Текст книги "Бенефис"

Сделав инъекцию и порекомендовав через день-два еще раз обратиться к участковому педиатру, Мячикова стала прощаться.

– А чего вы не на лифте? – спросила женщина, когда Лизавета Петровна сразу взяла направление к лестнице.

– Да я нажала кнопку. Не приехал.

– Сейчас я нажму. У нас тут надо знать, как нажать, – сказала женщина, подходя к лифтовой шахте и уже тронув кнопку рукой.

Лифт, и в самом деле, пришел.

Но не успело пройти и несколько мгновений с тех пор, как она поехала вниз, лифт остановился. Погас свет. Никакого аварийного освещения. Мячикова стала нажимать все кнопки, одну за другой. Лифт стоял.

«Ничего, ничего. Сейчас поедем» – сказала Лизавета Петровна не то кому-то, не то – самой себе.

Но темнота, недостаток воздуха и отсутствие динамики действовали угнетающе.

– Не волнуйся, – будто опять подал голос колокольчик.

Она не ответила. Несмотря не то, что глаза стали привыкать к темноте, она не могла сказать, что видела лучше, чем тогда, когда лифт только что остановился. В какой-то момент появились зрительные абберации. Они исчезали и возвращались снова. И чем больше она всматривалась в темноту, тем дольше аберрации не уходили. Тогда Лизавета Петровна стала стучать. Она стучала в пол, в деревянную обшивку лифтовой кабины. Все безуспешно. Никто не шел ей на помощь. За спиной закрылась дверь квартиры, куда ее вызывали к больному ребенку и где ей могли бы помочь. На улице, у подъезда дома номер шесть, по улице Портовой, в машине спал шофер. Она никому не была нужна. Должно быть, около четырех, – вспомнила Лизавета Петровна, размышляя, сколько времени еще осталось до утра, когда люди пойдут на работу. Достав из кармана шариковую ручку, она попыталась протиснуть ее между створками двери. Образовалась щель, на толщину самой ручки. И она увидела кирпичную кладку. Лифт стоял между этажами, и пытаться открыть дверь, еще больше, не было никакого смысла. Тогда она снова стала стучать.

– Хайрэ! – вдруг кто-то проговорил наверху. – Что, трудно служить людям?

Подняв лицо, Лизавета Петровна не увидела никого. Только сноп света, в котором едва угадывался силуэт человека в белых одеждах, то оживал, то будто исчезал где-то на крыше лифта. Через минуту свет стал расширяться и, словно раздвигая пространство, казалось, проникал всюду, обтекая, обволакивая саму капсулу лифта, в котором находилась Мячикова, и она сама казалась себе погруженной в некую темную каплю, висящую в безбрежном световом пространстве. Правда, совсем немного света проникало через верхнее отверстие, в потолке, и в сам лифт, но этот свет только слепил, и, как ни старалась Мячикова разглядеть силуэт там, наверху, сделать это ей никак не удавалось.

– Ты не ответила, трудно ли служить людям? – опять спросили там, наверху.

– Не думала об этом, – не очень искренне отвечала Мячикова.

– Разве ты всегда можешь им дать, что они просят? – спросили опять. – Я когда-то долго практиковал на острове Кос и часто не мог дать даже того минимума, который они заслуживали.

– Остров Кос? – спросила Лизавета Петровна.

– Остров Кос – это в Греции. Ты что-нибудь знаешь о Греции?

– Конечно. Не всегда же я сижу в лифте.

– Браво, – раздался тихий смешок. – Посидеть в этом остановившемся ящике или лифте, как ты его называешь, это еще не самое трудное испытание Гораздо труднее сознавать, что ты кому-нибудь не можешь помочь.

Мячикова кивнула. Она и сама знала это.

– И хотя главный судья себе – сам человек, и только он знает все или не все сделал он из того, что мог, не мочь или не уметь помочь – это самое страшное. Это разлагает человека изнутри. В конце концов, перестаешь верить в свои силы.

Тот, кто был наверху, говорил на другом, на каком-то неизвестном Мячиковой языке, но она с удивлением отметила, что понимает его.

– Каждый из нас делает все, что он может. Мы все связаны Клятвой, – вдруг сказала Лизавета Петровна.

