Текст книги "Пирамида не-творчества. Вневременнáя родословная таланта. Том 1."

• «Полина Виардо (1821–1910), 1843 год. Ей всего 22, но Европа уже покорена. Виардо, которую Берлиоз назвал «одной из величайших артисток прошлой и современной истории музыки». Виардо, голос и искренняя манера исполнения которой настолько поразила Жорж Санд, что в дальнейшем, благодаря Полине, рождается образ героини самого знаменитого романа Жорж Санд «Консуэлло» (1843 г.). Право же, природа наделила ее многим: умом, артистическим талантом, божественным голосом, сильным характером, но… Полина Виардо, с ее сутулой спиной, покатыми плечами, выпуклыми глазами, крупными, почти мужскими чертами лица, невысоким ростом, была далеко не красавицей. Великий романтик Генрих Гейне сравнивал ее внешность с экзотическим и чудовищным пейзажем, некой стихией, самой Природой. Но на сцене певица удивительнейшим образом преображалась. Глаза становились пламенными и выразительными, а большой рот, казалось, был создан для того, чтобы издавать волшебные звуки. Но более всего поражало ее божественное исполнение. По признанию К. Сен-Санса, великого французского композитора 19-го века, «…ее голос, не бархатистый и не кристально-чистый, но скорее горький, как померанец, был создан для трагедий, элегических поэм, ораторий»…» (из сборника А. Бернацкого «Тайные страсти великих», Россия, 2008 г.);

• «В один из летних дней в саду парижского кафе (Франция» 1910 г.) – выступали бродячие музыканты. Мальчик играл на аккордеоне, а старик, вероятно, его отец, обходил столики с тарелкой в руках. Элегантный представительный господин в соломенной шляпе, куривший сигару, с любопытством следил за происходящим. Он был крайне удивлен, когда увидел всего несколько монет в тарелке, – мальчик играл прекрасно. Выяснив, что музыканты – итальянцы из Бари, он попросил мальчика сыграть «О мое солнце». Когда зазвучала мелодия, господин, надвинув на лоб соломенную шляпу, запел во весь голос знаменитую песню ди Капуа, жестом руки предлагая старику обходить посетителей. Очень скоро тарелка наполнилась монетами до краев, а потом еще и еще раз. По голосу кто-то узнал Энрико Карузо (1873–1921). Бродячие музыканты стояли потрясенные. Энрико Карузо – а это был действительно он, сиял от удовольствия, радостно смеялся. Народ уже толпился у входа сада-ресторана. Друзья поспешили увести певца из кафе…» (из сборника И. Мусского «100 великих кумиров XX века», Россия, 2007 г.);

• «Эдит Пиаф (1915–1963) обожала розыгрыши. Она напяливала на себя чудовищное платье, повязывала на голову платок и входила в какой-нибудь кабачок, где было битком народу. Подходила к первому столику и говорила: «Я – Эдит Пиаф!» Все вокруг начинали хохотать. Никто ей не верил. Тогда она говорила себе: «Эти кретины платят деньги, чтобы на меня посмотреть, а бесплатно я им не нужна. Ну ладно, сейчас увидите. Пиаф я или нет!» И начинала петь. Она блестяще умела пародировать саму себя. Люди катались со смеху и верили ей еще меньше. Уже на улице Эдит хохотала, была очень довольна собой: «Придут домой, скажут: «Видели, одну чокнутую, совсем мозги набекрень, говорила, что она Эдит Пиаф! Как будто в этом можно обмануть. Бедная дурочка!» А дураки-то – они…»…» (из сборника И.Мусского «100 великих кумиров XX века», Россия, 2007 г.);

