял.

За моей спиной вошел милиционер и стал рядом со мной так, что я видел только его ноги. Тут пудовые сапоги не оставляли темные – с размывами – следы, как у нас в комнате, хотя сейчас Пахомов только что пришел с улицы, где все еще шел дождь.

«Почему он пришел сюда? – кинул начальник в меня пальцем. Не указал, а именно – кинул. – Неужели нельзя было сразу все объяснить?»

Его голос сходил на ворчливость.

«Разрешите доложить!» – подвытянулся Пахомов, хотя живот не давал и намека на стройность.

И он стал говорить обо всем с самого начала, то и дело сдвигая на живот свой летчиский планшет и вычитывая через его целлулоидную перегородку все то, что легло на бумагу в форме протокола и другого бюрократического чтива.

«И ты порвал расписку?» – спросил начальник тоном, словно я ограбил Государственный банк, когда Пахомов дошел до финала его пребывания в нашем доме.

«А вы идете на поводу у преступников!» – крикнул я, как потом поразмыслю, явно лишнее. Но, откровенно говоря, блатыши не зря намекали, что с Нормой расправятся другие.

Наутро Пахомов пришел к нам снова. На этот раз не один. С ним еще трое милиционеров припожаловали. Да еще с сетью.

Завидев их в окно, я понял, что они собираются взять Норму силой.

И тут во мне появился какой-то азарт. Так, наверно, ведут себя те, кому, как говорится, терять нечего. Потому я потихоньку открыл дверь и коротко приказал: «Фас!»

Норма, в два широких прыжка очутилась во дворе, вертанулась через спину, как, видимо, была учена на случай, если в нее будут стрелять, и кинулась на милиционеров.

Те трое, что были и легче Пахомова и явно помоложе его, успели выхватиться на улицу, а Пахомов, замешкавшись, стал было рвать из кабуры наган, как тут она его свалила ударом лап в грудь, катанула, как пустую бочку, к изгороди, которую я только что соорудил и, зарычав, стала подбираться к горлу.

«Помогите!» – закричал один из милиционеров.

Я степенно вышел на крыльцо, позвал к себе Норму и сказал несколько примятому Пахомову и перепуганным его спутникам:

«Вы чего, забыли, что у нас вся рыба выловлена?» – и вынес им сеть, которую они впопыхах бросили у крыльца.

А вскоре к нам приехал майор. С ним я объяснялся на улице, потому что Норма сидела под запором в доме.

Начальник сперва даже в ласковость ударился:

«Здорово ты их тут припугнул! – рассмеялся он. – Прямо шутник и – все. Если со стороны посмотреть – спектакль».

Но это была – присказка. Потом он, постепенно строжея голосом, рассказал, что бывает тем, кто не слушает милицию и, стало быть, нарушает закон.

А кончился наш разговор на крике. Майор обозвал меня пособником врагу, а я его – чуть ли не тыловой крысой.

В ту пору я не знал другой власти, кроме милиции, поэтому не видал, кому можно было пожаловаться на ее произвол.

Мама уже заводила со мной разные разговоры.

«Может, отдадим ее, Ген? – начинала она. – Там она будет бандюг разных отыскивать».

«А их нечего отыскивать! – опять до петушиного дишкана возвышал я свой голос. – Они все сейчас в милицейскую форму одеты!»

Я, конечно, говорил глупость и, если честно, совсем не верил этим своим словам. Но – в запале – что только не шлепнешь.

И, как я сперва думал, тоже в запале, начальник пригрозил:

«Тогда мы ее застрелим, как собаку!»

«Попробуйте!» – дерзко ответил я.

Майор понизил голос:

«И что будет?»

В нем, как я пойму, когда повзрослею, горел такой же юный спорщик, потому что, хотя и было ему много лет, по сравнению со мной все же жило где-то в душе мальчишество, когда хочется, как говаривал Савелий Кузьмич: «Обваляться, но не поддаться».

«Тогда увидите!» – неопределенно, а оттого и зловеще пообещал я.

