Текст книги "Бенефис"

– И тогда возникает этическая проблема, – продолжал седой человек, – которая является проблемой вечной.

В какую-то минуту аплодисменты стихли, потом с новой силой возникли снова, не позволяя продолжать. И человек умолк, склонив голову в ожидании тишины.

– И эта проблема в том, что этот человек, не чувствуя и не понимая вещей и предметов в их внутренних поливалентных связях, очень хорошо понимает, что он хочет в этой жизни для себя. А поскольку объективная оценка себя и своих возможностей у него отсутствует, он и не задумывается над тем, может или не может он управлять всей совокупностью неведомых ему процессов. Может или не может он управлять людьми, что требует и понимания, и деликатности, и, в конце концов, необходимой ответственности. Не зная и не понимая этого, он знает только одно – он должен всем и всеми управлять сам. Потому что даже инфузория, если за ней понаблюдать в микроскоп – не любит, когда ей ставят преграды, мешают двигаться, функционировать и, в конце концов, жить. Он знает только одно – если не будет управлять он, будут управлять им. И со всей силой своего подкоркового примитивизма он этого не хочет. А добившись власти, становится еще более непредсказуемым, с одной стороны, в своем примитивизме, с другой – вследствие безнаказанности, – договорил оратор.

И в этот момент Лизавета Петровна увидела идущего к ней Гайдина, как-то совершенно по-другому воспринимая его сейчас – его светлые, вьющиеся, распрямленные на концах, волосы, делающие его голову как бы объятой облаком, его прямой эллинский нос, тяжеловатый, словно непроницаемый, подбородок, крупные светлые глаза. Он был в черном, фрачном костюме, с белой бабочкой на белой, хорошего качества, рубашке, со складками на груди, и мягкими, выступающими из-под рукава фрака, белыми же манжетами. Он был другой. Таким она его никогда не видела и не знала.

– Интересно? – спросил Михаил Амвросиевич, слегка кивнув, в знак приветствия, и уже видя, как Мячикова слушала, не двигаясь с места.

– Я знал, что вам понравится, – опять сказал он. – Но, к сожалению, нам надо идти. Нас ждут в комнате для приглашенных, – кивнул он подбородком в сторону стеклянной двери, откуда лился серовато-фиолетовый свет. – Наш разговор состоится там, – опять сказал Гайдны. – Когда я говорил о приглашении, – продолжал он, – я говорил о совершенно особой программе. Он посмотрел на Мячикову, жестом руки приглашая ее идти дальше.

– Российский пролетариат, имеющий такой опыт классовой борьбы, который не изучали только новорожденные, может и должен сказать свое слово в этом вопросе, – услышала Мячикова из другого конца зала.

Там, на таком же возвышении, стоял человек постарше, чем тот, который говорил о примитивном человеке. Взлет аплодисментов стоявших рядом людей заглушил и его голос. Мячикова с любопытством посмотрела на Гайдина. Тот несколько раз качнул головой, словно говоря: «Ничего не поделаешь. Свобода».

– Это он о профсоюзах, – сказал Михаил Амвросиевич вслух. – Он уже говорил об этом.

– С победой революции, в прошлом веке, когда всем известные личности выстраивали жесткую вертикаль власти, они организовывали профсоюзы, как того требовало их пресловутое подчинение меньшинства большинству, а не так, как подсказывает жизнь, – продолжал оратор. – И оказалось, что директор предприятия и рабочий того же предприятия – в одном профсоюзе. Министр образования и школьный учитель. Главный врач и санитарка. И так далее, в то время как профсоюз должен быть организован по профессиональному признаку. У рабочих одной отрасли – свой профсоюз. У медсестер, например, тоже – свой. По горизонтали. Это и есть союз профессиональный. Так должно быть, потому что никогда ни рабочий, ни медсестра не смогут защитить свои права, если ей или ему, чтобы сделать это, надо пожаловаться своему директору или главному врачу на него же самого.

Теперь уже гром аплодисментов взлетел вверх, заслоняя все, что говорилось другими.

– Так во всем мире и есть – продолжал оратор – профсоюз мебельщиков, сталелитейных рабочих.