• «Голос Эдит Пиаф (1915–1963) остался на пластинках. Она по-прежнему среди самых популярных певиц мира… «У нее было тщедушное тело и руки принцессы, – писала М. Дитрих. – Нежная и жестокая, мужественная и робкая, все, сердце и романтическую душу, она вкладывала в песни…» А один американский критик писал: «Эдит Пиаф, маленькая французская Изольда, по-прежнему умирает от любви… Самый сильный в мире голос в самом маленьком теле (из сборника И. Мусского «100 великих кумиров XX века», Россия, 2007 г.). «Впервые я увидел ее в кафе на 2-м этаже Эйфелевой башни – и не поверил своим глазам, – вспоминал советский композитор Н.Богословский. – Эта маленькая некрасивая женщина с беспредельно усталым лицом, с темными тенят под глазами, сутулящаяся, с трудом передвигающая ноги, кажущаяся значительно старше своих 46 лет – это Эдит Пиаф? Не может быть!..» (из очерка «Об Эдит Пиаф», СССР, 1965 г.). «Посмотрите на эту маленькую женщину, чьи руки подобны ящерицам. Взгляните на ее лоб Бонапарта, на ее глаза слепца, который обрел зрение. Как она будет петь? Как она при этом выразит свои мысли? Как вырвутся из ее узкой груди великие стенания ночи?!» (из предисловия Ж. Кокто к книге Э. Пиаф «На балу удачи», Франция, 1958 г.);

• «…В тот же вечер она давала свой концерт… За свою жизнь мне неоднократно приходилось видеть удивительные преображения актеров, выходящих на сцену… Но то, что я увидел, – было чудо. Эдит после первых же нот стала красавицей. Да-да, красавицей в полном физическом смысле этого слова. И не грим, не профессиональная техника, не жесткая актерская дисциплина были тому причиной. Просто – фея искусства, прикоснувшись к ней своей волшебной палочкой, осуществила у меня на глазах чудесное превращение из андерсеновской сказки. И с каждой новой песней красавица менялась. Она была нежной и задумчивой, грозной и веселой, ироничной и трагичной. Уже не было вокруг зрительного зала, не было публики, начисто и мгновенно забылись предыдущие артисты. Сама Франция с ее радостями и горестями, трагедиями и смехом пела правду о себе…» (из очерка Н. Богословского «Об Эдит Пиаф», СССР, 1965 г.);

• «Есть замечательная французская юмореска о том, как два инопланетянина специально были отправлены на планету Земля для изучения феномена популярности шансонье Шарля Азнавура (1924–2018). В первый же день они спросили поклонника Азнавура, за что он его любит, и услышали в ответ: «Не знаю. Он потрясающий». Приступили к кропотливой работе: инопланетянин номер один читал о нём литературу, критику, сравнивал Азнавура с другими исполнителями. Инопланетянин номер два ходил на его концерты и слушал его пластинки. Через какое-то время происходит диалог между инопланетянами. Первый возмущённо говорит: «Не понимаю, за что его любят! У него непримечательная неказистая внешность и маленький рост, которого он стесняется. У него слабый и хриплый голос. В его песнях простейшие рифмы. Черновики пестрят грамматическими ошибками. И пишет он о любви и богеме. Он не Дон Жуан и не ловелас. У него средние актёрские способности. Так за что же его так любят во Франции и в мире?!» И тут звучит реплика инопланетянина номер два: «Не знаю. Но он просто потрясающий». Творчество артиста столетия (по версии журнала «Тайм») привлекает поклонников разного возраста – и пожилых, и молодых. «Пою прежде всего, для себя, – признаётся Азнавур, – но счастлив, что мои песни доставляют удовольствие другим» (из сборника И. Мусского «100 великих кумиров XX века», Россия, 2007 г.);

• «Сейчас трудно осознать корни и размеры беспрецедентной славы Высоцкого, Окуджавы, Галича и некоторых других отечественных «бардов»… Булат Окуджава (1924–1997) и Владимир Высоцкий (1938–1980) вне сцены удивляли обыкновенностью, обыденностью, в своих куртках с поднятыми воротниками смахивая иногда на нахохлившихся воробьев. Взяв в руки гитару, и Окуджава, и Высоцкий преображались до неузнаваемости. Я слышал их обоих по многу раз и всякий раз дивился метаморфозе: тихий Окуджава, созданный, казалось, для интимного пения в небольших компаниях, без труда удерживал своими грустными балладами внимание большого зала, а о Высоцком и говорить нечего – он превращался в неистово орущую рок-звезду с перекошенным ртом, потным лбом и вздувшимися на шее жилами, ломавшую сопротивление любой самой крутой аудитории…» (из книги С. Волкова «История русской культуры XX века от Льва Толстого до Александра Солженицына», Россия, 2011 г.).

Еще меньше везло героям шахматного мира: об их победах на 64-клетчатой доске хоть что-то да знали, но портретного сходства с «настоящими чемпионами» почти никто не признавал!

