Текст книги "Сатурналии"

Книга вторая
[О послеобеденной беседе в доме Претекстата в первый праздничный день]

(1) Тут, как только достаточное количество еды заставило [их] чувство меры передохнуть от кушаний и застольное веселье поднялось благодаря маленьким чашам [с вином], Авиен сказал: «Хорошо, а также мудро наш Марон одним и тем же стихом при замене немногих слов описал [и] шумливое, и трезвое застолье. Ведь, когда при царском убранстве [стола] излишество [в питье] приводит обыкновенно к шуму, он говорит:

 
…postquam prima quies epulis…
 

 
(После того, как первый покой средь еды…)¹.
 

Когда же герои садятся, отстранив еду, он не указывает на покой, так как шум [еще] и не наступил, но [говорит]:

 
…postquam exempta fames epulis…
 

 
(После того, как голод, едой утоленный…)².
 

(2) [А] этот наш пир, который вобрал и скромность героического века³, и приличие нашего, на котором [присутствует и] умеренная пышность, и нескаредная бережливость, я не усомнился бы не только сравнить с пиром [у] Агафона, при всем великолепии слога Платона, но и [даже] предпочесть [ему]. (З) Ведь сам распорядитель [нашего] застолья [Претекстат] и в нравственном отношении не ниже Сократа, а в государственных делах [уж подавно] успешнее [этого] философа. [И] вы, остальные присутствующие, больше [других] выделяетесь приверженностью к доблестям, чтобы кто-нибудь додумался сравнивать вас с комическими поэтами⁴ и с Алкивиадом, который был силен только в непотребствах, а также с другими участниками этого многолюдного пира».

(4) «Я прошу добрых слов, – заметил Претекстат, – что касается только уважения достоинства Сократа. Ибо кто не согласился бы предпочесть находящихся здесь светил [науки] тем, кто был на том пире [у Агафона]? Но тебе-[то], Авиен, зачем нужен этот пример [с пиром у Агафона]?»

(5) «[Он нужен мне], – отвечает [Авиен], – так как [известно, что] при [всей] их сосредоточенности нашелся [тот], кто попросил впустить артистку, чтобы девушка, сверх меры гибкая, умело возбуждала соблазн [у] философствующих прелестным пением и чарующей пляской. (6) Там было искушение сделать это, чтобы отпраздновать победу Агафона [в соревновании поэтов], [а] мы [даже] Богу, чей это праздник⁵, воздаем честь без капельки [хоть] какого-нибудь веселья. И я [хорошо] знаю, что ни грусть, ни мрачный вид не ведут к добру вас, [как] и того Красса⁶, о котором Цицерон пишет, чтобы весьма удивить, что он, [чему] свидетель Луцилий, смеялся [лишь] однажды в жизни»⁷.

(7) Когда [в ответ] на это Претекстат сказал, что зрелищные развлечения не привычны для его пенатов и [их] не должно ставить выше столь важного собрания, Симмах поддержал [его словами]: (8) «Так как

 
…Saturnalibus optimo dierum…
 

 
(в Сатурналии, в самый лучший праздник)⁸,
 

как утверждает веронский стихотворец, нам не следует ни отвергать удовольствия, как врага, подобно стоикам, ни полагать в удовольствии высшее благо, подобно эпикурейцам, давайте придумаем увеселение, лишенное игривости, и, если я не ошибаюсь, я нашел [его в том], чтобы мы по очереди передавали друг другу шутки стародавних и знатных мужей, выбранные из многих книг⁹. (9) Пусть эта литературная забава и умная шутка будет у нас вместо колючего песка и босого плясуна, произносящего бесстыдные и неприличные слова, принимающие личину стыдливости и скромности. (10) И это занятие казалось древним достойным и заботы, и увлечения. И я тут же перво-наперво обращаю [ваше] внимание на двух [мужей]: сочинителя комедий Плавта и витию (oratorem)¹⁰ Туллия, о которых, красноречивейших, старина поведала, что они оба превосходили прочих [людей] еще и в приятности шуток.

(11) Притом Плавт был [настолько] знаменит в этом деле, что после его смерти по обилию шуток признавали, что комедии, [создатель] которых был не известен, все же принадлежат Плавту¹¹.

