Текст книги "Бенефис"

Теперь Винтовкин исчез. Он снова сидел за своим столиком. Но было так тихо, что снова стал слышен, будто на время исчезнувший, звук сливаемого в туалете бачка.

– Чего это он? – спросила Серафиму Мячикова. – Не мужское это дело. И правда – как кукушка, – тихо сказала она.

– Что – о? – взвизгнул в своей комнатке Винтовкин. – Кто кукушка? – снова выпрыгнул в коридор он. В туалете снова заурчал сливной бачок. И когда он был уже на последних звуках, Винтовкин, прибавив голоса, сказал:

– Вы что себе позволяете? – проговорил он, воззрившись на Мячикову.

– Нет, это что вы себе позволяете? – отвечала Лизавета Петровна, направляясь в диспетчерскую, куда ее теперь позвали.

Задыхаясь от ярости, Винтовкин опять убрался на свое место. К вечеру того же дня на подстанцию позвонил Пух. Он сказал, что звонил уже несколько раз, но ни разу Мячикову не заставал и вот теперь удалось. И он очень этому рад. Потом он сказал, что давно не видел ее, что очень соскучился и подъедет к подстанции на своем Фольксвагене поговорить.

Был понедельник, сырой, промозглый, странно тихий, словно на Рождество, хотя до праздника оставалась почти неделя. Уже к двенадцати ночи вызовов стало на удивление меньше, чем обычно и, поглядывая друг на друга, люди ничего не говорили об этом вслух. Из суеверия. В диспетчерской пили чай и говорили о Козодоеве, которому Фазан недавно сделал какое-то замечание на что Козодоев встал и молча вышел из кабинета, где это происходило. Насчет того, что будет с Козодоевым дальше, мнения разделились.

– Сгною, – сказал Фазан, утверждал кто-то, что сомнений не вызывало. Это словечко все знали, поскольку слышали его от Фазана не раз.

– Да он и сам кого угодно сгноит, до смерти замучив английской нозологией, – сказала диспетчер Жалейка, по-доброму рассмеявшись.

Но поскольку обещания Фазана «сгноить» обычно с делом не расходились, такой человек принципиальный – сказал-сделал, то народ так сразу от этого словечка не отмахивался, нет-нет, да и повторял.

«Уж лучше бы на его халате было еще несколько пятен от съеденной рыбки», – подумала Лизавета Петровна про Фазана, – «это хоть понять можно. А то – «сгною»!» – опять подумала она, повернув голову куда-то в сторону двери, откуда, как показалось, засмердело чем-то пре-гнусным.

Но дверь как была, так и оставалась прикрытой. Показалось. И вдруг все почему-то стали жалеть Козодоева. А, в сущности, что Козодоев? Кричит про нозологию, говорит замшелые фразы, времен комсомольских судилищ, а вот еще – «фельдшера – не люди», вспомнил кто-то. И после минуты молчания раздался откровенный смех.

– Ребята, это же просто дурь, – сказал Гарик Муслимовский, работавший последнюю смену перед отъездом.

– А «сгною» – это совсем другое. Это – зло, зоологическая ненависть к тому, кто посмел… – не договорил все тот же Гарик. И все согласились. Что и говорить, в этом «Сгною» слышался профессионализм, квалификация. Вот и выходило, что Козодоев, вместе со своей нозологией, «жизнью коллектива» и прочей дурью все как-то терпимей, чем Фазан, от которого так и несло этим его «Сгною». И народ нет-нет, да и вспоминал про Козодоева – что-то с ним теперь будет.

Пух позвонил на подстанцию далеко за полночь. Лизавета Петровна только что приехала с вызова, впереди нее было несколько машин и можно было немного пообщаться. Она вышла к Пуху без пальто, в одном медицинском халате, и села рядом с ним в Фольксваген.

– Привет, – сказал Пух, коснувшись губами ее щеки.

– Как дела, – спросил он почти весело. И, откинувшись на спинку сидения, теперь смотрел на Мячикову как бы издалека.

– Привет, – сказала она, оставаясь все в той же позе – на сиденье рядом.

– Я хотел сказать, что соскучился. – отвечал он, вскинув на нее свои вишни.