– A-а, погоди, как там было… Клянусь Апполоном врачом Асклепием, Гигиеей и Панацеей, – начал он, – Я войду туда для пользы больного, будучи далек от всего намеренного, неправедного, – умолк он, больше не продолжая. – Это – слова мужа, врача и свободного гражданина, далекого от всякой корысти. Это слова врача, – снова сказал он, и опять умолк.

– Вы тоже знаете эту Клятву? – спросила Мячикова.

Наверху что-то вздрогнуло. В какую-то минуту Мячиковой показалось, что вот сейчас все станет на место, и здесь, в темноте, в которой она все еще находилась, загорится свет. Но ничего такого не произошло. Лифт продолжал стоять на месте.

– Каждый несет свой Крест, как может, – сказала Лизавета Петровна довольно избитую фразу, впрочем, ни на какую новизну и не претендуя.

Усталость брала свое. Сутки подходили к концу.

– О чем это вы только что говорили? – поинтересовались сверху. – О каком Кресте?

Мячикова посмотрела вверх, не понимая вопроса.

– Это Крест, который Иисус нес сам на Голгофу. На нем же его и распяли.

– Кто это, Иисус?

– Мячикова опять посмотрела вверх.

– Это человек, принесший людям учение о добре, всепрощении, бескорыстии и справедливости, – говорила она, думая, как, все-таки, глубоко и многообразно то, чему учит Христианство.

– Да. Я понимаю. И думаю, что помогать людям искренне и бескорыстно – это и есть наивысшее выражение справедливости. А когда жил этот человек? – спросили наверху.

– В первом веке Новой Эры, когда на всем Средиземноморье, в том числе и на острове Кос, владычествовал Рим.

– Этого я не могу знать. Этот человек пришел на Землю на пять веков позже меня. Скажите, я правильно понял? – опять спросили наверху через небольшую паузу, – И еще через пять веков после меня все еще говорили о Добре и Справедливости?!

– Об этом говорят уже двадцать пять веков, – отвечала Мячикова. – И ничего не меняется. – Это потому, что все еще жив Винтовкин. Я имею в виду его как социальное явление, – коротко, но довольно многозначительно сказали наверху. – Он ведь переходит из-века в век, – опять сказали там.

В какую-то минуту лифт вздрогнул, зажглось электрическое освещение и белый свет исчез. Но лифт оставался на месте. Лизавета Петровна подняла голову вверх, но сказать что-нибудь не успела. Свет снова погас. И опять повсюду распространилось белое сияние.

– Вы знаете Винтовкина? – с удивлением спросила Лизавета Петровна. – Вы же говорили, что жили в пятом веке до Новой Эры.

– Я, конечно, не знаком с ним, – отвечали сверху. – Но как социальное явление это известно. К тому же, чем раньше человек жил и умер, тем большей информацией обладает его свободно живущая душа, – опять сказали наверху, – тем виднее ей на большом расстоянии все, что происходит в мире. Хотя есть исключения. Я, вот, например, ничего не знаю об Иисусе. А вот он мог бы обо мне знать.

– Как ваше имя? – осмелев, спросила Мячикова.

– Гиппократ, – отвечали сверху.

Мячикова молчала. Ей показалось, что в какой-то момент она была близка к тому, чтобы об этом догадаться.

– Я знаю, тебя ждет медицинский Совет, – снова послышалось сверху. – Помни – главный судья себе – сам человек.

– Это – слова свободного индивидуума, – отвечала Мячикова. – У нас люди зависимы. И не только от государства.

– Я понял.

– К тому же, здесь большая игра – чтобы угодить тому, от кого он зависит и достичь чего хочет, он способен на любую подлость. А я не могу сказать ему, кто он такой.

– Кто это так затмил в тебе личность? – спросили наверху. – Даже в мою бытность на Земле, такого почти не случалось. Разве ты не знаешь, что иногда – это высшая доблесть – сказать негодяю, кто он такой. Это может стать делом всей жизни, – сказал голос сверху. И на несколько мгновений умолк.

– Как бы то ни было, – опять проговорил он, – Я буду рядом. Я обещаю тебе это. И будь тверда. А теперь я должен помочь тебе выйти отсюда.

