Текст книги "Пирамида не-творчества. Вневременнáя родословная таланта. Том 1."

Даже непримиримые оппоненты сходятся, пожалуй, в одном: они признают силу искусства, хотя и продолжают вести дискуссии о направленности его влияния. «Сила искусства, – подчёркивает игумен Антоний (Логинов), – как и любая сила, имеет не только свою величину, но и своё направление, свой вектор. Если искусство действует на сознание человека своими образами в слове, в звуке, в цвете, то, значит, оно его куда-то направляет, то есть стремится переместить. Перемещения эти вплоть до малейших движений нашей души имеют определённую, пусть даже самую малую проекцию на известные всем с раннего детства координаты добра-зла… Большинство художественных творений, в том числе и музыкальных, сознательно прикасаются к коллизии этих великих противодействующих сил и стремятся выразить её своими средствами…» (из статьи «Свет и тьма в искусстве», Россия, 2000 г.). Экстрасенс-целитель Сергей Лазарев также говорит о «высокой подсознательной агрессии» иных произведений искусства, а отсутствие её признаков свидетельствует о том, что «душа художника устремлена к Богу и не зацепилась за земное: чем выше потенциал материального, изображённого на картине, то есть устремление к земному по форме, и чем сильнее устремление к Богу внутри, тем лучше, например, живопись…» (из книги «Диагностика кармы», ч.2, Россия, 1999 г.). Стоит ли понимать так, что приёмы, посредством которых выражаются художественные произведения, уже суть коллизии этих великих противодействующих сил?

Что касается средств, то композитор Р.Вагнер имел, без сомнений, все возможности «для неразборчивого околдовывания масс» (блуждать в «координатах зла»). По силе такого влияния с ним мог сравниться только музыкант-виртуоз Н.Паганини, о котором шёл слух, что он продал свою душу дьяволу. И, быть может, власть над толпой того стоила! Купля-продажа означала бы, действительно, осознанный выбор алчущего крупной ставки игрока. Но что, если внутренней силой их творчества было не маниакальное желание подчинять своей воле? Если пределом достижимого они положили совершенное мастерство? Тогда нельзя исключить и вектор обратного движения – от тьмы к свету. И вот здесь одних целенаправленных усилий, эгоистических устремлений, недостаточно. Если азартный игрок и может стать господином момента, он никогда не увидит вечность в миге настоящего! Леон Верт, близкий друг А.Сент-Экзюпери, человек, которому посвящён гимн гуманизма «Маленький принц» (Франция, 1943 г.), говорил о праве выбора, предоставляемом людьми, богами, случаем – «не тем, конечно, случаем, что помогает игроку, но даром богов, богом Случая, как его представляли древние, и который, возможно, сам по себе уже является добродетелью».

По логике же антитезы («о координатах зла») приходится признать, что «искусство – не есть добродетель». Признавая в искусстве верховенство волевого начала, мы действительно должны обратиться к «инструментам неудержимого и далеко идущего стремления покорять себе». И предвидеть возможность такого же силового, такого же агрессивного отпора в качестве ответного действия на попытку «околдовывания». «Если кто-нибудь, подобно мне, – пишет Фридрих Ницше (1844–1900) в итоговой работе «Се Человек. Как становятся сами собою» (Германия, 1888 г.), – чувствует в деле музыки собственное дело, историю собственных страданий, то… Кто собственно говоря, сомневается в том, что я, как старый артиллерист, могу выкатить против Вагнера моё тяжёлое орудие? Однако всё решительное в этом деле я оставил при себе…» До артиллерийских залпов дело, действительно, не дошло. Ницше любил Вагнера и, уж во всяком случае, чувствовал с ним солидарность как с «мучеником искусства». Именно как с мучеником, ибо такова доля всех художников, композиторов и поэтов, людей импульсивных и, на взгляд обывателя, мало организованных. Сомнения изводят их. У них до конца жизни остаются подозрения в «нездешности» творческого дара – так, как это сказано у Ф.Тютчева: «Нам не дано предугадать, как наше слово отзовётся…» Но ведь эти сомнения были и у Вагнера, остававшегося гением только в экстатическом изобилии чувств – в каком-то полусне, в фантасмагории галлюцинаций, с лихорадочным блеском ещё не оформившихся художественных идей. Он сам свидетельствовал: «Я ничего не вижу, кроме моих внутренних видений, и они жаждут звуков, ничего, кроме звуков…» До научной, логически выверенной системы здесь, конечно, далеко. Интуитивный стиль познания характеризовал его как неисправимого иррационалиста. Когда же Фридрих Ницше сделал попытку раскрыть тайну творчества и разгадать смысл истории, ему довелось познать сумерки своего гордого ума. Но даже в гордыне, присущей художнику-творцу, Р.Вагнер едва ли связывал свои музыкальные видения с жестокостями фашизма, а Ф.Ницше, увлечённому теорией «сверхчеловека», рассматривавшему человека как переходное существо на пути к чему-то высшему, едва ли виделись «белокурые бестии» из отрядов штурмовиков. Но что-то, конечно, виделось. «Я знаю мой жребий», – утверждал Ницше почти с манией сверхчеловека – и видел с прозорливостью пророка то, что будет потом, после его жизни: «Однажды с моим именем будет сопряжено воспоминание о чём-то чудовищном, о кризисе, какого никогда ещё не было на земле, о глубочайшем совестном конфликте, о приговоре, вызванном против всего, во что дотоле верили, чего требовали, что свято чтили. Я не человек, я – динамит!» (из эссе «Се Человек. Как становятся самим собою», Германия, 1888 г.).

