Текст книги "Бенефис"

За минуту до того, как она вышла из кабинета, туда зашел Винтовкин.

– Я бы не дал ей категорию – вслух сказал Винтовкин, указав глазами на Чижикову.

«Я бы тоже», – словно говорили в ответ точечные глаза Фазана.

– Но она уже двадцать лет работает без категории, – произнес Козодоев и осекся под внезапно на него брошенным взглядом Фазана.

– А вообще, человек, конечно, должен жить жизнью коллектива, – произнес он замшелую фразу из недавнего прошлого, видимо не найдя ничего другого для своей реабилитации.

– У вас есть к ней претензии? – коротко спросил Козодоева начмед, – Если есть, то скажите.

– Со мной она, например, никогда не здоровается, – ответил вместо Козодоева Винтовкин, поглядев на уже взявшуюся за ручку двери Чижикову, когда Фазан выслал ее из кабинета.

– Это имеет отношение к профессии? – коротко осведомилась Чижикова, немного задержавшись на пороге.

– Я сказал вам выйти за дверь, – рыкнул Фазан.

И Чижикова уже не сомневалась, что к сдаче экзаменов на категорию она допущена не будет. Низко опустив голову, она вышла из кабинета, куда тут же проскользнула Лена Зайцева. Зайцева как Зайцева, как тысячи других Зайцевых на свете. Но как она умела смотреть на Фазана! Как обворожительно, как самозабвенно, с каким пониманием, а главное – безоговорочно признавая все его сомнительные достоинства.

«Вот для чего дается человеку лицо», – иногда думала Мячикова – «для того, чтобы получать все, что дают и что еще не дали, но могут дать. А с таким лицом, как у Чижиковой, на котором написаны независимость и достоинство», – раздумывала теперь, стоя в очереди, Лизавета Петровна, – «не дадут и того, что положено».

– Ну, что, – спросила Лизавета Петровна вышедшую в коридор Чижикову.

– Не знаю, – отозвалась та, улыбнувшись Мячиковой приятной улыбкой.

Она могла улыбаться, когда хотела.

Ответив Чижиковой, Лизавета Петровна с пониманием кивнула, подумав, что и она сама, Мячикова, тоже может улыбаться как эта Зайцева, а может быть и еще лучше. Но она не может улыбаться тогда, когда ей этого не хочется.

Размашистый шаг Серафимы прервал ее размышления.

– Зачем я ему? – спросила Серафима неизвестно кого.

– Спросить, делала ли я выборку в статистике, – с затаенной надеждой сказала Чижикова.

– Господи, и только-то? Конечно, делала, – подмигнула она Чижиковой, уже входя в кабинет. И было ясно, что Серафима ответит ему утвердительно при любом раскладе.

Прошло две или три минуты, и Серафима вышла.

– Все в порядке, – сказала она Чижиковой. И фельдшер не очень уверенно улыбнулась.

Следом за Серафимой вышла улыбающаяся Зайцева. Без интереса оглядев очередь, она вышла из приемной, оставив открытой дверь.

Через минуту Чижикова сделала попытку снова войти в кабинет, где сидел Фазан с командой, и тут же вышла назад.

– Нельзя, – сказала она. – Сказали – пусть зайдет Муслимовский. – Но ведь его здесь нет, – посмотрела она по сторонам.

– Муслимовский, – выглянул из кабинета Козодоев, – Муслимовский, – опять позвал он. – Тогда вы, – обратился он к Мячиковой, игнорируя Чижикову.

– Сейчас не моя очередь, – отозвалась Лизавета Петровна, указав глазами на женщину лет сорока, стоявшую в очереди впереди. Чижикова снова села на стул. В ее глазах уже не было надежды. Но теперь она, кажется, была спокойна.

Время от времени поглядывая на Чижикову, Лизавета Петровна все больше и больше раздумывала – идти ей или не идти за разрешением на сдачу экзаменов на категорию. Она вспомнила Фазаний точечный взгляд, блуждающий по переносице, отчего становилось смешно и щекотно, его манеру не до конца проговаривать слова, вертеть шеей то вправо, то влево, и, поскольку она была почти уже «мухомор», на которых он с Винтовкиным ополчился, решение не ходить на аттестацию утвердилось как-то само собой. Ни о чем не хотелось, кого бы то ни было просить. Обходилась она без категории – сначала без восьми рублей, потом без двадцати – обойдется и без двухсот, что по нынешним временам было вполне соизмеримо с восемью. Прошло еще несколько минут, и теперь она уже знала, как она поступит. Но хотелось поддержать Чижикову. Ее вызвали в кабинет, когда в очереди оставалось всего два человека – она сама, Мячикова и Юрочка из команды доктора Труша.