– Это я поняла. А что еще? – настойчиво и, казалось, невозмутимо, спросила она.

– Ты не хочешь спросить меня, почему я не звонил? – спросил Пух – Мы не виделись почти месяц.

– Кажется, я знаю, – коротко сказала она, глядя на него и не говоря ни слова. – А где ее Микки? – теперь очень тихо спросила она.

– Я так и знал, что ты догадаешься. Видела ее?

Не дослушав, она качнула головой, соглашаясь.

– Когда? – быстро спросила она.

– Через неделю после того, как мы виделись в последний раз, – понял он.

И Лизавета Петровна вспомнила, что они виделись после дня рождения всего два раза.

– Теперь вот устраиваю ее на работу. В поликлинику не хочет.

– А жить она, где будет? – просто так, неизвестно зачем спросила Мячикова.

– В своей квартире, где ж еще? – отозвался Пух. – Ну, а ты как? – не выдержал он паузы.

– Я? – удивилась Лизавета Петровна вопросу. – Да вот Винтовкин пристал. Скандалил, – отвечала она, понимая, что говорит не о том.

– A-а, Виталий Викторович. Просил я его тоже помочь нам с работой. Обещал, – сказал Пух.

Лизавета Петровна молчала.

– Ничего, прорвемся, – опять не выдержав паузы, сказал Пух.

– Скажи мне, ты меня еще любишь? – вдруг спросил он, – Мне очень важно это знать, что ты меня любишь.

Лизавета Петровна не отвечала. Она знала, что бы она ни сказала сейчас, все будет неправдой. Она не могла сказать «нет», потому что это была слишком большая часть ее самой, чтобы вот так просто от нее отказаться. Она не могла сказать «да», потому что сейчас, в эту минуту, ничего не чувствовала к этому человеку. Они сидели все в том же старом Фольксвагене и им впервые нечего было сказать друг другу. А где-то далеко-далеко, там, где отцвели лютики и люпины и, почти невидными хлопьями, падал снег, стоял белый барашек и смотрел вдаль. Он словно охранял прошлое. Потом налетел ветер, барашек повернул голову направо, потом налево, и, когда Лизавета Петровна вдруг подумала, что что-то ушло, миновало, что так как было, уже никогда не будет, барашек обернулся, и она встретилась с ним глазами. Прошло еще несколько минут, с подстанции пришла фельдшер и позвала Лизавету Петровну на вызов.

– Пока, – сказала она Пуху.

Он тронул губами ее щеку.

– Звони, если что, – сказал он.

Она молча кивнула, и вышла из машины.

Когда на следующее утро, после дежурства, она пришла домой, в свою городскую квартиру, все уже были там. Вовка уехал по своим делам, а Алексей и Валик были дома.

– Звонила мама Юля, – сообщил Валик.

– Ну и хорошо, – просто так ответила ребенку Лизавета Петровна.

Потом подошел Алексей. Положив ей на плечи руки, тихо сказал:

– Не волнуйся, только не волнуйся, – повторил он, – Звонила Юля, сказала, что прошла какой-то кастинг и теперь едет работать в Лондон. Валик остается с нами. Во всяком случае, на неопределенное время, – прочитал он в ее глазах то, что она не успела спросить. – Ну, ничего? Жива? – пристально глядя на нее, спрашивал он, заглядывая ей в глаза.

– А что говорит сам Валик?

– Он ничего не говорит. Он просто рад, что остается.

– Да, мама Лиза, – подтвердил мальчуган. – Я рад, то остаюсь с отцом, Вовкой и с тобой.

– Слышали? – спросил начмед, входя в помещение и осветив его, это помещение, своим романтическим голубым взглядом. Потом посмотрел наверх туда, где был овал с небом, должно быть, будучи наслышан про звезды. Звездным небо было, конечно, не всегда. Оно бывало голубым, белым, темно-фиолетовым, лунным или закрытым облаками. Но сегодня оно было действительно звездным. В декабре, как в декабре. Шесть часов уже темно. К тому же, был канун Европейского Рождества. Праздника, который повсюду вносил тишину и радость. Сине-фиолетовый воздух, разноцветные огни проспектов, беспрерывно бегущие огоньки, словно разносящие праздник всем, игра теней и бликов на лицах, на шубах, на глянцевых боках машин, на совсем еще недавно, несколько часов назад, выпавшем снегу – все волновало, все радовало, все отпускало то, что надо забыть. И в самом центре города, на площади, за которой уже поднялся строящийся собор – сверкающая тихим достоинством елка. Город был готов к празднику. И здесь, в кабинете, с овалом в небо, тоже было красиво, потому что не было места ничему суетному, вздорному, никакой неправде. Просто по определению – Гайд-Парк!