Все случилось неожиданно, хотя у меня из головы не шла угроза майора. Пришел я с работы. Стою, руки мою под умывальником, который кого-то угораздило прибить к живой яблоне. Норма, услышав мой голос, заскулила и заскреблась в запертую дверь.

«Ну подожди малость!» – успокоил я ее. Но она, видимо, приняв мои слова за зов, забежав в комнату, вскинулась на подоконник.

И в это время раздался сухой ломкий выстрел. Я, кажется, влетел в дом вместе с рамой. Во всяком случае, точно помню, что скинул ее со своих плеч. Норма, на вихлючих ногах, крутилась на одном месте, словно пыталась догнать свой хвост. Потом, подвихнув голову, упала и из ее глаз закапали на пол медленные тяжелые слезы. Умерла она на моих руках.

На выстрел во двор сбежались пацаны с нашей улицы. Потоптались у закрытой двери. Потом Юрка Чуркин первым подошел к окну.

«Кто ее? – спросил тихим голосом и добавил – на ложном порыве: – Я бы их!..»

Я ничего ему не ответил, хотя знал, что из Чурки и жалельщик, и заступник липовый.

А потом пришли те слова, не испугаться которых мог только безумец.

«Гива! – позвал я Ивана Гордеева. – Узнай, где он живет. Его фамилия Пахомов».

Зато Бугор по-своему рассудил мое состояние. Коротко куда-то сбегав, он заявился с бутылкой в рукаве.

«Хлебни! – сказал. – А то весь зеленый сделался».

Я отпил глоток, потом еще. Водка укрепила решимость. Мы хотели похоронить Норму в Мишкином саду. Но тут внезапно запротестовала мама.

«Здесь же Мишина бабушка лежит!» – устыдила она меня.

А мне, если откровенно, Норму было жальчее многих людей. Я не мог в ту пору понять, кем для меня была эта собака. Конечно же, не в простой привязанности и преданности дело. Она, как я уже говорил ранее, была частью моей, в общем-то далеко не легкой и не безгрешной судьбы.

Я весь вечер просидел на порожках. Несколько раз выходила меня звать мама, но я упрямо ждал Гиву.

Он пришел часу в двенадцатом и молча опустился рядом со мной.

«Где?» – спросил я ровным тоном.

«За Яблочным, в яру», – ответил он.

«Ты хорошо запомнил дом?» – поинтересовался я, поощряя пожатием руки его, как потом пойму, тоже преступные действия.

«А если не он?» – осторожно спросил Гива. Так осторожно, словно от его вопроса мог упасть потолок.

Я не мог объяснить, что мне подсказало: его это пуля. Больше некому. Не будет же сам майор заниматься такой черновой работой.

«Но он мог приказать?» – задал я самому себе вопрос. Но тут же расплавил его в жарыни злобы, что подкатила под горло.

Наутро первым ко мне прибежал Чурка.

«Ну чего ты удумал?» – спросил.

«Ворота суриком покрасить», – ответил я.

«Зачем?» – насторожился Юрка. Он всегда «клевал» на дешевую «покупку».

«Чтобы козлы меня десятой дорогой обходили».

Хлюпнул он носом, уморщил его, как при чохе, и промолчал.

Гляжу я на него: вылизанный он какой-то весь, словно корова его языком причесала и кольцо кудрявое на лоб слюной прилепила.

Не любят у нас на улице Чурку. Враждовать с ним никто не враждует, но и дружбы не водит. Так – неприкаянно – и мотыляется он промеж пацанов.

Мы с Гивой дважды обошли дом Пахомова. Находился он у самого края оврага. Забором был огорожен только с двух сторон.

Потому что слева, на всю глубину двора, стояли соседские дома, катух и сарай-дровник. А сзади и вовсе нечего городить. Там был – яр.

Со дна оврага мы оценили, что двор Пахомова стоит на порядочной верхотуре, на которую взлезть будет не так-то просто.