В ту же минуту света на крыше лифта не стало, потом в потолке, будто возникла дыра, и Мячикова оказалась на площадке четвертого этажа, чуть выше которого, в кирпичной шахте, стоял лифт.

– Хайрэ, – донеслось до нее откуда-то с другой стороны этажа, где была лестница. И белое облако света, еще раз показавшись, исчезло.

– Хайрэ, – отозвалась Мячикова, прощаясь.

К исходу второго дня своего пребывания дома, после дежурства. Мячикова сидела в своем кресле одна. Алексей с Валиком ушли погулять, как делали это в последнее время, после ужина, почти всегда.

В какой-то момент, взглянув на подоконник, Лизавета Петровна увидела незнакомую фигуру, словно очерченную пунктиром.

Фигура стояла между занавесками и окном, и вежливо переминаясь с ноги на ногу, собиралась что-то сказать.

– Ты готова к тому, что тебе предстоит завтра, – спросила она Лизавету Петровну.

– Ты кто? – спросила Мячикова, глядя на как бы пульсирующую все время пунктирную линию и чувствуя, что частота этой пульсации совпадает с пульсацией ее сердца.

– Я? Как бы это сказать, я – Совестник, – сообщило нечто. – Со мной ты можешь говорить обо всем. – Так, ты готова?

– Я готова, – отвечала Мячикова, – ответить за каждый свой прожитый день.

– И тебе не в чем себя упрекнуть?

– Нет, – твердо сказала Лизавета Петровна. – Не в чем.

– Это – правда?

– Я не говорю неправду. Она меня оскорбляет.

– Виталий Викторович, должно быть, так не думает.

– Человек, который лжет в каждом слове, не может судить об этом.

– И ты можешь сказать ему это при всех?

– Ты же знаешь, у него начнется истерика, и он станет гадить, – отвечала Мячикова. – Хотя, я подумаю об этом. Иногда это бывает делом всей жизни, – вспомнила она разговор в лифте.

– Тогда до встречи, – сказало то, что стояло на окне. – Как-нибудь я опять приду, когда ты будешь в этом нуждаться. Может быть, завтра, перед Советом, если он состоится, – сказало то, что стояло на окне.

– А что, Совет может не состояться? – с интересом спросила Мячикова. Она хотела, чтобы Совет состоялся.

– Виталий Викторович немного приболел. Говорят, у него что-то с печенью.

– Пройдет, – отвечала Мячикова. – Передай ему наилучшие пожелания и скорейшего выздоровления, – сказала Лизавета Петровна.

– Ты желаешь ему выздоровления? – спросил Совестник. – Ты?

– Мы все связаны. Клятвой, – отвечала Мячикова. – Да и вообще. Я не хочу зла. Зло уничтожит всех.

Неожиданно в передней прозвенел звонок. Это ребята, подумала Лизавета Петровна, и пошла открывать дверь.

– До завтра, – шепнули на окне. И там, где только что стояла пульсирующая фигура, качнулась занавеска.

– Мама Лиза, что так долго? – спросил Валик, заглядывая в комнату.

– Разве? – удивилась она.

Позади Валика стоял Алексей с большой охапкой желтых кленовых листьев. Кое-где листья были припорошены снегом. От них пало свежестью и пространством. Лизавета Петровна протянула руку, чтобы взять охапку, но Алексей не дал.

– Я сам, – сказал он, – Я сам поставлю их в вазу, которую я дарил тебе, когда Вовке было столько, сколько сейчас Валику. Помнишь? Я сам, – еще раз сказал он, проходя на кухню.

Лизавета Петровна молчала.

– И знаешь, что мы с Валиком решили? Мы решили с ним вдвоем сделать тебе сегодня предложение. И мы это делаем. Правда, Валик?

Валик кивнул.

– Мы хотим, чтобы с сегодняшнего дня мы стали твоими, а ты – нашей.

Когда Алексей сказал эти последние слова, Валик подошел к Лизавете Петровне и обнял ее так, как позволил ему его небольшой рост.

– Мы поговорим об этом через день или два, когда я буду к этому готова, – отозвалась Мячикова. Но глаза ее улыбались.

В тот день на улице восемь часов утра было необычно светло, что для декабря в этих широтах, было довольно непривычно.