– Стоматологов, медсестер, – сказал кто-то из тех, кто стоял рядом. И все одобрительно отозвались хлопками.

– Ну, что? – опять спросил Михаил Амвросиевич. – Здесь бывает много интересного. Правда, мы только что открылись после ремонта. Но скоро здесь будет много народу. Вы приходите слушать почаще, – сказал он. – А сейчас нам пора, – кивнул он на стеклянную дверь, которая была совсем рядом.

Мысленно окинув взглядом свое шерстяное платье и неизменную цепочку на шее, Мячикова вошла в комнату, наполненную серовато-сиреневым светом. В пространстве, гораздо меньшем, чем зал, в котором она только что была, с большим стеклянном овалом в потолке, где были видны фиолетовые сумерки, за столом уже сидели несколько человек. Кто-то показался Лизавете Петровне знакомым, но сразу вспомнить кто есть кто она не могла.

– Это – Лизавета Петровна Мячикова, – представил ее доктор Гайдин. – Работает на «скорой» больше тридцати лет. – Вы помните, Лизавета Петровна, тему нашего сегодняшнего обсуждения?

– Историография тезиса «больной всегда прав» и его популистская трансформация, – отвечала Лизавета Петровна, слегка и уже не в первый раз подумав, почему именно ее сюда пригласили.

– Да, – согласился с формулировкой Гайдин, – Ну, кто начнет? – обвел он всех присутствующих взглядом.

Никто не проронил ни слова.

– Ну тогда, если позволите, я. А потом – каждый. Люди должны говорить, – заключил он. – Не так ли? – опять обратился он к Лизавете Петровне.

– Наверное, да. Хотя я думаю – это, в первую очередь, позиция психоневролога, – коротко сказала она.

– Вот когда мы с вами, Лизавета Петровна, выйдем на пенсию, вы поймете, как это важно – говорить. Для этого вовсе необязательно быть психоневрологом, – улыбнулся он.

И Михаил Амвросиевич стал говорить. А Лизавета Петровна вспоминала, что знала о нем, кроме того, что он работал, как и она, на «скорой». Он родился здесь, в этом городе. Учился в той же школе, что и Лизавета Петровна, но закончил ее несколькими годами раньше. После окончания института много лет работал на Севере, затем вернулся в родной город. Был женат, и, кажется, не один раз. Но уже очень долго живет один и очень дружит с сыном от первого брака, который тоже врач и работает в одной из больниц города. «Гайд-парк – это похоже, главное в жизни Михаила Амвросиевича» – думала она и даже не предполагала, как была права.

– Конечно, этот тезис «больной всегда прав» возник не сейчас, – говорил Гайдин, откинув назад свою кудрявую, светлую шевелюру.

– А еще в первобытные времена, – сказала сидящая рядом с Мячиковой дама в пышной, с рюшами, розовой блузке, облик которой показался Мячиковой знакомым, но из-за того, что она сидела рядом, Лизавета Петровна никак не могла разглядеть ее лица.

– Не думаю, – возразил Михаил Амвросиевич, – поскольку этот тезис отмечен глубокими размышлениями о жизни и смерти, о единстве противоположностей, как бы мы сказали сейчас. Давайте, еще раз скажем: «Больной всегда прав!». В чем он прав? Не в том, конечно, что он что-то требует, что-то отвергает, в чем-то сомневается, капризничает, скандалит. Он прав единственным своим правом и желанием жить. Другими словами – это жизнь всегда права. Жизнь! – еще раз повторив это, посмотрев на Мячикову и обведя всех присутствующих взглядом, сказал он.

И Лизавета Петровна рассмотрела теперь справа от Гайдина человека со светлой челкой на морщинистом лице, с очень крупными синими глазами. Ярко-синий костюм с голубой рубашкой делали его похожим на слегка увядшего василька. Но это пробуждало любопытство, и Лизавета Петровна время от времени поглядывала в сторону Василька с интересом.

