Текст книги "Бенефис"

«Почему я ее не видела раньше?» – удивилась Лизавета Петровна, и вспомнила, что лоб был закрыт шапкой-ушанкой, которая теперь снялась и упала здесь же, в машине, на пол. Сильный удар был, поняла Мячикова и сразу подумала о сотрясении. Теперь надо было решить, куда везти. Если со скелетной травмой, то в ближайшую больницу – он наверняка живет где-нибудь недалеко, раз разъезжает здесь на велосипеде. Если везти с сотрясением, то в больницу «скорой помощи», через весь город. В этой, ближней, больнице ни за что не примут без консультации нейротравматолога, которого там нет. Теперь больной открыл глаза. Он был по-прежнему безучастен. Это был человек лет шестидесяти пяти с худым, изрезанным глубокими морщинами, лицом. Блеклые голубые глаза смотрели в потолок, и трудно было сказать, видят они этот потолок или нет. Изо рта по-прежнему пахло алкоголем.

– Где вы живете? – спросила Лизавета Петровна, надеясь, что он ответит. Больной молчал.

Она понимала, причиной мог быть, в первую очередь, шок, потом амнезия – вследствие удара по голове и сотрясения, а так же банальное алкогольное опьянение. К тому же, в рамках борьбы с шоком, чтобы уменьшить боль, она ввела препарат списка «А», который был абсолютно показан при скелетной травме и не показан при сотрясении. Итак, причин к тому, чтобы больной не вступал в контакт, было достаточно.

– В какую больницу? – наконец тихим хриплым голосом через минуту или две спросил больной.

– В больницу «скорой помощи» – отвечала Мячикову, уже решив ехать туда.

«Там и нейротравматолог есть, и реанимация, если что», – думала она.

– Хорошо. У меня там дочка близко, – опять тихо сказал больной.

– А сами, где живете? – обрадовалась Мячикова, что можно хоть что-то узнать.

– Сам. Здесь. Две остановки, – отвечал больной, прикрывая глаза.

– Да, – поняла Мячикова, – можно было бы ехать сюда, поближе, но там нет нейротравматолога. Не возьмут.

Машина шла ровно. По-прежнему слепил снег, но в городе все было как-то по-другому. Тише, что ли. Теперь она смотрела на больного. Она видела его порозовевшие губы, его все более приближающееся к нормальному цвету, лицо, расправившиеся носогубные складки, его ровное дыхание. Измерив давление еще раз, поняла, что оно стабильно.

– Вот хорошо. И дочка рядом. А то я тут один, – еще раз проговорил больной.

В больнице, как всегда, было полно народу. Нейротравматолог был занят на операции, и вот-вот должен был подойти. Через пятнадцать минут пришел хирург и сказал, что доктор, который был ей нужен, еще не освободился. Он осмотрел больного, измерил давление, сказал, что больной опасений не вызывает. Еще через несколько минут Мячикова уехала на очередной вызов, оставив больного в приемном.

«Вот хорошо», – подумала Лизавета Петровна – «и дочка рядом».

И ответила по рации, что свободна.

Веселое утро давно уже позолотило небо, асфальт, зеленую декабрьскую траву, припорошенную снегом, позолотило и встречные глаза прохожих. Казалось, им всем было легко и весело. И не только потому, что на столбике уличного термометра было пять градусов плюс, но и потому, что с самого утра всюду было солнце, от чего небо казалось светлей и выше.

Было около одиннадцати утра. Совсем недавно закончилась пятиминутка, где обсуждались детали празднования дня рождения Главного врача, и где самые его горячие поклонники или желающие казаться таковыми, не знали удержу новым и новым предложениям. Кто-то обещал сочинить стихи, кто-то собирался петь песни, а кто-то испечь невообразимо большую кулебяку. Самого Артур Артурыча на пятиминутке не было, вместо него восседал Винтовкин, и, как человек, абсолютно неспособный к каким бы то ни было проявлениям уважения или приязни, молчал. И, наверное, это единственное, что он мог сделать, чтобы не раздражать остальных.

