Текст книги "Идеи и отношения"

Я стараюсь, чтобы в моем голосе, во взгляде Инна почувствовала поддержку. У меня в действительности к ней много заботы и теплоты, даже нежности, я действительно знаю, что она мне не чужая, и чужой уже не будет никогда. Но я также знаю, что клиенту это нужно показывать. В терапии, как в любом другом искусстве: чувства, безусловно, реальные, – но волшебство состоит в том, чтобы эти реально испытываемые чувства уметь вынуть из собственной души и предъявлять зрителю. То бишь клиенту. И я стараюсь…

К: Прошлый раз, ты видел, – мне было не очень хорошо. И спасибо тебе, что ты не стал меня оставлять, успокаивать, веселить. Во мне очень много сейчас происходит разного, и мне это нравится. Когда я сегодня ехала к тебе, то вдруг поняла, что я могу хвалить себя, и даже хвастать. И правда, – я же классная! Только все равно страшновато: я же помню очень даже хорошо, что со мною было. А как быть такой классной – и не разрушиться?

Т: А ты классная?

К: Да, я классная!

Т: А как ты при этом разрушаешься?

Пауза. Инна опускает ноги на пол, а руками упирается в сидение дивана.

К: Когда я сама или с тобой, и говорю об этом тебе, – то никак. Но когда здесь будет много людей, то кто-то позавидует, кто-то начнет конкурировать, кто-то просто осмеёт – и меня это разрушит.

Т: И тогда ты перестанешь быть классной?

К: Да.

Т: Так как же тебе быть классной и не разрушиться при этом?

Вопрос, который раньше задала мне Инна, показался мне очень важным для неё. А значит, нужно было найти способ вернуть ей этот вопрос. Потому что подлинный ответ на него могла обнаружить только она.

К: Я классная, пока меня никто не видит!

!!! Очень трудно передать словами всю ту богатейшую невербальную информацию, которая сопровождает это открытие. Очевидно, что для Инны оно содержит много различных уровней смысла. Теперь мы можем продвигаться дальше.

Т: И всё-таки для меня высказывание: «Я классная», – звучит слишком глобально. Ты можешь сказать, в чем именно ты классная?

К: Я классный менеджер, я великолепно справляюсь со своей работой (рассказывает очень точно и подробно о своих отличиях и достоинствах). А ещё я очень классно готовлю кофе.

Т: Кто-нибудь об этом знает?

К: Да, конечно знают. Более того, я об этом говорю.

Т: И если люди, которым ты об этом говорила, как-то усомнят это, осмеют, раскритикуют, то…

К: То ничего не изменится.

Т: Но я вижу определенное сходство между фразами «я классная» и «я классный менеджер», «я великолепно провожу переговоры», «я классно готовлю кофе». В чем же разница, почему такая противоположная реакция на внешнее сомнение, внешнюю оценку?

К: Значит я не уверена, что я вообще классная.

Т: Или просто то первое утверждение – слишком вообще, неконкретно?

К: О-о-о!

Инна вновь показывает много чувств, переживаний, осознавания.

Т: Что это? Поясни.

К: Я очень люблю конкретность по отношению к себе. Но сама я очень не люблю быть конкретной. Не люблю и не хочу себя как-то ограничивать и определять.

И угроза ограничивания порождает страх и ощущение разрушения, – мог бы добавить я.

То есть границы воспринимаются и используются в личном опыте не творчески, не как стенки амфоры, например, помогающие обрести «форму себя», – а репрессивно-патологиче ски, как стены тюрьмы. Очень существенный момент в работе. Но всего этого я не проговариваю. Вполне хватает и тех выводов, к которым приходит Инна. Пос лед ний этап терапии – не для теоретических усложнений. Время клиенту самому завершать свои гештальты.

Я предлагаю Инне попробовать найти такое определение для себя, которое было бы наиболее точным и честным, без ложного пафоса и ложной скромности. И при проговаривании вслух звучало бы вполне правдоподобно и естественно для нее. Мы приходим к следующему:

К: Я очень разная, непостоянная, ранимая и часто сомневающаяся в себе женщина. С красивыми ногами. И руками…

Смущение, улыбка. И при этом прямой, чуть– чуть играющий и очень спокойный, дружеский, уверенный взгляд мне в глаза. Пока я думал над следующим своим вопросом, Инна опередила меня.