(12) А кто не знает, насколько силен был в этом деле Цицерон? Он даже озаботился прочесть книги своего вольноотпущенника¹², которые тот составил о шутках патрона. [Впрочем], кое-кто думает, что они принадлежат [ему] самому. Кто также не знает, что его, консуляра¹³, неприятели зовут развязным шутом? Ватиний даже поместил это в своей речи. (13) И, если бы [это] не было долгим¹⁴, я сообщил бы [вам], в каких тяжбах он одерживал победу благодаря шуткам, хотя защищал весьма виновных ответчиков, вот, [например], Луция Флакка, ответчика за получение незаконных денег, он избавил от очевиднейших обвинений благодаря удачной шутке. Эта шутка не вставлена в [записанную] Речь [в защиту Луция Флакка]¹⁵. Она известна мне из книги Фурия Бибакула¹⁶ и упоминается среди его прочего острословия.

[14] А это словечко [“острословие”] я употребил не случайно, [но] сделал [это] намеренно. Ведь шутки в этом роде наши предки называли острословием. Свидетель [этого] – все тот же Цицерон, который так рассуждает во второй книге писем к Корнелию Непоту: “Итак, когда все то, что мы сказали, было сказано – то мы высказали остроумно и кратко, и тонко, – наши пожелали, чтобы [сказанное нами] называлось особенным наименованием [‘острословием’]”¹⁷. Это [говорит] Цицерон. А Новий¹⁸ и Помпоний¹⁹ нередко именуют шутки краснобайством²⁰.

(15) Также имел обыкновение метко пошутить известный Марк Катон²¹ Цензор. Пример этих [острословов] оградил бы нас от неприязни, даже если бы мы поддразнивали наших [современников], но, так как мы передаем остроты в отношении давних [людей], нас в любом случае защищает сама внушительность виновников [шутки]. Итак, если вы одобряете [мою] находку, давайте поочередно рассказывать [друг другу], побуждая нашу память, [то], что кому-нибудь придет на ум из таких острот»²².

(16) Всем понравилось придуманное не хмельное увеселение. И они настояли, чтобы Претекстат, начиная согласно [своему] положению, подал [в этом] пример.

(1) Тогда он [начал так]: «Я хочу передать остроту врага, впрочем, [врага], [давно] побежденного, воспоминание о котором вызывает ликование [у] римлян. Весьма забавно пошутил Ганнибал Карфагенский, бежавший к царю Антиоху²³.

(2) Эта шутка была такого вот рода. Антиох показывал на поле огромные полки, которые он подготовил, намереваясь вести войну с римским народом, и выстраивал пехоту, расцвеченную серебряными и золотыми значками. Он выводил также [боевые] колесницы с серпами, и [боевых] слонов с башенками, и конницу, сверкающую удилами и чепраками, ожерельями и бляхами. И царь, исполненный тщеславия от созерцания столь великого и столь украшенного войска, смотрит на Ганнибала и говорит: “Считаешь ли ты, что всего этого достаточно для римлян?” (3) Тогда пуниец, обыгрывая слабость и робость его великолепно вооруженных воинов, отвечает: “Я думаю, что римлянам этого вполне достаточно, даже если они самые алчные [люди]”. [И] впрямь ничто не может быть сказано [в данном случае] ни столь изящно, ни столь язвительно. [Ведь] царь спросил о численности своего войска по сравнению [с римлянами], [а] Ганнибал оценил воинов как [будущую] добычу [римлян]».

(4) Флавиан добавил: «У древних было священнодействие, которое звалось придорожным²⁴. В том [священнодействии] был обычай: если что-нибудь из кушаний оставалось, уничтожать [это] огнем. Отсюда у Катона есть шутка. Так вот, о некоем Альбидии, который проел свое добро и совсем недавно потерял в пожаре построенный у дороги дом, который у него [еще] оставался, он сказал: “Что съесть он не смог, то сжег”»²⁵.

(5) Затем [высказался] Симмах: «Мать Марка Брута, Сервилия, так как получила от Цезаря, выставляющего на торги добро [осужденных] граждан, дорогое поместье за небольшие деньги, не избежала такого красного словца Цицерона: “Так вот, чтобы вы лучше были осведомлены о купленном: Сервилия приобрела это поместье, хотя была дана [всего] треть (tertia deducta) [его стоимости]”. Ведь [надо знать, что] у Сервилии была дочь Юния Терция (Tertia), жена Гая Кассия, и в то время диктатор развлекался как с матерью, так [и] с дочерью²⁶. Тогда общество в пересудах и насмешках порицало разнузданность старого прелюбодея, чтобы зло не стало столь значительным».