• «Вскоре после своего матча на первенство мира со Стейницем, состоявшемся в 1886 году, Иоганн Цукерторт (1842–1888), находясь в Англии, случайно попал на шахматный матч двух провинциальных клубов. В составе одной из команд не хватало игрока, и её капитан предложил Цукерторту занять вакантное место. «Видите ли, я – Цукерторт!» – возразил маэстро. «Ну и что же? – удивился капитан. – Если вы умеете играть в шахматы, я не понимаю, почему это должно помешать вам выступить за нашу команду». В ходе партии Цукерторт, пожертвовав сопернику две лёгкие фигуры и ферзя, поставил эффектный мат. Капитан команды с тревогой наблюдал за этим каскадом жертв, но после того, как результат партии определился, его лицо потеплело. Поздравив победителя, он сказал: «На мой взгляд, вы играете слишком азартно, сэр, но всё же я возьму на себя риск предложить вам стать постоянным членом нашей команды»…» (из корреспонденции С. Домазета в газете «Политика», Югославия, 1978 г.);

• «Чемпион мира Макс Эйве (1901–1981) ехал как-то из Гааги в Амстердам. Как только поезд тронулся, сосед по купе предложил ему сыграть партию в шахматы. «Считаю своим долгом сообщить вам, что я сильный шахматист, – предупредил любитель, – три года подряд я удерживаю звание чемпиона нашего клуба». Эйве сделал вид, что слова попутчика произвели на него впечатление, но сыграть всё же согласился. Пока доехали до Амстердама, чемпион мира в разгромном стиле выиграл несколько партий. Готовясь к выходу, поверженный любитель не переставал причитать: «Это невероятно! Как только такое могло произойти? Я проиграл случайному попутчику! Я, кого называют «Эйве нашего клуба»!..» (из книги С. Давидюка «Пленённые шахматами», Белоруссия, 1993 г.);

• «Западногерманский гроссмейстер Хельмут Пфлегер (р. 1943 г.) побывал однажды в небольшом баварском городке Кляйдингхартинге. В местном кафе некий господин предложи ему сыграть партию в шахматы. Гроссмейстер в присутствии многих болельщиков легко победил незнакомца. Обескураженный любитель тут же заявил своим почитателя: «Я всегда ценил логику в шахматах. Но где же тут логика, если какой-то приезжий запросто обыграл меня, 16-кратного чемпиона города Кляйдингхартинга?..»…» (из книги С. Давидюка «Пленённые шахматами», Белоруссия, 1993 г.);

• «Курьёзный случай произошёл однажды (США, 1977 г.) с Робертом Фишером (1943–2008). Сидя в кафе, экс-чемпион мира наблюдал за тем, что происходило за соседним столиком. Там играли в шахматы. Заметив, что один из партнёров упустил несложный выигрыш, Фишер попытался было указать ему на оплошность, однако в ответ услышал не слишком приветливое замечание о «доморощенных гениях, не имеющих понятия о шахматах». «Но я – Бобби Фишер!» – с достоинством произнёс экс-чемпион мира, который, как известно, предпочитает сохранять инкогнито. Впрочем, в данном случае его инкогнито так и осталось нераскрытым. Партнёры окинули его недоуменным взглядом, затем удивлённо переглянулись между собой, после чего один из них насмешливо произнёс: «Ну и что же из того, что вы Бобби Фишер? Я – Джек Роббинс, он – Тед Капелюшник, но ни один из нас не поднимает из-за этого шума!»…» (из корреспонденции в газете «64», СССР, май 1978 г.).

Но разве Роберт Фишер хотел шума? После отречения от чемпионского титула (апрель 1975 г.) он отрастил бороду и усы и выкрасил их в рыжий цвет, чтобы как раз «не быть узнанным дотошными репортёрами и фотокорреспондентами». Смена имиджа ему «аукнулась» в мае 1981 года, когда во время ночной прогулки по улицам Пасадены (США) он был задержан полицией по подозрению… в ограблении банка! Никто не поверил, что перед ними легендарный Бобби Фишер, а вместо удостоверения личности у бродяги имелись только просроченные водительские права… Два дня он содержался под стражей – два дня унижений, оскорблений и побоев! «Всё это вершилось без суда, без предъявления мне обвинений, – свидетельствовал Р. Фишер в книге «Как меня пытали в тюрьме Пасадены» (США, 1981 г.), написанной сразу «по горячим следам». – Моё преступление состояло лишь в том, что мне было нечего сказать этим гангстерам – полицейским Пасадены!!! Невероятно, но факт…» На третий день разбирательств невиновность Фишера стала очевидной, но остался неприятный осадок: как такое могло произойти с человеком, который ещё недавно был кумиром всей Америки!?