– Поэтому я думаю, – продолжал Михаил Амвросиевич, – что этот тезис появился гораздо позднее, чем в первобытные времена, когда люди, по сути, выполняли только функции жизнеобеспечения. Я думаю, это понятие могло появиться в то время, когда уже были накоплены какие-то знания, когда люди стали ощущать себя существами более высокого порядка, чем всё живущее на земле, когда появились обобщения, – продолжал Гайдин, – стали возникать науки, когда сами понятия «Жизнь» и «Смерть» приобрели свои этико-философские аспекты.

– Вы говорите о дохристианских временах? – спросила женщина в розовой блузке, сидевшая рядом с Мячиковой.

– Именно, – подал голос Василек. – Я знаю вашу позицию, госпожа Курова, – продолжал он, глядя на женщину в розовой блузке, – вы уже говорили, что предполагаете, что это сказал чиновник от медицины. Такое мнение тоже может иметь место, но мы сейчас говорим о том, когда это стало возможно. И я думаю, что это было возможно уже в дохристианские времена. Может быть, правда, не так широковещательно, как сейчас.

– Александр Боган, – представил присутствующим Василька Гайдин. – Более половины жизни преподает античную историю и искусство.

Все с пониманием переглянулись.

– Так вот, я думаю, – продолжал Василек, – тезис мог появиться тогда, когда человек стал ощущать себя венцом природы. Это был переход от первобытного строя к основанной на рабстве цивилизации. Впервые человек стал создавать тогда «вторую природу», – продолжал Василек, глядя на Гайдина, – ирригационные сооружения, обработка металлов, путешествия по морям, закладка основы для медицины и математики.

– Да. Именно это я и имею в виду, когда говорю, что человек ощутил себя Человеком, – произнес Гайдин. – И никогда потом – ни в феодальную эпоху, ни в капиталистическую – не был с таким пафосом выражен в искусстве и в сознании человека идеал исполина-победителя, как в древности.

– Да ведь это, и в самом деле, надо чувствовать себя сильным, чтобы сказать «Больной всегда прав». За этим – сила, уверенность, прежде всего в себе, готовность обеспечить другому это право, – опять сказал Василек. – Я думаю, что тот, кому первому пришла в голову эта мысль, был именно таким человеком. Это были первые ростки гуманизма, к которому неизбежно должно было прийти человечество, чтобы не истребить самого себя, – заключил Василек.

– Как удивительно близко, Александр Александрович, иногда подходят друг к другу вопросы истории, искусства и медицины, – опять сказал Гайдин.

– Я бы сказал, что медицина – это тоже искусство, – неожиданно принял тему Василек. – И, как любое искусство, доступно немногим. Остальные – ремесленники.

– Михаил Амвросиевич, а вы не думаете, что наш обсуждаемый тезис впервые был высказан Гиппократом, – неожиданно сказал незнакомый низкий голос.

– Нет, не думаю, – отвечал Гайдин, поворачиваясь туда, откуда прозвучала фраза. – Не думаю, – опять сказал он, если вы имеете в виду Клятву, там этого точно нет. Там есть «о направлении режима больных к их пользе», «о воздержании принятия всякого вреда и несправедливости», «о непоказе пути страдающему человеку к худому замыслу над собой» и «о профессиональной тайне».

– Пожалуй, да. Я тоже так думаю, – отвечал тот же голос.

Теперь Мячикова внимательно посмотрела на говорящих. С Гайдиным разговаривала совсем пожилая женщина, похожая на крепенького старичка. Она сидела слева от Гайдина, и, казалось, напряженно размышляла об общей теме разговора.

– Да, вот тут кто-то говорил о ремесленниках, – опять сказала женщина, похожая на старичка. – В любой отрасли человеческой деятельности есть ремесленники. Это, так сказать, издержки творческого процесса, поскольку кто-нибудь должен делать техническую работу. Правда? – обратилась женщина ко всем. – Кто-то должен думать, а кто-то принимать все, как аксиому, не вкладываясь ни в одну мысль, ни в один знак пунктуации, обеспечивая, так сказать, чистые вегетативные функции. Их, этих ремесленников, гораздо больше, чем тех, кому доступно искусство, – продолжала женщина, похожая на старичка, – скажем, искусство врачевания. И именно потому, что их больше, – опять сказала она, – они-то и размывают то, что является основой основ какого угодно процесса, понятия, представления. Я имею ввиду, конечно, не столько основные постулаты, сколько понятия, так называемого, этического плана – снятие каких-то, долгое время казавшихся незыблемыми, установок, табу, упрощение смыслов, понятий, нивелирование их, низведение до двух условных точек, а иногда и просто обмена полюсами.