К: Знаешь, вначале я была вообще не здесь… Я была вся в своей проблеме. И даже не вся, а какая-то часть меня в каком-то куске проблемы. А ты меня так как-то собрал… Я и себя сейчас здесь чувствую, и ничего оттуда не потеряла…

…В протоколе за этот день я записал: «Терапевт в задумчивости осознает свои контрпереносы и умело завершает сессию». Так и записал.

Одиннадцатая сессия

Инна позвонила накануне. Сказала, что у нее появилась возможность поехать с мужем недели на две отдохнуть, а потом начнется настоящий аврал на работе. В связи с этим – можно ли сделать так, что предстоящая сессия будет последней? Я ответил, что это возможно, но предложил все обсудить в ходе сессии.

И вот мы обсуждаем.

К: Я немножко волнуюсь… И при этом мне хорошо. Я очень хочу поехать с Сашей. Так что, заканчиваем сегодня?

Т: Мы проделали достаточно много работы. Я доволен ре зультатами. Это правда. И я могу с полным доверием предоставить тебе право решить – заканчиваем сегодня?

К: (всплескивает руками и смеется) Ну вот, я была уверена, что ты именно так сделаешь!.. Что сказать… Мне, конечно, тревожно: я очень привыкла к нашим встречам… Но я уже хочу сама… Мне хотелось бы сегодня как-то хорошо… попрощаться.

Т: Как?

К: А давай попрощаемся без слов. Мне проще это сделать молча. Минут пять.

Большую часть из пяти минут Инна просидела, чуть прикрыв глаза. Лишь на исходе этого времени она взяла мою руку в свои ладони, подержала немного и отпустила.

Т: Пять минут прошли. Можешь сделать мне небольшой подарок?

К: Какой?

Т: Нарисуй мне что-нибудь на прощание.

Двойной тетрадный листок изрисован сложным извилистым узором: то ли путь, то ли лабиринт, то ли река, – я не спрашивал. У его начала стоит девочка в платье цвета моей шариковой ручки. У нее очень забавные косички на голове. Она машет мне рукой.

ИГОРЬ

«Мне нужен совет в связи с неприятной и удручающей обстановкой в семье…». Это была первая фраза, которую Игорь произнес в моем кабинете. Сказано это было старательно спокойным, будничным тоном, сосредоточенно глядя куда-то в пол. Есть некоторая проблема, и он не прочь получить некоторый совет, хотя, в сущности, такое бывает, скорее всего, у многих, и он готов услышать, что это никакая не проблема, и ничего сверхординарного в его жизни не происходит, и, возможно, он зря тратит свое и – что еще хуже – мое время, и он готов… Похоже, он уже ни на что не готов. Игорь говорил, а у меня возникало ощущение тоски и безысходности. Ощущение, что меня связали по рукам и ногам. И при этом кричать и звать на помощь недопустимо. По каким-то несдвигаемым соображениям.

Два раза Игорь уже договаривался со мною о своем визите по телефону, но потом перезванивал и отменял встречу. И вот – первая наша беседа-интервью.

Проходит довольно много времени, пока мы выясняем, что именно Игорь называет проблемой: это взаимоотношения двух его дочерей. Они таковы, что жизнь временами становится просто невыносимой, и хотя он конечно справляется, но… Игорь говорит длинными сложносочиненными предложениями, постоянно уточняя собственные высказывания. При этом он явно затрудняется, когда я задаю ему прямые вопросы о том, что же реально происходит в его семье. Моя следующая просьба – описать более подробно свои чувства и переживания по поводу его семейной жизни – вызывает у него еще большую трудность, чтобы не сказать ступор. У него очевидно есть сильное желание рассказывать об этом, – и в то же время не менее сильный запрет. «Отношения девочек зашли в тупик, они ведут себя так по отношению друг к другу, как не должны», – эту фразу он повторил несколько раз, как мантру, тихим голосом, с понимающей улыбкой человека, осознающего всю глубину безнадежности…

И тогда я предложил уточнить, – кому в его семье плохо, и кому нужна помощь. И Игорь ответил: «Мне». В этот момент безнадежности стало меньше.