Нет сомнений, что фантасмагорический мир Ницше имеет притягательно-завораживающую силу, – в этом «кажущемся» мире нет временных границ. И столь же «вечным» – или вне времени? – остаётся критерий совести («глубочайший совестный конфликт»). Уже после Ницше, когда умер автор изречения «Бог умер!», его идеи вызывали искреннее сочувствие или не менее яростное отторжение, как будто это говорил и писал современник. Французский публицист Луи Субриз так и назвал свою статью 1970 года – «Ницше среди нас». В дни летних волнений 1968 года в Париже «левые» на шумных митингах обещали, что самым великим философом завтрашнего дня станет Ницше. А сам Ницше… «Однажды в Альпах его осенила мысль о «вечном возвращении». Он заплакал, ощутив, что эта идея наделяет самые мимолётные явления вечностью: когда-нибудь человек, точь-в-точь похожий на него, будет сидеть на этом самом камне в горах и откроет ту же истину – любая минута возвращается и имеет поэтому непреходящую ценность. Ницше показалось, что судьба вознесла его на высоту 6 500 футов над уровнем – не моря, а обыденного понимания мира» (из очерка Е.Богата «Истины и парадоксы», СССР, 1973 г.).

«Ницше, – разбирался философ Иван Ильин в этих «сатанинских формулах», – нашёл своих читателей и почитателей даже в среде пасторов, объявивших его «великим освободителем»; другие приняли его доктрину, отвергли различие добра и зла, сочетали её с доктриной Карла Маркса и принялись за осуществление этой страшной идеи…» (из эссе «О демонизме и сатанизме», Германия, 1945 г.). Но ведь та же «сатанизация» творчества Ницше наблюдалась и на противоположном политическом полюсе! «Заново Ницше был открыт немецкими националистами ещё во время Первой мировой войны, – отмечает литературный критик-эмигрант В.Соловьёв, – и приспособлен ими для своих военно-политических нужд: «Так говорил Заратустра» (1884 г.) был по приказу кайзера выпущен полуторамиллионным тиражом. Фюрер распространял эту книгу среди гитлеровской молодёжи и считал Ницше предтечей нацизма. Были ли для всего этого основания в книгах самого Ницше? Несомненно – от апологии сверхчеловека до антихристианских диатриб. Что касается антисемитизма, главного конька наци, то здесь литературное наследство Ницше противоречиво, в нём можно найти pro и contra – от панегириков евреям до диатриб. Вот каждый и находит, что ищет…» (из книги «Вчерашний век: Свои и чужие», российск. изд. 2009 г.). Искал и находил Кайзер, искал и находил Фюрер. Последнему тоже были нужны «исторические параллели» и мысли о «вечном возвращении»:

• «Когда сестра Фридриха Ницше, г-жа Елизабет Ферстер, подарила Гитлеру палку, с которой философ гулял по альпийским лугам, набережным Венеции и улицам Ниццы, ей было девяносто… Что бы подумал сам философ об идее «вечного возвращения», если бы, подобно сестре, дожил до минуты, когда Гитлер, опираясь на его палку, с картинной воинственностью откинул голову? Ведь и этому, если доктрина верна, суждено повторяться, пока существует Солнце…» (из очерка Е.Богата «Истины и парадоксы», СССР, 1973 г.).