– Слышали? – еще раз спросил начмед, прикрывая за собой дверь.

Все присутствующие: Михаил Амвросиевич Гайдин, Серафима и Мячикова – посмотрели на вошедшего.

– Удивительно, но там, за дверью, в зале, человек говорит о смерти. Не слишком подходящая тема в канун Рождества, не правда ли? – спросил начмед, обведя всех присутствующих своим голубым взглядом.

– А что вы хотите? – энергично отозвалась Серафима. – Рождество – это веха, этап, конец года и достаточный повод, чтобы подводить итоги. Мы все знаем о предновогодних депрессиях, особенно в полуночных странах.

– Ну почему, если итоги, то сразу и депрессия? – возразил начмед.

– Так ведь, если о смерти, – напомнила Серафима. – Человек, который доволен жизнью, о смерти говорить не будет.

– Все от сексуальной неудовлетворенности, – хохотнул начмед, – Как говорит наш Геннадий Львович Вивимахер, – добавил он.

Все весело переглянулись, поскольку знали Геночку Вивимахера, жизнерадостного доктора, у которого симпатия была на каждом этаже.

– У него на этот счет целая теория, – продолжал начмед.

– Ну, теория на этот счет – это не ново, даже как-то неловко и напоминать, что первым об этом заговорил Фрейд. Это даже студенты знают, – отозвался Гайдин.

– И не напоминайте, Михаил Амвросиевич, – согласился начмед. – Но должен вам сказать, наш Геннадий Львович, уверяю вас, пошел еще дальше Фрейда.

– Теоретически? – поинтересовалась Серафима.

– Нет, вполне практически, – отозвался начмед. – У него дома, на столе, стоит этот предмет таких бронзовых размеров, что Фрейд назвал бы это просто неприличным. Нельзя же, чтобы все заслонял этот бронзовый профиль, в самом деле, – хохотнул начмед, – Ведь истощит.

– Что? – слегка отвлекшись от разговора, спросил Гайдин, доставая из шкафчика, напротив, черного, похожего на гранитный, стола коньяк.

– Я говорю про бронзовый профиль, Михаил Амвросиевич, – уже проникаясь общей атмосферой, вот-вот готовой взорваться смехом. Но смеха не случилось. Инициативу перехватил Гайдин.

– Ребята, – сказал он. Да, он так и сказал «Ребята!» – Мы собрались здесь, в эти последние дни старого года, чтобы поговорить о прошлом, настоящем, и, если у кого хватит смелости – о будущем, потому что мы, все здесь присутствующие, стоим на пороге какой-то другой, новой страницы в нашей жизни. Уходит со «скорой» Александр Матвеевич, наш начмед, уходит на пенсию Лизавета Петровна, которая в последнее время была частой гостьей Гайд-Парка, по всей видимости, скоро уйдет и Серафима Гелевна. Она будет в новой, ею же самой созданной, партии «мухоморов». «Мухоморы» могут и должны защищаться в этой жизни всеми им доступными средствами, поскольку «мухоморы» – это такие же люди, только заслуженные. И неудобные тем, кто ловит рыбку в мутной воде, – договорил дипломатичный Гайдин. – И еще мы собрались для того, чтобы сказать всем и друг другу то, чего еще не сказали. Он помолчал, и поднял вверх свою рюмку с коньяком. Запахло миндалем и апельсинами.

– А вам, Серафима Гелевна, я делаю дружеское порицание и надеюсь, что в следующем году вы исправитесь и придете в наш овальный кабинет со своей Эрой Водолея. Здесь было много замечательных людей, все они прожили большую жизнь. Многие чего-то в ней достигли. Но они ничего не знают про Эру Водолея и очень хотели бы знать. Я думаю, что если бы я объявил, что вы, наконец, согласились, здесь не вместились бы все, кто хотел бы вас слушать.