Мы условились о 10 терапевтических сессиях с частотою 2 раза в неделю. Определенная проблема возникла с оплатой. Игорь сказал, что у него довольно напряженное финансовое положение. Возможно, это был его последний конструктивный шанс расстаться, не начиная… Я в этом ему не помог, и в итоге мы договорились о гонораре, который был несколько ниже обычного, но давал уверенность, по крайней мере, в оплате оговоренных сессий.

Первая сессия

Мы находимся на большой коммуникативной дистанции друг от друга. Игорь улыбается очень мягкой, интеллигентной, тщательно открытой улыбкой и говорит, что понятия не имеет, о чем нужно говорить. Мой вопрос: «А о чем ты хочешь сейчас поговорить?» – вызывает удивление: «Что значит – хочешь? Есть же определенные техники, правильные ходы». Пятнадцать минут сессии – ни контакта, ни какой-либо фигуры. Неспешные теоретические рассуждения, уточнения с позиции «простого человеческого любопытства и общей эрудиции»… В общем, один мужчина пришел за помощью к другому мужчине, – и не может этого пережить. Я предполагаю, что на сегодня, а то и на ближайшие две-три встречи установление контакта и более-менее доверительных отношений будет на шей основной задачей.

Т(Терапевт): Вот прошло уже некоторое время с начала нашей работы… Как ты чувствуешь себя здесь, в этом кабинете?

К(Клиент): Хорошо. Интересно.

Т: Это замечательно. Но, мне кажется, мы не говорим о том, что для тебя было поводом прийти ко мне в прошлый раз. Может быть, это уже не важно? Во всяком случае я хочу отказаться от того, чтобы догадываться о тебе, о твоих проблемах, о ситуации в твоей семье. Я хочу узнавать от тебя о том, что ты хочешь, чтобы я знал. И в чем тебе нужна моя профессиональная помощь.

Довольно жесткая фрустрация. Игорь вначале никак явно не отреагировал, и мне показалось, что он даже не заметил ее. Но уже через минуту, без дополнительных предисловий и вопросов, начал рассказывать, достаточно подробно и связно. Его рассказ почти не прерывался до конца сессии, более того – мы несколько продлили ее.

Игорю 40 лет. Его семья состоит из двух его дочерей – Светланы (13 лет) и Ани (11 лет), жены Алины и 8-месячного мальчика. Алина не является матерью девочек. Их мать – первая жена Игоря – ушла от него. Расставание, по словам Игоря, было «не бурным, но тягостным», тянулось два года, которые мой клиент провел, опять же по его выражению, «как в тумане». Развод был инициативой его первой жены, которая уходила к другому мужчине, в то время как у Игоря никого не было. Нет, жена ни в чем не виновата, это жизнь, это скорее он виноват в такой развязке какой-то своей несостоятельностью… В итоге девочки остались с отцом. Через год в их семье появилась Алина, а еще через 2 года у Алины и Игоря родился малыш.

А тревожит Игоря следующее: – отношения между сестрами откровенно враждебные, они часто конфликтуют;

– Света и Алина терпеть не могут друг друга. Света обвиняет Алину в распаде их семьи (что явно не соответствует реальности); – в настоящий момент Алина с ребенком находятся в деревне, у ее родителей. И Алина сказала, что пока Света будет жить в их доме – она домой возвращаться не хочет;

– Света заявила, что она хочет жить с мамой.

Что я ему могу на это сказать: – что он не в полной мере ассимилировал ситуацию развода со своей первой женой, и эта ситуация может являться источником «интоксикации из бессознательного»; – что он находится по разные стороны баррикады со своими собственными чувствами, желаниями и травмами. Что из нескольких острых конфликтов, обозначившихся к концу сессии, он в качестве запроса выбрал один – не самый опасный для него и его семьи, и не касающийся непосредственно его; – что его интроекты будут его успешно душить, пока рет рофлексия не добьет окончательно; – что ему надо бы объяснить своей дочери, что она не сможет выйти замуж за собственного папу, даже если она уверена, что была бы ему лучшей женой… и супруге новой своей при этом как-то намекнуть, что жены время от времени бывают бывшими, а дети – нет…

А как я ему сейчас про это могу сказать? А пока никак. И мы заканчиваем сессию.