Гитлер не был философом, но символы любил. В омуте памяти германской нации нужны были негасимые маяки. Вот отблеск сгоревшего метеора и растиражировали на зрелище факельных шествий…

«Считать Ницше предшественником фашизма – значит возвышать фашизм, – полагает искусствовед И.Гарин. – Мог ли вообще человек с таким спектром влияния, как Ницше, быть примитивным глашатаем насилия? Нужна ли нацизму, социализму, всем разновидностям тоталитаризма философия, мудрость, глубина, мощь?» (из книги «Воскрешение духа», Россия, 1992 г.). «Точно так же можно не сомневаться и в том, что само существование Гитлера с его воинствующим невежеством, поверхностной демагогией и бездарным шутовством оскорбило бы и нравственные, и тем более эстетические чувства Ницше, увлекавшегося античностью, мечтавшего о новом «трагическом человеке», о новой «трагической эре». Гитлер не тянул на роль эсхиловского героя… Но парадокс или, как любили говорить Маркс и Энгельс, ирония истории заключается в том, что именно Гитлер с его государством, идеологией, партией, культом жестокости и силы, неприязнью к разуму завершал с неотразимой логикой судьбу философии Ницше. Точнее, наиболее кровавый акт этой судьбы… Однако идея сверхчеловека ни разу не воплощается ни самим философом, ни его героем Заратустрой в точный, осязаемый образ, поэтическая фантазия не переходит, да и не может без невосполнимых утрат перейти в реальную действительность, потому что Ницше пытается в ней соединить несовместимое: любовь к войне и любовь к искусству, жестокость и творческую силу, отсутствие сострадания и какую-то совершенно таинственную, непонятно из чего рождающуюся человечность… Он мечтал о том, чтобы облагородить человечество, сокрушал в одиночестве кумиров, переоценивал старые ценности, писал книги, к которым современная ему Германия относилась с ироническим безразличием, и, восхищаясь в душе людьми действия, не совершил в жизни ничего, что дало бы основания его самого к ним отнести…» (из очерка Е.Богата «Истины и парадоксы», СССР, 1973 г.).

Не забудем и о жребии человека оставаться «мыслящим тростником», когда любой порыв стихии может пригнуть его до земли. В металле и бронзе великие застывают только после смерти. Но никогда не ясно с оценкой современного «общества большинства». Никколо Макиавелли, например, так и остался загадочным сфинксом. «Согласно мнению одних ученых, его произведения были прямым указанием для злостных тиранов; согласно мнению других – убийственной сатирой на деспотов, которая побудит народы к восстанию. Например, в трактате «Государь» (1513 г.) он на одной странице красноречиво славит свободу и доблесть, а на другой – учит, как следует обманывать, предавать и угнетать народы» (из сборника В.Иониной «100 велики узников», Россия, 2004 г.).

Шелест страниц как отзвук ушедшего времени… Многолик ли этот философ «образцового вероломства» или истоки дуализма нам следует поискать в крайностях мятежного 15-го века? А может быть, его принципы политической философии вообще выходят за рамки исторически очерченного периода? «Хотя за прошедшие полтысячелетия стало хорошим тоном обвинять «макиавеллизм» во всех смертных грехах, – констатирует В.Гаков, – это учение «живет и побеждает»: принципам итальянского мыслителя неукоснительно следовали и следуют все политики без исключений» (из сборника «Круглые даты 2003 года», Россия,2003 г.).

Была когда-то одна «местечковая» идея и у автора «Опыта о народонаселении» (1798 г.). Сторонники сегрегации и «улучшения» рас вывели из нее программу действий на весь последующий век. Завязались споры что грядет: «золотое время» для высшей расы или гибель всего человечества. «Трудно вообразить себе большую разноголосицу, большие не-согласия чем те, которые разделяют экономистов в общей оценке значения Р.Мальтуса, – резюмирует Н.Водовозов. – Сам «Опыт…» рассматривают не всегда с той объективностью и беспристрастностью, которой требует это прежде всего научное сочинение, – но непременно с точки зрения какой-нибудь партии, причем на практические вывода Мальтуса обращается больше внимания, чем на научные основы его учения о народонаселении…» (из очерка «Р.Мальтус, его жизнь и научная деятельность», Россия, 1895 г.). Вот вам и другое время, с новым узлом неразрешимых противоречий, но теми же методами избавления от них… Так неужели гении живут многими жизнями, обретая виртуальное бессмертие в несовершенной жизни современников, всегда пребывающих в своём незавершённом времени?..