– А что, если начать с того, чтобы встретить его хлебом-солью с полотенцем и караваем? – неуверенно пискнула Резеда. – Я где-то видела. А вокруг – хоровод из самых красивых девушек. У нас много. И чтобы щиколотки, щиколотки. И все – блондинки, блондинки – искренне хотела сделать приятное Главному врачу Задняя.

– Хлебом-солью? – вдруг спросил до сих пор молчавший Винтовкин. – Хлебом-солью не надо. Это уж слишком, – произнес он, почему-то с опаской поглядев по сторонам, – как-то не ко времени, – добавил он, поглядев теперь на Резеду. И умолк, словно испугавшись чего-то. – Хлебом-солью! – через минуту опять повторил он.

– Может, ему подарить что-нибудь? – спросила пожилая женщина, фельдшер, которая уже много лет одна воспитывала внука. У мальчика не было родителей. Звали ее по-домашнему – Катя Ивановна. И не было случая, чтобы Катя Ивановна отказалась дать свою копейку кому-нибудь на подарок.

– А что? – продолжала Катя Ивановна, – Соберемся и купим. Компьютер, например, – умолкла она, глядя по сторонам, и искреннее выражение ее лица вдохновило многих.

– И в самом деле, – заговорили то тут, то там. – Возьмем и купим компьютер.

– Компьютер, компьютер, – загомонили по рядам.

– Да у него этих компьютеров три или даже четыре, – опять подал голос Винтовкин, проясняя ситуацию, – И потом. Вам это не осилить.

– А самовар? – опять спросила неугомонная Катя Ивановна. – Сейчас тыщи три стоит, – объясняла она по простоте душевной.

– Он чай не пьет, – снова пояснил Винтовкин.

– Жаль, – сказала за всех Катя Ивановна и пожала плечами. – Поплясали бы вокруг самовара. – А может, деньгами собрать? – наконец что-то поняла она.

– Во! – отозвался Винтовкин. – Деньги он любит. В любом количестве, и особенно, когда дарят, – договорил он, будто доброжелательно, и доброжелательно же улыбнулся.

Потом были еще какие-то предложения. Кто-то сказал, что можно было бы купить цветы. И Лизавета Петровна стала думать, какие. Пока она думала, пятиминутка закончилась. Мячикова слышала, как несколько раз подряд что-то пискнула Резеда, но, что именно, она не поняла, и до чего, в конце концов, договорились, не знала. И теперь, идя по зеленой, декабрьской, припорошенной снегом, солнечной улице, и еще раз как бы увидев перед собой Винтовкина, почему-то испугавшегося предложения о хлебе-соли, вспомнила, что так и не знает, о чем недавно разговаривал Винтовкин с Михаилом Амвросиевичем в Гайд-Парке, когда ей пришлось выйти из кабинета. А когда пришла, вспоминала она, Гайдин был чем-то расстроен.

«Надо, чтобы в Гайд-Парке была медицинская ставка» – коротко обронил он тогда. И она до сих пор не знала, что это на самом деле значит. Жаль, что она не спросила Гайдина об этом сразу.

«Уж не сам ли Винтовкин собирается в Гайд-Парк на работу?» – пронеслось в голове. – «Хотя, нет, он не уйдет со «скорой». Там у него большой портфель с мыслями своего хозяина. Он может эти мысли хранить, развеивать по ветру, собирать, а иногда выдавать за свои. А в Гайд-Парке у него ничего такого не будет. Здесь – каждый сам по себе. И никакой Винтовкин никому не нужен. Другое дело – Михаил Амвросиевич. Он – умный, хорошо относится к людям, и не говорит, что по всем, кто приходит высказаться или поговорить, что-то там плачет», размышляла Лизавета Петровна, продолжая шагать по залитому солнцем асфальту.

Немного не дойдя до Драмтеатра, взглянув направо, узнала дом, где на самом верхнем этаже, под крышей, располагался Гайд-Парк. С минуту, борясь с искушением зайти туда, в себе это желание подавила. Энергетика не позволяла. Сколько на ней было всего – и суточное дежурство, и пятиминутка, и какой-то день рождения, который ее совершенно не интересовал, и многое другое.