– Я обязательно это сделаю, Михаил Амвросиевич, – отозвалась Серафима.

– Что это еще за Эра Водолея? – спросил начмед. И судя по тому, как он это спросил, было понятно, что он отнесся к этому сообщению скептически.

– Ну, так что. Может, вы мне одному коротко объяснимте, а то ведь уйду, а тут какая-то эра, – вопросительно проговорил начмед.

– Ну, я уже кое-где говорила, – исподволь начала Серафима, – Главное здесь, пожалуй, это изменение сознания самого человека, которое должно произойти в двадцать первом веке, так называемое движение человеческой мысли и мысли каждого человека к общечеловеческому универсализму. К общечеловеческому, – выделила она. – Желания перестают иметь прежнюю силу, прежний как бы накал, потому что все они достижимы. А значит и прекращается противостояние миру в целом и друг другу. И любая, самая харизматическая личность перестает быть кумиром и, соответственно, играть решающую роль. Поскольку, опять подчеркну, – сказала Серафима, – мысль универсальна по природе, и, стало быть, в этом смысле все люди равны.

– Вы говорите о научной мысли или об искусстве? – спросил начмед.

– Не перебивайте, Александр Матвеевич, – шикнул на него Гайдин.

– Любая мысль, – отвечала Серафима.

– В самом деле? – опять нетерпеливо спросил начмед.

– А поскольку мысль принадлежит самому человеку, – продолжала Серафима, не вступая в полемику с Начмедом, – и все желания достижимы, то уходит вражда, зависть, желание возвыситься над рядом стоящим. Это братство по разуму, где ни один человек не может противостоять другому. Это ли ни одна из заповедей Христианства? – договорила Серафима.

– Значит, как я понял, – сказал Гайдин, – Вопрос власти отпадает сам собой. Не так ли? Ведь если все равны и все каждому доступно, то никакой власти не надо. Она просто изживет саму себя.

– Именно, – согласилась Серафима.

– Невероятно, – отозвался начмед.

– Но здесь есть другое, может быть, какое-то инволютивное, начало, – опять заговорил Гайдин, – Ведь универсальная мысль, к которой человек может обращаться, когда ему хочется, абсолютно достижимое желание, ведь это ведет к независимости индивидуумов одного от другого. Каждый будет существовать в только одному ему принадлежащей нише, ничего не требуя от других и никак не завися от них. Не есть ли это – тупик, процесс обратного развития, некое возвращение туда, откуда мы все пришли, в сверхплотную точку, откуда разлетелась, возникла Вселенная? По принципу – где начало, там и конец? Ведь если мир возник из Хаоса, а жизнь зародилась в воде, что, вообще говоря, человеческое сознание не различает, а имеет в виду первородный океан, который является первоосновой, нативной родиной всего живого, тогда это и есть Порядок.

– А что же тогда Космос? – неизвестно кого спросил Гайдин, видимо потеряв ход мысли.

– Да, Серафима Гелевна, что же тогда Космос? – спросил начмед, в свою очередь, Серафиму.

– Космос, с точки зрения Хаоса, есть его полная противоположность. И – как бы отход от некой первоначальной целостности. Я бы сказала от первородной, недифференцированной целостности, – уточнила Серафима. – И потому к этому недифференцированному целому возврат неминуем. Это и есть Смерть. Так что Смерть – это не что иное, как конец инволютивного процесса, возврат к первозданному. Происходит ли это на уровне цивилизации, популяции или отдельного индивидуума, – договорила Серафима.

– Что, вообще говоря, нам хорошо известно из курса физиологии, – подтвердил Гайдин.

– Ну, Серафима Гелевна, не знаю, что и сказать. В общем это понятно. Хотя изменение сознания человека, это, знаете, как-то проблематично. Но вот относительно универсализма мысли, желаний и их достижения, это неплохо. Неплохо? А? – обратился он ко всем.

Все улыбнулись.

– Хотя и это несет свои отрицательные поля, – опять сказал начмед. – Нам, людям, пережившим эпоху Рыб, с ее завистью, жестокостью, предательством, горем, слезами, этого отрицания и не понять сразу. Конечно, если все будет достижимо, то многие пороки, живущие на Земле, отпадут сами собой. Но придет ли истина, о которой говорил Христос?

