Текст книги "Пирамида не-творчества. Вневременнáя родословная таланта. Том 1."

• Не стоит труда ответить на хрестоматийный вопрос: «Кто автор «Алисы в Стране чудес?» «Конечно, Кэрролл, волшебник из плоти и крови, словно пришедший из детских грез!» «Однако во внешности Льюиса Кэрролла (1832–1898) было что-то странное: легкая асимметрия лица – один глаз несколько выше другого, уголки рта подвернуты – один виз, другой вверх. Говорили, что он левша и только усилием воли заставляет себя писать правой рукой. Он был глух на одно ухо и сильно заикался…» (из статьи Н.Демуровой «Льюис Кэрролл и история одного пикника», СССР, 1963 г.);

• «В личных делах пишущий о сверхчеловеке Фридрих Нищие (1844–1900) был просто бестолковым, наивным и нерешительным… При прямом общении с людьми он оставался послушным, спокойным и болезненным ребёнком в очках в толстой оправе и с хорошими манерами. Однако в своих философских трактатах он превращался в радикального нигилиста и противника всяких ценностей. Гражданскую этику он называл «моралью рабов», Бога и религию он представлял как отхлынувшие воды, которые оставляют после себя лишь «трясину да болота»…» (из книги Й.Цеттлау «От Диогена до Джобса, Гейтса и Цукерберга», Германия, 2011 г.);

• По выходе романа Анатоля Франса (1844–1924) «Преступление Сильвестра Бонара» (Франция, 1831 г.) многие из читателей сочли Сильвестра Бонара автобиографическим персонажем. Эта трактовка, если говорить об автобиографичности в прямом смысле слова, имеет мало оснований. 37-летний Анатоль Франс, создатель Сильвестра Бонара, своими манерами, всем своим житейским обликом, повседневным обиходом очень мало походил на своего престарелого героя. Можно сослаться, например, на впечатление Марселя Пруста, вынесенное из первой встречи с Франсом, когда Пруст был совершенно разочарован несоответствием между представлением о писателе, возникшем при чтении его книг, и его действительным обликом, – некрасивого человека с улиткообразным носом с гнусавым голосом и монотонной речью…» (из статьи В.Дынника к сборнику А.Франса «Преступление Сильвестра Бонара и другие рассказы», СССР, 1970 г.);

• Ознакомившись с первыми стихами Артюра Рембо (1854–1891), П.Верлен бал поражен оригинальностью и вместе с тем творческой зрелостью их автора. Он не задумываясь пригласил неизвестного провинциала в Париж. «Верлен был неприятно поражен, – пишет Ж.Карре в книге «Жизнь и приключения Жана-Артюра Рембо» (Франция, 1927 г.). – Он ожидал увидеть мужчину лет 30-ти, не узнал Рембо на Восточном вокзале и, лишь час спустя после прихода поезда, застал его у себя дома. Это был худощавый юноша с густой копной волос, с большими красными руками, с неловкими движениями. Он говорил с арденнским акцентом, у него был провинциальный вид и, как пишет Малларме, «что-то, делавшее его похожим на девушку из народа»; но… рот с мясистыми красными губами складывался в горькую и насмешливую улыбку…»;

• Максим Горький вспоминал о знакомстве с Владимиром Короленко (1853–1921): «Я знал, конечно, что в Нижнем живет В.Г.Короленко, читал его «Сон Макара»… «Однажды (Нижний Новгород, 1889–1890 гг. – Е.М.), в дождливый день, знакомый, с которым я шел по улице, сказал, скосив глаза в сторону: «Короленко!» По панели твердо шагал коренастый, широкоплечий человек в мохнатом пальто, из-под мокрого зонтика я видел курчавую бороду. Человек этот напомнил мне тамбовских прасолов, а у меня были солидные основания относиться враждебно к людям этого племени, и я не ощутил желания познакомиться с Короленко… В тяжелый день (жизнь моя шла путано и трудно)… я решил наконец показать мою поэму В.Г.Короленко… Владимир Галактионович жил на окраине города во 2-м этаже деревянного дома… Из густой курчавой бороды, богато украшенной инеем, на меня смотрели карие хорошие глаза. Я не узнал его; встретив на улице, я не видел его лица…» (из очерка «Время Короленко», СССР, 1923 г.). «…Меня очень удивил его внешним облик – В. Г. не отвечал моему представлению о писателе и политическом ссыльном. Писателя я представлял себе человеком тощим, нервным, красноречивым – не знаю, почему именно таким, – В. Г. был коренаст, удивительно спокоен, у него здоровое лицо, в густой курчавой бороде, и ясные, зоркие глаза. Он не был похож и на политиков, которых я знал уже довольно много: они казались мне людьми, всегда немножко озлобленными и чуть-чуть рисующимися пережитым. В. Г. был спокоен и удивительно прост. Перелистывая мою рукопись на коленях у себя, он с поразительной ясностью, образно и кратко говорил мне о том, как плохо и почему плохо написал я мою поэму. Мне крепко запомнились его слова: «В юности мы все немножко пессимисты – не знаю, право, почему. Но кажется – потому, что хотим многого, а достигаем – мало…»…» («Из воспоминаний о В.Г.Короленко», Россия, 1918 г.);