(6) После него [выступил] Цецина Альбин: «Как-то на тяжбе [своего] приятеля Планк спросил неприятного свидетеля, так как хотел его опровергнуть, каким занятием он себя содержит, потому что знал [его как] сапожника. Тот по-городскому учтиво ответил: “Я обрабатываю галлу (gallam)²⁷”. Это считается сапожным средством, [название] которого [Планк] ловко обратил в упрек в прелюбодеянии. Ведь Планк слышал дурное в отношении замужней Мевии Галлы (Maevia Galla)».

(7) [За Цециной] выступил Фурий Альбин, [рассказавший следующее]: «Дошло [до нас], будто людям, спрашивающим, что делал Антоний после Мутинского бегства, его приближенный ответил: “[То], что [делает] собака в Египте: пьет и бежит”²⁸. [Он сказал так], поскольку известно, что собаки в тех краях, напуганные нападением крокодилов, пьют на бегу»²⁹.

(8) Затем Евстафий: «Так как среди первых [встретившихся] Публий увидел зловредного Муция, по обыкновению очень угрюмого, он сказал: “Или Муцию выпало что-то нехорошее, или кому-то [другому] что-нибудь хорошее”».

(9) Далее [рассказ продолжил] Авиен: «Фауст, сын Суллы, так как его сестра Фульвия в одно и то же время имела двух любовников: сына сукновала и [какого-то] Помпея по прозвищу Пятно, сказал: “Удивляюсь, что у моей сестры есть пятно, хотя она имеет сукновала”»³⁰.

(10) Тут Евангел [уже выступил]: «У Луция Маллия, который считался лучшим живописцем в Риме, как-то обедал Сервилий Гемин и сказал, увидев его неказистых сыновей: “[Очень уж] не одинаково [хорошо] ты, Маллий, лепишь и рисуешь”. На что Маллий ответил: “Леплю-mo я в потемках, [а] рисую на свету”»³¹.

(11) Потом заговорил Евсевий: «Демосфен, [увлеченный] молвой о Лайде, наружности которой дивилась тогда [вся] Греция, пришел [к ней], чтобы самому овладеть восхитительным предметом любви. Когда [же] он услышал, что цена одной ночи – половина таланта, удалился, сказав: Οὐκ ἀγοράζω τοσούτου µετανοήσαι (“Я не покупаю за столько, чтобы [потом] не сожалеть”»³².

(12) Между тем, так как Сервий молчал из-за [своей] скромности, хотя [принятый] порядок обязывал его [говорить], Евангел сказал: «Если ты, грамматик, желаешь молчать о таковом, чтобы казаться оплотом пристойности, [то] выставляешь всех нас бесстыдными. С другой стороны, ни твоя, ни Дисария или Гopa строгость не будет свободна от клейма гордыни, если бы вы не захотели подражать Претекстату и нам». (13) Тогда Сервий, после того как увидел, что молчание больше недопустимо, настроил себя на [шаловливую] вольность подобного [рода] повествования. Он рассказал: «Так как Каниний Ребил был консулом только один день³³ (die), Марк Отацилий Пифолай сказал: “Прежде [только] жрецы [диальные избирались], [а] ныне [и] консулы дневальные (diales) избираются”»³⁴. (14) [Тут] и Дисарий, не ожидая более упрека в молчании, поддержал <…>³⁵.

(15) После него сказал уже Гор: «Я приношу вам δίστιχον (двустишие) Платона³⁶, с которым он вроде бы выступал в юности, так как в этом самом возрасте он пробовал играть в трагедиях:

 
…τὴν ψυχὴν Ἀγάθωνα φιλῶν ἐπὶ χείλεσιν ἒσχον·
ἦλθε γὰρ ἡ τλήµων ὡς διαβησοµένη…
 

 
(Душу свою на устах я имел, Агафона целуя,
Словно стремилась она переселиться в него)³⁷.
 

