Текст книги "Волки и медведи"

– Но разбираетесь тем не менее на этой. И довольно коряво – что исполнение, что результат.

Я кивнул, зная, что жалобы выставят меня в смешном виде, а оправдания – в идиотском.

– Могу объяснить, как так получается.

– Сделайте милость.

– Это вопрос прежде всего философский, – сказал Аристид Иванович с удовольствием. – А вы пытаетесь решить его практически. Поэтому и выходит столь херово. Научно выражаясь.

– Но я должен решить его практически.

– Всякая практика, мой дорогой, идёт за теорией-даже когда ей самой кажется, что она опережает.

– Я слышал, на основании смыслов строятся ценности. Но как из смысла сделать орудие убийства?

– Проще, чем вам кажется.

– Реальное орудие убийства. Такое, которое можно взять в руки и воспользоваться.

Аристид Иванович отпил глоточек, уселся поудобнее (и я видел, что всё труднее ему усаживаться поудобнее, всё сильнее что-то мешает) и радостно перечислил:

– Из огнестрельного убивали. Голову отрубали. В земле хоронили. И вы продолжаете надеяться, что найдётся какой-нибудь такой волшебный пистолет или топор, который как-нибудь окончательно выстрелит и отрубит?

– А что должно найтись?

– Силы и понимание внутри вас самого. Вы понимаете, зачем оно здесь? Или почему?

– Не понимаю.

– Значит, придётся понять. Расскажите мне ещё раз, что говорил тот другой разноглазый.

– Не говорил он ничего серьёзного. Так, слова. Про справедливость, совесть… ещё что-то.

– Ага, ага, – подхватил Аристид Иванович, и я не знал наверняка, к чему именно относится насмешка в его голосе. – Как будто мало было этого товара в прежних изданиях! А почему он повесился?

– Да мне-то откуда знать?

– От верблюда.

– Странный источник знаний.

– Это было жертвоприношение, – сказал Аристид Иванович чуть ли не по слогам и ликующе. – Силы, которые вы, душенька, обозначаете ничего не значащими для вас словами, реальны и могущественны – а то, что позитивист вроде вас не может их пощупать своей безмозглой рукой, делает их только страшнее. Когда они приходят взять своё, то берут не щепетильничая, где там своё, где чужое, – и я бы даже употребил слово «отбирают»… но это уже с нашей, человеческой точки зрения.

– Не понимаю, в чём тогда смысл жертвы. Добровольно давать то, что всё равно будет отобрано?

Аристид Иванович, возможно, и питал ко мне слабость: в рамках классического садизма. Ему быстро надоедало кусать тех, кто сразу же вопит от боли, он довольно быстро расправлялся с теми, кто не вопил, но боль чувствовал и старался – всегда вотще – скрыть. На мне он упражнялся, как на куске резины: не теряя надежды, что и резина скрипнет или – давай-давай! – разорвётся.

– С вами как всегда приятно иметь дело, – сказал он весело. – Глухой как пень и доблестный. А кто говорил, что таблица умножения – ещё не вся мудрость мира?

– Но я не хотел этим сказать, что обычное умножение дополняется каким-то извращённым.

– И в чём вы видите извращение?

– Это же не помогло, – сказал я. – Жертва, так? Или одной жертвы для сил мало? Вы что же, предлагаете и мне попробовать?

– Да. Только не вешаться надо.

– Уже легче. – Я вгляделся в его улыбочку. – Или что, я радуюсь преждевременно? Мне придётся вместе с конём прыгать в какую-нибудь пропасть?

– Почти. Вам нужно уйти вместе с привидением на Другую Сторону. Взявшись за руки. Насовсем.

– Уж лучше я продолжу поиски волшебного топора.

– Не хотите умирать? – удивился Аристид Иванович. – Так, может, и комой обойдётся. Будете лежать в чистой постели на попечении благодарных соотечественников. Если, конечно, они не забудут, что должны быть благодарны.

– Вы-то чему так радуетесь?

– Я всегда радуюсь, когда люди получают по заслугам. Как говорится, понесли кару скорее поздно, чем незаслуженно, – продекламировал он. – Метафизический компост, невесть что о себе возомнивший! Вата с жестяным самолюбием! Кроме самолюбия, ничего костлявого! Забывшие долг, поправшие честь, презревшие стыд и усыпившие совесть!

– «Кикерики, кикерики, я аллигатор с соседней реки», – сказал я, смеясь. – Не нужно сердиться.