Да и других он интересовал, этот день рожденья, только по одной причине – засветиться в верноподданничестве. И она это хорошо понимала. Нет, в Гайд-Парк надо идти по-другому. Гайд-Парк – это серьезно. Там человек – как на ладони, такой какой есть. Настоящий. И Михаил Амвросиевич – настоящий, неожиданно для самой себя подумала она. И вспомнив его удрученное лицо, которое она видела в последний раз, снова подумала о Винтовкине, но на этот раз – не собирается ли Винтовкин устроить в Гайд-Парк на работу кого-нибудь нужного, своего? И эта мысль показалась ей самой правильной.

Миновав памятник и библиотеку и перейдя дорогу к трамвайной остановке, в ста метрах от которой находился драмтеатр, Лизавета Петровна остановилась, решив подождать трамвай. Она долго смотрела на сквер с неработающим в декабре фонтаном, на то и дело меняющий цвет светофор, и вдруг взгляд ее скользнул по синему БМВ, за рулем которого сидел Винтовкин, а рядом с ним, с сигаретой во рту – Таиска.

Таиска щурилась от солнца и смеялась. А Мячикова никак не могла вспомнить, чтобы Винтовкин и Таиска были знакомы.

– Лизавета Петровна, пошли с нами, – услышала Мячикова как только синий БМВ скрылся из вида.

Она оглянулась. Со всех сторон ее окружали люди со «скорой».

– Нет, серьезно, – опять услышала она тот же голос. Это была фельдшер Лесина, которую Лизавета Петровна знала мало.

– Пойдемте, – опять сказала Лесина. – Мы в Горздравотдел. У нас специализация в учебном центре. Сегодня экзамены. А он за шесть человек деньги не заплатил, и экзамены не принимают.

– За шесть заплатил, а за шесть – нет, – сказал кто-то сзади.

– А что он говорит? – спросила Мячикова, имея в виду Главного.

– Говорит, платить не будет. Пусть, – говорит, – платят сами.

– А за шесть заплатил?

– Да. За шесть заплатил, а за шесть нет.

– А по какому принципу такое разделение? – с непониманием спросила Мячикова.

– Известно, по какому, – отозвался фельдшер из бригады Труша, Юрочка. – Кто пишет частицу «не» с глаголами отдельно, за тех и не заплатил. Он же сказал, что надо писать вместе.

Все дружно рассмеялись.

– Вот, идем выяснять, по какому принципу, – опять сказал Юрочка. – Ведь врачи в учебном центре с нами даже заниматься не должны были. Но он обещал. И они занимались. Ну, а экзамены не принимают, раз денег нет.

– Да-а, – с пониманием протянула Лизавета Петровна. – А чего вас так много-то? – спросила она, видя, что здесь гораздо больше, чем шесть человек.

– А сочувствующие? – хохотнула Лесина. – Сегодня мы? Завтра – они.

– Платить-то не с чего. С двух тысяч, что ли? Так за одну квартиру надо отдать больше, – сказал кто-то рядом с Мячиковой, идя с ней в ногу.

И она поняла, что идет со всеми вместе в Горздравотдел.

Здесь были люди разных возрастов – мужчины и женщины, одинокие и многодетные, смешливые и серьезные, разного достатка и положения, но все они не понимали, как можно на одной станции «скорой помощи» заплатить за одних и не заплатить за других, если кто-то считает себя руководителем этого подразделения.

Заведующий Горздравотделом, с широким, скуластым лицом, с характерными вислыми малороссийскими усами и жестким взглядом стального оттенка глаз говорил отрывисто и кратко. Встретив общество прямо в длинном коридоре большого административного здания, задолго до таблички «приемная», он спросил.

– Что такое?

Да, именно так он и спросил.

– Что такое? – снова спросил он.

– Мы пришли узнать, почему за половину из нас не заплатили за специализацию. Не за всех. А только за половину, – начал фельдшер с Центральной станции, которого Мячикова не знала.

– Отправляйтесь на работу. Шагом марш! – сказал Начальник.

– Но здесь нет никого, кто сегодня должен был бы работать. У всех свободные сутки. И только шесть человек, за которых не заплатили, должны были бы сдавать экзамены, – ответил кто-то из тех, кто стоял к начальнику ближе всех.

– Отправляйтесь на экзамены, отправляйтесь. Нечего здесь делать, – переадресовал он приказание тем, кто, по его мнению, самовольно ушел с экзамена.