Когда Чижикова вошла в кабинет, стало тихо. Принял свою обычную фазанью позу Артур Артурович. Бесстрастно и будто нейтрально смотрел на вошедшую голубоглазый начмед. И только Козодоев с Винтовкиным, время от времени поглядывая друг на друга, вели глазами только одним им понятный диалог. И по этому диалогу Чижикова поняла, что разрешения сдавать экзамены на аттестацию не будет. И не ошиблась.

– Ну, вот. Спросили мы Серафиму Гелевну – были вы или не были в статистике, делали или не делали выборку. Она сказала, что видела вас в архиве. Но, зачем вы приходили, точно сказать не может. Мы тут еще поговорили и решили, что на этот раз вы не попадаете, – произнес Козодоев. – Работу надо переделать, – добавил он, поглядев на Фазана.

Фазан качнул головой в знак согласия и перечеркнул красным карандашом два остававшихся листа.

– Только через год, – произнес Фазан. – Да. И еще, – остановил он Чижикову уже у двери – Частица «не» с глаголами пишется вместе, – услышала Чижикова, не сразу осознав, что то, что она услышала, действительно было сказано.

– И здороваться надо, – произнес Винтовкин.

– Человек должен принимать участие в жизни коллектива, – распираясь от гордости за свой посильный вклад в дело общественного воспитания, завершил Козодоев. Но лица его Чижикова уже не видела. Она вышла в приемную бледнее, но, кажется, спокойнее, чем была.

– Вас уже кри-ча-ли, кри-ча-ли на вы-зов, – трудно произнесла птица Феникс. – Кри-ча-ли, кри-ча-ли, – опять сказала секретарша – Они ос-та-ви-ли вам ва-ши два вы-зо-ва. Я объ-яс-ни-ла…

– А вы, Лизавета Петровна, почему сидите? – спросила Чижикова, когда Лизавета Петровна Мячикова поднялась ей навстречу, чтобы вместе выйти из приемной. – Еще пойдете? – опять спросила Чижикова.

– Я? Так ведь, если таким как вы не дают, которые по два вызова обслуживают, то я и вовсе – без пяти минут «мухомор», – отшутилась Мячикова и, обрадовавшись своему окончательному решению, быстро пошла вслед за Чижиковой к выходу.

Уже войдя в прихожую, Лизавета Петровна поняла – в квартире, кроме Алексея, есть кто-то еще.

Она медленно сняла и повесила на плечики свое любимое пальто из плащевой ткани, с которым не расставалась. Потом, так же не спеша, сняла туфли. Долго почему-то раздумывала, куда их поставить. И, не найдя ничего лучше, поставила их на тумбочку, впрочем тут же осознав, что надо было поставить вниз, в ящик для обуви, как делала это всегда. Она уже была близка к тому, чтобы переставить туфли, но сделать этого не успела.

– Лизавета Петровна, а у нас гости, – услышала она голос Алексея, который уже выходил из кухни. А Лизавета Петровна с удивлением подумала, почему он назвал ее не как обычно, а по отчеству. Алексей как-то виновато улыбнулся, потом подошел к тумбочке, снял туфли и поставил их вниз в ящик для обуви. Затем широким жестом руки пригласил ее в кухню, которая была закрыта, но было слышно, что на плите что-то кипело.

Кивнув Алексею и все еще оставаясь в прихожей, Мячикова подошла к зеркалу. Ей вдруг захотелось войти в кухню красивой. И как только она поняла, что она этого хочет, так тотчас увидела себя в зеркале такой, какой хотела. Темные глаза, словно слегка запавшие после бессонной ночи, светившиеся приятной усталостью и сознанием хорошо выполненного долга, мерцали. А подсознательная радость оттого, что можно было наконец расслабиться и отдохнуть, придавала этому мерцанию живость и будила воображение. А все вместе делало ее вполне самостоятельной женщиной, хорошо знающей все гримасы жизни и умеющей противостоять им.