(16) Когда от этих [стихов] возникло веселье, и все расслабились в сдержанном смехе, и обдумывали то, что было принесено отдельными [рассказчиками] из вкусных блюд прежнего остроумия, Симмах говорит: «Эти строки Платона, чьей прелести или краткости ты изумляешься, читал, я помню, переведенные на латинский настолько растянуто, насколько наш [язык] считается обыкновенно более кратким и сжатым, чем язык греков. (17) И, как я полагаю, [вот] эти слова:

 
Dum semiulco savio
meum puellum savior
dulcemque florem spiritus
duco ex aperto tramite,
animula aegra et saucia
cucurrit ad labias mihi
rictumque in oris pervium
et labra pueri mollia
rimata itineri transitus
ut transillire nititur.
tum si morae quid plusculae
fuisset in coetu osculi,
amoris igne perсita
transisset et me linqueret,
et mira prorsum res foret
ut ad me fierem mortuus,
ad puerulum intus viverem
 

 
(Вот губы, чуть разжатые,
Нежно мальчика целуют,
И вздоха цветик свежего
Я с тропки рву открывшейся.
С раной, с болью душенька
Бег свой в рот направила,
И в глотку – двери выхода,
И разом в губы мальчика —
Путь перехода ровненький,
Чтобы выпорхнуть, несется.
И если вдруг бы длительным
Поцелуй бы получился,
То в жаре страсти огненной
Чрез зубы вышла б душечка,
И делу быть тут дивному:
Я бы мертвым сделался,
Чтобы выжить в мальчике вновь)³⁸.
 

(1) Но я удивляюсь, что все вы умолчали о шутках Цицерона, в которых он был самым толковым, как и во всем [прочем]. И если [вам] угодно, [то] я так сообщу об остротах Цицерона, какие [мне] доставит память, как служитель храма возвещает ответы своего божества». Затем, когда все настроились слушать, он начал так: (2) «Когда Марк Цицерон обедал у Дамасиппа, и тот сказал, выставив посредственное вино: “Пейте это фалернское³⁹. Ему сорок лет”, — он ответил: “Для [своего] возраста оно хорошо сохранилось”⁴⁰. (3) А также он [тотчас] спросил, так как увидел своего зятя Лентула, человека малого роста, опоясанного длинным мечом: “Кто [же это] привязал моего зятя к мечу?” (4) И для брата, Квинта Цицерона, он не поскупился в отношении похожей колкости. Когда он увидел в той провинции, которой тот управлял, огромных размеров – а сам Квинт был малого роста – его изображение со щитом, нарисованное согласно обыкновению по грудь, сказал: “Половина моего брата больше, чем он весь [целиком]”.

(5) В консульство Ватиния, которое он исполнял [всего] несколько дней, повсюду распространялась замечательная по непринужденности шутка Цицерона. “Великое чудо, – сказал он, – произошло в год [избрания] Ватиния, потому что при этом консуле не было ни зимы, ни весны, ни лета, ни осени”. Затем он ответил Ватинию, вопрошающему, отчего он затруднился прийти к нему, недомогающему, домой: “Я хотел прийти в твое консульство, да ночь мне помешала”⁴¹. С другой стороны, казалось, что Цицерон мстит ему, так как он помнил, что ответил ему Ватиний, когда он хвастался [тем], что был возвращен из ссылки на плечах государства: “Так с чего [же] бы ты [тогда] корячился?⁴²”

(6) Тот же Каниний Ребил, который был консулом [только] один день, как уже сообщил [о том] Сервий⁴³, когда взошел на ростры, он равным образом [и] вступил в почетную должность консула, и сложил [ее]. Поэтому Цицерон воскликнул, радуясь всякому случаю для удачной шутки: “[Исключительно] λογοθεώρητος (умозримым) является [наш] консул Каниний”. И затем [еще добавил]: “Ребил достиг [единственно] того, чтобы [о нем] спрашивали, вместе с какими консулами он был консулом”. Кроме того, он не преминул сказать: “Каниний у нас – [единственно] бодрствующий консул: он в свое консульство [ни одного] сна не увидел”⁴⁴.