– Наверное, придет, – отозвался Гайдин. – Только ее уже никто не будет называть истиной. Она уже ничего не будет значить. Все и так будут равны и самореализованы.

– Даже не знаю, как к этому относиться, – признался начмед.

– Лизавета Петровна, – обратился он к Мячиковой, – вам нравится такой поворот?

– Я тоже не могу ничего сказать. А как же любовь? Сострадание?

– Вот, – отозвался начмед. И его романтический взгляд испустил фотон голубого цвета.

– И доктор Труш сказал, что ему это не нравится. Однажды мы с ним дискутировали на кухне, – отозвалась Серафима.

– Что ж, – через минуту снова заговорила она. – Мы прошли свой путь. И мы его завершаем, – умолкла она, сняв с отекших ног башмаки и бросив их под стол.

– Но ведь Водолей еще повсеместно не занял свои позиции, – заговорил начмед – А значит, пока еще эпоха Рыб, и поэтому я хочу сказать вам, Лизавета Петровна, – обратился он к Мячиковой, – это ничего, что мы с вами не были друзьями, что мы иногда спорили, даже ссорились, вы всегда, на самом деле, были мне симпатичны.

– Признаться, и вы мне тоже, – отвечала Мячикова.

А Михаил Амвросиевич уже наполнил и подносил каждому рюмку с коньяком.

– Да, ребята. Вот так и узнается наша неводолейская истина, – рассмеялся Гайдин, и все улыбнулись тоже.

Начмед взял коньяк, понюхал, изобразил лицом удовольствие, потом поднес рюмку ко всем по очереди.

– За все, – сказал он.

– За все, – сказал каждый.

– Пойдем себе дальше, – опять сказал начмед, выпив коньяк. – Без комментариев, – добавил он, – Нельзя быть не на месте.

Гайдин понимающе кивнул.

– Да. Человек не на месте – это всем плохо. И человеку и месту, – подтвердил он. – Так сказать, неразрешимые противоречия, – добавил начмед.

Серафима хохотнула.

– А что вы смеетесь. Серафима Гелевна? – спросил опять начмед.

Серафима посмотрела на него открытым взглядом из-под белокурой челки над серым маслянистым глазом.

– Из-за неразрешимых противоречий революции делались, Серафима Гелевна, – улыбаясь, сказал начмед. – Буржуазная революция во Франции, например, помните? «Накопив громадное состояние, буржуазия была политически бесправна» или, наоборот, где-то в недавнем прошлом «Имея неограниченную политическую власть, она же, не могла открыто заявить о своих накопленных богатствах». В стране не было частного капитала.

Его надо было легализовать.

– Где это вы прочитали? – опять хохотнула Серафима, ища глазами поддержки то у Гайдина, то у Лизаветы Петровны.

– А зачем читать? – возразил начмед. – Да и напишут ли? И не надо, – сказал он так, как говорят, когда сказать больше нечего или говорить не имеет смысла.

– Ну, а теперь… как вы? Куда? – поинтересовалась у начмеда Серафима.

– Теперь вся надежда на вашу Эру Водолея, – отвечал он.

Все рассмеялись.

– У всех наступает в жизни такой момент, – сказала Серафима, не обращая внимания на то, что происходит вокруг. – У всех, – сказала она опять.

И чувствовалось, что она не знает, что с ней будет дальше и все перемены, которые ей предстояли, казались не то, чтобы непреодолимыми, но беспокоили и страшили ее. Она обвела глазами овальный кабинет, как все чаще и чаще называли его из-за овала в потолке. Яркий огонь камина желтыми бликами отразился в ее зрачках, придав лицу выражение решимости и отваги. Потом она посмотрела наверх. Там, с сине-черного неба, падал снег. Снежинки были легкие и мелкие. Должно быть, к морозу, подумала она.

– А что вы делаете, когда снега нападает так много, что не видно неба? – спросила Серафима Гайдина.

– Там есть специальное приспособление, которое убирает снег. – улыбнулся Михаил Амвросиевич.

– А потом – когда еще нападает? – и Серафима заметно повеселела.