Да. Она умела противостоять им, этим гримасам жизни, во всяком случае – внешне. Главное, чтобы хватило сил выглядеть сильной, всегда думала она. А уж с собой мы как-нибудь справимся. Но это, последнее, не успело прийти ей в голову сейчас. Дверь в кухню опять открылась, и на пороге появилась Юля. Она приветливо и, как казалось, искренне улыбалась. И все еще была похожа на нее саму, когда ей было восемнадцать.

Кивнув гостье, поздоровавшись с ней одними глазами, Лизавета Петровна пригласила Юлю в комнату, а с ней и стоявшего за ней в проеме кухонной двери Алексея, указав на диван, стоявший почти посреди комнаты, напротив кресла. Через минуту она села в кресло сама, Юля и Алексей – на диван, напротив. Следом за ними из кухни выбежал мальчик лет пяти.

– Валик, не балуйся, – сказала ему Юля, видя, что ребенок, не зная где сесть, перебегает с места на место. Валик послушно сел рядом с Юлей.

Синие джинсы, голубая майка, ярко-желтая курточка, ярко-синие глаза. Ребенок был очень похож на Вовку, когда тому было пять.

«Удивительно», – будто сказала кому-то Лизавета Петровна, уже понимая, что этот мальчик – то, чего она еще не знает.

– Какое интересное имя – Валик, – наконец нарушила молчание Мячикова, глядя на мальчугана.

– Он родился в день Святого Валентина, – отозвалась Юля, слегка улыбаясь и глядя на Валика.

– Дитя любви, – подтвердил ребенок и, не понимая ситуации, поглядел на Юлю, потом на Алексея. Все молча улыбнулись.

– Ну, что, – через минуту сказал Алексей, глядя на Лизавету Петровну.

И она поняла – это было началом разговора, который был нужен им обоим.

– Юля просит, – опять сказал Алексей, – чтобы ты позволила остаться Валику здесь на некоторое время.

– Да, с отцом, – подтвердила Юля, улыбаясь своей широкой улыбкой, – Мне надо ненадолго отъехать. Вы знаете, у меня в этом городе больше никого нет.

– Я согласен, – неожиданно сказал Валик, и Лизавета Петровна увидела, как тесно он теперь прижался к отцу, как-то незаметно придвинувшись к нему поближе. Алексей молча гладил Валика по голове, глядя в ее сторону с напряжением.

– Некоторое время – это сколько, – неожиданно для себя самой спросила Лизавета Петровна, глядя на Юлю.

– Недели две-три, – отвечала Юля. – А потом я заберу его.

И повисла пауза, пустая и неподвижная, как слюна, неожиданно заполнившая рот так, что невозможно было произнести ни одного слова.

– Пусть он решает, – тихо сказала Лизавета Петровна, глядя на Алексея.

Юля молча взглянула на Алексея, потом на Лизавету Петровну и опустила глаза.

– Пап, пап, ну, решай. Ну, почему ты не решаешь? – нетерпеливо заговорил Валик.

– Пусть он решает, – опять сказала Мячикова, снова взглянув на Алексея. – Ребенку нужно уделять время, нужно им заниматься. Я, например, не могу. Я работаю. Как он, – в третий раз показала она глазами на Алексея.

– Вот! А папа у нас не работает, – все так же широко улыбаясь, сказала Юля, как о деле, только что ею же самой решенном.

Лизавета Петровна подняла на нее глаза. Соскользнув с черной лаковой, лежащей на Юлиных коленях сумки, на пол упал красный шелковый шарф.

– В самом деле? – не то спросила, не то что-то продемонстрировала Лизавета Петровна, снова пристально поглядев на Юлю.

– Мы же знаем, что он не работает, – будто осознав подтекст вопроса, оправдывалась Юля. – Почему бы ему и не посидеть с ребенком. В конце концов – это его сын, – договорила она.