– У нас не принимают экзамен. Мы потому и пришли, – тихо сказала Лесина.

– Как ваша фамилия? – воззрились малороссийские усы на Лесину.

Фельдшер молчала.

– Отправляйтесь отсюда! – опять громко сказал начальник, стоя теперь в полном окружении пришедших людей.

– Вам непонятно? – произнес он почти над самым ухом Мячиковой.

Лизавета Петровна обернулась. В это время Лесина, глядя на нее своими круглыми, за толстыми стеклами очков, глазами, шепнула.

– Пойдемте в бухгалтерию. Там узнаем.

Мячикова согласилась. Выйдя из толпы и пройдя по коридору, а потом завернув налево, они зашли в бухгалтерию.

– Не заплатил? – изумилась старший бухгалтер Горздравотдела, красивая рыжеволосая женщина, лет пятидесяти. – Как не заплатил? Должен был заплатить, – сказала она, берясь за телефонную трубку.

– Артур Артурович, – сказала красивая женщина, когда на той стороне трубку взял Фазан. – Ну, как же так? Я же дала на всех, – удрученно проговорила главный бухгалтер, послушав, что ей говорили с той стороны.

Постояв еще минуту, Лизавета Петровна с Лесиной, поблагодарив бухгалтера, вышли. Больше выяснять было нечего.

Теперь они вернулись обратно. В коридоре тихо стояли люди. Большого начальника уже не было. И, когда в конце коридора показался Винтовкин, широким шагом, словно боясь опоздать, направлявшийся к ним, они, до сих пор стоявшие группами, собрались все вместе.

– Все на работу, на работу, – говорил Винтовкин, продолжая шагать, и уже пройдя половину коридора.

– А нам куда? – спросила Лесина. – Нам сказали, на экзамен без денег не приходить.

– Идите, идите, – продолжал говорить Винтовкин. – Куда хотите. Только отсюда уходите. Главный врач знает, за кого платить, за кого нет.

Большинство потянулось к выходу. Кое-кто уходил быстро, потому что Винтовкин сверлил каждого глазами, будто собираясь запомнить. Среди этих людей не было никого, кому надо было бы идти на работу. Кто пришел из дома в свой выходной день, кто из отпуска, кто, будучи на больничном. Никто из них не понимал, как можно заплатить за половину, если Горздравотдел дал денег на всех.

Потом начался сбор денег для этих шести. А поскольку заплатить каждому надо было по месячной зарплате, то собрать было довольно трудно.

– Мама Лиза, мама Лиза. А у нас гость! – захлебываясь от важности сообщения, говорил Валик, открывая ей дверь.

Лизавету Петровну обступил большой холл, отделанный деревом. В холл выходило три двери. Одна из кухни и две из комнат. Лизавета Петровна прикрыла дверь и тут, в двух шагах от себя, сзади, увидела Вовку. Сын стоял с большой, красной, рождественской коробкой, перевязанной атласной розовой лентой. Она вспомнила – приближается европейское Рождество.

Этот дом был одним из загородных домов ее давней подруги. Разбогатев на торговле, муж подруги покупал дома. И вот, в это Рождество они попросили Мячикову побыть здесь, пока они съездят в Европу. Потому что другие дома воры не трогали, а этот обворовывали уже два раза.

– Сынок, – обрадовано сказала Мячикова, подходя к Вовке и обнимая его вместе с коробкой. Внизу, где-то на уровне ее пупка, хлопотал Валик.

– Это – мой брат. Правда же, мама Лиза? Это мой брат?

– не спрашивал, не то утверждал мальчуган, заглядывая ей снизу, в глаза. – Жаль, что я не знал его раньше, – вдруг сказал мальчик.

И Лизавета Петровна, обменявшись взглядом со своим сыном, улыбнулась.

– Ну, – наконец спросила она Вовку.

– Ну, что. Вот, прибыл. Сегодня утром звоню, а отец говорит, чтоб сюда ехал. И адрес дал. Хорошо мобильник, а то не нашел бы.

– Ну, слава богу. А где отец? – теперь спросила она, отметив про себя то, как непринужденно спросила об Алексее.

– Во дворе. Какой-то каток строить собирается. Я ему говорю – какой каток? Плюсовая температура, трава зеленая. Ну, в общем, кажется, понял.