(7) Шуток Цицерона не терпел Помпей, [о котором] распространялась эта [вот] его острота: “Право, кого мне избегать, я знаю; за кем следовать, не знаю”. Когда он прибыл к Помпею, то ответил тем, кто говорил, что он поздно пришел: “Ничуть не поздно я прибыл, ибо не вижу здесь ничего, находящегося в готовности”. (8) Затем он ответил Помпею, спрашивающему, где был его зять Долабелла: “[Он был] вместе с твоим тестем”⁴⁵. И, так как Помпей наградил перебежчика-[галла] римским гражданством, он воскликнул: “О прекраснодушный человек! Он обещает галлам чужое гражданство, [а] нам не может вернуть наше”. Поэтому кажется оправданным ответ Помпея: “Я желаю перехода Цицерона к врагам, чтобы он нас боялся”⁴⁶.

(9) Так и на Цезаря [словно бы] скалила свои зубы язвительность Цицерона. Ведь спрошенный впервые после победы Цезаря, почему он ошибся в выборе [сильной] партии, ответил: “Меня обмануло ношение [тоги]”, — подшутив над Цезарем⁴⁷, который так окутывался тогой, что ходил как бы обессилевший, волоча [ее] край, так что [еще] Сулла, будто провидец, сказал Помпею: “Берегись этого мальчика, плохо накинувшего [тогу]⁴⁸”.

(10) Далее, когда Лаберий⁴⁹, удостоившись от Цезаря в конце игр золотого кольца, проследовал для просмотра [представления] на пустую скамью в четырнадцати [всаднических⁵⁰ рядах]⁵¹, в то время как [каждый] римский всадник был унижен и прямо-[таки] оскорблен, Цицерон обратился к проходящему и ищущему места Лаберию: “Я бы тебя посадил, если бы не сидел в тесноте”, — одновременно и ему изъявляя презрение, и [вместе с тем] подшутив над новым сенатом, численность которого Цезарь умножил сверх дозволенного. Но не безнаказанно [он пошутил], ибо Лаберий ответил: “Удивительно, если даже ты, имеющий обыкновение сидеть на двух стульях, сидишь в тесноте”⁵², — упрекнув Цицерона в легкомыслии⁵³, из-за которого наилучший гражданин [Рима] незаслуженно имел дурную славу.

(11) Также в другой раз Цицерон открыто осмеял легкомыслие Цезаря при выборе в сенат. Ведь, когда гость [Цицерона] Публий Маллий упрашивал его, после того как многие [из присутствующих] удалились, чтобы он устроил его пасынку звание декуриона⁵⁴, тот сказал: “В Риме, если ты хочешь, он будет [его] иметь; в Помпеях [это] нелегко устроить”. (12) И эта [вот] его колкость не осталась втайне. Как-то [его] поприветствовал некий Андрон, житель Лаодикеи. Когда он расспросил [его] и разузнал о причине прибытия, – а тот ответил, что он прибыл послом к Цезарю по вопросу об освобождении [своего] отечества, – так выразился о всенародном рабстве: ἐὰν ἐπιτύχῃς καὶ περὶ ἡµῶν πρέσβευσον (“Если ты преуспел [в этом, то] и от нас будь послом”). (13) В нем бурлила исходящая шутками и [вместе с тем какая-то] мрачная язвительность, как это явствует из письма к Гаю Кассию, ненавистнику диктатора: “Я хотел бы, чтобы ты пригласил меня на обед в мартовские иды⁵⁵; не было бы никаких остатков. Теперь ваши остатки мучат меня”⁵⁶. Цицерон также весьма забавно подтрунивал над [своим] зятем Писоном и Марком Лепидом».

(14) Когда Симмах еще говорил и, как казалось, многое [еще] намеревался сказать, Авиен встревая, как это обыкновенно бывает в застольных разговорах, сказал: «И Август Цезарь в колкостях этого рода [был] не менее силен, чем кто-либо, и, возможно, чем Туллий. И, если вы пожелаете, я готов поведать что-нибудь из того, что сохранила память». (15) И [тут] Гор [говорит]: «Брось, Авиен, пусть Симмах доскажет остроты Цицерона о тех, кого он уже назвал по имени, и [тогда] более уместно последует [то], что ты хочешь сообщить об Августе».

(16) После того как Авиен замолчал, Симмах [продолжил]: «Цицерон, я говорю, так как его зять Писон имел мягкую походку, а дочь – стремительную, сказал дочери: “Ходи, как мужчина”⁵⁷. И так как Марк Лепид сказал в сенате господам сенаторам <…>, Туллий заключает: “За столько я не образовал бы ὁµοιόπτωτον (сходносклоняемого)”⁵⁸. Впрочем, продолжай, Авиен, чтобы я дольше не задерживал тебя, жаждущего высказаться».