Лизавета Петровна внутренне вздрогнула, хотя давно поняла все, что следовало понять. Потом, в очередной раз, подняла на Юлю глаза. Этого она могла не говорить, подумала Мячикова, продолжая все еще глядеть на Юлю и чувствуя нарастающее раздражение, должно быть потому, что не знала на что решиться, несмотря на то, что видела как напряженно ждали ее решения все, особенно Валик, который ей уже определенно нравился, и она ничего не могла с этим поделать.

– Вам и в самом деле надо срочно уехать? – наконец спросила она Юлю.

– Это для вас и в самом деле важно?

Лизавета Петровна видела, как теперь на лице Юли появилось раздражение, смешанное с нетерпением и даже с каким-то скрытым пренебрежением. Но Юля молчала.

– Алексей вам все расскажет, если вас интересуют подробности, – проговорила наконец Юля, подняв с пола красный шелковый шарф.

– Нет, – сказала Лизавета Петровна, – Подробности не интересуют.

– Ну, тогда пусть остается? – быстро спросила Юля.

– Если Алексей согласен быть с ребенком столько, сколько нужно, – наконец медленно проговорила Лизавета Петровна, – То на две-три недели пусть, пожалуй, останется.

Неожиданно распахнулась форточка. В комнату влетел ветерок. Все сказали какие-то фразы друг другу. И что-то, кажется – ей. Она не вслушивалась. Она ушла в свою комнату, смежную с той, где они только что разговаривали, едва кивнув на прощанье, что уходит. И только сейчас, оказавшись в своей комнате, поняла, что не один сон и усталость валят ее с ног и так хочется спать.

«Ничего страшного», – будто думал кто-то с ней совсем рядом, – «если ребенок немного побудет со своим отцом».

«Ничего», – будто кто-то сказал еще.

Через мгновенье открылась дверь.

– Спасибо, – слегка запоздало сказал Алексей.

Лизавета Петровна кивнула, совершенно твердо решив поспать.

Когда через некоторое время Алексей вошел к ней в комнату снова, Лизавета Петровна уже спала. Но еще долго сгусток горечи стоял где-то в гортани. Это трудно даже было назвать обидой. Это была горечь от того, что Алексей никогда не говорил ей о своем младшем сыне. О чем он еще не рассказал ей, думала она не то во сне, не то наяву и вспомнила, что она так и не знает, почему он остался тогда один, больной, в пустой квартире, без веры и без надежды подняться. До такой степени без веры и без надежды, что позвонил ей. Она думала об этом не раз, но никогда не спрашивала его об этом. Ждала, что расскажет сам.

«Когда-нибудь расскажет», – подумала она, кажется, в эту минуту.

И поняла, что уснула.

Где-то далеко послышался скрип, потом, уже ближе, чье-то дыхание, и Лизавета Петровна открыла глаза. Два синих глаза смотрели на нее сверху. И она не сразу поняла, что это – Валик.

– Хочешь чаю? – спросил мальчик. – Я принесу, – опять сказал он и, не ожидая ответа, направился к двери.

– Чаю? Угу, – без особого энтузиазма сказала она и, когда Валик ушел, незаметно для себя уснула опять.

Когда Мячикова снова открыла глаза, в комнате было совсем не так, как час или два назад. Веселый зайчик солнца, который располагался на левой дверце шкафа, а не на правой, как утром, напомнил, что, должно быть, часа четыре. Скоро солнечного зайчика не станет, а в верхнем углу комнаты, слева, под самым потолком, появятся первые лучи заката, подумала она. У ее постели теперь стояла табуретка. На табуретке – холодный чай. Но ей уже было тепло. После сна всегда бывает тепло. Значит, Валик все-таки приходил, вспомнила она. Через минуту в дверь просунулась голова, и сын ее бывшего мужа вошел в комнату. Слегка улыбаясь, сел на угол кровати.

– А где мой брат? – спросил Валик.

Лизавета Петровна не сразу поняла, молча посмотрела на Валика, не говоря ни слова.

– Я знаю, кто ты, – проговорил мальчуган.

– ?!

– Отец сказал, у меня есть брат. А ты – его мама. Так, где он? – опять спросил мальчишка.

– Он в море. Но недели через две будет, – отвечала Лизавета Петровна, вспомнив, что Вовка звонил и, в самом деле, скоро обещал быть.

– Интересно, какой он?

– Он очень похож на тебя, – сказала Лизавета Петровна то, о чем думала совсем недавно.