• «Творчество Роберта Льюиса Стивенсона (1850–1894) полно загадок. Казалось бы, как он, с первых дней жизни больной туберкулезом, вечно кашляющий и проводящий большую часть взрослой жизни в постели, сумел написать столь жизнерадостные, искрометные и авантюрные книги – романы, повести, стихи, критические статьи и фольклорные новеллы?.. Вопросы заданы, но ответы не получены… До сих пор исследователи и историки раз от раза поднимают вопрос: а не участвовал ли Стивенсон действительно в каком-либо пиратском плавании? Не были ли его многочисленные пропажи из дома, вызваны именно этим, а не лечением в далеких санаториях?» (из сборника Е.Коровиной «Великие загадки мира искусства. 100 историй о шедеврах мирового искусства», Россия, 2010 г.);

• «Впервые мне пришлось видеть Константина Фофанова (1862–1911) – русский поэт, декадент – Е.М., – должно быть, в первые месяцы 1903 года, во времена «Нового Пути». Помню, как меня позвали из внутренних комнат редакции в крайнюю ко входу – приемную, предупредив, что пришел Фофанов. Разумеется, я шел с величайшим интересом. Вхожу – и недоумеваю: «да где же Фофанов?» В комнате стоит и разговаривает с секретарем журнала Е.А.Егоровым какой-то приказчик из лавки, даже не из столичного парадного магазина, а именно из лавки, где-нибудь в провинциальных «рядах»: торгующей «красным товаром». Что-то неказистое, серое и слишком предупредительное… Неужели же это Фофанов – автор таких чудесных, нежных мелодий, которые уже давно я затвердил наизусть? «Звезды ясные, звезды прекрасные», «Под напев молитв пасхальных и под звон колоколов // К нам летит весна из дальних, из полуденных краев»… Но это был именно он – властитель таких образов и звуков, несомненно один из самых вдохновенных певцов русской поэзии, к кому особенно шли слова: «поэт Божией милостью»… Лицо было, как и вся внешность, мелкого, некультурного «обывателя», которому только торговать батистом и стеклярусом в «галантерейном» магазинчике… Его разговор, его манеры были ужасны. Не только в них не было никакой интеллигентности, но и никакого чувства своего значения. Разговор был мелко-неинтересный, совершенно обывательский; манеры робкие, какие-то торопливые, почти заискивающие… Не хотелось даже говорить с этим псевдо-Фофановым и с некоторым усилием приходилось «занимать» гостя…» (из сборника. П.Перцова «Литературные воспоминания. 1890–1902», российск. изд. 2002 г.);