«Удивительно светлый день», – почему-то подумала Лизавета Петровна, несмотря на то, что ей предстояло.

Она шагала легко и уверенно, нисколько не торопясь. Времени было достаточно, чтобы дойти спокойно.

«Прошла уже неделя со дня зимнего солнцестояния, значит, день скоро начнет прибывать», – подумала она, едва ли не улыбаясь всему, что было вокруг нее. Вчера ей исполнилась круглая дата, и теперь она, пожалуй, уже была «мухомором». Еще до прогулки Алексея и Валика они немного посидели. Чай, жареная картошка, винегрет, двухсотграммовая фляжка коньяку. Понюхать. Зарплаты не было уже третий месяц. Но Главный бухгалтер «скорой», узнав, что у Лизаветы Петровны последний перед пенсией день рождения, дала ей двести рублей. В счет зарплаты. «На котлеты» – сказала она, смеясь. Это был настоящий праздник.

Теперь она шла на разбирательство, куда ее приглашал Винтовкин и ей очень хотелось скорее покончить с этим, чтобы не омрачать себе праздник. Она так любила эти высокие декабрьские дни, когда возвращался свет, и фиолетовые сумерки делали загадочными лица и глаза прохожих. У самого здания «скорой» ее догнала Алина.

– У меня радость, – сказала Алина Дмитриевна. – Освободили.

И Лизавета Петровна поняла все про Африку и про БМРТ «Приморск».

– Завтра встречаю, – опять сказала Алина, и умолкла.

– Да вы не переживайте, Лизавета Петровна, – наконец, сказала она. – Все всё понимают. Знаете, я много думала обо всем.

– О чем?

– Обо всем. И о вас тоже. И о том, как Винтовкин объявляет сотрудников сумасшедшими с целью сломить сопротивление, и о том, как Фазан уволил всех старых диспетчеров, потому что они не вписывались в его финансовые проекты. Ну, вы это знаете. Ну, вот, думала я, думала обо всем, – продолжала Алина, – и мне приснился Винтовкин. Будто он такой черный, лохматый, летит по небу, прямо над моей головой. И когда он завис надо мной, сразу стало темно. А я говорю ему – «Винтовкин, исчезни. Из-за тебя света не видно». И тут он упал, просто рухнул с неба, и остался от него маленький черный комок грязи.

Оставив Алину на первом этаже, Лизавета Петровна поднялась наверх, где уже было заметно оживление, и конференц-зал был почти полон. Все с нетерпением ждали. Помещение было заполнено до самых последних рядов. Множество лиц, глаз, звуковых и воздушных потоков, которые, встречаясь, сопротивляясь и сливаясь друг с другом, рождали все новые – а те еще и еще – так, что невозможно было уловить не только, когда тот или иной поток иссякал, но и когда он возобновлялся, не только не отвлекали от предстоящей темы, но и давали ей вполне определенное направление.

Закон жанра вступал в свои права. На время замерла деловая жизнь. Никто ничего, кроме предстоящего, не обсуждал, никто не требовал долгов, ни намеревался идти к кому-нибудь в гости, и даже медицинская практика, которая в этом зале всегда была как бы на первом месте, теперь не была не только на первом, но, кажется, и на втором.

Странное оживление, почти веселость, вплетаясь в хорошо спрятанное любопытство, вспыхивало и гасло то в одном месте, то в другом, будто веселый козлоногий Пан, с рожками, украшенными букетами из плюща и фиалок, щелкнув пальцами, крутясь и пританцовывая, только что, то там, то здесь осуществил па своего чувственного танца.

Тяжелые занавеси на больших, в человеческий рост, окнах были плотно сдвинуты, люстры зажжены, на просцениуме, едва справляясь с ситуацией, поскольку их все время торопили, то и дело перегруппировываясь, что-то заговорщицки обсуждали и, судя по всему, никак не могли прийти к согласию Резеда, Серафима, Козодоев и еще какая-то новая женщина-врач, которая будто бы должна была сменить начмеда. Шея женщины была обмотана серым пуховым платком, и, казалось, у нее пропал голос, потому что за все заседание ее голоса так никто и не слышал.