(1) И тот [начал]: «Август Цезарь, говорю, любил шутки, однако, при полном уважении достоинства и стыдливости, и чтобы [при этом] не пасть до [уровня] шута. (2) Он написал трагедию Аякс⁵⁹ и уничтожил ее, потому что [она] ему не понравилась. После этого сочинитель трагедий Луций Варий спросил его, что совершил его Аякс. И он ответил: “Он полег ради кольчуги”⁶⁰. (3) Также Август, так как некто робкий подносил ему прошение и то протягивал руку, то отводил [ее], сказал: “Ты думаешь, что даешь асс слону?”⁶¹ (4) А также, так как Пакувий Тавр просил у него конгиарий и говорил, что люди повсюду уже болтают, будто он дал ему немалые деньги, [Август] сказал: “Да ты [этому] не верь”. (5) Другого [человека], отстраненного от командования конным отрядом и притом еще требовавшего жалованье и утверждавшего: “Не ради наживы я прошу дать его мне, но чтобы казалось, будто по твоему решению я получил слишком мало и тогда сложил [с себя] должность”, — он сразил такой остротой: “Ты при всех утверждай, что [его] получил, а я не стану отрицать, что [его] дал”.

(6) Известна его же учтивая шутка в отношении Херенния, юноши, предававшегося порокам. Так как [Август] приказал выслать его из лагеря, и тот, упрашивая [оставить], обратился [к нему] с такой мольбой: “Как [же] я возвращусь в родные места? Что я скажу своему отцу?” — Он ответил: “Скажи [ему], что я тебе не понравился”⁶². (7) [А] [воина], раненного в походе камнем и обезображенного значительной раной на лбу, но [уж] слишком превозносящего свои дела, он мягко пожурил так: “Все же, когда ты побежишь, – сказал, – никогда не оглядывайся назад”. (8) [И также] Гальбе – который вел его дела и чье тело было обезображено горбом – часто говорящему: “Поправь меня, если ты что-нибудь осуждаешь”, — ответил: “Я могу тебя поучать, исправить не могу”.

(9) Так как многие [люди] получали оправдание [в суде], когда обвинителем был Север Кассий, и [так как] зодчий форума Августа⁶³ долго оттягивал осмотр сооружения, он пошутил: “Я хотел бы, чтобы Кассий обвинял и мой форум”.

(10) Так как Веттий выпахал памятник отцу, Август сказал: “[Вот] это – поистине почтить память отца!⁶⁴”

(11) Так как он услышал, что среди мальчиков-двухлеток, которых приказал истребить в Сирии царь иудеев Ирод, оказался его сын, сказал: “Лучше [уж] быть свиньей Ирода, чем [его] сыном”.

(12) Также Август, потому что признал Мецената своим, отбросив жеманный и велеречивый склад речи, очень часто показывал себя таким [же свойским] в письмах, которые писал к нему, и в пику осуждению многословия, которое тот иной раз сохранял в переписке, в дружеском письме к Меценату многое обратил в шутку: “Здравствуй, эбен⁶⁵ [ты] мой [из] Медуллии, эбур⁶⁶ из Этрурии, лазерпиции⁶⁷ арретинский, алмаз северный, жемчуг тибрский, смарагд Цильниев⁶⁸, яшма игувийцев, берилл Порсены, карбункул [из] Адрии, ἵνα συντέµω πάντα, µάλαγµα ([и], чтобы мне [уж] закончить совсем, припарочка) распутниц”⁶⁹.

(13) [Однажды] кто-то встретил его обедом, довольно бедным и как бы повседневным: ведь он не отказывал почти никому, кто его приглашал. Уходя тогда после еды, небогатой и без какой-либо [красивой] посуды, он, шепнув говорящему “прощай”, [сказал] только это: “Не думал, что я настолько знаком с тобой”.

(14) Так как он жаловался на темный [цвет] тирского пурпура, который приказал купить, продавец сказал [ему]: “Подними [ткань] повыше и посмотри”. [Тут Август] разразился такой шуткой: “Что? Я стану прогуливаться по крыше, чтобы римский народ говорил, что я хорошо одет?”