– Браво, Розалия Ивановна, – захлопали все.

А Василек встал и стоя продолжал хлопать.

– Вот мы, кажется, и подошли к тому, из-за чего затеяли весь этот разговор, – сказал Василек. – Ведь слова, как и мысли, – живые существа. Они перестраиваются, соединяются с другими, уплощаются, укорачиваются до аббревиатуры, перестают значить, что значили в том или другом сочетании или, скажем, какое-то время назад, – все так же стоя договорил Василек и сел, сделав рукой знак Розалии, чтобы она продолжала.

– Теперь мы, может быть, послушаем кого-нибудь другого? – нерешительно спросила Розалия, поглядев на госпожу Курову, в розовой блузке, сидевшую рядом с Мячиковой, и Лизавета Петровна вдруг увидела, какой по-настоящему заинтересованный взгляд был у Розалии.

– Нет, Розалия Ивановна, – отозвалась госпожа Курова. – Вам больше есть, что сказать. Из всех нас, приглашенных сегодня, вы – самый сведущий человек.

– Ну не знаю, если вы так считаете, – с сомнением произнесла Розалия. И ее низкий голос показался Мячиковой еще ниже, чем он был на самом деле.

– Прошу прощения, – поднялся Михаил Амвросиевич, – если кто не знает, Розалия Ивановна – наша гордость, можно сказать – наше национальное достояние. Она руководила областным отделом Здравоохранения с самых первых послевоенных лет. Когда никого из присутствующих, в том числе и меня, здесь не было и в помине. А это было совсем непросто. Разруха, послевоенное финансирование, подручные помещения.

– Я должна перебить вас, – кокетливо сказала Розалия, обращаясь к Гайдину, сделав при этом выжидательно-вопросительное выражение лица. – Вы, Михаил Амвросиевич, и правы и неправы, – теперь улыбнулась она, что как-то не было в противоречии с ее обрюзгшим лицом, с густыми мужскими бровями, и даже, казалось, шло ей.

– Мне помогали люди, – продолжала Розалия. – Тогда были совсем другие люди. Потрясающие люди. С ними было легко. А работа. Что ж. Мы были молоды, – она помолчала. – Я помню, приходили фронтовые врачи, – снова заговорила Розалия Ивановна, – лечившие людей в окружении, в партизанских отрядах, и даже был доктор, который спасал людей в каком-то концлагере. Немцы не знали, что он врач. Он пришел тогда ко мне и спросил не о том, сколько будут платить, а – будут ли платить вообще. Это был сорок шестой год. И, когда услышал, что платят, попросил какую-нибудь маленькую комнату. Сделать это было невероятно трудно. Город в руинах. Я ему говорю «Поищи, дорогой. Найдешь, оформим. Только найди. Ты очень нам нужен».

– Нашел? – спросил Василек.