• «Тени» – первый рассказ Фёдора Сологуба (1863–1927), напечатанный в «Северном вестнике» (Петербург, Россия). Свежий и сейчас, как тогда. Но ранее там было напечатано его стихотворение, – кажется, «Ограда». Коротенькое, но такое, что пройти мимо нельзя. Магия какая-то в каждой вещи Сологуба, даже в более слабой… Один из лучших русских поэтов и русских прозаиков… Мы уже знали, что это – скромный учитель, школьный… И.Минский, тогда секретарь «Северного вестника» очень увлекался и псевдонимом («Сологуб» – псевдоним, а фамилия его – Тетерников), и самим поэтом. В то время (дни декадентства) «Северный вестник» шёл навстречу «новым талантам», даже искал их… На Пушкинской улице в Петербурге был громадный, пятиэтажный дом, – гостиница… Там пришлось мне в первый раз увидать и Сологуба-Тетерникова. Это было в летний или весенний, солнечный день. В комнатке Минского, на кресле у овального, с обычной бархатной скатертью стола, сидел весь светлый, бледно-рыжеватый человек. Прямая, не вьющаяся, борода, такие же бледные, падающие усы, со лба лысина, pince-nez на чёрном шнурочке. В лице, в глазах с тяжёлыми веками, во всей мешковатой фигуре – спокойствие до неподвижности. Человек, который никогда, ни при каких условиях, не мог бы «суетиться». Молчание к нему удивительно шло. Когда он говорил – это было несколько внятных слов, сказанным голосом очень ровным, почти монотонным, без тени торопливости. Его речь – такая же спокойная непроницаемость, как и молчание… «Как же вам понравилась наша восходящая звезда? – пристал ко мне Минский, когда Сологуб, неторопливо простившись, ушёл. – Можно ли вообразить менее «поэтическую» наружность? Лысый, да ещё каменный… Подумайте!» «Нечего и думать, – отвечаю. – Отличный, никакой ему другой наружности не надо. Он сидит – будто ворожит, или сам заворожён»… Он бывал всюду, везде непроницаемо-спокойный, скупой на слова. Подчас зло, без улыбки, остроумный. Всегда немножко волшебник и колдун. Ведь и в романах у него, и в – рассказах, и в стихах – одна черта отличающая: тесное сплетение реального, обыденного, с волшебным. Сказка ходит в жизни, сказка обедает с нами за столом, и не перестаёт быть сказкой… Когда Сологуб выходил на эстраду, с неподвижным лицом, в pince-nez на чёрном шнурочке, и совершенно бестрепетным, каменно-спокойным голосом читал действительно волшебные стихи, – он сам казался трагическим противоречием своим, сплетением здешнего с нездешним, реального с небывалым. И ещё вопрос: может быть, настоящая-то реальность и есть это таинственное сплетение двух изначальных линий?..» (из очерка З.Гиппиус «Отрывочное. О Сологубе», Франция, 1924 г.);

• «Вся Англия, а потом и весь мир с восхищением внимали каждой рифме, каждому слову «законченного гения» – так Г.Джеймс назвал Редьярда Киплинга (1865–1936). К его советам прислушивались короли и полководцы… его энергичные строки быстро превращались в пословицы. «Наиболее влиятельной силой в дни моего студенчества был киплингизм, – вспоминал десятилетие спустя один из автобиографических героев Герберта Уэллса. – В середине 1890-х годов этот маленький усатый очкарик, который, казалось, никогда, не перестает отчаянно жестикулировать, этот обладатель тяжелого подбородка, который с мальчишеским энтузиазмом вопил о действенности силы и лирически восторгался звукам, красками и даже запахами Империи, этот кудесник, открывший нам мир машин, ветоши, инженеров и младших оциферов и превративший профессиональный жаргон в поэтический диалект, стал чуть ли не национальным символом»…» (из сборника С.Мусского «100 великих нобелевских лауреатов», Россия, 2008 г.);

• «Однажды (Россия, начало 1920-х гг. – Е.М.) стало известно, что к нам придет Татьяна Львовна Щепкииа-Куперник (1874–1952) – писательница, драматург, переводчица, мемуаристка Серебряного века – Е.М. Я знал ее только по переводам, и почему-то представлял себе очень шикарной, загадочной дамой – наверное потому, что она в свое время переводила Ростана и дружила с эксцентричной актрисой Л.Б.Яворской. А тут еще Эфрос, сообщая, что сейчас в комнату войдет Щепкина-Коперник, почему-то добавил: «Только – не удивляйтесь!» Отворилась дверь, и вошла очень обаятельная и очень миниатюрная женщина. Брюсову она была даже не до плеча, а чуть ли не по пояс. Все мои представления о роскошной даме с перьями, переводившей «Принцессу Грезу», оказались низвергнутыми…» (из мемуаров П.Маркова «Книга воспоминаний», СССР, 1983 г.). «… Это была малюсенькая, живая, интересная женщина, очень остроумная…» (из воспоминаний М.П.Чехова «Вокруг Чехова. Встречи и впечатления», СССР, 1933 г.);