Валик кивнул.

– Тогда мы подружимся, – сказал он.

И Лизавета Петровна удивилась тому, как искренне и убежденно он это сказал.

– Посмотрим, – сказала она, не очень уверенная в том, что так и будет.

Неожиданно, точно так же, как Валик, просунув голову в дверь, появился Алексей и позвал обоих в кухню обедать. Он что-то там сварил, и теперь угощал.

Отправив мужчин в кухню и приведя себя в порядок, Лизавета Петровна вышла туда сама. Запах жареного лука и вареной капусты показался ей восхитительным. И она впервые за много месяцев была будто гостья. Как все было замечательно, потом будет вспоминать она, и как все было вкусно.

«И это все благодаря Валику», – невольно думала она, удивляясь.

Так в ее жизни появился Валик, сын ее мужа от другой женщины, похожий на ее сына Вовку.

Вскоре мужчины ушли гулять. Алексей хотел показать Валику окрестности, поскольку Валик со своей матерью жил в пригороде и в этой квартире еще не бывал. Мальчишка принял это с восторгом. Он долго осматривал свои новые, только что купленные Юлей, ботинки, потом курточку, потом что-то говорил отцу, и они какое-то время приходили к согласию, после чего оба оказались довольны.

– Лизавета Петровна, – сказал Валик, обращаясь к Мячиковой. Она посмотрела на него с интересом. Но он молчал.

– А можно, я буду называть тебя мама Лиза? Ты согласна? – ждал он ответа.

– Ты что-то хотел сказать еще? – не сразу спросила она.

– Я хотел спросить, ты не сердишься, что мы с папой уходим? – спросил, в свою очередь, мальчуган.

– Ничуть, – отвечала Мячикова. – У меня есть дела.

– Ну, ладно. Тогда до вечера, – взглянул он теперь на отца, стоявшего у двери.

Алексей простился с ней одними глазами, и они с Валиком вышли.

Какое-то время Лизавета Петровна сидела молча. Потом вспомнила об аттестации. Так и не пошла она никого ни о чем просить. И это решение показалось ей правильным. Все равно скоро на пенсию, в «мухоморы». «Мухомор» это звучит гордо, подумала она и рассмеялась. Нет, она не собиралась сдаваться. У нее было еще много дел. Надо дождаться выздоровления Алексея. Надо съездить к Леночке, в город, где она училась. Узнать, как она там.

«Еще не женила сына, не выдала замуж дочь», – думала она о том, чем думают все женщины ее возраста. – «Да. Дела. Кто, кроме нас», – подумала она снова, глядя на расставленную по кухне посуду, которую надо было мыть.

Неожиданно вспомнила Пуха, его белый тазик и то же – посуду. Надо бы позвонить. Он просил рассказать, зачем приходила Юля. Хотя он сам уже должен был бы позвонить, вспомнила она, напряженно вслушиваясь в тишину.

Звонок раздался через полчаса, когда на кухне все было сделано, и Лизавета Петровна уже собиралась звонить Пуху.

– Здравствуйте, Лизавета Петровна, – сказал Гайдин, казалось с удовольствием произнося все три сказанных слова.

– Здравствуйте, Михаил Амвросиевич, – также с кажущимся удовольствием произнося слова, отвечала Мячикова, и в самом деле почему-то радуясь этому звонку.

– Лизавета Петровна, умер доктор Тишков. Помните, Владимира Федоровича? Он у нас недавно. Казахстанец. Там родился. Там учился. Полгода назад приехал. Сорок семь лет.

Лизавета Петровна вспомнила этого белоголового человека, с мягким взглядом голубовато-серых глаз, тихим голосом и правильной речью.

– Он спрашивал Главного что-то о страховке, – вслух вспоминала Мячикова.

– Да. На пятиминутке, совсем недавно, – отвечал Гайдин.

– Пойдемте, Лизавета Петровна, проводим, – тихо сказал Михаил Амвросиевич. – Там все узнаем.

– Когда?

– Завтра в час дня. Из дома, – отвечал Гайдин. – Ракитная два.