Винтовкина видно не было. И хотя, будто по старой театральной традиции, первый ряд никто не занимал, все ждали, что он придет и сядет рядом с Серафимой и Козодоевым.

Лизавета Петровна, присев на один из двух-трех оставшихся свободными стульев у самого прохода, в левом крыле партера, так, что с ней рядом сидели только с одной, левой, стороны, напряженно вглядываясь в лица, надеялась увидеть Пуха. Но Пуха нигде не было. Правда, оставалось еще чуть меньше пятнадцати минут до назначенного времени и он мог еще прийти, но что-то подсказывало ей, что Пуха не будет. И она не ошиблась.

Наконец, заполнился и первый ряд. Здесь были старшие фельдшера и заведующие подстанциями, человек из аппаратной, дежурная кастелянша, на крайнем месте, у самого прохода, в первом ряду, сидел Винтовкин, причем, когда он вошел, Резеда, Серафима и сразу же перестали перебегать друг к другу советоваться. Им сразу все стало ясно.

В партере, справа, публика была серьезнее. Это были врачи спецбригад и просто врачи, работавшие по нескольку десятков лет на «скорой». Люди все разные, нередко противоречивые до неприятия, что как-то не относилось к доктору Трушу, доктору Ежикову, Алине Дмитриевне и многим другим, мнением которых Мячикова дорожила. От проокавшей всю жизнь Татьяны Васильевны и так и не научившейся правильно говорить, Лизавета Петровна ничего хорошего не ждала. А Геночка Вивимахер и вовсе был не в счет, потому что не был интересен ничем, кроме своих больших, слегка навыкате, словно просящихся на волю глаз.

Первым заговорил Винтовкин.

– У нас сегодня два вопроса, – сказал Винтовкин, по своему обыкновению потирая ручкой об ручку, – Мы обсудим жалобу, которая поступила от врача больницы «скорой помощи» на Мячикову Эл. Пэ., а потом поговорим о подготовке к встрече Нового Года. Жалоба поступила на то, – продолжал он, – что Мячикова Эл. Пэ привезла в больницу больного не по назначению. Сотрясения головного мозга там не оказалось, а скелетную травму, которая там была, надо было везти по месту жительства в другую больницу. Когда травматолог вышел в приемный после операции, – рассказывал Винтовкин, – Мячиковой Эл. Пэ там уже не было.

– Что ж это вы, Лизавета Петровна, – сказал кто-то из задних рядов, – Надо было оставить скелетную травму в больнице пол месту жительства, а подозрение на сотрясение привезти в больницу «скорой помощи».

– Не умничайте, – обернулся к галерке Винтовкин.

Но сама Лизавета Петровна не поняла, кто это был.

– А когда я сказал ей об этом, – продолжал Винтовкин, – она стала меня оскорблять и назвала кукушкой, – договорил Винтовкин, умолкнув, и, судя по всему, ожидая реакции зала.

– Лично мне вы ни о каком травматологе ни слова не говорили. Я узнавала все у Козодоева, – возразила Мячикова, – и все эти рабочие вопросы вы извлекли на свет с какой-то своей, одному вам известной, целью. Поэтому никаких оскорблений не было и быть не могло.

– Нет, назвали его кукушкой, – вдруг возникла Татьяна Васильевна, которой в коридоре, когда Винтовкин напал на Серафиму и ее йога, не было и в помине.

– Вы назвали его кукушкой, – еще громче сказала Татьяна Васильевна, и Мячикова пожалела, что во всех словах, которые она сказала, не было ни одной буквы «о».

– Я не называла вас кукушкой, – опять запротестовала Мячикова. – Я сказала, что вы выпрыгиваете скандалить из своего кабинета, как кукушка из часов. А это не одно и то же.

Мне бы и в голову не пришло сравнивать вас с этой заслуженной птицей, – без всяких эмоций сказала Мячикова.

Внезапно, в левой половине партера раздался шум, появилось движение, будто действие сатировской драмы приближалось к апогею, и сатировский же хор взял самую высокую ноту. Для большей выразительности задвигались руки, губы, глаза. На разные лады обсуждалось, можно ли отождествить «как кукушку» с самой кукушкой. Прошла еще минута, а хор, все еще пребывая в своей недавно найденной, неразрешенной гармонии, и продолжая искать ее разрешения, брал фальшивые ноты. Но устойчивого аккорда так и не появилось. Наконец, последний звук взлетел вверх, фальцетом, упал и больше не поднимался.