– Понял, понял, – послышалось из глубины дома. И Лизавета Петровна узнала голос Алексея.

– Мама Лиза, папа приготовил такой вкусный ужин, – защебетал Валик.

– Папа? Ужин? Что ты говоришь, Валик? – спросила Мячикова, смеясь и мельком подумав, как долго они были в горздраве, да еще пригородный поезд. – Папа не умеет готовить ужин, – договорила она, теперь уже снова смеясь и понимая, что слегка покривила душой, вспомнив, как относительно недавно Алексей приготовил что-то очень вкусное из картофеля и капусты.

– Да, мам. Это тебе. А то все говорим, говорим, – сказал Вовка, протягивая коробку.

Она ничего не сказала, взяла коробку и покачала головой, глядя на сына.

– Там платье. Темная зелень. Как ты любишь, – опять сказал Вовка.

А Валик подмигнул ему снизу таким же, как у самого Вовки, глазом.

– Платье? – как-то растеряно переспросила она. – Ты не забыл, что совсем скоро я буду пенсионеркой? – спросила Лизавета Петровна.

– И у тебя начнется новая жизнь, – понял Вовка.

– Да, новая жизнь, – подтвердил Валик.

Просторная, обставленная по-современному, кухня, с большим столом посредине и стульями под дуб, благоухала. Алексей постарался на славу. На ужин было венгерское красное вино, жаркое из зайчатины и несколько салатов. В холодильнике ждал своей очереди большой, килограмма на три, торт безе. Всех угощал Вовка.

– До Рождества еще целая неделя, а у вас уже праздник, – для порядка сказала Лизавета Петровна.

– А у нас и есть праздник, – отозвался Алексей. – Сын пришел с моря. Полгода назад ушел, а сегодня вернулся. Разве не праздник?

– Праздник, праздник, – подтвердил Валик, забираясь к отцу на колени.

– Ох, Валик, приедет твоя мама, ты и уходить не захочешь, – сказала Лизавета Петровна, видя, как хорошо себя чувствует ребенок рядом с отцом.

– Она сама виновата, – громко сказал мальчишка. – Зачем она с этим дядей Йозиком по телефону разговаривала, когда папа был в море. Разговаривает и разговаривает по телефону. А когда папа вернулся, так сразу перестала, – договорил Валик в абсолютной тишине. – Теперь я буду жить с папой и своим братом, – опять сказал он.

– Валик, Валик, – что ты говоришь? – первая заговорила Лизавета Петровна. – Люди иногда разговаривают по телефону. Что же здесь особенного?

– А еще, мама Лиза, она говорила, что папа ее напрягает и что, наверное, мы скоро от него уедем. Ты не знаешь, а я знаю, – произнес Валик, все так же, сидя у отца на коленях и теперь обхватив руками его голову.

– Ну, это еще не повод, чтобы отказываться от мамы, – возразила Мячикова.

– Валик, – пойдем я тебе что-то скажу, – встав из-за стола, позвал Валика Вовка, и они пошли наверх в комнату, где был балкон, с которого днем было видно море.

И Лизавета Петровна поняла, что там должен был состояться мужской разговор, когда ребята через несколько минут вернулись, снова было весело. И теперь говорили о том, как все-таки здорово собираться вот так вот, всем вместе.

– А Ленка на Рождество не приедет? – спросил в какую-то минуту Вовка.

– Нет, – отвечала она, – Там какие-то проекты. Весь курс едет. В общем, она не может. Вот, буду посвободней, надо побывать, узнать, как она там.

– Вместе поедем, – неожиданно сказал Алексей. – Я думаю, ей тоже захочется повидать отца.

Лизавета Петровна молчала.

– Интересно, какая она, Леночка? – мечтательно спросил Валик.

К этому времени все уже доедали салаты, и Алексей, вооружившись полотенцем, доставал из духовки жаркое.

– Так, сколько ты обещала ей здесь быть, – спросил Алексей, когда ужин был закончен, все убрано и ребята отправились наверх в комнату с балконом, а Лизавета Петровна с Алексеем утроились в нижней комнате, рядом с кухней, у телевизора.