Вторая сессия началась почти так же, как и первая. Пауза. Обмен взглядами. Клиент демонстрирует уважительное дистантное дружелюбие.

Т: Что бы ты хотел сегодня обсудить? О чем рассказать?

К: Вот это для меня довольно трудно. Я не очень хороший рассказчик. Мне намного проще отвечать на вопросы, чем рассказывать. У меня был родственник, так это был рассказчик – заслушаешься! А я сам себя очень не люблю, когда рассказываю, это как-то тягуче, неинтересно.

Т: Твой родственник нам сейчас как-то может пригодиться? Как-то помочь?

К: (улыбается) Нет.

Т: Нет… Да и я не очень знаю, о чем спрашивать. Так что попробуй сам решить, о чем бы тебе хотелось говорить.

К: Ох, не хочется… Не хочется погружаться в эти проблемы…

Т: Что ты при этом чувствуешь, что с тобою сейчас?

К: Ну, тяжесть такая, безысходность…

Т: Где эта тяжесть, какая она?

К: Вот здесь, в области сердца (показывает рукой и отчасти мимикой)… Давит.

Т: Про что эта тяжесть, о чем она тебе напоминает?

К: Про то, что у нас сейчас дома. Про то, что я не знаю, что я должен им сказать, что сделать, чтобы…

И Игорь вновь начал говорить, а точнее – рассуждать и советоваться о том, что в подобных случаях надлежит делать и как правильно поступить, чтобы все стало хорошо. А это «хорошо» наступит тогда, когда он точно будет знать, что кому нужно сказать. Что нужно сказать Свете, что нужно сказать Ане… Он недавно читал книгу, – кстати, она ему очень понравилась, и он непременно даст ее мне, я просто обязан ее прочесть, – так вот там было, сказано, что…

Его спасительная идея – найти правильное рациональное действие и точные, убедительные слова. И все нормализуется. Раз и навсегда.

А я пробую докопаться до его чувств и желаний. Потому что я знаю про желания одну важную вещь: желания – это настоящее. Это как кочка посреди огромного зыбкого болота. Я могу делать и говорить все, что угодно. Но я не могу хотеть все, что угодно! Хотеть я могу только то, что я действительно хочу. Делать и говорить можно и вопреки своим потребностям, но хотеть и чувствовать вопреки собственным потребностям просто невозможно. И если ты, дружище, хочешь выжить, то давай искать эту кочку. Будет трудно или больно – кричи.

Третья сессия

Т: Я хочу спросить тебя о твоих чувствах к девочкам и об их отношении к тебе. Ты можешь представить себе, предположить – какие чувства ты у них вызываешь, когда приходишь с работы, открываешь дверь, и еще не успеваешь сказать первое слово?..

К: Они побаиваются меня…

Т: Вот как? Почему?

К: Ну, я их «гоняю», чтобы они не были разболтанными, такими (показывает) безвольными тюхами… а чтобы были подтянутыми (также показывает), энергичными, успешными …

Т: Ты сейчас обрисовал – и достаточно ярко даже показал, – двух людей. Один такой разболтанный, безвольный, тюха… Кто это?

К: Да… пожалуй… это я?.. Я…

Т: А тот, второй, энергичный, подтянутый – это кто?

К: Это такой идеал… Нет, это никто из реальных людей.

Т: Совсем никак не ты?

К: Нет.

Т: То есть, правильно ли я тебя тогда понял, что ты «гоняешь» и воспитываешь своих дочерей в том ключе, чтобы они были не такими, как ты? Далекими от тебя, или просто другими?..

Пауза. Игорь распрямляется. У него проявляется очень выразительная и насыщенная мимика. Он готов протестовать, мне даже показалось, что он готов послать меня… Но очень быстро он вновь возвращается к своей обычной застывшей позе размышляющего постороннего…

К: Я… Меня волнует моя несостоятельность.