• «Последний из многочисленных романов английского писателя Эдуарда Форстера (1879–1970) «Поездка в Индию» был опубликован в 1924 году, однако его литературная слава продолжала расти… Человек, названным «Либеральным моралистом» и «самым цивилизованным из романистов», обладал малопривлекательной внешностью: скошенный подбородок, неопрятные усы и нерешительные манеры…» (из сборника Н.Дональдсона «Как они умерли», США, 1994 г.);

• «Стихи Александра Блока (1880–1921)… «блоковские, полные прелестью, говорящие о той же Прекрасной даме… Она, Дева радужных ворот, никогда – земная женщина… Блок по существу был в е р е н… А между тем всё, называемое нами философией, логикой, метафизикой, даже религией, – отскакивало от него, не прилагалось к нему… Блок не кажется мне красивым… все в лице и в нём самом – узкое и высокое, хотя он среднего роста… Движений мало, и голос под стать: он мне кажется тоже «узким», но он при этом низкий и такой глухой, как будто идёт из глубоко-глубокого колодца. Каждое слово Блок произносит медленно и с усилием, точно отрываясь от какого-то раздумья… Серьёзный, особенно неподвижный… Лицо прямое, такое спокойное, точно оно из дерева или из камня… Блок весь твёрдый, точно деревянный или каменный… Лицо ещё каменнее, на нём печать удивлённого, недоброго утомления… Блок, я думаю, и сам хотел «воплотиться». Он подходил, приникал к жизни, но когда думал, что входит в неё, соединяется с нею, – она отвечала ему гримасами…» (из очерка З. Гиппиус «Мой лунный друг. О Блоке», Франция, 1922 г.);

• Еще одна «гримаса жизни». «Шесть лет Александр Беляев (1884–1942) был прикован к постели, из них 3 года скован гипсом… Когда-то мальчик спрыгнул с крыши сарая с самодельным зонтиком в руках. Хотел без крыльев взлететь вверх, но упал и расшибся… «Прикованный к постели писатель живет в изумительном мире, созданным его воображением. Мало кто знал, что этот разносторонне образованный человек, автор увлекательных произведений, описывающих путешествия в неизведанные земли и подводные глубины, провел многие годы в полной неподвижности…» (из статьи М.Моколовой «Он обгонял время…и звал вперед…», СССР, 1987 г.). «Могу сообщить, – писал Беляев в статье «О моих работах», – что «Голова профессора Доуэля» (1925 г.) – произведение в значительной степени автобиографическое. Болезнь уложила меня однажды на 3,5 года в гипсовую кровать. Этот период болезни сопровождался параличом нижней половины тела. И хотя руками я владел, все же моя жизнь сводилась в эти годы к жизни «головы без тела», которого я совершенно не чувствовал, – полная анестезия»;

• «Книжки Михаила Зощенко (1895–1958) выходили многими дюжинами изданий, огромными тиражами и мгновенно распродавались. Он получал тысячи писем. Стоило ему появиться на улице – и вокруг него собиралась толпа, как это некогда бывало со знаменитым басом Ф.Шаляпиным. При этом во внешности Зощенко, в отличие от Шаляпина, не было ничего особенно импозантного. В.Шкловский описал его так: «Зощенко – человек небольшого роста. У него матовое, сейчас желтоватое лицо. Украинские глаза. И осторожная поступь. У него очень тихий голос. Манера человека, который хочет очень вежливо кончить большой скандал». Это же стремление «не высовываться» отмечал и К.Чуковский: «Зощенко очень осторожен – я бы сказал: боязлив». При этом Зощенко был храбрым офицером Первой мировой войны, с 4-мя боевыми орденами. Составленная самим Зощенко в 1922 году «таблица событий» его жизни показательна: «Арестован – 6 раз, к смерти приговорен – 1 раз, ранен – 3 раза, самоубийством кончал – 2 раза…»…» (из книги С. Волкова «История культуры Санкт-Петербурга с основания до наших дней», Россия, 2011 г.);