– Она сказала, что уезжает на месяц, но сколько будет, не знает. Обещала заплатить тысячу рублей, а то дом уже два раза обворовывали. Я бы не согласилась, – сказала она, немного помолчав. – Да ведь тысяча… Тебе вон, ботинки нужны, – посмотрела она туда, где были его ноги.

– Можно и без ботинок, – коротко сказал Алексей, взглянув на телевизионный экран, где шла какая-то реклама.

– Наверное, можно и без ботинок, – улыбнулась она после некоторой паузы, еще не понимая, что он имел в виду. – Как ты себя чувствуешь? – вдруг спросила она, вспомнив, что давно не задавала ему этот вопрос.

– Сейчас совсем хорошо. Будто абсолютно здоров. Прав был твой доктор Силин. Это и в самом деле – нервы. Я думаю, через месяц-два пойду на работу.

Она молча кивнула.

– Хорошо здесь, правда? – через минуту спросила она.

– Хорошо. Но надолго бы я здесь не остался.

Она вскинула на него глаза. Он молчал.

– Что-нибудь случилось?

– Чем он торгует? Не антиквариатом? – спросил он о муже ее подруги.

– Я точно не знаю. Знаю, что любит дома и покупает их. А почему ты спросил?

– Да Валик разбил какую-то вазу, – отвечал Алексей, опять взглянув на экран. – И вообще я чувствую себя здесь неуютно. Ты не поверишь, я хочу в твою, в нашу квартиру, – договорил, наконец, он. – И ты сегодня что-то долго. Дела? – спросил он теперь совсем о другом.

Она просмотрела на него так, будто только сейчас услышала, что он разговаривал с ней. И молча подумала о том, что слишком долго была в горздравотделе.

– Так, что ты решила? – неожиданно спросил Алексей, словно теперь откуда-то издалека.

– Ты о чем?

– Помнишь, я сказал, что намерен снова сделать тебе предложение?

– Но ведь ты его не делал, – помолчав, дважды посмотрела она на него.

– Я сделаю это, как только мы вернемся в свою квартиру.

Оба помолчали.

– Что бы ты сказала, если бы я попросил тебя уехать отсюда раньше?

– После Рождества? – нерешительно спросила она.

– Нет. Немедленно, чтобы Новый Год встречать дома.

– Я, пожалуй, согласна, – сказала Лизавета Петровна. – Мне тоже как-то не очень по себе здесь. Но ведь надо дождаться ее.

Но окончания положенного срока ждать не пришлось. Ее давняя подруга неожиданно приехала через два дня, утром, когда все спали, без звонка и какого бы то ни было сообщения. Она сказала, что дом этот она сдала. И через сутки сюда приедут новые жильцы. Подруга была оживлена, пахла вкусными духами, а голубые глаза, немедленно наполняющиеся влагой сочувствия в случае необходимости, излучали фальшивое понимание. Узнав про вазу, подруга сказала, что это, конечно, не антиквариат, но стоит она семьсот рублей. Выпив стакан холодной воды, несмотря на то, что ей был предложен чай, и положив триста рублей на стол, домовладелица отбыла, изобразив улыбку и напомнив, что дом должен быть через сутки свободен.

– Вот и замечательно, – сказал Алексей, когда подруга уехала. – Значит, завтра будем дома.

Валик был полностью согласен с отцом. Вовке объяснять ничего было не надо.

Виталий Викторович Винтовкин с утра был сердит. Возвратился из долгого отсутствия Артур Артурыч и сразу потребовал его к себе.

– Почему не состоялся семинар по неотложной помощи больным с эпилептическим статусом на догоспитальном этапе? – спросил он. – Вы знаете, это давно нужно сделать. А после недавнего случая… – сверлил Артур Артурыч Винтовкина взглядом, – Это надо сделать немедленно, – договорил он, напоминая о том, что больной погиб.

– Артур Артурович, – отвечал Винтовкин, глядя в пол и будто очерчивая вокруг себя глазами круг. – Я говорил с Начмедом. Но он…

– Я поручил это вам, – холодно сказал Главный, глядя на изображавшего виноватость Винтовкина, что тот умел делать без единого фальшивого жеста, без единой фальшивой ноты. И дышал-то он по-особому, а точнее – вообще не дышал, и смотрел-то он только в пол, но всякий, кто наблюдал бы за ним пристально и с пристрастием, неминуемо почувствовал бы напряжение, некую натяжку, без которой не обходится ни одна ложь, ни одна неправда.

