Текст книги "Знай обо мне все"

Подкараулил я их на той же горе, где они наших ребят изнуряли. Переморгнул с ближнего на подфарники. А они на дальнем дуют и вся любовь. Никакого внимания на мою просьбу убавить свет не обращают. Притормозил я малость, подпустил их метров на пятьдесят, а потом – как врубил прожектор. Они все и пристыли. Спускаюсь по-малому. Мат слышу. Кричу: «Это вам за наших «зисятников».

Может, мера моя и была злодейской, но больше «жилстроевцы» светом не баловались.

И вот, говорят, на головной машине тот раз ехал там какой-то тип из начальства и засек мой номер. И сегодня мочалить на собрании решили мою душу. А может, и попробовать и «ума вставить». Это как получится. И то и другое, то есть выговор и простое порицание, по-моему уже на меня не действуют. А наказывать более решительно здесь, в командировке, просто не решаются. А вдруг я возьму да и кину на стол заявление. Сколько тогда машина простоит без шофера.

Пока я огинался по гаражу, еще одного неудачника встретил. Только из соседней, местной колонны. Звали его Михаил. А по фамилии Донсков. Шустрый такой. Фикса спереди. О чем бы не заговорил, он обязательно в курсе. Завидовал я таким людям, хотя и сам не был дундук дундуком, как некоторым казалось.

Но удивил Мишка меня еще и тем, что он уже был женат. Жена, как и я попервах, тоже ему в рот заглядывает. Познакомил он меня и со своими родителями: с отцом – в прошлом моряком-черноморцем Михаилом Михайловичем и матерью Анной Ивановной – доброй такой старушкой, всю жизнь о ком-то в беспокойстве прожившей.

А какие она пироги пекла!

Словом, зачастил я к ним. Не только на пироги, конечно. Нравилось мне слушать, как Михаил Михайлович разные флотские байки рассказывал. А поведать ему было что. В Гражданскую дважды его к стенке ставили. И оба раза пули ранили, но не убивали. А он, очухавшись и отлежавшись, вновь продолжал не просто жить, а и воевать.

Иногда, особенно когда случится дождь или другая непогодь, приходят воспоминания и к Анне Ивановне. Она все больше рассказывала, как у пана в услужении жила. Через какие там муки и унижения прошла.

«Даже не верится, что все это было!» – вздыхает она.

Так вот пока я у Донсковых-старших обретался, приехал из города Иван Палыч. Вижу, не в «духах». Кепку в руке носит. Он всегда, когда что-то не по нему, или неприятность какая, голову обнажает. Словно ждет еще более жестокого удара.

«Чего ты стоишь?» – спрашивает меня.

Ну я ему, понятное дело, объясняю: направляющая втулка, по которой штанга ходит, полетела.

«А где этот Садомчик?» – спросил.

Садомчиком он звал нашего механика по фамилии Адамчик.

Гляжу, и тот рысит к случаю.

«Ну ладно, – произнес Чередняк, делая вид, что не видит механика. – Садомчик заводную ручку от коленвала не отличит. Но ты – слесарь! – он поднял вверх указательный палец. – Ты-то куда смотрел?»

И только тут я понял, какого дал маху. В самом деле, та втулка, хоть и была чугунная, почему, собственно, и полетела, нагрузки-то никакой не несла. И я жалостливо смотрел, как мерк в глазах Ивана Палыча мой авторитет слесаря, когда он, вырезав из жестянки трубку, поставил ее вместо втулки. И я, к слову сказать, ездил с ней почти что год. И ничего не случилось.

Правда, когда он мне эту штуку устряпал и сказал: «Заводи», Садомчик ключи у меня пытался вырвать.

«Вы что? – орал он. – Электролит пили, бензином закусывали? Запорите движок!»

Садомчик был единственным в нашем гараже, кто не ругался матом, не пил и не курил.

«Еще слегчить тебя, – сказал ему как-то Чередняк. – И можно в рай без талона предупреждений пускать».

В тот же день забежал я к Донсковым сказать, что уезжаю, а то вечером обещал прийти перекинуться в дурачка, да и кое-что помочь Михаилу Михайловичу. Сынок-то вроде и шустрый, но больше языком. А что-то сделать по дому – его нет.