(15) Своему номенклатору, на забывчивость которого он [обыкновенно] жаловался, вопрошающему: “Неужели ты поручаешь [мне дело] на форуме?” — сказал: “Возьми рекомендательные списки, так как ты там никого не знаешь”.

(16) Что касается Ватиния, он изрядно прыгал в своем раннем возрасте. [В старости] разбитый подагрой, он хотел, однако, выглядеть [так], будто недуг уже преодолел, и хвалился, что он проходит тысячу шагов. Цезарь [Август] сказал ему “Я не удивляюсь [этому]. Дни-[то] [твои] куда как долгие”. (17) Когда ему сообщили о значительной величине долга, которую скрыл какой-то римский всадник и которая возросла в двести раз [за время], пока он жил, [Август] приказал купить ему на распродаже [имущества этого всадника] постельный тюфяк и для изумляющихся [этому] решению прибавил такое соображение: “Тюфяк, на котором он мог [спокойно] спать, хотя столько был должен, нужно приобрести для [безмятежного] сна”. (18) Не следует упускать его высказывание, которое он сделал в честь Катона. Случайно он зашел в дом, в котором [когда-то] обитал Катон. Затем, так как Страбон в угоду Цезарю [Августу] дурно отозвался о непреклонности Катона, сказал: “Всякий, кто не пожелает, чтобы существующее состояние государства подвергалось изменениям, является хорошим и гражданином, и человеком”. [Таким образом], он совсем нешуточно и Катона похвалил, и о себе [самом] позаботился [в том отношении], чтобы никто не стремился осуществлять нововведения [в государстве].

(19) [Впрочем], в отношении Августа я обыкновенно больше изумляюсь [тому], какие шутки он переносил, чем [тому], какие он сам произносил, потому что большей похвалы заслуживает терпимость, чем [само] красное словцо, так как она позволяет весьма невозмутимо переносить каким-либо образом даже [нечто] более неприятное, чем шутки. (20) Известна язвительная шутка какого-то провинциала. В Рим прибыл [молодой человек], очень похожий на Цезаря [Августа], и обратил на себя [внимание] всех ротозеев. Август приказал привести к нему [этого] человека и спросил [его], представшего перед взором, таким образом: “Скажи мне, юноша, была [ли] когда-нибудь твоя мать в Риме?” Тот отрицал [это] и, не сдержавшись, прибавил: “Но [зато] мой отец часто [бывал]”⁷⁰. (21) Поллион, так как Август написал на него фесценнины, – [а это было] во времена триумвиров – сказал: “Но я молчу. Не легко ведь написать [фесценнины] на того, кто может объявить [тебя] вне закона”⁷¹. (22) Римский всадник Курций, утопающий в роскоши, на пиршестве [у] Цезаря [Августа] взял тощего дрозда и спросил, позволит ли он отпустить [его]. Принцепс⁷² ответил [вопросом на вопрос]: “Почему бы не позволить?” [Тогда] тот немедленно выбросил [дрозда] в окошко⁷³. (23) Август заплатил долг какого-то любимого сенатора, не спросив у него [и] начислив в сорок раз [больше занятого]. Но тот вместо выражения благодарности написал ему только [вот] это: “[А] мне ничего [ты не заплатил]”. (24) Его вольноотпущенник Лициний обыкновенно приносил приступающему к делам патрону много денег. Последовав этому обычаю, он пообещал сто [монет] по записке, в которой часть добавленной пометки о нехватке денег продолжалась сверху, хотя внизу пустовало место⁷⁴. Воспользовавшийся случаем, Цезарь [Август] своей рукой, старательно заполнив [оставшийся] промежуток и достигнув сходства букв, присоединил к прежнему [числу] другое, [увеличившее его] на сто⁷⁵, и получил [у него] удвоенное количество, так как вольноотпущенник не подал виду. После этого он, когда было начато другое предприятие, мягко упрекнул Цезаря [Августа] за его поступок, передав [ему] такую записку: “Приношу тебе, господин, для расходов на новое дело [то], что [тебе] померещится”.