– Нашел какую-то мансардную комнату. Но прожил там недолго. Мы уж ему и квартиру нашли отдельную, это года через три. Но не дождался. Умер. Имя у него было такое странное – Люсьен. В честь какого-то революционного француза, хотя сам – чистокровный русак из Москвы. К тому времени у него в Москве как-то никого не было. И он женился здесь на молоденькой фельдшерице из Саратова. Тогда целый выпуск Саратовского Училища сюда прислали. А потом ему присвоили звание Героя Советского Союза. Позвонили из Москвы к нам, в Горздравотдел – через военкомат узнали – и сказали, что присвоили. Я звоню ему в больницу. «Люсик! – кричу, – Люсик!». Мы все так его звали. «Тебе Героя дали». А мне отвечает совсем другой доктор – «Люсика больше нет, Розалия Ивановна». «Как нет. Как нет? – кричу я опять, – Ему же Героя дали», и вдруг умолкла, и ничего сказать не могу. «Когда?» – спрашиваю, и словно волной обдало. «Что? Вчера» – говорит. «Эмболия». – Потом приехали люди, – продолжала Розалия Ивановна. – А в городе тогда одна гостиница была. Мы их всех за счет Облздравотдела селили. Одних приезжих врачей было человек двадцать. Да родственники из разных городов. Да наши врачи, – немного помолчала Розалия Ивановна. – Вот для них, – сказала она, – В том числе и для Люсика, тезис «Больной всегда прав» значил то, что он должен значить. А потом пошло. Мы хотим кого-нибудь их медиков наказать. Ну мало ли какие причины бывают. Не нравится нам человек. А тут на него жалоба. Больной, говорим, всегда прав, без всякого разбирательства. Ведь это очень редкий и очень хорошо воспитанный человек возьмет на себя труд и обязанность, раз уж он стоит во главе коллектива, быть объективным. Это редкость. Таких людей почти нет. А остальные – прав не прав… Зато больной всегда прав. А там и больной-то, может быть, какой негодяй с криминальным прошлым. А мы человека безо всякого разбирательства. Это, конечно, не делает чести нам, руководителям. В общем, прекрасный тезис против самих же медиков и обернулся. Конечно, это – трансформация, которая, к тому же, оказалась очень удобной. Я, знаете, – почему-то посмотрела Розалия Ивановна по сторонам, – имею в виду ту демагогию, которую в последнее время несет с собой этот тезис. Я очень старый человек, чтобы чего-то бояться. В условиях последних перед перестройкой лет это вообще звучало, как насмешка. У нас недостаточно больничных коек, хронически не хватает медикаментов, никакого санаторно-курортного лечения даже для сердечно-сосудистых больных. А мы говорим: «Больной всегда прав». Чистейший популизм. Всего лишь – популизм, а не официальная социальная политика государства.

– Значит, менять было нужно? – отозвалась долго молчавшая Розовая Блузка.

– Конечно, нужно, госпожа Курова, – внимательно посмотрела на Розовую Блузку Розалия, обратившись к ней так, как совсем недавно это сделал Василек, который, судя по всему, был с этой Куровой знаком.

– Менять, конечно, было нужно, – сказала бывшая Заведующая Областным Отделом Здравоохранения. – Но опять что-то не то. Организовали настоящий беспредел. Ведь сейчас Главный Врач может назначить себе зарплату столько, сколько сам пожелает. Причем, говорить об этом широким массам запрещено. Носятся с идеей этого семейного врача, когда в Америке от этого давно отказались. Педиатрию объединяют с гинекологией, гинекологию – с педиатрией. Как можно?! Педиатрию! – не договорив, умолкла Розалия Ивановна. – Не понимаю. Охрана матери и ребенка. Там столько проблем. И вдруг всем этим будет заниматься участковый врач. Да пусть она хоть семи пядей. Ой, что это я разговорилась. Простите, старуху, – спохватилась Розалия.

– Ничего, ничего, – подала голос Курова, как выяснилось – главный врач какого-то городского роддома.

– Я что-то не так сказала? – почему-то спросила ее Розалия – Вы не можете сами назначить себе, сколько захотите?

– Я бы не хотела обсуждать это с вами, – отвечала Курова, вздрогнув всеми своими розовыми рюшами.

– Нет, господа, – смягчил ситуацию Василек. – До тех пор, пока здравоохранением будут заправлять сантехники… – чего-то не договорил он. – Я, уж не медик, и то понимаю.

Все примолкли. Информация, хоть и общеизвестная, но подоспела во время. И каждый какое-то время оставался наедине с ней.

– Так. Спасибо, Розалия Ивановна, – сказал до сих пор молчавший Гайдин. – А короткое резюме мы попросили бы сделать Лизавету Петровну, как человека сегодня, сейчас, работающего на «скорой», – заключил Михаил Амвросиевич, несколько раз взглянув на Мячикову, и, видимо, понимая, что она побаивается.

– Говорить после таких авторитетных людей, – сказала Лизавета Петровна, поглядев на Гайдина, будто собираясь отказаться.