«То, что творчество гениев никогда не воспринималось однозначно, одинаково всеми, – это доказательств не требует… Всегда ли на личность гения смотрели через призму его творчества – трудно сказать. Но несомненным является то, что он не производил на всех людей только благоприятное впечатление. Причин этому не перечесть: многогранность лич-ности гениев; неодинаковое к ним отношение и расхождение между образом (а то и идеалом) автора, складывающееся у людей под воздействием его идей, и реальным человеком и многое другое…» (Н. Гончаренко «Гений в искусстве и науке», СССР, 1991 г.). «Кто-то возразит: «Да ведь это художественные произведения!» Конечно, это все так. Но в данном случае нам важны даже не столько слова» а в большей степени – сама авторская интонация…» (В. Орион «Любовные утехи богемы», Россия, 1990 г.).

• «В беседах возвышенный Алигьери Данте (1265–1321) был угрюм и желчен. Рене Декарт (1596–1650), привыкший к уединению и глубокому мышлению, был молчалив…» (из трактата И. Дизраэли «Литературный Характер, или История Гения», Великобритания, 1795 г.);

• «Рене Декарт (1596–1650) принадлежит к числу тех мыслителей, которые являются постоянными «собеседниками» последующих поколений философов» (Е. Алексеева и Т.Тузусова, 2002 г.). А вот собеседником (берем слово без кавычек) для своих современников Декарт оказался неважным: «Разговор Декарта был прост и суховат. Лица, приходившие к нему как к оракулу и видевшие в нем олицетворение мудрости, бывали, по словам Балье, разочарованы простотой его ответов. В большом обществе Декарт был молчалив и ненаходчив…» (из очерка Г. Паперны «Р. Декарт, его жизнь, научная и философская деятельность», Россия, 1895 г.);

• «Одна французская принцесса пожелала видеть моралиста Пьера Николя (1625–1695); но каково же было ее изумление, когда он, войдя в ее комнату в страшном замешательстве, отвесил очень неловкий поклон и, не сказав ни слова, уселся в кресло. Такое начало не предвещало ничего хорошего; и в самом деле, разговор никак не складывался: ученый-затворник не нашелся перед принцессою и, испугавшись собственного своего молчания, конфузился все более и более…» (из трактата И. Дизраэли «Литературный Характер, или История Гения», Великобритания, 1795 г.);

• «Разговор Эдварда Юнга (1683–1765) – английский поэт-сентименталист – Е.М. – мрачного автора «Ночных Мыслей» (1742–1745 гг.), был самого легковесного свойства и отличался тривиальными остротами. Когда миссис Картер, которая восхищалась его возвышенною поэзией, выразила свое удивление тону, который он принимал в разговоре, он отвечал: «Сударыня, между разговорною и письменною речью всегда бывает большая разница»…» (из трактата И. Дизраэла «Литературный Характер, или История Гения», Великобритания, 1795 г.);

• «Припомните то смешное положение, в которое поставлен был Давид Юм (1711–1776) – английский философ, историк, экономист – Е.М. – блестящими светскими красавицами Франции. Наш философ был приглашён занять роль в одном из тех представлений, которыми в то время забавлялись светские люди, стараясь отличиться друг перед другом странностью выходок. В случае, о котором я говорю, бедный Юм должен был играть роль какого-то азиатского султана, сидящего на софе, посреди двух невольниц, и роли этих невольниц занимали две прекрасные, остроумные и необыкновенно живые парижанки. Публика ожидала много от этой затеи. Две невольницы были готовы поддерживать самый остроумный разговор, но султан был до того прост, что всякая острота, по-видимому, не доходила до него. Флегматичный метафизик и историк едва подавал признаки жизни, повторяя бесконечно один и тот же неловкий жест и одно и то же смешное восклицание. Одна из очаровательных невольниц, напрасно старавшаяся расшевелить потерявшегося философа, не вытерпела: «Я делала что могла, – сказала она, – но…никогда ещё не видела я подобного увальня!» – «Вот за что, – прибавляет госпожа д’Эпине, – Юм навсегда сослан в число зрителей». Но сам философ лучше ветреных сильфид Парижа определил свой собственный характер, в письме к графине де Буффлер: «Я заржавел посреди книг и учёных занятий, мало принимал участия в деятельной жизни и почти никакого в удовольствиях света, и более привык к избранному обществу, нежели к шумному свету»…» (из трактата И. Дизраэли «Литературный Характер, или История Гения», Великобритания, 1795 г.);