– К тому же, вы знаете, начмед у нас сейчас не у дел. Он лишен доверия. Он хотел всех убедить, что он лучше меня. Но, как вы знаете, ему не поверили, и теперь ему придется уйти, – бесстрастно продолжал Фазан. – К тому же, он и говорил не там. Там, где он говорил, знают, что надежней меня нет никого, – повернул он свою голову вправо и посмотрел прямо на Винтовкина.

Винтовкин на мгновенье замер, но глаз не поднял, продолжая смотреть в пол. Конечно, ему очень хотелось поднять глаза и посмотреть на то, надежнее чего быть ничего не может. Но он не сделал этого, терпеливо ожидая, когда иссякнет поток откровений. Он знал, что скоро наступит переломный момент.

«Сейчас, вот сейчас», – думал Винтовкин, глядя на то, как Фазан выдвигает к себе ящичек стола, где у него было маленькое зеркальце. – «Пусть», думал Винтовкин, – «пусть он посмотрит в зеркальце, а потом уже – недолго. Он всегда так – распекает, распекает, а потом в зеркальце глянет и так сам себе понравится, что умолкнет», – продолжал думать Винтовкин, оставаясь безмолвным.

– Правда, вначале, как честный человек, хотел уйти я, – продолжал Фазан, пока еще не глядя в зеркало. – Но теперь нет.

– Не надо, – с чувством произнес Винтовкин, по-прежнему глядя в пол, – Зачем честному человеку уходить? Честные остаются, – заключил Винтовкин упавшим голосом.

Но тут что-то такое заметил Фазан. Впившись взглядом в переносицу Винтовкина и так и не посмотрев в зеркало, он сказал:

– Даю вам два дня. Если вы сделаете эту работу за два дня, я вам зачту. Но вы меня разочаровали. Мне не нужны помощники, на которых я не могу положиться.

Так и не подняв глаза от пола и, что еще хуже, – забыв в кабинете Главного свой черный портфель, за которым ему пришлось возвращаться, Винтовкин едва дошел до своего скромного столика, в комнате рядом с туалетом, с другой стороны которого между соседними помещениями срочно прорубалась дверь, чтобы Задняя Резеда имела для торговли не одну комнату, а две. Говорили, что она давно просила помещение побольше, чтобы, наконец, все разложить по полкам и отделить мужские трусы от женских. А то были случаи люди приходили менять. Добравшись до своего столика и тихо опустившись на стул, Винтовкин впал в ступор. Он долго сидел, не шевелясь, делая вид, что читает какую-то газету, поскольку рядом стояли такие же столы, за которыми сидели, вставали и уходили, а потом возвращались другие врачи, которых он, правда, сейчас не видел. Он снова и снова вспоминал слова и интонации, которые употреблял Фазан в разговоре с ним, и то, что он, Винтовкин, слышал, кардинально меняло все его логические построения, связанные с надеждами на свое будущее.

«Итак, он не уходит», – думал Винтовкин, – «потому что он – честный человек», – вспомнил Винтовкин, нервно хохотнув.

Осознав, что, должно быть, это было непозволительно громко, он замер, потом огляделся и, ничего подозрительного не обнаружив, хохотнул опять, уже тише. Потом умолк, продолжая глядеть на лежащее перед ним «печатное слово». И вдруг его охватила ярость и как ни старался он заглушить ее в себе, подавить ее удалось лишь отчасти. А оставшуюся ее часть он продолжал ощущать весь день. Но внешне он казался не то, чтобы раздраженным, а как-то слегка недовольным. И когда он, наконец, стал различать голоса и звуки, первым звуком, ворвавшимся в его сознание, был звук отбойного молотка, бившего по бетонной стене в помещении рядом с туалетом. И он, этот звук, показался Винтовкину не столько нестерпимо громким, сколько несвоевременным.

– Немедленно прекратить! – крикнул Винтовкин.