– Смелее, смелее. Я знаю – вы иногда говорите дельные вещи, – улыбнулся Михаил Амвросиевич. – Очень важно послушать человека, который так долго, как вы, работает на «скорой».

– Спасибо Михаил Амвросиевич, – отозвалась Мячикова. – Мне тоже было приятно и интересно послушать всех.

– Даже такую старуху как я, – недоверчиво спросила Розалия.

– А вас особенно, – сказала Лизавета Петровна. И все утвердительно закивали.

– Да. Я действительно очень давно работаю на «скорой» и отношусь к той категории медицинских работников, которым, наверное, уже ничего платить не будут, а они все будут работать, – начала Мячикова.

Все улыбнулись, поглядев друг на друга.

– Но анализ тезиса «Больной всегда прав», который был здесь сделан, – продолжала Лизавета Петровна, – только подтверждает то, что мы видим и слышим каждый день – понятие «Больной всегда прав» обесценивается все больше и больше. И чем больше чиновник нарушает, отступает от правил, размывает и подменяет одно другим, чем больше недодает больным и здоровым, тем чаще и охотней он повторяет то, что, по совести, говорить ему надо как можно реже, – она помолчала. – И никакие повышения зарплаты ничего не изменят.

Розалия и Василек дружно захлопали. Госпожа Курова не проронила ни слова. Михаил Амвросиевич с каким-то новым выражением лица смотрел на Мячикову, ожидая, когда она заговорит снова.

– Но думаю, как бы ни исказили этот тезис люди, время и обстоятельства, – продолжала Лизавета Петровна, – он все равно в нас есть и будет. Иначе – чего же стоит человек, если в нем не будет самого лучшего, что в нем есть – сострадания. Оно будет всегда. Нисколько в этом не сомневаюсь, – сказала Лизавета Петровна и умолкла, оглядев всех присутствующих. Потом подняла глаза вверх. Там, на видном сквозь стекло серо-фиолетовом небе, светила крупная и пока единственная звезда. – И всё-таки – больной всегда прав, – коротко сказала Мячикова.

Все захлопали.

– Вот, наши медики, – сказал Михаил Амвросиевич, обращаясь ко всем.

Он хотел сказать что-то еще. И оно было совсем близко, в его глазах, но Розалия Ивановна прервала это редкое краткое мгновенье, почувствовать которое бывает достаточно, чтобы навсегда что-то понять, принять, переиначить.

– Мишенька, нельзя ли распорядиться насчет кофе?

– спросила Гайдина Розалия Ивановна. – Только у тебя пью – хороший. Жду, жду, а все не несут.

– Сейчас будет, Розалия Ивановна, – отвечал Михаил Амвросиевич, нажимая на серую кнопочку, рядом со стеклянной дверью.

Потом, сделав знак рукой, чтобы его подождали, вышел за дверь. А когда через минуту вернулся, сказал, что в зале полно народу, и в левом углу один очень интересный человек говорит о любви. Потом Михаил Амвросиевич поблагодарил всех и сказал, что после кофе можно попринимать участие в дискуссиях в большом зале.

– Это там, где говорят о любви? – спросила Розалия.

– Он уже третий день говорит, – отозвался Гайдин. – Говорит интересно. Какая-то личная драма. Его самого я не расспрашивал. Мне важно, чтобы он выговорился. Все равно – кому. Всем! Всем, кто слушает, – уточнил Михаил Амвросиевич. – Сегодня, я вижу – он гораздо уравновешенней, чем три дня назад, когда он только пришел.

Так. Это слева. А справа человек рассуждает об устройстве профсоюзов. Мне кажется – все очень логично, – посмотрел он на Мячикову, зная, что она уже кое-что слышала. А недавно, – продолжал Гайдин, – пришел один человек, который когда-то давно убил свою жену, отсидел срок. А теперь у него появилась потребность выговориться. Ночи не спит. А днем сюда ходит. Я уж предлагал ему что-нибудь принять. Пока отказывается. Кстати, Розалия Ивановна, – обратился Гайдин к Розалии снова, – вы не хотите написать свои воспоминания?

– Ну, Мишенька, я же не убивала свою жену, – капризничала Розалия. – И потом, Мишенька, я хочу кофе.