– Кого ничто не сердит, у того нет сердца.

– В вашем возрасте сердце – прежде всего источник инфаркта.

– Ах, чтоб вас, – сказал Аристид Иванович беззлобно, как-то мгновенно выключившись. – Ну ничем скотину не проймёшь. Вы понимаете, что само собой ничто не рассосётся? Мёртвый у порога не стоит, а своё возьмёт.

– Оттерплюсь как-нибудь.

– А другие?

– Это метафизический компост-то?

– Смешно, согласен. Но разве это не ваш бизнес?

– Меня никто не нанимал.

– То есть сейчас вы бегаете с топором по велению души?

– Ну, – сказал я, – так получилось.

Я промахивал мостик, входил под тяжёлую, будто в крепостной стене, арку и попадал в другой мир.

По периметру маленького острова шли старые кирпичные склады и вековые деревья, а центр занимал газон, который по городским меркам был уже не газоном, а лугом – так высоко и густо поднялась трава. Я подолгу лежал в ней, слушая в полудрёме шмелей и птиц, чьих имён не знал, и отмахиваясь от букашек, чьих имён не знал тоже. Любой из осуждаемых Фиговидцем писателей мог бы прямо здесь, в траве (и у травы были имена) развернуть атласы и справочники и удовлетворить любопытство, которого я не испытывал. Зачарованное место в центре безымянного мира не нуждалось в классификаторах, ни в том, кто придёт со своей тетрадкой и любовно и тщательно опишет неразгадываемую – здесь каждое слово будет шагом прочь – тайну его прелести. Ни разу я не застал здесь человека. Наконец человек пришёл за мной.

– Разноглазый, проснись!

Я заморгал и сфокусировался. В траве рядом со мной сидел Лёша Пацан. День был очень тёплый, но поэт, пророк, штатный киллер ОПГ вырядился в косуху и гады. Явные следы побоев отсутствовали, но все его движения были слишком аккуратны.

– Какие люди без конвоя, – сказал я приветливо.

– Мне дали аусвайс, – объяснил он. – Посещать мероприятия. А на деле, думаю, чтобы следаку удобнее было допрашивать.

– Допрашивать? Зачем? Ты чего-то не рассказал?

– Какая разница, сколько рассказать, если всё равно не верят?

– А что он хочет услышать?

– Про банду какую-нибудь диверсантов, – буркнул Пацан, – про варваров. Прикинь, он пациентов в психбольнице проверил, вдруг кто сбежал.

– Не знал, что здесь есть психбольница. Зачем ты пришёл, Лёша?

– Спросить пришёл, что ты собираешься делать. Может, помощь нужна?

– Впору прятаться от вас, помощников. Да почему я должен что-то делать?

– Ну как, – удивился он. – Больше некому.

Я открыл рот и тут же закрыл.

– Странная вещь, – продолжил Пацан. – Я как его увидел, тут же понял, кто это. От него какой-то… типа запаха.

– Разве? По-моему, ничем от него не пахнет.

– Я и говорю, что типа. Ну вот, когда говорят: «Чуешь, чем пахнет?» – тоже имеют в виду не вонь, а неприятности. – Он почесал рассечённую шрамом бровь. – Как поэт тебе скажу: тут по-простому не получится.

– Ага. Может, тогда напишешь что-нибудь? Изгоняющее?

– Ага. Глистогонное.

Я заметил, что вид у него грустный, какой-то подавленный – очень похожий был у фарисея в иные моменты первого путешествия. От скольких вещей мы ждём откровения: от будущего, пока оно не наступило, от человека, пока не узнаешь его получше, и даже от погоды. Но прекрасные улицы, знакомые по снам и книгам, никуда не ведут, и всё, что так хорошо и заманчиво воображалось, остаётся в воображении. Теперь Лёша спрашивал себя, а чего он, собственно, хотел, и эти размышления делали его совсем несчастным.

– Это ты мне помощь предлагал, не я, – сказал я беззлобно. – Искатели смыслов! Строители ценностей! Чуть смешным запахло, сразу в кусты.

– Кого гнать-то? – хмуро спросил Пацан.

– Силы.

– Силы зла?

– Знаешь, – сказал я, – гони-ка ты их всех.