– Не хотите ли кого-нибудь послушать? – спросил всех Гайдин, кивнув на дверь, – У нас тут некоторые всю ночь говорят.

– А что? Есть что-нибудь интересное? – спросил начмед.

– Не знаю. Надо слушать. Многие говорят экспромтом, – отвечал Гайдин.

Наступившая следом пауза длилась не больше минуты, но все разом засобирались. Прощались у библиотеки. Редкий снег. Тишина. Короткие слова прощания. Начмеду нужно было направо. Серафиме – прямо. Гайдин пошел провожать Лизавету Петровну до остановки, налево.

– Где вы будете встречать Новый Год? – спросил Михаил Амвросиевич, улыбаясь своим роскошным ртом.

– Дома, – коротко отвечала Мячикова, – С детьми.

– И мужем, – понимающе договорил Гайдин.

– Михаил Амвросиевич, вы же знаете, что он есть, – согласилась Лизавета Петровна.

– Знаю. Это хорошо, – помолчал он. – Самого доброго.

– И вам, – сказала она. И вдруг ей захотелось тронуть его за руку, чтобы он задержался еще немного. Но в ту же минуту прямо перед ней остановился трамвай, и она быстро вошла в него, даже не оглянувшись.

Потом было очередное дежурство, долгое, изматывающее, каких не было уже давно. За сутки – всего полчаса на подстанции. Остальное время – в машине. Началась зимняя вспышка гриппа. Недомогания, температуры, затянувшиеся бронхиты, осложнения и масса недоразумений, связанных с этим, поскольку заболевали гриппом в большинстве молодые и здоровые, которые не столько не понимали, сколько не принимали болезнь. И, как всегда, больше всего угроз и конфликтов именно в связи и по поводу этой внезапной и, в общем, преходящей болезни.

Выйдя утром из машины, как из самолета, сдавать смену, Лизавета Петровна задержалась у доски объявлений. Несколько слов – Медицинский Совет… 28 декабря… Обсуждение – она поняла сразу. Дальше буквы заплясали, запрыгали, побежали, срываясь с места раньше, чем она успевала их осознать. И потом она долго не могла понять, что это ее, Лизавету Петровну Мячикову, вызывают на медицинский Совет, чтобы что-то, а может быть и ее саму, обсуждать. Ей никогда не приходилось бывать ни на каких медицинских советах. Ее никогда раньше никто не обсуждал. А потом пришло простое, как галоши, понимание, что это – Винтовкин. Теперь надо было выяснить, о чем пойдет речь, потому что предъявить ей претензии по поводу сказанного в коридоре, было бы просто неумно.

«Нет, это что вы себе позволяете?»– сказала она тогда Винтовкину. Значит, начнет плести. Придумывать. Врать. Теперь надо было узнать, как это будет представлено. У кого узнать? К Фазану идти бесполезно – он давно самоустранился от внутренней жизни станции, да и не принимал он «мухоморов». Винтовкин не скажет. Надо позвонить Козодоеву, подумала Лизавета Петровна, зашла в автоклавную и набрала номер.

– Ну, Лизавета Петровна, – отвечал Козодоев. – Пожаловался на вас травматолог больницы «скорой помощи» – зачем вы привезли ему голень не его района.

– Как голень, там не только голень, но еще и бедро. Травматический шок, если иметь в виду только скелетную травму. И еще подозрение на сотрясение головного мозга – уточнила она. – А это только в эту больницу, вы же знаете. Там такая обширная гематома в области лба, – объясняла Лизавета Петровна.

– А зачем сделали инъекцию из списка «А»? – в свою очередь спросил Козодоев. – При сотрясении не показано.

– А шок! – напомнила Лизавета Петровна.

– Ну, не знаю, – отвечал Козодоев. – Сотрясения там не оказалось, и встал вопрос принимать больного со скелетной травмой из другого района. Вы знаете, у нас не любят принимать из другого района. Вот травматолог и «спустил собаку». А Винтовкин кричит про список «А».

– Ну, так, если сотрясения не оказалось, что и говорить о списке «А»? – опять сказала Лизавета Петровна. – С точки зрения все правильно.