– Сейчас будет. А о том, что я вам сказал, подумайте. Каждый человек уникален, – заключил Михаил Амвросиевич.

– Я подумаю, – отвечала Розалия, уже глядя на хорошо стриженного и бритого мальчика в черном костюме, который принес поднос с кофе. – Замечательно, – опять сказала она, втягивая носом вкусный запах.

– Я обязательно подумаю, Мишенька, – уже весело сказала она. – Я много помню. Например, помню, как в область приехала ваша Серафима. Такая видная была. Все переделывала. Всем интересовалась. Я даже удивляюсь, что она сидит у вас на статистике. Потом Труш. Тоже при мне приехал. Спокойный, умный, знающий. Ты, Мишенька, конечно, уже после меня. Я была на пенсии. – Розалия помолчала, отпивая кофе. – Так что, про тебя не помню, – как-то извинительно сказала она. – Но зато помню пожар в больнице «скорой помощи». Про пожар, наверное, тоже надо написать? Как ты думаешь, Мишенька. А? – просияла Розалия, увидев, что тот же хорошо стриженный и хорошо бритый мальчик в черном, принес каждому по две маленькие мягкие и очень душистые булочки. – А ты будешь меня поить кофе, Мишенька, если я и вправду напишу? – вдруг спросила Розалия Ивановна, улыбаясь.

– Конечно, Розалия Ивановна, приходите, мы всегда вам рады.

– Ну тогда, пожалуй, напишу, – сказала она, надкусив недавно принесенную булочку. И вдруг застыла на вдохе удивления и радости, не имея возможности всплеснуть руками, так как обе они были заняты.

– И в самом деле, очень вкусная булочка, – сдержано сказал Василек.

Госпожа Курова пила только кофе, так и не притронувшись к булочкам.

А Лизавета Петровна смотрела на Розалию и улыбалась.

Она знала, что эта некрасивая пожилая женщина, с широкими мужскими бровями, низким голосом и все еще любопытным взглядом, живет одна. И то, что она сама знает и умеет делать в этой жизни, а главное – то, что она сама заслужила, – и есть ее единственное достояние.

– Какой прекрасный кофе, – после долгой паузы сказала Розалия Ивановна, обращаясь к Гайдину.

– Еще? – спросил Михаил Амвросиевич, кивнув на прощанье госпоже Куровой, которая уже поднялась и направлялась к выходу.

– В другой раз, – ответила Розалия, неожиданно обратив внимание на слова, которые услышала в открытую Куровой дверь.

– Это он говорит о любви, – спросила Розалия Ивановна.

– Да. Он излагает свою концепцию, – ответил Гайдин. – Хотите послушать?

Розалия Ивановна почему-то рассмеялась. Потом умолкла. В глазах ее промелькнуло сомнение.

– Может быть, в другой раз, – через минуту сказала она, поднимаясь, чтобы идти к выходу.

Следом за ней поднялся Василек.

– Розалия Ивановна, не торопитесь. За мной должен заехать сын. Мы вас подвезем, – сказал он.

– Как вы любезны, – сказала Розалия, подняв свои широкие брови и убавляя шаг.

– Ну как, понравилось? – спросил Михаил Амвросиевич Мячикову, когда они остались за столом одни.

– Я думаю, вы делаете очень большое дело, – сказала Лизавета Петровна, глядя на Гайдина и не очень надеясь, что он ответит. Так далеко, казалось, он был в эту минуту.