Т: Что за несостоятельность?

К: Несостоятельность в решении семейных проблем, несостоятельность на работе. В конце концов, финансовая несостоятельность.

Т: Ты боишься быть несостоятельным?

К: Нет, я не боюсь.

Т: Не боишься?

К: Я не боюсь. Бояться чего-либо стыдно. Я это давно понял. Я просто ругаю себя за это. Ругаю и гоняю…

Вот она, двуглавая гидра душевной диверсии. С одной стороны – замороженный (и замораживающий) интроект: бояться нельзя, бояться стыдно. Мужчины не плачут. Не падают, не проигрывают, не теряются, не чувствуют боли. Помирают только раньше времени, а так, конечно, молодцом… А с другой стороны, весьма беспощадная и какая-то чужая, «внешняя» критика себя, самоэкзекуция, свойственная ретрофлексии. Ругать себя – это менее стыдно и безопаснее, чем кого-то другого. И безусловно проще, чем пытаться себя понимать.

Игорь очень убежденно и логично отвергает любую возможность употреблять применительно к себе и своим переживаниям слово «бояться». Но ситуация становится для него трудной, почти тупиковой, когда мы пытаемся установить, что же все– таки он на самом деле чувствует по отношению к следующим, вполне вероятным для него и его семьи, разворотам событий:

– Алина не захочет вернуться домой;

– он утратит доверие дочери и возможность общения с нею;

– он может потерять работу.

В итоге приемлемым для него оказывается слово «опасаться». И Игорь теперь с видимым удовольствием осваивает его в своей речи («опасаюсь», «у меня вызывает опасение», «я с опаской думаю о…»).

Для меня этого достаточно. Я уважаю чувства и трудности клиента. Мое уважение – это та основа, на которой он сможет реконструировать свое собственное уважение к себе, свою самоидентичность. И еще – это та основа, на которой я, в необходимом случае, смогу разместить практически неизбежную в серьезной работе терапевтическую неделикатность.

Четвертая сессия

Игорь теперь явно более открыт, чем в предыдущие наши встречи. В его движениях, в интонациях его речи проявляется что-то такое, что можно назвать некоторой отвагой. Он на что– то отваживается, – и тем самым дает мне знак, что и я могу быть с ним посмелее. Мы возвращаемся к фигурам, возникшим в прошлый раз. Их две: про «бояться-опасаться» и про несостоятельность.

Т: А ты мог бы сейчас создать – без слов – такую скульптуру: несостоятельный Игорь?

К: (пауза) Ха! Интересно. Хорошее задание для «коровы» – давно не играл, кстати. (Снова пауза). Нет, сейчас не могу. Не могу…

Т: В этом тоже сейчас проявилась несостоятельность?

К: В каком смысле?

Т: Ты сейчас оказался не в состоянии выполнить это задание. Ты был не в состоянии изобразить «несостоятельного Игоря».

К: … Вот это фигня… (зацепило, видимо, сильно)… Ну а если бы я смог – что бы это дало?

Т: Не знаю. Но могу пофантазировать, что в этой «живой скульптуре» ты бы смог как-то подвигаться внутри своих переживаний. Встретиться с чем-то в себе, чего ты не знаешь, да и не можешь знать, оставаясь только на логическом уровне… Но можешь почувствовать, просто пробуя поиграть. Поэкспе риментировать, «повозиться» с собою не как взрослый зануда, а как ребенок. Если разрешишь себе это…

Терапевтическая интервенция, даже провокация. В данном случае достаточно оправданная: я полагаю, что наши отношения уже смогут ее выдержать и «употребить с пользой»… Обязательно ли она должна была сработать? Нет, конечно. Ничего обязательного в отношениях не существует. Иначе скука убила бы все живое между людьми.

Игорь стал возле своего кресла. Несколько довольно беспомощных попыток что-то изобразить руками. Нет, не получается. Смущение, отказ, сел. Я молчу. Это лучшее, что я сейчас могу сделать.