• «Жорж Бюффон (1707–1788), слог которого отличался совершенством и изяществом, в разговорах был сух и даже груб; участвуя в беседах только для отдыха, он часто употреблял площадные народные выражения, когда они казались ему выразительнее…» (из трактата И. Дизраэли «Литературный Характер, или История Гения», Великобритания, 1795 г.);

• «Разговор Жан-Жака Руссо (1712–1778) в высшей степени отличался пошлостью: ни одной идеи, ни одного остроумного слова, ни признака воображения или красноречия…» (из трактата И.Дизраэли «Литературный Характер, или История Гения», Великобритания, 1795 г.). Боязнь великосветского общества гнала Руссо из салонов литераторов и политиков, заставляла отклонять предложения августейших особ. Церемония официального представления всегда рисовалась в его воображении как катастрофа, где ему, известному литератору и властителю дум, недруги отводили роль незадачливого шута. «В известном смысле, – признаётся он в «Исповеди» (Франция, 1765-70 гг.), – я расставался со своим веком и современниками, прощался со светом, намереваясь затвориться… до последних своих дней. Таково было моё решение…»;

• Гораций Уолпол, английский писатель 18-го века, раскрывает нам тайны «добропорядочного общества», когда пишет в письме к одному из светских друзей о гении лирического поэта Томаса Грэя (1716–1771): «Я совершенно согласен с вашим мнением насчёт Грэя: это самый дурной товарищ и собеседник, меланхолик, вечно жил взаперти, слишком величав и решительно не может разговаривать свободно. Все его слова тщательно выбраны и взвешены, и он постоянно отпускает сентенции. Его сочинения удивительны, но сам он человек неприятный…»;

• «Адам Смит (1723–1790) шотландский экономист и философ – Е.М. – так никогда и не сбросил с себя тяжёлых манер затворника: в обществе он был рассеян, разговор его шёл так важно и формально, что всякому мог показаться человеком холодным и расчётливым, тогда как в приятельском кружке он обнаруживал пылкую душу…» (из трактата И. Дизраэли «Литературный Характер, или История Гения», Великобритания, 1795, г.);

• «Из старинных наших поэтов был большой чудак Ермил Костров (1751–1796); знавшие его коротко рассказывают о нем много забавных странностей. Входил он в гости к приятелям в комнату всегда в треугольной шляпе, снимал ее для поклона и снова надевал на глаза, садился куда-нибудь в уголок и молчал. Только тогда примет участие в разговоре, когда услышит речь любопытную или забавную и тогда приподымает шляпу, взглянет на говорящего и опять ее наденет…» (из книги М. Пыляева «Замечательные чудаки и оригиналы», Россия, 1898 г.);

• «В театре карьера Павла Мочалова (1800–1848) считалась сделанной. Его амплуа героя не подлежало сомнению. К 26 годам он переиграл кучу ролей в трагедиях, в исторических драмах, в отечественных и переводных пьесах всех жанров… Критики в нем отмечали неоспоримую «пламенность чувства» и «чрезвычайную силу» его выражения, и «бесконечное разнообразие в тонах» природа переживаний, и небывалую «эмоциональную многогранность». Впрочем, Мочалов был актером вдохновения. При всей своей порывистости он не отличался общительностью, хотя среди людей, близко знавших его, были и В. Белинский, и Т. Грановский, и Беклемищев, и И. Самарин… Писарев сообщал писателю Аксакову, что «Мочалов дик в обществе» и «порядочных людей избегает»… В беседах он большей частью молчал… «В мире искусства Мочалов пример поучительный и грустный, – писал В. Белинский в некрологе. – Он доказал собою, что одни природные средства, как бы они ни были огромны, но без искусства и науки доставляют торжества только временные…»…» (из сборника И. Мусского «100 великих актеров», Россия, 2008 г.);