(25) Удивительна и похвальна также выдержка Августа-цензора. Принцепс обвинял [какого-то] римского всадника, будто бы он преуменьшил свои средства. Но тот прилюдно доказал, что он [их] [даже] преувеличил. Вскоре он вменил ему же в вину, что он при заключении брака не следовал законам. Тот [в ответ на обвинение] сказал, что у него есть жена и трое детей. [И] затем прибавил: “Впредь, Цезарь, когда ты ведешь следствие о честных людях, поручай [его] [тоже] честным [людям]”. (26) Еще он перенес не только своеволие, но и сумасбродство [некоего] воина. В какой-то [своей] усадьбе он проводил беспокойные ночи, так как его сон нарушал непрестанный крик совы. [Один] воин, опытный в птицеловстве, поймал сову и принес [ее Августу] в надежде на огромную награду. Похвалив [воина], император приказал дать [ему] тысячу [мелких] монет. [Недовольный], тот дерзко сказал: “Я очень хочу, чтобы [она] жила”, — и отпустил птицу. Как не удивиться [тому], что строптивый воин ушел, [так и] не рассердив Цезаря?⁷⁶ (27) Ветеран, так как в указанный ему день он отвечал по иску, пришел в приемную к Цезарю [Августу] и просил ему помочь. Тот без задержки дал защитника, которого выбрал из своего сопровождения, и поручил ему тяжущегося. [И тут] ветеран гаркнул: “Но я-[то], Цезарь, когда ты подвергался опасности в Актийской битве, не искал [себе] заместителя, а сам [лично] сражался за тебя”, — и открыл глубокие рубцы. Цезарь [Август] покраснел и [сам] пошел [в суд] в качестве защитника, чтобы не показаться не только высокомерным, но еще и неблагодарным⁷⁷. (28) Среди обеда он был восхищен оркестрантами работорговца Торония Флакка и одарил их зерном, хотя в отношении других музыкантов был щедр на деньги. И их же Тороний потом так соответственно оправдал перед Цезарем Августом, не обнаружившим [их] на обеде: “Они у мельницы находятся”.

(29) Величественным возвращался [Август] после Актийской победы. Среди приветствующих подбежал к нему [человек], держащий ворона, которого он научил говорить: “Да здравствует Цезарь, победитель император!” Изумленный Цезарь [Август] купил любезную птицу за двадцать тысяч сестерциев. Товарищ [этого] затейника, которому ничего не досталось от тех щедрот, твердил Цезарю, что у того есть [еще] и другой ворон. Он упросил его, чтобы [затейника] заставили принести [птицу]. Принесенный [второй ворон] произнес слова, которым он научился: “Да здравствует победитель император Антоний!” Ничуть особенно не раздраженный, [Август] повелел, чтобы тот поделился дарованным с приятелем. (30) Поприветствованный подобным [же] образом попугаем, Август приказал купить [и] его. Подивившись также на [приветствие] сороки, он ее тоже выкупил [у хозяина]. [Этот] пример побудил бедного сапожника обучать ворона точно такому же поздравлению. Сильно утомленный, он имел обыкновение часто говорить молчащей птице: “Пропали [даром] труд и затраты”. Как-то ворон все же начал выговаривать подсказанное приветствие. Проходя мимо и услышав его, Август ответил: “Дома у меня достаточно таких поздравителей”. [Но] у ворона осталось в памяти и то, что он обычно слышал от жалующегося господина, так что он присовокупил: “Пропали [даром] труд и затраты”. При этом Цезарь [Август] засмеялся и приказал купить птицу [за столько], за сколько до этого он не покупал ни одну [другую птицу]⁷⁸. (31) Спускающемуся с Палатия Цезарю [Августу] [какой-то] гречишка⁷⁹ обычно протягивал какую-нибудь воздающую почести эпиграмму, но часто безуспешно. И [когда] Август увидел, что он опять намеревается сделать то же самое, то нацарапал на листе своей рукой короткую греческую эпиграмму⁸⁰ [и] затем послал [ее гречишке], идущему ему навстречу. Тот по прочтении стал хвалить, выражая восхищение и голосом, и мимикой. После чего подошел к креслу [Августа], достал, опустив руку в тощий кошелек, несколько денариев, чтобы дать их принцепсу. [Все это] сопровождали такие слова: νὴ τὴν σὴν τύχην, Σεβαστέ· εἰ πλέον εἶχον, πλέον ἐδίδουν (“Клянусь твоим счастьем, Севаст! Если бы я имел больше, больше бы дал”). Когда последовал общий смех, Цезарь [Август] позвал казначея и приказал насчитать гречишке сто тысяч сестерциев.