Наконец, сатиры умолкли. А на их лицах теперь лежала печать и трагического и смешного, а чего было больше, надо было понять. Но Мячикова поняла, что было осмысленно, что «как кукушка» и просто «кукушка» – не одно и то же.

«И в самом деле», – думала Мячикова, – «если кто-то говорит, что другой похож на кукушку, он, этот другой, ведь кукушкой от этого не станет. Ни за что не станет», – подумала она опять.

И мысль о греческой трагедии и здравом смысле еще долго была рядом.

– К тому же, – привлек снова ее внимание Винтовкин, – Вы сделали препарат списка «А» при сотрясении головного мозга, что противопоказано.

– А шок? – как совсем недавно, в разговоре с Козодоевым, спросила Лизавета Петровна, обращаясь не только к Винтовкину, но и ко всем присутствующим в зале.

Зал одобрительно загудел. Все эту ситуацию понимали.

– Надо было везти по месту жительства, – теперь почти выкрикнул Винтовкин, стараясь заглушить общий гул.

– Да, но ведь по месту жительства с такой раной лба, без консультации нейротравматролога, этого больного ни за что бы не приняли, – медленно проговорил уже поднявшийся доктор Труш. – Так что выхода у нее, пожалуй, не было. Ведь вы, Лизавета Петровна, говорите, там была большая лобная гематома. Значит, был сильный удар, – продолжал доктор Труш. – А уж как там – по касательной или как, это решать специалисту.

– Владимир Алексеевич, сядьте! – приказал Трушу Винтовкин.

– С этим надо что-то делать, – подскочил справа Геночка Вивимахер.

И, не зная, что говорить дальше, поглядел на Винтовкина, который, вопреки обыкновению, отнесся к словам Вивимахера с заметным вниманием. И было заметно, с каким достоинством Вивимахер опустился на свое место.

– А что с больным? – спросил со своего просцениума Козодоев.

– С этим больным все в порядке. Но над Мячиковой Эл. Пэ. еще висит та больная, которая попала по ее вине в реанимацию, когда она выезжала на вызов «сбита машиной» и не отвезла, – пошел в новое наступление Винтовкин.

– A-а, это у которой была ссадина колена, – вспомнила Алина Дмитриевна.

– У этой больной через день разыгралась диабетическая кома и та ссадина, которую она получила, ударившись коленом о бампер, не имеет к этой коме никакого отношения, – опять неожиданно сказал Труш.

– Безобразие, – кукарекнул Геночка Вивимахер, – С этим надо что-то делать, – выкрикнул он как речовку и сел на место, победно поглядывая по сторонам.

– Спасибо, Геннадий Львович, – сказал Геночке Винтовкин.

– А с чем, «с этим»? – поднялся опять доктор Труш. – Ни в том, ни в другом Лизавета Петровна не виновата. К тому же, больная давно выписана домой. Диагноз ясен. Так что, Виталий Викторович, это вы… – что-то еще хотел сказать Труш.

– Владимир Алексеевич, я прошу вас сесть и больше не подниматься. А то мы будем разговаривать с вами по-другому. Запишите в протокол, – помолчав, сказал Вин-товкин Задней. – Доктор Труш мешает вести заседание.

Владимир Алексеевич Труш посмотрел на Винтовкина долгим взглядом.

И тут Винтовкина прорвало. Убедившись, что все, что ему удалось накопать на Мячикову, даже для новоявленного «мухомора» недостаточно, чтобы применить сколько-нибудь серьезные санкции и в очередной раз угодить Фазану, он стал плести что-то о том, что видел Мячикову в рваном халате, а на справедливое замечание с места, что халаты должны быть запасные и чиниться кастеляншей, так посмотрел на Алину Дмитриевну, что Алина умолкла, не успев подняться с места.

– Ну, а если у меня халат порвется во время дежурства? Носилки ведь таскаем. Тогда как? – спросил кто-то из молодых.