Стали думать.

«Может, петлю вон на тот столбик накинем?» – показал Гива.

«Тоже мне табунщик! – высказал я сомнение и добавил: – Накинуть-то можно. Но только не с твоей ухваткой».

И, как потом пойму, зря обидел друга. Он эту науку где-то постиг, без отрыва от нашей улицы.

Теперь надо было узнать, есть ли на пахомовском подворье собака. Вообще-то не должна быть. Иначе бы стрелять в Норму у него рука не поднялась.

Однако через яр было видно, что в левом углу что-то наподобие халабуды имеется.

И тут нас внезапно разыскал Юрка Чуркин. С биноклем.

«Нате, – говорит, – не ломайте зря глаза».

И я сразу же увидел конуру. И не только ее, но и собачонку рядом с ней. Маленькую такую, пузатенькую, чем-то на Пахомова похожую, только в миниатюре.

«Значит, утремся рукавом и подумаем, что отобедали», – мудрено выразился Гива. – Во двор без шума нам не попасть».

«Ну тогда швыряй свою петлю!» – озленно выкрикнул я.

И он – швырнул. И точно накинул ее на тот самый столбик. А через нее протянул телефонный кабель, на который я потом – уже ночью, – укреплю груз.

Вечером, снова появившись напротив дома, мы заметили: веревка и кабель никем не замечены. Значит, все идет по плану.

По чьему-то наущению или по своей дури, но Бугор каждый день стал носить мне бутылки с водкой.

«Чтобы ты не остыл», – сказал для непонятности.

И я, время от времени, прихлебывал из одной из них, что у меня во внутреннем кармане побулькивала.

Сделал я несколько глотков и тогда, когда – где-то среди ночи – привязал к тому самому кабелю противотанковую гранату, две ГГД и – «лимонку» в придачу. У нее-то как раз и поослабил колечко, чтобы его можно было смыком выдернуть, потянув за привязанную к нему леску из конского волоса.

В овраге мы протолклись до утра. А когда чуть стало развидняться, Гива на свой наблюдательный пункт подался. Мне его хорошо было видно.

Операция в общих чертах сводилась к следующему. Гранаты подтянуты к самому нужнику. Выйдет по утрянке Пахомов по неотложной надобе, и – тут я его и оголоушу.

И вот – жду. Соседи все давно попроснулись. Какой-то идиот, словно ему нет уборной, прямо с верхотуры чуть ли не в глаза мне посикал.

А Пахомов все спит. И знака мне никакого Гива не подает.

Потом – слышу – кто-то наверху зашебуршал. Гляжу на Гиву, сигнала нет. Значит, не Пахомов. И – точно. Голос женский, должно, собаку укоряет: «И когда ты перестанешь под ногами вертеться?»

Я отхлебнул большой глоток и вновь затаился. И вдруг – сигнал. И я шаги услышал. Тяжелые. С придавом. Наверно, обут в те же сапоги, которыми наследил в нашем доме.

И я опять проверил себя на слюнявость. Подумал, вот сейчас взлетит он на воздух, и не будет знать, кто это его покарал.

Но еще один глоток из бутылки одервенил мускулы решимостью.

И я, чуть пришагнув к пещерке, в которую – по нашему замыслу – должен нырнуть, высмыкнув кольцо.

Вот, слышу, дверь заскрипела. Видать, Пахомов зашел в уборную, и я, прошептав присловие Савелия Кузьмича: «Прости мя, боже, так твою мать!», дернул за леску.

Взрыв уронил мне на голову такую тяжесть, что я не упал, а закатился в ту самую пещерку, из которой когда-то народ выбрал глину. И уже оттуда увидел, как на дно оврага летят какие-то дрючки, щепки, даже солома.

В домишках напротив, заметил я, все окна высадило. А стены стали в каких-то щербинках. То ли их осколками посекло и то ли Пахомычевым дерьмом вылепило.