– Вот и объясните все это Виталию Викторовичу, – сказал Козодоев. – Потом еще над вами висит эта больная Канитель, которая тоже по вашей вине попала в реанимацию. Он и об этом говорит, – вспомнил Козодоев.

– В реанимацию она попала в связи с диабетической комой и впервые выявленным сахарным диабетом, что произошло после того, как я выезжала на ее ссадину колена, через три дня. Вы же знаете это. – Лизавета Петровна помолчала.

– Эта больная давно выписана домой, – опять сказала она.

– Значит, вы это тоже знаете, – проговорил Козодоев, и Мячикова поняла, что он всегда об этом знал. – Ну, вот и объясните, – помолчав, сказал Козодоев. – Все, Лизавета Петровна? А то я занят.

– Да, спасибо, – сказала она и положила трубку.

Прошло несколько минут.

Все так же сидя на табуретке в автоклавной, Лизавета Петровна набрала номер Гайд-Парка.

– Михаил Амвросиевич уехал в Москву на праздники, – сказал ей приятный, молодой голос. И Лизавете Петровне показалось, что она узнала мальчика, который приносил коньяк – Будет через неделю. Что-нибудь передать? – спросил мальчик.

– Нет, спасибо.

«Дай ему Бог», – подумала Мячикова, искренне пожелав ему там, в Москве, удачи.

Тихо опустив на рычаг трубку, она вышла из автоклавной. Долго шла молча. Жаль, что она так и не узнала у Михаила Амвросиевича, о чем он говорил в овальном кабинете с Винтовкиным, подробней в который уже раз подумала она. Теперь она шла, казалось, совершенно бездумно. Она знала – у нее есть еще одна возможность поговорить с кем-нибудь о предстоящем это – позвонить Пуху. Зайдя в какое-то кафе, попросила разрешения позвонить.

Ей разрешили.

– Ну и что. – сказал Пух, когда она объяснила, в чем ее обвиняют. – Ну и что? – опять сказал он. – Ты ведь проводила противошоковую терапию. Ты и должна была сделать эту инъекцию из списка «А», раз надо было бороться с шоком. И чего теперь муссировать эту тему, если сотрясения там не оказалось. А как противошоковое мероприятие, эта инъекция была показана. Вот и все, – заключил Пух. – Этот ваш Виталий Викторович ерундой занимается. Когда все это будет? – поинтересовался он.

– Через два дня.

– Постараюсь приехать. Ну, как ты? – спросил он о чем-то еще. – Да ничего, – ответил он на такой же вопрос Мячиковой. – С наступающим тебя. Ну, давай, пока.

Дом был у самой реки. Относительно новый, с широким, замковым основанием, многими этажами, мусоропроводом, двумя лифтами – пассажирским и грузовым – он стоял, широко выставив вперед свою краснокирпичную ногу, словно шагнув куда-то, но потом, передумав, да так и остановившись в раздумье, что без сомнения, придавало ему устойчивость на этой зыбучей прибрежной почве. Несмотря на то, что построен он был относительно недавно, каких-нибудь лет тринадцать назад, казалось, он был здесь всегда – и когда не было ни эстакадного моста через Прегель, ни Московского проспекта, с его ветрами и вереницей больших и маленьких серых домов, а в старинном здании женской тюрьмы, напротив, немецкие социал-демократки пели свои унылые песни.

Нажав по очереди обе кнопки и убедившись, что после одиннадцати лифт и здесь не работает, Лизавета Петровна стала искать лестницу, чтобы подняться наверх. Через минуту она поняла, что найти эту лестницу будет непросто. Скудное, похожее на аварийное, освещение, темные, красного кирпича, неоштукатуренные стены, пронизывающий со всех сторон сквозняк из-за отсутствия дверей и оконных стекол, великое множество всяких углов и закоулков и лестница, находящаяся в противоположной стороне от лифта, откуда не было входа в квартиры, а света не было совсем, делали задачу довольно затруднительной. К этому надо добавить и открытый, выходящий на улицу, к квартирам, на каждом этаже балкон. А разнообразные голоса и звуки, приходящие неизвестно откуда и неизвестно куда уходящие, создавали ощущение полной непредсказуемости.

– Ну, что пойдем? – звякнул колокольчик, о котором Мячикова почти забыла.