Прощались у подъезда замшелой пятиэтажки. Стоял гроб, обтянутый красной материей с нелепыми украшательскими воланчиками по бортам. Будто смерть можно хоть чем-нибудь украсить. Гроб казался невесомым, как невесомым казался и сам Владимир Федорович еще и потому, что при жизни был легок, и тонкий его профиль, острые плечи и обтянутый подбородок делали его не то чтобы незаметным, а как-то неосязаемым, и только глаза, большие и светлые, в которых казалось живет не только ум, но и совесть, собственно и были тем, что называлось – Владимиром Федоровичем Тишковым, которого все знали. И эта последняя мысль приходила в голову всякому, кто хоть недолго общался с ним.

Его жена, учительница начальных классов, сидевшая у гроба, рядом с двумя молоденькими дочками, как-то странно напоминала его самого. И казалось, что это – не жена его, а сестра или какая-нибудь другая кровная родственница. Она не плакала, не причитала, а неотрывно смотрела на своего мужа, словно стараясь запомнить.

Народу было немного. Кроме жены, дочерей и матери, приехавшей из Тулы, где она жила с дочерью, были два малознакомых Мячиковой доктора, с других подстанций, несколько завсегдатаев похорон и поминок, хозяйка съемной квартиры, где Владимир Федорович жил с семьей да Мячикова и Гайдин. Кто-то стоявший сзади Лизаветы Петровны, сказал, что доктор жил и работал в городе недавно, потому и знакомых у него – раз, два и обчелся.

– А раз недавно, так что ж? – рассуждала дворничиха с широким красным лицом и толстым животом, на котором сине-белым пятнышком красовался передничек, какие носят девочки-официантки. Должно быть, передничек защищал-таки дворничиху от чего-то такого, от чего она не могла защитить себя сама, раз она носит его, подумала Лизавета Петровна.

Дворничиха какое-то время охала, причитала, говорила «хороший доктор», «вежливый», а потом, подхватив ведро, куда-то унесла свое, казалось, совершенно беззадое тело. И казалось, что вместо зада, у нее был один украшенный фартучком живот, который и был, вероятно, ее достоянием.

– А как же профсоюзы? Какой-нибудь сектор? – спрашивали друг у друга люди. – Неужели никто не придет?

– Да где они, профсоюзы-то? – спрашивал кто-нибудь.

Но больше молчали.

Подъехала «скорая». Доктор Ежиков с бригадой. Оказалось, именно они были на вызове, когда Владимир Федорович умер. Но умер он до приезда «скорой», и делать уже было нечего. Бригада во главе с доктором Ежиковым подошла. Постояли.

– Наконец-то, хоть кто-то в белых халатах, – сказала какая-то старушка. – Доктор умер. Здесь должно быть море белых халатов, – сказала она, как думала и как себе представляла. – А как же? – спросила она неизвестно кого.

Все молчали.

Мячикова и Гайдин переглянулись. На них тоже не было халатов. Они пришли из дома.

– Что? – немного помолчав, спросил Гайдин доктора Ежикова, имея в виду причину смерти.

– Острая сердечная недостаточность, – отвечал тот.

Гайдин понимающе кивнул. И все. Больше ни о чем не говорили. Постояв еще пять минут у гроба, бригада уехала. Мячикова и Гайдин остались, чтобы проводить до конца. Лизавета Петровна долго смотрела в лицо лежащего перед ней человека, на его смешной, растущий вверх светлый вихор, на руки, пугающе сложенные одна на другую, выставленные на обозрение дворничихи, прохожих, злых и добрых людей, живших в доме.

«Одна на другую, – снова подумала Мячикова. – Замкнутая дуга, безысходность, остановка, тупик. Конец пути, после чего все пойдет по кругу. По другому кругу, в котором доктора Тишкова уже не будет. А где-то в космосе будут жить отдельно от него его светлый открытый взгляд, его образованность, его интеллигентность. Мы мало знали его, но, должно быть, и ответственность за дело, которому он посвятил жизнь. Это как-то всегда рядом – интеллигентность и ответственность… как холецистит и гипертония», – не очень кстати подумала Лизавета Петровна, и сама поняла это. – При чем здесь холецистит. Умер доктор. Врач. А врач – это не только профессия. Это – мировоззрение. Это – координаты, в которых существует человек всю жизнь, раз выбрав для себя этот путь. Умер человек. Спасибо, человек, за то, что ты был. Вот, если бы еще и похоронить помогли, да кто-нибудь из администрации пришел бы проститься. Хотя, что это все значит по сравнению с тем. что человека нет и больше никогда не будет?».