И снова жизнь моя пошла колесом. Если вечером в Дуброву приезжаем, значит только ночью на разгрузке будем в Себрякове. Словом, замотался я. Даже, если честно, молил, чтобы дождик, что ли, пошел. Хоть бы у Донсковых почаевничать да посидеть.

Один раз на дороге встретил Мишку. Но впереди колонны шел, потому не остановился. А он мне из кабины руку со вскинутым большим пальцем показал и сверху «присыпкой» сделал. Значит, и у него дома, и у стариков все в порядке.

И все же Мишка через несколько лет станет тем человеком, которому я никогда не подам руки.

Это уже после моей службы было. Михаил Михайлович давно ушел на пенсию. Еще больше постарела и подобрела Анна Ивановна. Забежал я к ним как-то на минуточку. Прослезились. И жалко их как-то стало, потому что, слышал я, Мишкина жена Света не только сама к ним не ходит, но и мужа не пускает. А он – на словах хорохором оказался. А на деле и хвост прижал. Придет, рассказывала Анна Ивановна, и плачет, как ему погано со Светкой живется.

И так мне жалко почему-то стариков стало. Какое-то предчувствие подошло, что вижу их в последний раз. Со мной уже не однажды так бывало. Захочу человеку в лицо всмотреться и вроде ничего нового в нем не открою, а какую-то тревогу в душе унесу. Глядишь, его через неделю уже нет. Аж жуть берет. А может, в этом есть и какая-то закономерность, которую ученые со временем объяснят. Какие-нибудь биотоки или что-то еще.

Словом, попил я у них чайку, разными веселыми сказами, которых нахватался на флоте, попробовал согнать с их глаз грустинку и канул в бесконечные мытарства, в коих прошла моя, как принято говорить, сознательная жизнь.

И вдруг встречаю Мишку в умат пьяным. А он вообще-то не очень этим делом увлекался. Уткнулся он мне в плечо и завыл по-бабьи.

«Что случилось?» – тормошу я его, а он, знай себе, ревет и все.

Потом внезапно отстранился от меня, махнул рукой и почти бегом кинулся в чей-то двор.

И тут подошла ко мне бабка, по всему видно, дотошница.

«Сродственник, что ли, твой?» – спросила.

«Друг!» – ответил я.

«Не оставляй его одного, – посоветовала старуха. – А то от такого горя кабы руки на себя не наложил».

И она рассказала то, что я еще не знал.

Зачастила к Донсковым одна баба с Севера откуда-то. Платками спекулировала. Тут – подешовке – купит, а там – подороже – продаст. И все время одна ездила. А неделю назад с мужиком каким-то прикатила.

Вот и все, что видели соседи.

А потом смотрят, что-то никого из Донсковых не видать. Заглянули во двор – снег на порожках лежит нетронутым. Открыли ставню, чтобы в дом заглянуть, а там кошка бьется в окно, как очумелая. А лапы ее кровавые пятаки на стекле оставляют. Ну, понятное дело, тут же вызвали милицию.

Они лежали вповал, порубанные топором. Анна Ивановна и Михаил Михайлович – в постели. А та баба, что к ним приехала, наверно, какое-то время было живой, что даже в коридор выползла.

Рассказ меня потряс. Кинулся я искать Мишку, а он уже куда-то сгинул. Поехал к нему домой, Светка в комнате приборку делает и песенку намурлыкивает.

«Ну, – думаю, – набрехала, старая!»

«Как жизнь? – спрашиваю как можно беззаботнее, чтобы не показать, что чем-то взволнован. – Где Богом данный-то?»

«А черт его знает! – словоохотливо отозвалась Светка. – Наверно, всех плакущих по отцу с матерью по сотому разу обходит».

Я настороженно приумолк, а она продолжила:

«Сколько раз я говорила, это добром не кончится. Так и примолуют кого поподя. Вот им радение и вышло боком».

И все же я Мишку дождался. На мое удивление, он был трезв. Бесстрастно выслушал мои соболезнующие слова и ничего на них не ответил.

А вскоре убийца был пойман и привезен в Михайловку на суд.

И вот тогда-то – среди ночи – появился у меня Мишка. Он был прежним – порывистым и решительным, как мне все время казалось до того времени, как я узнал, что он стонет под каблуком Светки.