– Тише ты, не звени. Чтоб не было слышно, что идем, – шикнула Лизавета Петровна.

Колокольчик притих.

– Мало ли, что там, в темноте, – не то сказала, не то подумала она, осторожно выверяя каждый шаг, держась левой рукой за перила. Теперь она стала медленно подниматься наверх. Пройдя три или четыре ступени, она запнулась. Стало понятно – разной высоты ступени. Надо было выше поднимать ногу там, где запнулась. Из-за полной темноты предвидеть новый такой порог было невозможно. Тогда она стала выверять ногой каждую ступень наощупь. Раз. Два. Остановка, Раз. Два. Здесь выше, а здесь – наоборот. И тоже шаг неверный, тоже неустойчивый, будто вот-вот вперед упадешь. Что выше, что ниже – все одно – плохо. Наконец, задул встречный ветер. Так и есть – увидела прямо перед собой, напротив выбитое окно лестничнбой площадки. Значит, один пролет кончился.

– Ты что так медленно? – будто шепотом спросил колокольчик.

– Так ведь ступени разной высоты, – тихонько не то сказала, не то подумала Лизавета Петровна.

– А вот эта выше, – опять подумала, как сказала она. – А сейчас вперед кинуло. Значит, эта ниже.

– Черт, – опять звякнул колокольчик. – Бетона, что ль, у него мало было.

– У кого?

– Ну, у этого, который строил эту лестницу.

– A-а, может быть, – поняла Мячикова, продолжая идти. – А, когда выше, значит, много было? – Она помолчала.

– Так он думал, на лифте будут ездить. Зачем им лестница? А мы вот, идем, – договорила она.

– Слушай, ты только не бойся, – опять возник колокольчик. – Я молчать буду. И ты молчи. Идем! Еще далеко. Только третий. Продолжая шагать и стараясь ступать как можно тише, и как можно дышать, Лизавета Петровна вдруг услышала, как громко бьется ее сердце.

– Там, у выхода на площадку, кто-то курит. Только ты не бойся, – опять тихо сказал колокольчик.

– Откуда ты знаешь? Я ничего не видела.

– Я слышу, они что-то обсуждают. Вон, видишь, два огонька сигареты.

С трудом Лизавета Петровна заставила себя взглянуть туда, откуда слышался дымок. В темноте, и в самом деле, горели два огонька сигарет.

– Не бойся! – опять шепнул колокольчик. – Я слышу, как громко бьется твое сердце. Оно тоже боится?

– Молчи! – приказала Мячикова.

Теперь долго было тихо. Лизавета Петровна продолжала медленно и неслышно продвигаться вперед. Только бы не споткнуться, думала она, держа в правой руке ящик и радуясь, что последние несколько ступеней были одинаковой высоты.

«Теперь, наверное, бетона было ни мало и ни много, а столько, сколько было необходимо», – пронеслось в голове.

Не зная, долго ли еще идти, поскольку никаких надписей не было, да и темно было, чтобы их прочитать, Лизавета Петровна отмечала то выломанные, искореженные перила, и тогда она сразу лишалась опоры, то площадку очередного этажа, заваленную какими-то ящиками, то зияющую пропасть тошнотворного, без дверцы, мусоропровода.

– Ну, теперь отдохни, – звякнул колокольчик, и рассмеялся весело и беззаботно.

Широкая полоса света, льющаяся из открытой, на седьмом, квартиры, и в самом деле заставила остановиться. Встревоженная женщина, держащая на руках завернутого в одеяло малыша, лет четырех, пригласила войти.

– Да вот, третий день температура, кашель. Был участковый. То, что она прописала, не помогает. С вечера дала таблетки, уснул. Но сейчас явно хуже. Он как-то вздрагивает. Посмотрите.

Взгляд Лизаветы Петровны остановился на часах, висевших в комнате, прямо перед глазами. Пятнадцать минут третьего, отметила она про себя.

– Грипп, наверное, – опять сказала женщина, кладя ребенка на кровать, чтобы дать возможность осмотреть.

Разбудив малыша, Мячикова поставила градусник, отметила воспаленное горло, единичные сухие хрипы, на груди – еще нежная розовая, но кое-где темнеющая, сливающаяся вместе, корьевая сыпь.