Великим произведениям вообще свойственно путешествовать во времени и пространстве, принося их авторам бремя славы, непосильное для простого смертного: «от него ждут мудрых решений там, где для этого ещё не созрели условия или вообще они невозможны, ожидают помощи, непосильной для одного человека, действий, на которые он часто не имеет права; известность гения очень часто не совпадает с его социальным статусом и его возможностями» (Н.Гончаренко, 1991 г.). Что более, чем только приоткрыть завесу будущего, может такой «бессмертный автор? Он не мессия и не пророк на все времена. Он «просто» гений с отмеренным сроком жизни. «Быть «умнее» самой жизни, задать ей программу на веки вечные ни один гений не может, – справедливо полагает российский психолог Николай Гончаренко. – Это можно сказать о многих его физических, биологических и химических концепциях… Сила влияния художественных творений гениев также изменяется под воздействием изменений эстетических вкусов, мировоззрения, нравственных идеалов людей различных эпох…» (из книги «Гений в искусстве и науке», СССР, 1991 г.).

Таким образом, мы наблюдаем здесь две различные тенденции: стремление видеть гения «забронзовевшим», чтобы с помощью его цитат разрубать узлы любых противоречий, и, наоборот, отказ от каких-либо монументальных памятников ему, ибо в новом, незавершённом времени он более полезен как мудрый, долго живущий современник. Тот, кто «живее всех живых» будет даже повлиятельнее «бронзового идола»! И эта «виртуальная» жизнь гения:

(Из книги Н.Гончаренко «Гений в искусстве и науке», СССР, 1991 г.).

Так что участь гения прекрасна и незавидна – в каждой неповторимой биографии. Его могут извлечь из бездны забвения или ввергнуть в неё. На то и прогресс, на то и современность, чтобы подвергать переоценке «тёмные» страницы прошлого. Даже великая книга, находящая сквозь толпу веков своего читателя, отзовётся только через призму его сознания. Всё равно читатель своего времени растолкует всё по-своему. «И ни одно действующее произведение искусства, – предостерегает игумен Антоний (Логинов), – не способно стать по ту сторону добра и зла – великих духовных категорий, к которым устремилась когда-то греховная воля наших прародителей. Конечно, не стоит мерить эти безмерные понятия этическими положениями современной цивилизации: здесь проходит воистину вселенская ось, уводящая в противоположные бесконечности…» (из статьи «Свет и тьма в искусстве», Россия, 2000 г.).

Добро и зло. Это категории уже не человеческого ума. Это принципы не политической философии. Пусть лучшие умы открывают законы жизни общества и трансформации вещества, но никому не дано изменить самою ось времени и пространства. Если художник, музыкант, поэт, философ или учёный живёт в другую эпоху, ответственности за эксперименты своих фанатичных последователей он не несёт!

Резюме

«Гений понимает пределы своих знаний, свои возможности, но общественность часто вопреки его желанию пытается поднять его «выше уровня его компетенции». Часто его имя используется там и для такого дела, которое он не поддерживает или вообще не одобряет. Одних это выводило из себя, и они страстно защищались, другие отмалчивались. Но поскольку в поведении великой личности активная деятельность или бездеятельность, высказанное мнение или молчание неминуемо наделялись «социальным смыслом» и так или иначе оценивались определёнными группами людей, то любая реакция гения становилась фактом общественного значения. По мере роста авторитета гения увеличивается степень давления на него общественных групп, растёт их желание использовать его в своих интересах. Ведь рычаги, переворачивающие мир, выковывают гении, но пользуются ими политики. В этих условиях его человеческие качества подвергались нелегкому испытанию…» (Н.Гончаренко «Гений в искусстве и науке», СССР, 1991 г.).

«Мы были бы несправедливы к некоторым из величайших гениев, – возвышает свой голос защиты Исаак Дизраэли, – если бы странные убеждения, которые они влагали в уста своих драматических героев, приписали бы им самим…» (из трактата «Литературный Характер, или История Гения», Великобритания, 1795 г.). Увы, предвзятое отношение к литературному характеру так свойственно представителям «общества большинства»! «История человеческого духа, – сокрушался Оноре де Бальзак, – гласит о том отвращении и негодовании, какое всегда вызывали новые открытия, – истины и принципы, имевшие наибольшее влияние на судьбу человечества. Масса глупцов, занимающих почётное положение, провозглашает, что существуют истины вредоносные – словно открытие новой идеи не есть проявление божественной воли… И вот вся ярость страстей обрушивается на художника, на творца, на орудие… И вот это апостольское служение, эта глубокая внутренняя убеждённость людей даровитых, навлекает на них тяжкое обвинение, выдвигаемое против них почти всеми людьми, неспособными мыслить…» (из статьи «О художниках», Франция, 1830 г.).