«Я хочу задать тебе один вопрос, – произнес он с тяжелой внутренней решимостью. – Чтобы ты сделал с тем, кто убил твоих отца с матерью?»

Я зачем-то брякнул:

«Ты меня с собой не равняй!»

«Почему? – артачно набычился Мишка и, не дождавшись моих объяснений, сказал: – Нет, ты ответь!»

«Я лишил бы этого подлеца жизни!»

А разговор у нас такой произошел не потому, что мы не верили в справедливость суда. Просто в ту пору была отменена смертная казнь. А любой срок – мы считали – такому подонку награда.

И Мишка сказал:

«Чтоб мне с этого места не сойти, я заделаю его!»

На языке моей, да и Мишкиной тоже, улицы, это был не пустой звук.

«Но как это сделать? – спросил он в следующую минуту. – Ведь его, суку, будут охранять».

В ту пору я не знал, что за жизнь даже такого преступника люди несут ответственность не меньшую, чем за хорошего человека.

«Что-нибудь придумаем!» – брякнул я.

И в последующие до суда дни Мишка до надоедливости извел меня просьбами, чтобы я помог ему осуществить месть.

«Я по земле не ходак, – кричал он. – Если буду знать, что он где-то дышит и видит солнце!»

Наверно, злоба подняла в нем дух, который побудил заговорить как поэт. Хотя, если откровенно, всегда это был удел трусоватых.

Не буду рассказывать, что мне стоило, чтобы Кривенко – так звали убийцу – повели через толпу.

А к тому времени Мишка, разучив разные приемы и способы, которыми сможет ударить убийцу, что он «не рыднет», лихорадочно ждал часа возмездия.

Смотря на Мишку, я поражался, какая в нем произошла перемена. Он прямо-таки горел решительностью и злостью. И с каждой новой минутой накалялся все больше и больше.

Иногда, сравнивая себя с ним, я думал, что к этому времени я давно бы уже перегорел. Вначале бы, конечно, за мной не заржавело бы. Но потом, когда все уже опреснено каким-то планом, отработкой разных движений, сам ты как бы чуть пригас.

«Я даже слышу хруст его поганых костей!» – кричал Мишка, не отухая ни на минуту.

И вот такие фразы меня несколько настораживали.

«Миша, – не раз говорил я ему, – может, у тебя нет «духу», тогда нечего «городить огород».

Он смотрел на меня ненавидящими глазами и повторял:

«Если промахнусь, я тут же зарежу себя!»

На суде Кривенко вел себя так, словно совершил подвиг. Смакуя, рассказал, как убивал. Как потом искал и так и не нашел деньги, как нагрел воды, помылся, переоделся в чистое и только после этого ушел, по-хозяйски замкнув дом.

«И все это время они еще икали!» – сказал убийца.

Зал обмирал от омерзения и гнева. А Мишка – кипел. Трудов стоило мне удержать его на месте.

А потом было все так, как он сотни раз репетировал. Убийцу повели через толпу, и, видимо, почуяв опасность, он вдруг уперся, попросил, чтобы «черный ворон» подогнали поближе. Но неразговорчивые солдаты спецконвоя указали ему вперед.

Остальное произошло именно так, как я и ожидал. Когда Кривенко поравнялся с Мишкой, тот, подняв над головой руку с фонарем, крикнул: «Получай, гад!»

Это была – «художественная самодеятельность».

Я стоял рядом и еще за минуту до этого опять – в который уже раз – спросил:

«А сможешь ли?»

На что он злобно ответил:

«Если ты не замолчишь, я тебе выпущу бандырь!»

Спектакль» был оценен толпой. Понеслись крики: «Смерть убийце!», «Отпустите сына, пусть он отомстит!»

Финку у Мишки конечно же отобрали, и он долго бился в руках каких-то баб, бодаясь головой и брызгаясь слезами.

Повторяю, может, я тоже не убил бы. Но у меня хватило бы мужества сознаться в этом. Ведь мы, русские, не приучены к кровной мести. И все же этот случай я не забуду никогда. Я впервые терял друга не на войне, не тихая смерть забирала его.