• Илья Оренбург вспоминал: «Это было в марте 1937 года в Мадриде. Я жил в бывшей гостинице «Палас», превращенной в госпиталь. Кричали раненые, пахло карболкой…» Как-то под вечер я решил пойти в «Гайлорд», где жили наши советники: там можно согреться и поесть досыта. В комнатах, которые занимал Михаил Кольцов, как всегда, были люди, знакомые и незнакомые: «Гайлорд» соблазнял не меня одного. Я сразу увидел, что на столе большой окорок и бутылки. Михаил Ефимович хмыкнул: «Здесь, Хемингуэй…» Я растерялся и сразу забыл про ветчину. У каждого человека бывает свой любимый писатель, и объяснить, почему любишь такого-то писателя, а не другого, столь же трудно, как объяснить, почему любишь такую-то женщину. Из всех моих современников я больше всего любил Эрнеста Хемингуэя (1899–1961). Вот почему я смутился, увидав рослого угрюмого человека, который сидел за столом и пил виски. Я начал ему объясняться в любви и, вероятно, делал это настолько неуклюже, что Хемингуэй все больше и больше хмурился. Откупорили вторую бутылку виски; оказалось, что бутылки принес он, и пил он больше всех… Человек, случайно встретивший Хемингуэя, мог подумать, что он – представитель романтической богемы или образцовый дилетант: пьет, чудачит, колесит по миру, ловит рыбу в океане, охотится в Африке, знает все тонкости боя быков, неизвестно даже, когда он пишет. А Хемингуэй был работягой… Он каждый день сидел и писал; говорил мне, что нужно работать упорно, не сдаваться: если страница окажется бледной, остановиться, снова ее написать, в пятый раз, в десятый…» (из мемуаров «Люди, годы, жизнь», 4 кн., СССР, 1961 г.);

• «Детство проведший в деревне, сын агронома, Николай Заболоцкий (1903–1958) – русский поэт, рассматривавший в своей лирике «запредельные» вопросы бытия – Е.М., – степенный, рассудительный очкарик, внешне мало напоминающий эксцентричного, в высшей степени оригинального поэта-абсурдиста, каковым он являлся (Заболоцкого иногда принимали за бухгалтера), всю жизнь напряженно размышлял над философскими проблемами взаимоотношений человека и природы…» (из книги С.Волкова «История русской культуры XX века от Льва Толстого до Александра Солженицына», Россия, 2011 г.). «Все, знавшие Заболоцкого, неизменно отмечали, что во внешности его было мало поэтического: гладкое розовое лицо, а за круглыми бухгалтерскими очками почти лишенные выражения голубые глаза с очень короткими ресницами. При любых, самых драматических обстоятельствах Заболоцкий говорил ровным, подчеркнуто спокойным голосом. Рядом со своими экстравагантными друзьями по ОБЭРИУ солидный Заболоцкий выглядел белой вороной, но очень скоро он стал самым знаменитым поэтом этого объединения, с особым интересом к современному ему Петрограду» (из книги С. Волкова «История культуры Санкт-Петербурга с основания до наших дней, Россия, 2011 г.);

• «Можно только поражаться тому дьявольскому невезению, которое сопровождало поэта Николая Рубцова (1936–1971). Будто магнитом, он притягивал к себе неприятности и всегда оказывался в них крайним. Вот как Н.Коняев пишет об этом: «Рубцов все время с какой-то удручающей последовательностью раздражал почти всех, с кем ему доводилось встречаться. Он раздражал коменданта (общежития Литературного института, 1962-64 гг. – Е.М.), раздражал официанток и продавцов, преподавателей института и многих своих товарищей. Раздражало в Рубцове несоответствие его простоватой внешности тому сложному духовному миру, который он нес в себе (продолжатель «Есенинских традиций», имевший потенциал стать одним из крупнейших поэтов своего времени – Е.М.). Раздражение, в общем-то, понятное. Эти люди ничего бы не имели против, если бы Рубцов по-прежнему служил на кораблях Северного флота, вкалывал бы на заводе у станка или работал в колхозе. Это, по их мнению, и было его место. А Рубцов околачивался в стольном граде, учился в довольно-таки престижном институте, захаживал даже – ну посудите сами, разве это не безобразие?! – в святая святых – ЦДЛ (Центральный Дом литераторов – Е.М.) (из книги Ф. Раззакова «Скандалы советской эпохи», Россия, 2008 г.).