– Халаты надо иметь свои. Сядьте, сядьте, – в очередной раз приказал Винтовкин. – Халаты надо иметь свои, – опять сказал Винтовкин, будто намеренно обращаясь к этой теме снова. – На наших халатах не должно быть ни единого пятнышка.

Теперь неизвестно почему он умолк, видимо, набирая дыхание.

– И Мячикова Эл. Пе. не может этого не знать. Слава Богу, почти сорок лет «на скорой», – прояснил он по своей природной дальновидности.

– Сколько? – спросили в партере слева, там, где сидели старшие фельдшера.

– Сколько? – спросили в партере справа.

Винтовкин умолк, поглядывая по сторонам.

– И что, все сорок лет Лизавета Петровна носила рваные халаты? – коротко, но с явным подтекстом, спросил мужской голос.

Это был доктор Ёжиков, сидевший в партере, справа.

– Хотя вы можете этого не знать, – продолжал Ёжиков.

– Вы ведь здесь совсем недавно, – обратился он к Винтовкину. – Так что я бы не стал так вдохновенно утверждать то, чего вы не знаете. Это как-то, мягко говоря, некрасиво, – заключил Ёжиков.

Он не забыл, как Винтовкин заставлял его не по делу переписывать карту.

– Если она вас не уважает, как вы, помнится, жаловались кому-то в коридоре, так ведь это ее дело. Заставить уважать кого-то невозможно. Вы ведь тоже не церемонитесь, если набросились на Серафиму Гелевну, а потом и на Мячикову, – с удовольствием выговаривая каждое слово, продолжал Ёжиков. – Я сидел за столом, напротив вас и все видел. Так что не вижу причины, которая препятствовала бы сравнению вас с кукушкой, выпрыгивающей из часов.

– И в самом деле, – подтвердила Серафима.

В зале раздались смешки.

– Серафима Гелевна, я лишаю вас слова, – громко сказал Винтовкин. – Пойдите лучше за дверь и поищите там йога.

Только сейчас Лизавета Петровна увидела желтое лицо Винтовкина, с шафрановым оттенком.

Зал неодобрительно загудел.

– Да как вы смеете? – дрожащими губами произнесла Серафима, глядя на Винтовкина.

– Смею, – произнес Винтовкин, – Замолчите.

Внезапно Лизавета Петровна почувствовала духоту. Тяжелые глухие занавеси, не пропускающие свет, казалось, не пропускали еще и воздух, который был так необходим сейчас. В едва обозначившийся зазор, между занавесью и оконной рамой, было видно, что на улице темнеет Не осталось и следа от того утреннего света, который был едва ли не главной радостью декабря. В какой-то момент у Мячиковой закружилась голова и показалось, что тяжелая люстра, висевшая над ее головой, вот-вот, упадет вниз. Туда, где она сидела.

– Хайрэ, – услышала она над самым ухом. – Ты видишь, как ему непросто? – спросили ее шепотом. – Мы победим его, – услышала она опять.

И увидела яркий снопик белого света, пробивающийся из кармана ее медицинского халата.

– Не бойся, – сказали опять. И она узнала голос из лифта.

– Хайре, – сказала она тихо.

И, как ей показалось, она только подумала, но не сказала. Она и в самом деле не слышала своего голоса.

– Садись куда-нибудь, – мысленно сказала она, инстинктивно освобождая край стула, на котором сидела, потому что других мест не было.

– Мне здесь нет места, – отвечал голос из кармана. – Но я все равно пришел. И не может быть, чтобы справедливость не победила.

– Ну, что? Долго еще? – спросил кто-то из правой части партера. Лизавета Петровна обернулась. Она долго смотрела назад и никак не могла определить, кто это мог сказать, хотя это мог быть любой, потому что всем все было ясно.

– Я еще не сказал главного, – снова обратился к залу Винтовкин, – Я теперь точно знаю, кто все последнее время звонит мне домой и на работу и говорит «Чтоб ты сдох!». Это Эл. Пе. Мячикова, – произнес он, так и обнаруживая свой широко известный интеллектуальный потенциал.

Теперь Винтовкин стоял молча. Он глядел то вправо, то влево, то на галерку, назад, то в президиум, то на сохраняющий молчаливое достоинство рояль, стоящий в углу помещения. Выбросив последний козырь, он ждал теперь реакции зала.