А может, Мишка всегда был фальшивым? Вертелся у всех на виду, лихо женился на дочери директора автохозяйства. И меня, видимо, ввел в свой дом и в дом своих родителей, как экзотический экземпляр: шофер, готовится стать учителем.

С Мишкой, а теперь он тоже, как и отец, стал Михаилом Михайловичем, я не здороваюсь до сих пор. Может, это и глупо. Но я не могу ни простить, ни забыть его кощунственную трепотню.

В ту пору вошел в мою жизнь еще один человек – Гриша Мохов, или Могов, как его звали в педучилище. А Могов потому, что на любое предложение он неизменно отвечал: «Мы все могем!»

Так вот этот самый Гриша, со своей легкостью характера, с кокетливым непостоянством, вдруг повлек меня за собой. Стал и я употреблять остроты типа: «Память мне изменяет потому, что она женского рода».

При любой гулянке или просто при каком-то сборище Гриша всегда, если не в прибасах, то в дишканах был непременно. А сколько он разных анекдотов знал – обалдеть!

А вскоре после знакомства с ним у нас, как-то само собой, и подружки общие появились. Медички. Спирт у них всегда водился.

В отличие от меня, Гриша нигде не работал, хотя и учился тоже заочно. Отец его с матерью не жили. А он умудрялся кантоваться то тут, в Михайловке, то в Борисоглебске, где жил отец. Видимо, по той русской пословице: «Ласковый теленок – двух маток сосет».

Первым перемену во мне заметил Иван Палыч. Как-то, получая путевку, я несколько подзадержался у стола диспетчерши Зои, и кто-то сзади сказал:

«Дульшин, не отвлекай человека».

«А я ее не отвлекаю, – сказалось как-то само собой, – а завлекаю».

Хорошо, наверно, сказал. Зоя зарделась, а другие – смехом поддержали мою находчивость. И только Иван Палыч хмуро разглядывал плакат, призывающий соблюдать технику безопасности. А когда мы вместе вышли из диспетчерской, спросил:

«Чего-то ты полегчал, Генка? Как поплавок при плохом клеве, так и норовишь на виду быть!» – и, чуть прикосолапливая, что случалось с ним в минуты особой смуты духа и конечно же с фуражкой в руках, пошел к своему «студеру».

А мне было обидно, почему не понимает он простой истины, что не могу же я жить по-стариковски, только правильно, без отклонений от нормы, неизвестно кем и зачем установленной.

И вдруг мне стало как-то не по себе. Словно я залез в чужой карман. Оказывается, и эту мысль мне внушил Могов.

«Сейчас неизвестно, кто из нас больше герой, я или ее муж!» – сказал он как-то о Герое, с женой которого завел шашни.

Сперва, правда, и меня это царапнуло. Я еще не привык, чтобы изгилялись над самым святым. И он вовремя учуял это. И вроде на попятную не пошел, но сделал так, что все в шутку обернулось. Так умел только он.

Надя и Вера работали в каком-то диспансере. В каком именно, я не интересовался, но Гриша предупредил меня, что тот не был венерическим.

И вот один раз – на Женский день – пригласили они нас отметить свой праздник. Но только не домой, а на работу. Заходим мы и ахнули – какая кругом чистота, словно все вокруг не подмели и вымыли, а прямо таки вылизали. На электроплитке квохчет стерилизатор. Шкафчики стеклянные в белое выкрашенные, мерцают никелированными ручками.

Но, главное, больных не видно.

Открыли девчата дверь в другую комнату: там стол стоит. Закуски небогато, а выпивки, по моей прикидке, с избытком.

Гриша сказал тост:

«Пьянство – дрянь, пьянство – уродство, с которым срамно выходить на люди. А вот выпивка – это степень человеческого возвышения! Это норма общения и взаимопонимания».

Он говорил без передыху и довольно долго и, главное, умно. А кончил так:

«Не я поднимаю этот бокал. Его поднимает мое настроение, которое, в свою очередь, дает импульс руке и та поднимается, чтобы вознести над головой живой ток жизни. Хоп!»

Девчата чуть не визжали от восторга.

Где-то уже, наверно, после третьей, когда тост вознамерилась произнести Вера, в стену напротив стола робковато постучали.

«Кто там?» – настороженно спросил я, думая, что мы булгачим соседей.