• «Художник Николай Ге (1831–1894) превратился в восторженного толстовца с полным отрицанием всех обычных форм жизни… Его альтруизм, вегетарианство, отрицание собственности – все это далеко выходило за рамки здравого смысла… Ге бросил хозяйство и сделался почти странником. Он пешком обходил Малороссию и проповедовал идеи нравственности. Из воспоминаний И. Репина: «Однажды в своем скромном обличье он, инкогнито, очутился в Одессе и зашел в рисовальную школу, в класс, где молодые люди писали этюды с натуры. Профессора не было. Ученики приняли Ге за старичка-натурщика и не обратили на него внимания. Но вот этот бедный красивый старик подсаживается к одному пишущему этюд юноше и начинает ему объяснять. Тот в недоумении, удивляется странности и вескости замечания. «Да разве вы тоже художник?» – спрашивает он. «Да. Дайте мне вашу палитру, я лучше вам могу объяснить практически мои слова». Ученик был окончательно поражен, когда Ге стал ему писать в этюде. Мало-помалу образовалась кучка удивленных учеников. Этюд оживился, заблистал живописью под рукою мастера. «Да кто же вы?» – спрашивают уже все, когда он отодвинулся и передал палитру ученику. «Я – Ге, художник». «Как, вы – Николай Николаевич Ге?!» Общий восторг, удивление…»…» (из сборника Т.Кравченко «Русские художники, скульпторы, архитекторы», Россия, 2007 г.);

• «Как у Рембрандта, у Винсента Ван Гога (1853–1890) была страсть стоять перед зеркалом и рисовать себя. Как и Рембрандт, он в форме своего лица искал божественное и человеческое, связанное одно с другим…» (из книги А. Ноймайра «Искусство и медицина», Австрия, 1995 г.). «… Но что-то тревожное угадывалось в нем, оказываясь уже во внешности. В лице его можно было заметить некоторую асимметрию. Светлые рыжеватые волосы скрывали неровность черепа. Покатый лоб. Густые брови… Неуступчивый, непослушный…» (из книги А. Перрюшо «Жизнь Ван Гога», сов. изд. 1973 г.) «…Жители Боринажа смотрели на него как на помешанного…» (из статьи Б.Целибеева «К проблеме посмертного диагноза: Анализ психоза Винсента Ван Гога», СССР, 1973 г.). «Позднее Писсарро говорил своему сыну Люсьену: «Я знал, что Ван Гог либо сойдет с ума, либо оставит нас всех далеко позади. Но я никак не предполагал, что он сделает и то, и другое»…» (из сборника Д. Самина «100 великих художников», Россия, 2004 г.). «Читая его письма, диву даешься, откуда человек, который годами жил впроголодь, месяцами сидел на хлебе и кофе, без горячей пищи, одинокий и больной… черпал свои силы? – пишет искусствовед Ю. И. Кузнецов (1966 г.). Психиатр мог бы добавить: диву даешься, как этот человек мог долгое время писать также простые, эмоционально и интеллектуально «нормальные» письма, в которых нет ни рисовки, ни странностей, ничего такого, что бы могло привлечь внимание врача…» (из книги М. Буянова «Преждевременный человек», СССР, 1989 г.);

• «При встрече с Михаилом Врубелем (1856–1910) я был удивлен несоответствием его внешности с его искусством – «демоническим» и необычайно сильным: я увидел человека небольшого роста, узкоплечего, довольно хилого, «джентльмена» по всем своим манерам, тихого и корректного…» (из книги М. Добужинского «Воспоминания», сов. изд. 1987 г.) «…Небольшого роста, худой, с лицом человека, на котором нет простоты народа, сдержанный, как бы спокойный – вот полный иностранец-англичанин, хорошо причесанный, тщательно бритый, с тонкими крепкими руками» (из сборника К. Коровина «Воспоминания о современниках», сов. изд. 1990 г.). «По рассказам я рисовал себе его замкнутым, чуть таинственным гордецом, а вместо того я застал милого, простого, приветливого и необычайно отзывчивого человека. Да и наружность его, начиная с небольшого роста и с черт лица, со светлой, клинушком остриженной бородки, почему-то производившей впечатление «француза» (и в говоре его, в его легком картавленье слышалось тоже нечто «французское») – все это отнюдь не внушало какого-либо «почтения», однако в то же время оно очаровывало…» (из книги А. Бенуа «Мои воспоминания», США, 1955 г.). «…Врубель носил довольно длинные усы, и я заметил – имел недостаток переднего зуба, что его, по-видимому, стесняло. Однажды, (начало 1900-х гг. – Е.М.) я навестил его… Окна его квартиры выходили в узкий и темный переулок около консерваторий. Я удивился, как он мог создавать тут такие изумительные по цвету вещи, как его «Раковины»…» (из книги М. Добужинского «Воспоминания», сов. изд. 1987 г.);