Как и договаривались, домой сразу не идем. Сперва – отдельно друг от друга – побродим в окрестностях нашей улицы, поспрашиваем у пацанов, что слышно и как дела. И, только после этого убедившись, что за нами нет хвоста, заглянем на подловку к Гиве, где он оборудовал надежное лежбище.

Поблукал я по-над Волгой часа полтора или два и только собрался в нашу улицу ступить, девчонка соседская мне наперерез чешет.

«Гена, – говорит, – а тебя милиция ищет!»

«А Гива где?» – спрашиваю, охолодав грудью.

«Его уже увезли! – отвечает. – На машине. И вздохнула совсем по-взрослому: – Везет же людям!»

«Ты сама видела Гиву?» – осторожно спрашиваю девчонку.

«Ага!»

«Он чего-нибудь говорил?»

Она – опять по-взрослому – потерла ладошкой лоб.

«Нет, – сказала она наконец, – ничего не говорил. Он кричал только кому – не знаю: «Рви!» И еще про засаду в Мишкином доме чего-то упомянул».

У меня горели подошвы, так хотелось поскорее дать стрекача.

А девчонка, уже отойдя от меня порядочно, вдруг крикнула:

«Еще он крикнул: «Нас предал Чурка!»

Значит, все же Юрка! Это почему-то успокоило, и я, не таясь, побрел, как в этих случаях говорят, куда глядят глаза.

Как очутился на вокзале, сам не знаю. Но только вид поезда заставил моментально подумать, что надо уехать. Но куда? В Барнаул? Но мама-то еще здесь. А, потом, это не ближний свет. Пока доедешь, и на погремушку костей не останется.

И вдруг мысль в душу ударила: «А были ли у Пахомова дети?»

И так погано стало, словно не месть я совершил, а предательство.

Полез я в карман, чтобы отхлебнуть из бутылки. А она – пуста. Видно, выплеснулось все, когда по ярам огинался.

Походил я немного возле вагонов, гляжу: моряки возле крана с кипятком сгрудились. Я – к ним.

«Слышали, – говорю, – начмила пацан подорвал?»

Я взял повыше рангом, чтобы хоть этим огорошить.

«Да мне один комар в ухо свербел! – сказал здоровенный матрос с тремя лычками по полю погончика. Так, что даже не видно, какого он у него цвета.

Подкинул я тут еще подробностей. Только вкратце – сказал все, как было.

Загудели моряки, кто что говорит, а один, похлопав меня по плечу, произносит:

«Не тут воюешь, браток!»

«А где же мне воевать?» – наивно спросил я, хотя отлично знал, куда все стежки-дорожки сейчас навострены.

«А то давай махнем с нами на Север?» – сказал тот, что про комара байку выдал. – Там тебя в школу юнг определим».

И уже через полчаса в вагоне, который толкало, болтало, качало, и «почти не везло», как выразился тот самый высокий моряк, которого звали Вася, я бацал «Яблочко», пел – какие знал – расхоже, военного времени, частушки и примерял поочередно: бескозырки почти со всех голов, утонув в них по самые уши, Васины брюки, про которые он сказал, что они «шире Черного моря».

С пути я черкнул маме два слова, чтобы она не беспокоилась, по почерку узнав, что это я пишу, потому что подписи я не поставил.

И еще. Мне хотелось забыть решительно все, что со мной было или случилось на моих глазах: и то, как шевелится под боком при бомбежке земля, и то, как горит живьем человек, и то, как глохнут и слепнут бабы, хотя и остаются в общем слухменными и зрячими, от непонятного мне чувства, и то, как копошатся на дне оврага старухи, обирая убитых, и то, как смыкнул я ту самую леску, обрушив себе на голову землю, а на задницу – приключения.

Если ноги мои сколько-то вихлялись в плясе, может, больше из-за того, что не перестали дрожать, то с песней у меня явно ничего не выходило. Мой голос был хил, как мне казалось, не от голодной немощи, а от горечи, которая накопилась от водки, что я пил все последние дни, и от угрызений, что кололи меня тяжелым неотвратимым, как все содеянное, вопросом: «А были ли у Пахомова дети?»