«Не обращай внимания!» – посоветовала мне Надя и налила по новой. Вера включила патефон. А потом – под гитару – стал петь Гриша.

 
На острове Таити
Жил негра Фити-Мити,
Жил негра Фити-Мити
И попугай Ке-ке.
 

Теперь – все в ту же стену – стучали в нескольких местах и не так интеллигентно и застенчиво, как вначале.

Я поднялся и, выйдя в коридор, нашарил ручку двери и открыл ее. В соседней комнате была палата. Стояло здесь восемь коек, но лежало только шесть человек.

Мне стало жутко, когда вгляделся я в лица больных. Такой худобы людей я никогда еще не видел.

«Дело молодое, – сквозь одышку, начал небритый старик с запрокинувшимися волосами. – Но вон, – он кивнул в сторону койки у окна, – давно человек кончился, и к нему никто так и не подошел. Это он перед смертью стаканом в стену жахнул».

Мертвец лежал с широко открытым ртом, обметанным тонкими синюшными губами.

«Тубики мы, – продолжал старик, – смертники». А за стеной властвовал голос Гриши:

 
Влюбился Фити-Мити
В красавицу из Сити,
В красавицу из Сити
Мис Мери Бульбике.
 

Может, что-то в тот раз я сделал и зря. Но раскаяния никак не удерживаются в душе, когда вспомню тех шестерых – пятерых живых и одного мертвого.

Я влетел в комнату, в которой шел пир, в тот момент, когда Вера с Моговым вальсировали, а Надя, распатланная, ставшими от спирта какими-то треугольными глазами, лениво перебирала струны гитары. При всем этом Гриша не переставал петь:

 
А утром рано-рано
Лежат, как три барана,
Лежат, как три барана,
Три трупа на песке.
 

«Остановитесь!» – сказал я, но голос мой смял баритон Гриши:

 
Лежит там Фити-Мити,
Красавица из Сити,
Красавица из Сити
И попугай Ке-ке.
 

Тогда я схватил за край скатерти и рванул ее на себя. На пол полетели бутылки, тарелки, пластинки. Я топтал их ногами и выкрикивал слова, которым с детства был обучен на нашей улице.

«Шлюхи! – вопил я. – Люди умирают, а вы тут веселитесь!»

«А что, – спросила Вера, – я душу в него свою вставлю? Хорошо еще, что колем вовремя. Другие и этого не делают».

«Ты что, с луны свалился, шляпой прикрылся? – спросил Гриша. – Люди то и делают, что рождаются, живут и умирают. Даже скучно от такого однообразия».

Я не ответил. Я смотрел на его ноги, обутые в новые ботинки, и видел, как он старается обойти осколки, чтобы не поцарапать обуви.

Вот так кончилась эта короткая, но на всю жизнь мною запомнившаяся дружба. И я – в который раз – убедился, что Иван Павлович сроду не собирался посягать на мою самостоятельность. Он был просто мудрее. А мудрость других и таких олуховатых, как я, всегда почему-то вызывает раздражение.

А когда я приехал на второй семестр, Могов был уже женат на одной из наших преподавательниц. Пробовал он со мной завести, если не прежние, то во всяком случае более сносные, чем у нас остались при расставании, отношения. Но я «отбрил его шилом», как говорили на нашей улице, и конечно же «срезался» на экзамене, который принимала жена Гришки.

Командировка моя окончилась несколько неожиданно. В один из дней меня разыскал начальник эксплуатации, который возглавлял нашу колонну, и сказал, что меня срочно вызывают в военкомат.

Роза Олейник

В военкомате мне и всем, на кого указал строгий перст судьбы, учинили беглую медицинскую комиссию, сделали «государственную прическу» и объявили, что хватит гневить Бога на земле, пора эту работу перенести в небо.

Так решили нас сделать парашютистами-десантниками.

Тут я обязан сообщить одну подробность из биографии моего поколения.

Юности свойственно преувеличивать свои возможности, а зачастую и способности. А нам – мальчишкам войны – тем паче. Ведь вы к тому времени много умели. Например, почти каждый мог стрелять из любого оружия, управлять всяким видом транспорта, который попадал под руки. Например, сам я водил мотоцикл, моторную лодку и даже танк. Но это, конечно, когда позволяли наши танкисты.