Игорь сполз с кресла на пол. Он сидел ссутулившись, опустив голову на колени и обхватив ее руками. У меня возникло ощущение, что вот сейчас он приходит в себя, начинает вспоминать что-то вчерашнее… В этот момент Игорь лег на пол, на правый бок, свернувшись калачиком и закрывая руками голову.

Он так лежал некоторое время, безмолвно. Я спросил его, хочет ли он что-то сказать. Он отрицательно покачал головой. Я спросил, что он сейчас испытывает. Стыд и тоску, – глухим, подавленным голосом ответил Игорь. Стыдно передо мной? Перед всеми… Но тут, в этой комнате только я один. Только я сейчас слушаю тебя, смотрю на тебя… Смотрю на тебя, лежащего в позе эмбриона, который лишен, – а скорее всего сам себя лишил права на существование…

Услышит ли?.. По-видимому, услышал. И принял. Игорь поднялся и сел в кресло, немного сутулясь, не глядя на меня, но обращаясь безусловно ко мне. И стал говорить, – откровенно, подробно и эмоционально, – о своем разводе и связанными с ним тягостными переживаниями, о возникшем тогда каком– то безумном чувстве стыда перед своими дочерьми, а потом уже и вообще перед всеми. Теперь Игорь смотрел мне прямо в глаза, подавшись вперед всем телом и пружиня ладонями сведенных вместе рук, как будто испытывая давно забытое ощущение мышечной силы. И продолжал говорить – о том, что он живет с ощущением какой-то невыразимой трудности, что временами ему «буквально нечем дышать», о том, что он всем должен, и что при этом ему невозможно, не у кого попросить помощи… В конце сессии я думал о том, что вот теперь он не только нуждается в моей поддержке, но и готов ее принимать… И еще о том, что я слишком ярко помню, как это бывает, когда остаешься совершенно один.

Т: Наше время на сегодня заканчивается. Но мне сейчас не хотелось прерывать тебя. Мне было… если совсем честно, то у меня было много тревоги, когда я слушал тебя. Тревоги, грусти, иногда обиды… Для меня это был очень сильный рассказ. Я задет, – и я благодарен тебе за твое доверие и откровенность.

Пятая сессия

Мы смотрим друг на друга и молчим.

Т: Рассказывай.

К: (улыбаясь) Нет, это ты рассказывай!

Т: А о чем я должен рассказывать?

К: Ну, мне здорово понравилась прошлая сессия, на ней было очень много интересного для меня, таких неожиданных поворотов…

Игорь достаточно внятно дает мне понять, что он признает и ценит то, что возникло между нами в прошлой сессии. Он говорит, что прошлая сессия дала ему чувство облегчения и определенные осознавания… Это приятно и вполне замечательно. Но феномен этой сессии пока заключается в том, что Игорь сейчас намного больше готов оценивать и обсуждать прошлую сессию, чем продвигаться дальше.

Ну что ж, а я тем более никуда спешить не собираюсь, в чем чистосердечно и обстоятельно признаюсь моему клиенту. И если Игорь действительно «переработался» в прошлый раз и решил сегодня немного поберечь себя, то я готов его в этом поддерживать, только лишь честно обозначая происходящее.

Т: Знаешь, у нас здесь почти как при полицейском задержании, но наоборот. И твои права звучат примерно так: ты можешь говорить, ты можешь хранить молчание, – но только то, что ты скажешь, может быть обращено в твою пользу.

К: Но я не знаю, о чем говорить…

И мы начали с ним разговор о разговоре. Разговор о том, о чем вообще имеет смысл говорить. О разговорах-тупиках, «маскировочных разговорах» по выражению Игоря, – и о разговорах– встречах, разговорах-пробуждениях, расположенных в «здесь-итеперь», от которых что-то реальное происходит в душе, в спине, в животе, в ногах, руках, кулаках, глазах и сердце…

А дальше Игорь заговорил о слезах. Света вчера вернулась от своей мамы и так в первый же вечер достала Аню, что та начала плакать. Игорь приложил массу усилий и изобретательности, чтобы успокоить и развеселить Аню (не задев при этом Свету), поскольку не выносит слез. Хотя, как выяснилось, сам в детстве плакал с большим удовольствием.