Однако ярость страстей вполне совместима со способностью мыслить при «остаточной» неспособности понимать. Способность же оставаться глухим и невидящим открывает перед гонителями таланта путь ко злу:

• «Борьба не всегда на равных, правил нет или их не соблюдают, противников нового в начале борьбы всегда больше, сочувствующие новатору часто не вмешиваются…» (из книги Н.Гончаренко «Гений в искусстве и науке», СССР, 1991 г.);

• «К сожалению, сопротивляемость прогрессивному не знает границ, не гарантируется никакими моральными соблюдениями» (из книги А.Сухотина «Превратности научных идей», СССР, 1991 г.).

Такая безграничность аморального не должна удивлять, ибо предел, положенный низости, означал бы первый импульс возвратного движения к великодушию и благородству. Но свойственна ли завистнику таланта такая импульсивность? Легче вести защиту своих авторских прав (а дело это столь же многотрудное, как и мало благодарное), чем выиграть борьбу за моральный кодекс защитника науки или искусства. Зато тема «аморальности» художника-творца всегда остаётся актуальной и широко обсуждается… Как вырваться из этого порочного круга?!

Оноре де Бальзак (1799–1850), сам страдавший от оков внешнего мира, говорил о рискованных экспериментах художника-творца, приписывая их «нетерпению мысли» и удивляясь его «нечувствительности» к острым углам практической жизни, глубоко режущим его тело и душу. Не ввергается ли он в бездну иррационального с настойчивостью неудовлетворенного мазохиста? Едва ли это желание осознанно. Но достаточно и того, что оно непреодолимо.

В оправдание непредсказуемости художника-творца можно привести слова «отца психоанализа» Зигмунда Фрейда (1856–1939): «Динамически подвижный во всех направлениях комплекс человеческого характера чрезвычайно редко может подлежать простой альтернативе, как того бы хотела наша мораль» (из книги «Толкование сновидений», Германия, 1900 г.).

«Удивительно, сколько в талантливых людях бывает неисчерпаемой внутренней жизни, и как часто их внешний облик противоречит их действительной натуре», – обозначает проблему Федор Шаляпин (1873–1938) в книге воспоминаний «Маска и душа: Мои сорок лет на театрах» (Франция, 1932 г.). Его сорок лет проблему не разрешили. Не разрешит ее и очередной «век-волкодав». И как тогда наводить «литературный глянец» во всех воспоследующих летописях-биографиях?

«Я убежден, – подтверждает российский искусствовед Николай Болдырев, – в невозможности написать биографию другого лица. Кем бы он ни был. Даже твоим собственным отцом. Разумеется, ничего не стоит составить так называемую хронику жизни: даты, географические названия, имена, списки, графики, названия книг… Но увязать это в единую смысловую сферу? Увольте. Это попросту невозможно… Как сказать о композиторе или о писателе нечто, если сам писатель весь состоит из им написанного, а тот, внутри его, кто не попал в выраженное словесно, попал в капкан из разного рода сомнительных документаций… Читая «жизнеописания» Лермонтова и воспоминания о нем современников, мы видим смешного, неуклюжего, комплексующе-желчного гусара, тщившегося подражать лорду Байрону, не более того. В жизнеописаниях Шопена видим судороги довольно-таки поверхностного человека, а не хронику тончайшей, метафизически истомленной души, уже прожившей зоны (памятные эпохи – Е.М.) жизней. Где в биографиях И.-С.Баха найти место для путей его «Страстей» или для внутренних «хроник его кантат и мотетов, для его беспрестанных разговоров с Творцом, разговоров, достойных пера какого-нибудь немецкого Киркегора?» (из эссе «Невозможность биографий», Россия, 1996 г.).

Даже если великий и знаменитый одел маску («комплексующе-желчный гусар») и более хочет казаться, чем быть, эта мистификация не должна вводить в заблуждение. «Остается повторять вслед за Сенекой: «Знай: великое дело играть одну и ту же роль». Изучая людей подобного рода, чувствуешь, что постоянно обманываешься. Лицо и личина непрестанно двоятся, а попытка сорвать маску равнозначна стремлению понять жизнь, анатомируя труп» (С.Цветков «Эпизоды истории в привычках, слабостях и пороках великих и знаменитых», Россия, 2011 г.).

Мы опять подходим к дилемме: изучать ли биографии великих по их произведениям или же в их биографиях следует искать истоки их творческого духа? Чтобы отыскать верный метод, неплохо бы для начала определить, где маска, а где душа. Сам факт противоречия едва ли что может объяснить. А если маска приросла к лицу? А если вспомнить, что чужая душа – потемки?..

Да и по каким другим критериям, кроме норм здравого смысла, прикажете судить о феномене гения «приземленным» современникам? Они привыкли верить тому, что видят, их приучили опираться на факт. Они, становясь свидетелями и летописцами, не доверяют подводным течениям, ибо видят, или хотят видеть, только внешнюю сторону жизни.