А как ловко мы разряжали мины. Даже бывалые саперы покрехтывали: «Ну и удальцы!»

Словом, было отчего зазнаться нашему поколению. И потому, когда нам сказали про авиацию, мы пренебрежительно хмыкнули. Еще, мол, невидаль!

И оттого с первых же дней занятий мы, пацаны с нашей улицы, которые дружно попали в число тех, кого решили обучать парашютизму, конечно же ничего не слушали. У нас – в одно ухо влетало, в другое – вылетало.

А преподаватели и инструктора, как я пойму позже, говорили не столько мудрые, сколько практически нужные вещи. Они учили нас необходимому.

Если учеба увлекает, дни проходят незаметно. А эта каторга тянулась мучительно долго. До конца занятий, бывало, зевотой рот чуть ли не порвешь.

И вот, наконец, наступило то время, когда надо было на практике подтвердить класс знаний.

«Быть может, что-то непонятно?» – спросил капитан, который вел у нас парашютное дело.

В общем хоре, гаркнувшем, что все ясно, как Божий день, утонули и наши голоса.

И вот началась практика.

Первый раз рысим мы все пятеро на аэродром, где нас уже наверняка ждут такие же, как мы, охламоны. Зося, конечно, впереди. Он вообще не умеет ходить рядом с кем-нибудь. Обязательно тянет его вырваться пусть на полшага, но вперед. Хоть бегом беги, все равно Зосину спину будешь видеть. В лучшем случае, плечо.

За Зосей, более степенно, идут Петька Комар и Бугор. Как два «спорящих» бычка, теснят друг друга, норовя на одного захватить тропку, на которой просторно и двоим. А мы с Гивой – замыкаем шествие.

Был едва зачавшийся август, где-то третье или четвертое число и конечно же позднее утро, потому что зарю мы все пятеро дружно проспали, и вот теперь торопким шагом пытались наверстать то, что потеряли в блаженной лени.

А хотелось, если откровенно, и сейчас поваляться в траве, послушать, как ворочается в ней разная ползучая и прыгающая тварь.

И вдруг машина нас нагнала. Солдатик за рулем, гляжу, сидит, как аршин проглотил. Салага!

Только я об этом подумал, мотор – тых-пых и – заглох.

Хотел я пойти посмотреть, в чем дело – ребята остановили.

«Ты же теперь авиатор, – сказал Гива. – Оставь земное – земным».

А из кабины, глядим, прыг на землю девушка. Платье – в горошек, огоньки в глазах шариками катаются. Говорит шоферу:

«Да тут я, Митя, дойду!»

Митя ей из кузова чемоданище подает. Так, неказистый с виду, да и не очень вроде большой, а ее в сторону повел, совсем так, как ведет поплавок лещ, когда пристроится к наживке. «Ну, – думаю, – недалеко уйдешь ты, детка, с такой ношей».

И – точно. Пошаркала она им по траве, поелозила по пыли и села на него с тем видом, с которым Аленушка сидит над омутом, у какого, не упомню, художника. Должно быть, у Васнецова.

А мы нарочно, упружа шаг, сзади идем. Пока не нагоняем. И думаем все одно и то же: «Попросит помочь или нет?»

А нам явно по пути.

И тут впереди овражек возник, вернее, ярок такой. Спускаться – полого, подниматься – круто. Как и всегда в жизни.

Раза три отдыхала она на подъеме. И все же его осилила. Вот тут-то мы ее и нагнали.

«Тяжело?» – спрашивает Зоська, вроде, стервец, не видит, как ее крутит из стороны в стороны «рундучок».

«Ой, ребята! – жизнерадостно говорит она. – Все руки отмотал. Помогите!»

И улыбается, как будто мы ей близкие родственники и приехали из Ташкента с калачами с автомобильное колесо.

«Помочь? – переспрашивает Зоська. И вдруг предлагает: – А ты хорошо попроси!»

«Ну… – смутившись, запинается она. – Пожалуйста!»

«А сейчас «пожалуйста» не в моде!» – ответил ей Зоська.

Ну она, видимо, не знала, что нынче в моде, потому подхватила чемодан и поволокла.