– Вы и правда так думаете? – спросил Михаил Амвросиевич, немного помолчав. – Не все понимают, опять сказал он, продолжая смотреть куда-то далеко. – Возможность говорить – это единственное, что у них есть, – опять заговорил Гайдин. – Пока человек обменивается с окружающей средой, он жив. Ведь каждый из нас – это маленькая Вселенная. Непрерывная смерть и непрерывное рождение. В человеке есть все – от минерала до бога. Он помолчал. – Если вы читали Ницше, – через минуту заговорил он снова, – у него Заратустра говорит: «Я от сегодня и от прежде, но есть во мне нечто, что от завтра, от послезавтра и от когда-нибудь». Лиши человека информационного обмена, и он станет ничем, – продолжал Михаил Амвросиевич, – потому что перестанут функционировать механизмы центральной нервной системы – головной мозг, спинной, системы органов, и потом – клетки. Отсюда неврозы, гипертонии. Да что там говорить, – заключил Гайдин. – Да. И еще неправильный взгляд на вещи. Это тоже надо сказать, – добавил он. – Больше того – чем регулярней, интенсивней информационные процессы, тем дольше сохраняет себя человек как индивидуум. Я давно хотел сделать что-нибудь, чтобы люди могли приходить, выговариваться, общаться. Вот этот молодой человек, который говорит о любви уже третий день… Там, в углу, – напомнил он, – Пришел бледный, под глазами синева, руки трясутся. Я подумал вначале, что он – алкоголик или того хуже – наркоман, – продолжал Михаил Амвросиевич. – Сегодня он уже говорит о какой-то концепции. Правда, я еще не вникал. Но он совсем другой. Даже трудно представить себе, что он был таким, каким я увидел его в первый день.

– Но, Михаил Амвросиевич, – почему-то понизила голос Мячикова, обращаясь к Гайдину. – Ведь все это стоит денег. И, должно быть, немалых. Как вы справляетесь? Вы что-нибудь имеете с этого предприятия?

– Я? – будто не сразу понял Гайдин. – Свободный человек не должен работать ради грязной наживы! – произнес он, слегка улыбнувшись, должно быть, вспомнив греков. – Но, если серьезно, – продолжал он, – Что-то у меня самого было. Потом есть люди, которые хотят помочь и помогают.

– А те, кто приходят сюда, это…

– Это совершенно нормальные люди, – понял Гайдин, – Только в критической ситуации. Им надо выговориться. А здесь всегда есть кому.

Немного помолчали.

– О чем вы думаете? – вдруг спросил доктор.

– Я думаю о том, что природу можно все-таки обмануть.

– Браво, Лиза! Можно, я буду вас так называть?

Лизавета Петровна кивнула.

– Так вот, Лиза, это самая потрясающая мысль, которая однажды пришла мне в голову, – улыбнулся Гайдин. – Но нельзя обмануть себя, – чего-то не договорил он.

– Вас что-то тревожит? – нерешительно спросила Мячикова.

– Тревожит? Только иногда, когда думаю, что жизнь проходит. И проходит она где-то рядом.

– Вы так думаете? Вы? Человек, который живет такой насыщенной жизнью? – не поверила Мячикова.

– Жизнь должна быть не насыщенной, а гармоничной. В этом разница. К тому же мы несчастны не потому, что и в самом деле несчастны, а потому, что таковыми себя считаем.

– А ваша семья? – спросила Лизавета Петровна.

– Два раза обзаводился, – как-то обыденно сказал он. – Не заладилось. Одну я сам оставил. Вторая оставила меня. Все это как-то скучно. – Он помолчал. – Знаете, некоторые женщины думают, что, если они красивы, то им позволено быть дурами. Красота в таком сочетании – это довольно обременительно.

– А вы знаете, что могло бы внести гармонию в вашу жизнь? – неожиданно спросила Мячикова. – Иногда знать – это уже много.

– Знаю. Но пока это проблематично, – глядя куда-то поверх ее головы, отозвался Михаил Амвросиевич.

– Знаете, почему я пригласил вас сюда? – вдруг спросил он.

Мячикова молча смотрела на него, стараясь понять, о чем он. И мысль, что сейчас он скажет что-то такое, чего говорить не надо, становилась все ближе и ближе.

– Мне очень хорошо говорил о вас профессор Балакирев и его дочь Галина. Она совсем недавно защитилась. Умная девочка.

– Да. Я знаю. Часто бываю у них, – отозвалась Мячикова, с удовольствием вздохнув. – Красивая женщина, правда? – опять спросила она, имея в виду Галину.

– Она замечательная, – согласился Михаил Амвросиевич. – Но это – не то, о чем мы только что говорили. Она – слишком женщина. А мне, в первую очередь, в любом человеке нравится его космос, его астрал.