– С этим надо что-то делать, – опять возник Вивимахер и, прокукарекав еще несколько слогов, сел на место.

Не говоря ни слова, Лизавета Петровна теперь смотрела по сторонам, но делала она это не то, чтобы нерешительно, а как-то осторожно, еще не зная, поверят или не поверят Винтовкину люди. Она не оправдывалась, не возмущалась, ничего не опровергала – так оглушительно примитивно, так чудовищно было то, что сказал Винтовкин, желая, во что бы то ни стало, угодить своему хозяину. С минуту было тихо. Лизавета Петровна все так же, не поднимая глаз, сидела, не глядя на людей, боясь, что они поверят.

И вдруг зал взорвался аплодисментами.

– Поздравляем, Лизавета Петровна, поздравляем, – говорили из партера слева, из партера справа. – Поздравляем. Лизавета Петровна, – кричали с галерки.

Лизавета Петровна встала, и, еще не понимая, с чем ее поздравляют, не решалась ни радоваться, ни улыбаться. Она стояла с серьезным лицом, глядя на людей, которые кое-где поднимались, чтобы сказать, что они поздравляют. Они что-то говорили, не обращая внимания на Винтовкина, которые, не ожидая такого оборота, все призывал и призывал его слушать. Но Лизавета Петровна не понимала ни единого слова, и все боялась, что это – какая-то ошибка, что скоро, вот сейчас, что-то узнается, и все поздравления окажутся, в лучшем случае, какой-нибудь шуткой.

– Внимание, внимание, – говорил Винтовкин.

Но никто не хотел его слушать. Никто не обращал на него внимания, потому что ведь это очень смешно, когда человек открывает рот, а что говорит – никому не слышно.

– Уважаемые коллеги, – сказал, наконец, доктор Ёжиков.

Стоя у своего места, в правом партере, он ждал тишины, потом продолжал:

– Дорогие друзья! – сказал он – Со вчерашнего дня Лизавета Петровна Мячикова на пенсии. Нам сегодня сказали девочки из отдела кадров. Сорок лет Лизавета Петровна отдала службе в «скорой помощи». Это большой срок.

Зал снова захлопал. И, охваченный чувством солидарности, поднялся. Кто-то передал шампанское, кто-то коробку конфет.

– Это от нас, Лизавета Петровна, – сказал доктор Ёжиков.

Лизавета Петровна молчала, потому что все, что она могла бы сказать, уместилось бы в одном единственном слове благодарности этим людям за все. За поддержку, за науку, за то, что всю жизнь были рядом. И тогда, не в силах что-нибудь говорить, она поклонилась всем до самой земли. И зал ответил новыми аплодисментами.

Винтовкин больше не призывал никого к вниманию. Он стоял на просцениуме и что-то диктовал Задней. А она записывала то, что он сказал, сдвинув брови и сомкнув рот.

Когда Лизавета Петровна вышла из здания «скорой», было совсем темно. Смешанное чувство благодарности и обиды, которое испытывала она, почему-то не позволяло ей идти быстро. Снова и снова обдумывая то, что произошло, она ощущала не столько протест, сколько какую-то незавершенность, а воспоминание о Винтовкине вызывало у нее почти физическую тошноту. Но никакая сила не заставила бы ее говорить хоть что-нибудь кому-нибудь в свое оправдание, тем более ему, Винтовкину. Он и сам знал, что это – неправда. Пройдя еще несколько десятков метров, Лизавета Петровна остановилась и пошла обратно. Стараясь пройти незамеченной, она поднялась на третий этаж, в отдел кадров.

– Дайте мне чистый лист бумаги, – попросила она инспектора.

Чистый лист здесь найти было непросто, но инспектор нашла.

«Прошу освободить меня от занимаемой должности, – написала Лизавета Петровна, – в связи с наступлением Эры Водолея».

Инспектор подняла на нее глаза, но ничего не сказала.

Теперь она шла быстро. Легкий снежок кружил у ее лица, словно заигрывая или стараясь отвлечь. В окнах вечернего города то там, то здесь зажигался свет. Иногда налетал ветер. Он сбивал набок шарф, и бросал в глаза снег. И тогда свет в каком-нибудь окне казался крупной звездой в овале звездного неба.