Тут ее взгляд упал на красную розу, которую положила доктору в ноги она сама. Гайдин положил георгины. Кто-то принес бессмертники. Хорошо это или плохо, она не знала. Но показалось – хорошо.

«Бессмертники», – еще раз осознала Лизавета Петровна.

И взгляд ее опять упал на красную розу. И как-то удивительно хорошо соединилось в ее сознании и то и другое. И что-то внутри там, где была скорбь, начало отпускать.

Внезапное оживление заставило ее обернуться туда, куда смотрели все. Метрах в пятидесяти стояла «скорая». Из нее вышла Серафима с букетом желтых цветов и, сознавая, что заметно опоздала, Серафима, причитая и охая, почти бегом приближалась к тому месту, где стояли все.

– Это от профсоюза, – сказала она, запыхавшись и передавая букет кому-то из тех, кто стоял у гроба.

– А это вот – вам, – обратилась она теперь к жене умершего, – все, что могли. Профсоюз у нас бедный, – сказала Серафима, передавая какие-то деньги. К Серафиме протянулись те же руки, которые приняли цветы, внезапно произошла неловкость, деньги распались на три сторублевых бумажки и разлетелись в разные стороны. Кажется, их кто-то потом поднял, но это было уже неважно.

Ритуал участия профсоюзов или того, что от них осталось, в похоронах был соблюден.

– Да, вот – наша жизнь, – сказала Серафима протокольную фразу и отошла на несколько шагов, чтобы, кряхтя и охая, поправить туфлю.

– Еще третьего дня был на пятиминутке, и вот… – сказала она уже издалека.

И с каждой минутой ее удаления в сторону машины здесь, у гроба, становилось все легче, все светлее, все благостней, потому что на смену бездарной режиссуре понемногу приходила тишина, необходимая для существования всего живого. В том числе – памяти. Еще минут через пять гроб с телом доктора Тишкова поставили в автобус, и Мячикова с Гайдиным, так и не проронившие ни единого слова, вместе с двумя-тремя соседями да хозяйкой съемной квартиры, в которой жил Тишков, и его родственниками поехали на кладбище.

Там все было обыкновенно – горка желтого песка, яма, пьяные рабочие, опустившие, к счастью, гроб без происшествий, последний вскрик жены, слезы дочерей, стук песка о крышку гроба. Потом – тишина, и несколько напутственных слов ушедшему. Вся процедура заняла полчаса.

– Теперь памятник надо, – обмолвилась квартирная хозяйка, лоснящаяся жиром дама, обращаясь к жене Тишкова, когда ехали обратно.

– Это когда еще, – отвечала та. – Через год. Сейчас и не на что.

Помолчали.

– За квартиру сможешь платить или как? – опять спросила хозяйка.

– Посмотрим, – сказала жена Тишкова и заплакала.

– Не знаю, – через минуту сказала она, – что я там, в школе…

– Поставим мы ему памятник, – вдруг сказала старшая дочь Тишкова, сидевшая справа от матери, ближе к выходу. – Хотела идти в медицинский. Теперь пойду работать, – помолчала она.

– Обязательно поставим, – опять сказала девочка, – как он когда-то говорил – безымянный. И чтоб было видно, что – врач.

Жена Тишкова посмотрела на дочь светлыми, как у самого Тишкова, глазами. Потом молча кивнула. По лицу ее пробежала слеза.

– Да, мам? – опять о чем-то спросила девочка.

Мать опять согласно кивнула.

Посидев немного на поминках, подняв пару тостов и съев куриную ножку с винегретом, Лизавета Петровна и Гайдны, поблагодарив хозяйку и сказав несколько положенных в таких случаях слов, ушли.

– А знаете, что? – проговорил Михаил Амвросиевич, выходя на улицу, – У вас есть время? Пойдемте в Гайд-Парк. Купим чего-нибудь и пойдем.

– Пойдемте, – просто сказала Лизавета Петровна. – Только мне надо позвонить.

– Конечно, – сказал Гайдин, протягивая ей мобильник.