Поезд все шел и шел. И плыла следом за ним песня, выпущенная на волю щедрой матросской душой.

И когда, спев «Раскинулось море широко», моряки умолкли, Вася, не дав и дальше утонуть взорам в грусти, навеянной песней, закончил ее своим – шуточным – вариантом:

 
Напрасно старушка ждет сына домой,
Ей скажут, она зарыдает.
А сын в ресторане сидит за столом,
Последний бушлат пропивает.
 

А где-то ближе к полночи услышал я разговор Васи и еще кого-то, по-моему, того усатого старшины, сказавшего, что я не там воюю.

«Складно заливает, малый», – рокочет Васин басок.

«Ну что ж, может, писателем станет, – поддерживает его усач. – Станюкович, сказывают, тоже блажью маялся».

«Ну ничего! – говорит Вася, укутывая меня бушлатом. – Главное, от бездомности теперь уехал».

Мне хочется возразить, но язык отяжелел оттого, что я пытался повторить все песни, которые пели моряки, и голова звенит от легкого сонливого безмыслия, и утопаю в чем-то грохочущем и теплом, наверно, это море. «Но почему на Севере оно такое теплое?» – успеваю подумать я и засыпаю, как потом пойму, без сновидений.

Веселая жизнь
^{Повесть в письмах}

Вместо пролога

Я хожу между надгробьями, словно в лица, всматриваюсь в их надписи, а из ума не идет начертанное на стене одного из монастырских казематов: «Соловки – это камень на шее Севера».

Кто это написал? Может, один из тех, кто сгорел здесь от своих убеждений или усох до мощей, и его, чуть ли не ветром, унесло сюда, под тяжелый каменный крест, тоже на вечное поселение.

Над кладбищем, как над морем, вьются чайки, словно перья, роняют свои крики, которые долго потом кружат в воздухе. Или мне так кажется.

Не знаю почему, но прощание с Соловками я начал с кладбища. С этого мрачного великолепия вечного умиротворения, где весь путь человека означился вот этим холмиком и крестом или еще каким знаком людского внимания и памяти. Развязаны все узлы, расплетен кранец жизни на те тоненькие прожилины дорог, что остались где-то для других, не важно по земле он их в свое время прошел или по морю-океану. А вот, пожалуй, по воздуху, наверно, из этих никто не путешествовал. Это будет потом, уже в наши дни, когда вместо острожников, каторжников и их охранников появятся здесь ребятишки в тельняшках и бескозырках с бантиками вместо обыкновенных матросских ленточек и отсюда начнут отсчет своей флотской судьбы.

Начнут? А вот я ее, как мне кажется, уже кончаю.

Я поднимаю взор от могильной плиты и вдруг вздрагиваю. И губы вместе с дрожью лепечут фамилию, выбитую на камне: «Пахомов».

Под датой рождения и смерти скрещены два адмиралтейских якоря. Значит, этот Пахомов был моряком, не в пример моему. И у нас в школе я встретил Пахомовых. Даже двоих. Отца и сына. Николай Николаич преподавал у нас морскую практику, а с Вовкой я сидел за одним столом.

Помню, поначалу я терпеливо выуживал, нет ли у них родни в Сталинграде. Очень не хотелось, чтобы Пахомов-милиционер приходился им братом или сватом.

А сейчас я, как сказал мичман Храмов, «пускаю слюну по шпигату». Мне страсть как хочется остаться на флоте, хотя я им, если признаться, уже сыт по горло, и меня комиссуют. Дотошные приезжие врачи нашли, что у меня компенсированный порок сердца, грыжа, или, как написали они по-научному, «уширение правого пахового кольца», и – уж чего я не ожидал – незарощение дужек какого-то – по счету установлено какого именно, позвонка.

Не знаю, что это такое и с «чем его едят» (тоже словечки Храмова!), но меня это страшно озадачило. По глупости я в то время считал этот диагноз самым гибельным.