Теперь мы уже шли рядом. Когда она останавливалась, мы тоже у ее ног на траву ложились. Отдыхали.

И так – до самого аэродрома. Там девушка куда-то исчезла, а мы затерялись среди таких же братьев по «модной прическе».

А потом было построение. «Скромность» не позволила нам стоять во второй шеренге, тем более, на шкентеле, то есть на левом фланге. Мы встали впереди, но не так, чтобы видеть грудь четвертого человека, а чтобы нас все двести видели. Словом, стоять мы умели! Особенно Зоська. Этот – при своей позе – даже выше умудрялся становиться.

И вдруг лично мне захотелось уйти за спины тем, кто сейчас дышал мне в затылок. Перед нами – в форме старшего лейтенанта – появилась та же девушка. А подполковник военкомата, или, как его все прозвали, Дядька Черномор, представил:

«Знакомьтесь! Старший лейтенант Олейник. Мастер самолетного и парашютного спорта. Руководитель полетов и прыжков».

Зося толкнул меня в бок и так вскинул подбородок, словно кто ударил его по шее. Он явно хотел понравиться.

Олейник, широким ремнем подосинев свою и без того тонкую талию, легко ступая явно неуставными сапожками, сказала:

«Вообще-то – по статусу – я – лицо контролирующее. Мне самой не положено летать с вами и, тем более, швырять вас с парашютом. Но вот эту пятерку, – указала она на нас, – я, в виде исключения, беру на себя».

Я успел рассмотреть ее глаза: серые в коричневую крапинку. Потому иногда, когда она смотрит вниз, они кажутся карими. И глядят с таким обыденным спокойствием, словно им никогда в жизни не был ведом страх.

И вдруг они укололи меня точечками зрачков.

«А тебя, – почему-то обратилась она ко мне. – Я буду облетывать первым».

Я не знал, что такое «облетывать». Слышал, дед пчел по весне облетывал. Это тогда, когда они забывали, что это такое, и норовили больше сидеть в улье, чем летать. А зачем «облетывать» человека? Тем более меня. Умнее я от этого явно не стану. Но я все равно чуточку возгордился, что мне выпала такая честь.

Она быстро переоделась в комбинезон. Зато меня одевали целым «колхозом». А мои друзья конечно же подначивали и подъеферивали.

«Не забудь ботинки подписать!» – кричал Зоська.

И Комар туда же:

«Хоть бы завещание составил, кому твои кальсоны достанутся».

И вот мы с нею топаем к самолету, что, как козел, стоит, привязанный к какому-то одинокому дереву. Подходим. Я этак небрежно пнул ногой нижнее крыло, спросил:

«На этой этажерке, что ли, полетим?»

«Ага! – подтвердила она. – Ты у меня заместо полного собрания Джона Голсуорси будешь».

«Кто это?» – интересуюсь.

«Полетишь – узнаешь!»

Мотор сперва затарахтел, как телега по кочковатой дороге, потом долго выбирал себе то один тон, то другой и, наконец, зазвенев, обрел вдруг силу, и самолет задрожал как нетерпеливый конь, готовый сорваться в намет.

Меня стало подмывать волной страха и восторга гораздо раньше, чем мы взлетели, когда скорость сначала достигла привычной мне – автомобильной, – потом и превзошла ее. И вот на этом переломе, когда уже явно колеса вот-вот оторвутся от земли и тряска, которая вдруг оборвалась, вошла в душу, и я заорал что-то непонятное самому себе, но, видимо, доступное моему инструктору, раз она услышала. И Роза Олейник показала мне большой палец.

А самолет все пер и пер вверх, и мне даже не верилось, что это ведет его девушка, прижухшая в кабине как белка в дупле. Казалось, он летел сам по себе. И, оборвав ор, я вдруг запел:

«Все выше и выше, и выше…»

И вдруг – голос:

«Подожди, сейчас ты у меня не то запоешь!»

Я обалдело замолчал и чуть не прикусил себе язык, не подозревая, что на мне шлемофон, а самолет оборудован обыкновенным переговорным устройством.

Когда же мое изумление прошло, я попытался интеллигентно схамить:

«А между прочим, трижды мастеру, да еще в воздухе, угрожать необученному дундуку не личит».