Выясняем дальше, что же такого страшного в слезах, почему их нужно тут же останавливать любыми путями, не разбираясь по сути ситуации со старшей дочерью и не давая девочкам самим разобраться в своих взаимоотношениях, определить, кто от кого чего хочет…

К: А я и сам иногда толком не знаю, чего я от них хочу… Да… Я, кстати, однажды подумал, что после того, как Ира, моя первая жена, ушла, я стал меньше хотеть. Вот чего я, собственно, сейчас хочу? Да ничего…

Т: Ничего не хочешь? То есть тебе пусто и спокойно?..

К: (после некоторой паузы, медленно, слегка чеканя слова) Мне не спокойно. Мне совсем не спокойно и не пусто. Я прекрасно понимаю, куда ты клонишь…

(ого! вот это попал! похоже, он оживает)

… да, наверное это не так, – конечно же, я живой человек, и я хочу! Но ты отлично знаешь, что мне некому говорить о том, чего я хочу… Некому и стыдно… Люди от меня куда-то исчезают. Скоро вокруг вообще не останется никого…

Игорь злится. Впервые за время нашей работы он позволил себе признать и выпустить наружу свою злость, обиду, горечь. Те токсичные чувства, которые травили его изнутри, и на сдерживание которых он тратил практически все свои силы. Но я сейчас не буду говорить ему об этом. А то стоит только нам соскользнуть в теоретические рассуждения, – и он сразу потеряет энергию. А она, похоже, только-только начинает к нему возвращаться. Нет уж, пусть продолжает рассказывать.

К: … И больше всего я хочу сидеть дома один, смотреть старые фильмы про войну и плакать, – но чтоб меня при этом никто не видел… Или пусть видят, но чтобы я про это не знал… Больше всего я хочу, чтобы они все меня оставили в покое, – и больше всего боюсь именно этого!

Эту сессию очень трудно было закончить. Два раза Игорь игнорировал мои осторожные предложения остановиться, поскольку очень важные вещи говорятся, а время вышло… Игорь реагировал примерно так: «Нет-нет, все нормально, я не устал, просто еще хочется немного обсудить»… В итоге я прервал сессию, предложив уточнить время следующей встречи.

Шестую сессию Игорь начал сразу и сам. В нем было очень много энергии. И много смущения. Он спросил, можно ли взять меня за руку, ему нужна моя рука, нужна опора… Да, вот моя рука. Нет, спасибо, так не очень удобно, дальше он сам…

Игорь рассказывает о своих женщинах. О первой жене, Ирине, которая была его первой женщиной, и об Алине, которая другая… Совершенно другая…

К: Ира была такой возвышенной, утонченной, деликатной… У нее было очень красивое лицо. Но я даже не знаю, успел ли я ее полюбить… Я как раз закончил институт, мне было тогда уже 22 года, мне нужна была женщина! Но я же не мог ей это сказать, она бы меня презирала… или я сам бы сдох со стыда… А к ней меня тянуло. И я как-то сам с собой договорился, что я ее люблю… Это глупо? Это нечестно?

Т: Просто рассказывай дальше. Тебе ведь сейчас не очень важны мои оценки?

К: Нет, в самом деле не важны… Спасибо… Ну вот, я не мог себе позволить сказать правду – ты мне нравишься, меня к тебе тянет, давай встречаться… попробуем… – я даже сейчас тебе это говорю с трудом, как будто что-то постыдное, грязное и недостойное!..

И тишина…

Т: Так ты просто хотел с ней спать? Тебе нужен был «доступ к телу»?

К: (опустив глаза, покраснев, тихим голосом) Да…

Т: Тебе было 22 года, и ты хотел спать с женщиной. Трахаться. Заниматься сексом… Довольно примитивно… Слушай, как ты мог? Как ты только мог такое хотеть?

Отчетливо понимаю, что белым и пушистым мне нравится быть больше. Жаль, что это не всегда помогает клиентам.

К: Ты что, надо мной издеваешься?