• П.М.Ковалевский вспоминал о знакомстве с живописцем Александром Ивановым (1806–1858), автором грандиозного полотна «Явление Христа народу» (1837–1857 гг.): «Это был человек одичалый, вздрагивающий при появлении всякого нового лица, раскланивающийся очень усердно с прислугою, которую принимал за хозяев, – человек с движениями живыми и глазами бегающими, хотя постоянно потупленными в землю» (Россия, 1880 г.);

• «Я помню, – вспоминал старожил Москвы Д. Свербеев, – как ленивый и необщительный Николай Гоголь (1809–1852), еще до появления своих «Мертвых Душ», приехал в одну середу вечером к П. Чаадаеву. Долго на это он не решался, сколько ни упрашивали общие приятели упрямого малоросса; наконец он приехал и, почти не обращая никакого внимания на хозяина и гостей, уселся в углу на покойное кресло, закрыл глаза, начал дремать и потом, прохрапев весь вечер, очнулся, пробормотал два-три слова в извинение и тут же уехал. Долго не мог забыть Чаадаев такого оригинального посещения…» (из «Воспоминаний о П. Я. Чаадаеве», Россия, 1868 г.). «В разговорах, как мы слышали из разных источников, Гоголь часто не принимал участия, молча и презрительно поглядывая на собеседников; у иных зарождалась даже мысль, что этот прием употребляется им в некоторых случаях нарочно для прикрытия своего невольного смущения» (из сборника В. Шенрока «Материалы для биографии Гоголя», Россия, 1897 г.);

• «Громадная фигура Александра Грина (1880–1932) стала появляться в 1920-е годы на литературных собраниях, внушая молодежи некоторый страх и почтение. Грин слушал споры и дискуссии писателей и молчал. Он был неразговорчивый и невеселый человек, этот сорокалетий «старик»… Губы были сжаты с чопорной и упрямой строгостью несдающегося человека…» (из очерка М. Слонимского «Александр Грин реальный и фантастический», СССР, 1939 г.);

• «Разговор с Велимиром Хлебниковым (1885–1922) был немыслим: полное отсутствие контакта… Погруженный в себя до такой степени, что не слышал ни одного вопроса, он замечал лишь совершенно конкретное и в данную минуту существенное; на просьбу «откушать еще» или выпить чаю отвечал только кивком. Мне помнится, что, уходя, он не прощался. Несмотря на шевелящиеся губы, лицо оставалось неподвижным…» (из мемуаров Н.Мандельштам «Вторая книга. Воспоминания», СССР, 1990 г.). «Хлебников всегда молчал. Многим из поэтов, видевших Хлебникова, было неизвестно, какой у него голос…» (из воспоминаний И. Грузинова «Маяковский и литературная Москва», сов. изд., 1990 г.);

• «Саша Черный (1880–1932) – русский поэт, с 1920 года в эмиграции – Е.М. – вообще держал себя гордо и замкнуто… С писателями он почти ни с кем не водился… при посторонних все больше молчал, и было в его молчании что-то колючее, желчно-насмешливое и в то же время глубоко печальное. Казалось, ему в тягость не только посторонние лица, но и он сам для себя…» (из книги К.Чуковского «Современники. Портреты и этюды», СССР, 1963 г.);

• «Сергей Есенин (1895–1925) был далеко не красноречив, устная речь его, особенно во время спора, была нескладна, отрывиста, часто непоследовательна. Казалось, что слова и фразы вылетают у него, опережая и даже заслоняя мысль. Эта «бесталанность к гладкому разговору» иногда угнетала поэта, и он становился молчаливым…» (из книги Н. Вержбицкого «Встречи с Есениным», СССР, 1961 г.). «Он не любил… прений. Длинных разговоров. Его вполне устраивали короткие реплики, и больше всего – эмоциональное отношение слушателя. Этим мы и довольствовались…» (из «Воспоминаний Н. Никитина, журнал «Красная новь», СССР, 1926 г.). «…В обществе так называемых «культурных людей» его нестройный разговорный язык не ассонировал с академической речью и над ним смеялись…» (из «Воспоминаний» В.Чернявского, сов. изд. 1965 г.).