• «Валентин Серов (1865–1911) – российский живописец и график, передвижник с 1894 года – Е.М. – оставил после себя огромную галерею портретов наших современников и в этих портретах сказал о своей эпохе, пожалуй, больше, чем сказали многие книги. Каждый его портрет – почти биография… Он казался суровым, угрюмым и молчаливым. Вы бы подумали, глядя на него, что ему неохота разговаривать с людьми. Да, пожалуй, с виду он такой. Но посмотрели бы вы этого удивительного «сухого» человека, когда он с Константином Коровиным и со мною в деревне направляется на рыбную ловлю. Какой это сердечный весельчак и как значительно-остроумно каждое его замечание. Целые дни проводили мы на воде, а вечером забирались на ночлег в нашу простую рыбацкую хату. Коровин лежит на какой-то богемной кровати, так устроенной, что ее пружины обязательно должны вонзиться в ребра спящего на ней великомученика. У постели на тумбочке горит огарок свечи, воткнутой в бутылку, а у ног Коровина, опершись о стену, стоит крестьянин Василий Князев, симпатичнейший бродяга, и рассуждает с Коровиным о том, какая рыба дурашливее и какая хитрее… Серов слушает эту рыбную диссертацию, добродушно посмеивается и с огромным темпераментом быстро заносит на полотно эту картинку, полную живого юмора и правды…» (из воспоминаний Ф. Шаляпина «Маска и душа: Мои сорок лет на театрах», Франция, 1932 г.);

* * *

• «Франсуа Ватель (после 1624–1671) – французский кулинар, организатор и распорядитель грандиозных торжеств в честь Людовика XIV – Е.М. – был мастером своего дела. Он мог, что называется, сварить кашу из топора. Конечно, это преувеличение, но доля истины тут есть. Этот «фрик» видел во сне рецепты все новых и новых блюд, утром записывал увиденное в маленький блокнот, который носил всегда при себе, спрятав под манжетами. Так что можно сказать, что это были «вайтелевские записки на манжетах»… Сначала он был обыкновенным разносчиком. Он разносил вафли по домам знати и среднего сословия. Однажды мальчишка остался в пекарне дольше обычного и, пользуясь отсутствием хозяина, использовал всю заготовленную закваску для приготовления особых, им самим придуманных пирожных со взбитыми сливками. Вернувшийся внезапно хозяин как следует отчитал поваренка. Но что делать, не пропадать же добру! Пирожные пошли в ход и были распроданы. Каково же было удивление Эврара – так звали кондитера, – когда на следующий день он получил более 100 заказов на вышеозначенное блюдо. У сорванца был талант, да еще какой!.. Слухи о новом даровании стали множиться. Говорят, сам министр финансов Н. Фуке пожелал познакомиться с подмастерьем. Они встретились в загородном доме Фуке, и суперинтендант увидел перед собой угрюмого паренька, всего в черном, немногословного, странного и некрасивого. «Да не может быть, – подумал Фуке, – чтобы этот голодный оборванец мог так чувствовать душу благородного дворянина!» «Приготовьте-ка мне что-нибудь, любезный, – обратился Фуке к Вателю. – Мы собираемся попробовать вас за ужином». Пробовать Вателя удалось всем, а вот раскусить – никому… Публика, собравшаяся за столом, аплодировала. После этого Ватель был приставлен к поместью Сен-Манден в качестве управляющего…» (из книги Ж. Глюкк «Великие чудаки», Россия, 2009 г.).