Ответом был звук сливаемой в туалете воды из бачка. А несвоевременный и потому отвратительный звук отбойного молотка продолжался, как ни в чем ни бывало. Когда Винтовкин все-таки встал и пошел туда, откуда этот звук исходил, он увидел возмутительно мирную и даже идиллическую картину: Молодой рабочий, в синей спецовке, что-то громко кричал Резеде, не забывая при этом рушить стену. А Резеда смеялась.

– Я сказал прекратить! – теперь уже прямо и совсем коротко, находясь на расстоянии вытянутой руки от Резеды, приказал Винтовкин.

Но Резеда даже не перестала смеяться.

– Мне Артур Артурыч разрешил, – отогнала она Винтовкина. И он опять вернулся в свою комнату, с другой стороны туалета, и сел за крошечный столик.

Когда к нему заглянул Гарик Муслимовский с какими-то бумагами и сказал, что уезжает в другой город, чтобы учиться на подготовительных курсах для поступления в медицинский институт, Винтовкин молча подписал то, что Гарик просил, не найдя для него ни одного напутственного слова.

Сидя в коридоре в ожидании машины, на которой она должна была работать сутки, Мячикова видела и слышала все, что происходило по обе стороны туалета. Она понимала, что Винтовкин не в духе. Особенно это было заметно, когда в его кабинет заглянула Таиска, которая ее, Мячикову, не видела. Винтовкин вышел к Таиске с красным лицом, что-то сказал ей и пошел провожать ее к выходу. Вполне отчетливое предположение, что Таиска – это и есть то лицо, которое Винтовкин собирается определить на работу в Гайд-Парк, на мгновенье появилось и исчезло. Но прошло всего несколько минут, и она уже думала об этом, как о вполне возможном. Хотя, едва ли, не оставляли ее сомнения. Таиска все-таки врач, а в Гайд-Парке лечебной работы нет. Разве что просто интерес какой. Размышления ее прервались, когда ей сообщили, что машина вышла и скоро будет. Прошло еще несколько минут и к Винтовкину заглянула Нина, молодая фельдшер, которая отличалась от других тем, что не только интересовалась медициной, но и, казалось ни на минуту не выпускала из головы мысли о ней, спрашивая у врачей все, что не знала сама. А поскольку задавала вопросы она вовсе не простые, то врачи ее стали избегать, потому что нравилось это не всем. А многим даже совсем не нравилось. И были некоторые предположения, что выискивала она эти вопросы специально. Как известно, всегда можно найти такой вопрос, ответ на который знает не каждый. Она была миловидной блондинкой со смышленым взглядом и легкомысленными прядями волос, закрученными спиральками и ниспадающими по обеим сторонам лица, что как-то не позволяло думать о ней как о большой интеллектуалке, которой, по-видимому, она все-таки была.

– Виталий Викторович, – сказала Нина, сделав шаг в кабинетик, где сидел Винтовкин – Не могли бы вы рассказать дифференциальный диагноз сердечной и невротической астмы?

– Иди отсюда, сама должна знать, – отвечал Винтовкин.

– У-у, как зло, – сказала Нина, стоя у входа в кабинетик, в трех шагах от сидевшей на стуле Мячиковой, к которой только что подошла Серафима.

– У вас, в конце концов, сертификаты есть, – высунул нос из кабинета Винтовкин. – И больше не приходи, – сказал он.

И увидев Мячикову и Серафиму, возвратился на свое место. Мячикова с Серафимой переглянулись. С минуту смотрели друг на друга, не говоря ни слова.

– А, знаете, Лизавета Петровна, – глядя вслед удаляющейся Нине, со странной радостью сказала Серафима. – В горах еще одного йога нашли. Представляете? Он говорит, что был там, откуда не возвращаются. Правда, – подтвердила она своим низким, с хрипотцой, голосом. И еще, знаете…

– Слушайте, вы, – выпрыгнул из кабинетика Винтовкин, – вы уже всем надоели с этим своим йогом.

– Да ведь я вам лично ничего и не говорю, и не надо подслушивать, – обиделась Серафима. – Нет, посмотрите-ка. Я стою в коридоре, разговариваю с Лизаветой Петровной, а он выскакивает, будто кукушка из часов, – объясняла кому-то Серафима. – Фу, какой грубиян, – умолкла она.