«Ну чего, местечко выбираешь?» – услышал я за спиной голос и порывисто обернулся. Передо мной, полуобняв крест, стоял Вовка.

Он отбросил стебелек какого-то цветка, который облысил своим нетерпением. Вовка все время что-то рвал, трепал, словом, не находил места своим прыгучим пальцам.

«На пианино надо тебе научиться, – посоветовал я ему как-то. – Уж больно пальцы у тебя ходульные».

Вовка не обиделся и сказал честно:

«Не рукам – цимбала! Терпежу у меня нету. За все норовлю взяться и тут же остываю».

«Ну пойдем! – затормошил меня друг. – Мать там уже заохалась, куда ты исчез в самую последнюю минуту».

Матрена Федоровна – мать Вовки – почему-то, замечал я, относилась ко мне с особой симпатией. Может, это было оттого, что я сталинградец и у меня, как я соврал спервоначалу, нет ни отца, ни матери.

И, как мне показалось, она первой по-настоящему загорилась, что я уезжаю.

«Поеду, – грустновато сказал я ей, – свои дужки заращивать!»

Хотя тот же мичман Храмов сказал несколько другое:

«Много юнгов на флотах развелось. Дармоедов, можно сказать. Вот вас и списывают в народное хозяйство. Чтоб на кораблях попросторнее от бездельников стало».

И вот я – уезжаю.

«Ну чего ты жуешь карпеток?» – спрашивает Вовка и одновременно подначивает меня за то, что носки я зову по-казачьи карпетками. – Пойдем! Отец чего-то сугревистого раздобыл».

«Сугревистым» называет мичман Храмов спиртное.

Николай Николаич действительно выглядел торжественно. В новом кителе, на котором золотом отливали погоны с двумя просветами и – витой звездой и, как бы в противовес им, тусклее нарукавные нашивки, с которыми он побывал в боях, в торпедных атаках и грохоте потопляемых им транспортов.

У Николая Николаича, знали об этом все юнги, не говоря уже об офицерах и старшинах, было больше всех орденов. Только он их почему-то не надевал. И сейчас, вижу я, свинтил их совсем недавно с этого кителя, потому что еще заметны вмятины ввиду «Боевика» и «Звездочки». А ниже, кажется, две «Отечки».

«Сугревистым» на этот раз было шипучее вино без названия. Наверно, этикетку смыло, когда большой запас спиртного несколько дней болтался на дне морском, пока водолазы не извлекли его на свет божий. Чей был тот корабль, я в ту пору так и не узнал. Но кто-то вез нам вино на тот случай, если мы задумаем пышно отпраздновать день грядущей Победы.

«Шипучка» не обожгла и не рассолодила во рту. Просто чуть шибанула в голову и – все. Но нам больше и не надо было. Лишь бы, как говорится, не сидеть над унылым чаем, хотя, как я пойму через много-много лет, зря мы пренебрегаем этим чудным напитком, даже подсмеиваемся над теми, кто его любит.

Матрена Федоровна подавала несколько видов пирожков, которые она почему-то звала шаньгами.

«Ну ладно, – сказал мне на прощанье Вовка, стараясь юморить. – Если твои преподобные дружки не разойдутся и позвонки не осыпятся к ногам в ближайший год, то милости просим в гости».

Я пообещал.

До Ленинграда меня сопровождал ворчун Храмов. Про него ходила байка, что под его началом – тоже юнгой – плавал сам адмирал флота Николай Герасимович Кузнецов. А вообще он был добрый дядька, и я чуть не уронил слезу, прощаясь с ним, когда он сказал:

«Зря на «гражданку» драпаешь. Ведь голод в России. А на флоте худо-бедно, но кормят и поят».

Я что-то пытался съюморить по поводу «дармоедов» и «бездельников», но он грустновато обнял меня, поморгал у моих глаз своими белесыми ресницами и произнес:

«Ну что ж, веселой жизни тебе!»