Расчет мой был прост в своей наивности. Может, мой живой речитатив размягчит ее окаменевшее от бесконечного риска сердце, и она не выполнит свою угрозу.

Но она молчала. И, как теперь мне казалось, натужно гудел мотор, и внизу проплывали подробности местности, которая могла стать моей могилой. И вдруг я увидел – конечно, в миниатюре – настоящее кладбище. Его вымыло из моих глаз бесконечное поле, словно исхлестанное плетьми, промереженное дорогами и стежками. И опять у меня все сжалось внутри, когда я увидел, как две из них пересеклись крестом, и именно в это место, как мне показалось, стал падать самолет.

Говоря откровенно, мне так и осталось непонятным, почему из нас пятерых она выбрала именно меня. Ведь Зоська с ней «базарил», или, как она выразилась, «контактировал». А я смиренно молчал, как вобла. Даже не подхихикивал, как Бугор. Может, просто глупее других улыбался.

Но теперь уже поздно выяснять. Сейчас главное, предугадать, что же входит в мудреное понятие «облетывать», и по-достойнее встретить все, что свалится на мою голову. Если, конечно, в результате этого «облета» она не слетит с моих плеч.

Я до сих пор не знаю, как называются те фигуры высшего пилотажа, которые она выписывала со мной на борту. Может, то были знаменитые «бочки» или, менее мне понятные, «иммельманы».

Только, нацелив сперва самолет в тот самый «крест» из дорог, она потом кинула его куда-то в сторону так, что ноги мои взметнулись в небо, голова полетела к земле и даже язык стал тяжелым.

А я просто сучил ногами, то ища ими опору, то чувствуя, как они наливаются неимоверной тяжестью. И еще. Меня то и дело прижимало то к одному, то к другому краю кабины, и ремни, как не очень искусный жулик, общупывали меня со всех сторон.

«Не слышу голоса!» – всякий раз говорила Олейник, когда мы выходили из очередного «штопора» или чего-то в этом роде.

А я боялся открыть рот. Потому что мне казалось, что зубы в нем расшатались до того, что теперь – горсткой – грудились у губ. И стоит мне выпустить слюну, как они улетят вслед за ветром, который пытается выбить у меня дыхание.

И когда самолет выравнивался и мы какое-то время летели относительно спокойно, я недоумевал, как можно не перепутать землю с небом, надолго повисая вверх ногами.

И опять в глаза все лезло и лезло то это чертово кладбище, то крест из дорог.

Но вот Олейник объявила:

«А сейчас перехожу на «скольжение».

Из каких-то наук, не очень твердо мною усвоенных, кажется, из физики или геометрии, я понял – «скольжение» – это все же движение вниз.

И обрадовался, что первый раз предугадал ее намерение. Действительно, самолет – только почему-то боком – заскользил к земле. При этом двигатель был выключен и в плоскостях, вынимая душу, еще уцелевшую к этому времени, выл и свистел ветер.

Но и это было бы еще ничего. Но плексигласовый козырек, как я потом узнал «фонарь», не защищал от встречного потока воздуха. Потому нечем было дышать. И я готов был выброситься без парашюта.

Наконец, мы опустились. Самолет какое-то время, мурлыкая мотором, пронесся по земле, потом замер возле того же дерева, у которого стоял.

С одной стороны к нам бежали, с другой – степенно шли. И я понял, что торопились те, кому все то, что я испытал, предстоит, может, не в таком объеме, но испытать. А неторопко двигались техники и подполковник военкомата. Вон что-то он размахался руками. Наверно, восхищается, как ловко у Розы Олейник те самые высшепилотажные фигуры получались, которые – на своей не очень надежной, как я понял, – шкуре, пришлось первому из всех нас испытать мне.

Первым, как я и предполагал, был Зоська.

«Ну как?» – спросил он меня.

«Во!» – поднял я большой палец на манер моего инструктора, оценившего мой восторженный рев.

«А чего же ты «фотокарточку» сменил?»

Наверно, я действительно был бледен, потому что девушка в белом халате, невесть откуда появившаяся тут, спросила:

«Вам плохо?»

А Гива сказал:

«Здорово она тебя повертухала. И досе ты сидишь смирный, словно коровой облизанный».