В большом зале Гайд-Парк было много народу. Все ораторские места были заняты, и то шелест, то гром аплодисментов, раздаваясь, в разных концах зала, заставляли вслушиваться в слова и восклицания то справа, то слева. И всякий раз Мячикова замедляла шаг и смотрела на Гайдина, словно прося его задержаться на минуту там, где они были прежде, чем пойти в другое место – в маленький зальчик, где над головой, она уже знала это, фиолетовым овалом мерцало звездное небо. Был ноябрь, и в шесть часов было уже темно.

– Я знаю, за что они не любят меня, – услышала Лизавета Петровна справа.

Взглянув на Михаила Амвросиевича, будто прося его остановиться, она остановилась сама, еще раз взглянув на красивое лицо Гайдина с эллинским подбородком. Вьющиеся же и распрямленные на концах светлые его волосы почти до плеч делали его похожим на человека вне времени и вне пространства, на некоего арбитра, на ориентир, смотреть на который следует всегда, когда есть сомнения и вопросы. Он улыбнулся и остановился тоже, глядя на заскорузлого мужика с неприятным выражением лица, время от времени растягивающего рот в какой-то ущербной, вымученной улыбке.

– Да. Я знаю, почему люди не любят меня, – опять сказал человек, натужно улыбаясь. – Потому что я не люблю их.

– Всех сразу? – насмешливо спросил кто-то из зала.

– Да. Всех сразу, – отвечал оратор, заинтересованно вглядываясь в лица и не находя того, кто только что спросил его.

Раздался еле слышный смешок.

– Интересно, кто это? – тихо спросил Гайдин, обращаясь к Мячиковой.

Лизавета Петровна пожала плечами.

– Именно всех и сразу, – опять сказал человек. – В общем, так сказать. Хотя есть небольшие исключения, – пояснил он свою позицию. – И я пришел, чтобы сказать, что презираю поэтов и всяких там философов, которые говорят, что человек – это венец природы. Он добрый, отзывчивый и так далее. Люди лживы, злы и завистливы, – договорил он. – Причем, чем больше у него есть, тем больше он завидует остальным.

– И вы хотите это исправить? – раздался тот же смешок из зала.

– Нет, я хочу сказать, что презираю тех, кто говорит, что думает иначе, – сказал оратор, снова вымученно улыбнувшись.

А Лизавета Петровна удивилась тому, что в его словах не было сомнения.

– Так ведь, если говорить об этом так, как вы, будет еще хуже. Надо думать, что люди добры и отзывчивы. Может, кому и понравится быть такими, – сказал из зала другой голос. – А то прямо Primitivus vulgaris какой-то. А где же мотивация, обтекаемость формулировок, надежда, сомнения, частности? Вы же не оставляете шанса…

– Говори сам, – загудели слушатели, выдвигая из своей среды рыжеволосого усатого господина, который тут же взобрался на возвышение, оттеснив того, кто только что презирал всех.

– Я знаю, что вы хотите услышать, – начал рыжеволосый, – И я скажу это, – помолчал он. – Я скажу то, что вы хотите услышать, опять сказал он. – Люди – это добрейшие. милейшие существа, они желают друг другу только добра и делают все, чтобы другому было хорошо. – Так я говорю? – обратился он к слушателям.

Неподвижная тишина с каждой минутой становилась все гуще, грозя вот-вот, от пресыщения, превратиться в вакуум, в обвал, в пропасть, со дна которой уже ничего не будет слышно.

– Ты что это, рыжий, а? – произнес, наконец, стоявший ближе к возвышению парень. – Ты что, блин, людей за дураков считаешь? «Добрейшие», «Милейшие» – передразнил он оратора.

– Так чего же вам надо, люди? – едва справляясь с удивлением, спросил рыжий субъект.

– А ничего. Люди они и есть люди. И точка, – отозвался парень. – Слазь. Новое, что ль, чего скажешь? – договорил он.

– И в самом деле, – с пониманием поглядела Мячикова на Гайдина, и они решительно направились в маленький зальчик рядом.

– Не пожалели еще, что приняли мое приглашение? – спросил Михаил Амвросиевич, зажигая камин, когда Лизавета Петровна села к черному, похожему на гранитный, столу.