Т: Да, сейчас это делаю я. Не могу сказать, что мне это нравится… Но при этом я всего лишь озвучиваю то, что ты сам проделывал над собою. И, возможно, все еще продолжаешь проделывать что-то подобное.

Чем отличается терапевтическая фрустрация от бесцеремонного хамства? Ну, в принципе есть несколько отличий. Мне наиболее важны три из них. Во-первых, как я уже сказал, я не получаю удовольствия, не горжусь собою и не остаюсь бесчувственным, когда делаю больно другому человеку. Во-вторых, я сражаюсь не за свою, а за его победу. Я не собираюсь сваливать это все на него одного, да и вообще не собираюсь «сваливать». Я готов оставаться рядом и вместе разбираться со всем этим… непродуктивным жизненным накоплением. И в-третьих: моя фрустрация направлена не в самого человека, а в его «плохой опыт», в его патогенные способы организации своей жизни и взаимоотношений, не приносящие ему счастья, а также успехов в труде и личной жизни.

Игорь вновь молчит, глядя на свои руки, одна из которых сжата в кулак. Но он испытывает теперь что-то явно другое, нежели стыд. По позе, по эмоциям, отражающимся на лице, это больше похоже на боль, обиду и сдерживаемую ярость. Во всяком случае, мы продвинулись существенно дальше, чем это стремное место про «я даже сейчас тебе это говорю с трудом». И я готов ему помогать. Ему уже не скрыться от меня (и от себя!) в дебрях милой беседы…

Т: А что для тебя тогда было наиболее непереносимым и постыдным: признаться в своих реальных желаниях или встретиться с отказом?

К: И то, и другое… Хотя нет! (Он вскинул голову и теперь смотрел мне в глаза). Отказ я пережил бы легко. Я бы знал, как себе это объяснить…

Классический ход! Про это место можно писать главу в учебник по динамической диагностике неврозов.

…а вот встретиться с обвинениями в недостойных желаниях!.. Для молодого человека с такой фамилией (он называет свою фамилию) – это невозможно…

Т: Это родители?

К: Это мама.

Мама – это серьезно. Tirano grande по определению Кастанеды. Не дай Бог, мамы нет или мало. Не дай Бог, ее много и она, например, не терпит слабости ни в ком, кроме себя, и ей нравится жаловаться на несовершенство близких, обвинять и осуждать… Будучи постоянно нуждающейся – и постоянно требовательной…

В общем, следующие двадцать минут сессии ему было что мне рассказать.

К: …короче, когда мы познакомились с Ирой, такой утонченной, такой спокойной, внимательной – мне захотелось эту женщину. А кроме того, мне хотелось сбежать в другие, нормальные, ну то есть более свободные отношения, возможно в свою собственную семью, в которой можно было больше дышать и меньше оправдываться. А поскольку, блин, достойным выбором было только влюбиться и жениться, – раз и навсегда, разумеется, – то я сделал именно это… И Ира – знаешь что? Ира принялась меня воспитывать под себя. Требовать, обижаться, если что не так… Тем более, что после мамы я отлично поддавался: одним упреком, одним лишь намеком на мою небезупречность меня можно было распустить на нитки и потом вязать из них все что угодно… Это, мягенько говоря, было не то, что мне нравится. Но как я мог об этом сказать! Как я мог выразить недовольство! Это было бы стыдно, это было бы признанием в слабости. Это для других допустимо, а для меня – нет! Я обязан быть доволен и счастлив, на меня же смотрят, на мне же семья держится… Хорошая, творческая, веселая семья…

Т: …Ну и кто из вас устал первым?

К: Она… Возможно и я, но я только сейчас позволяю себе в этом признаться… В итоге, Ира живет сейчас с мужиком, с которым даже не собирается расписываться. Ходит с ним на концерты, собирает у себя тусовку… Оставила мне детей, забила на все… Сука, как я ее ненавижу, – и как иногда завидую!..

.....

Т: Скучаешь за ней?

К: Мне с ней было хорошо… Иногда. (Улыбка у Игоря получилась кривоватой, но все-таки это была улыбка, а не спазм). Но то, что было после нее, мне тоже нравится… Нет, обратно не хочу.