Следующий визит мне нанёс Порфирьев. Я уже вернулся к себе, вступив по дороге в бесплодный диалог с мутноглазым хозяином особнячка на углу. (Поначалу, по всей повадке, я принимал его за нувориша, но этот жлоб оказался коренным и из прекрасной семьи.) Трагедия заключалась в том, что все, кто меня разыскивал, фатально сворачивали в его садик и докучали вопросами, а Пацан сегодня, пятясь от наведённого карабина, ещё и попортил клумбу. «Вы вообще имеете какое-либо понятие о приватности? – шипел клумбовладелец. – Вы своим гостям можете точный адрес давать?» – «Гости такие, – отвечал я, – которых не звали. Повесьте себе на забор табличку». (Должность забора исправляла ладная кованая решётка. И она, и травка газона, и особнячок всем своим видом осуждали чахлую нашу перебранку и, как знать, испытывали то чувство стыда и неловкости за другого, которое Фиговидец образно называл «пальцы на ногах поджимаешь».) «Табличку? Какую табличку? Может, вы ещё и рекламный щит у дороги закажете?» – «А это дорого?»

Итак, пришёл Порфирьев. Открыв ему дверь, я первым делом поинтересовался, не спрашивал ли он у кого дорогу.

– Ну, мне ни к чему! – захлопотал, проходя в гостиную, следователь. – Я и сам могу справку дать, куда как пройти, по должности положено. Как уютно у вас! – Он одобрительно посмотрел по сторонам. Квартира была практически пуста: я взял её без мебели и успел поставить разве что кровать в спальню да вешалки в гардеробную. – Просторно! Светленько! Ни мух, ни пыли, ни салфеточек! Я тут подумал, зачем кому бы то ни было нападать на творческую группу, совершающую свой первый – и в этом смысле, безусловно, исторический – визит в наши края?

– И что надумали? – Я перехватил его ищущий взгляд. – Стулья есть на кухне. Сейчас принесу.

– Нет-нет-нет, да вы что! – Волнуясь, он замахал руками, как-то присел и весь, и без того округлый, низенький, стал похож на комическую бабушку… вот только глаза, которые он то прятал, то вскидывал, оставались холодными, насмешливыми. – Зачем же носить туда-сюда, грыжу зарабатывать. Мы прямо там и разместимся, чайку попьём. – Он подмигнул. – Вы уж не сердитесь, что гость такой нахальчивый, но правда в горле пересохло. С утра на ногах… и всё без толку… Вот так неделями без толку, и вдруг хлоп! – глядишь, что-то и выбегал… ухватил, раскрутил…

Мы разместились. Я выставил чай и, на всякий случай, пиво из холодильника. Перебросил со стола на подоконник оставленный Лизой шёлковый платок. Порфирьев его сразу приметил и шутливо погрозил мне пальцем.

– Молчу, молчу! Человек молодой, холостой, что тут скажешь? Только позавидуешь.

– Сами-то женаты?

– Да кто ж пойдёт за такого? Голову задурят, воспламенят и бросят. – Он пригорюнился. – Прошлого года уже всё готово было к венцу, костюм даже новый сшил. Меня уж поздравлять стали. И что? Ни невесты, ничего: всё мираж!

– Бросила?

– И бросила, и поднадула.

Говоря, он поминутно смеялся, простодушно, весело, и контраст между его видом, речью, этим смехом и спокойными, холодными, насмешливыми глазами оказался бы невыносим для мало-мальски восприимчивого человека. Я с любопытством ждал, что будет дальше.

– У меня нет желания говорить то, что я сейчас скажу, – сказал Порфирьев, резко меняя тон: теперь он говорил строго, серьёзно, нахмурив брови, но длилось это пару мгновений, не дольше. – Странные обстоятельства этого дела – и чем глубже я в них вникаю, тем более странными они представляются – заставляют меня думать, что сподручнее всего, да и правильнее тоже, было бы дело переправить, всё как есть, в ведение тайной полиции. – Вид у него опять был весёлый, лукавый, ничуть не встревоженный. – Я ведь про тайную-то полицию только в книжках читал, и то в детстве, бог весть что воображаю относительно приёмов и полномочий, да и трушу, как без этого, одного только слова достаточно, чтобы всякие ужасы въяве представить… а всё ж таки их это дело, их. Наше дело, уголовное, оно же явное, ясное как свет, то есть мрачное, конечно, – Порфирьев засмеялся, как от мухи отмахиваясь от собственных двусмысленных слов, дескать, вот же отлепил гаффу, – но это мрак понятный, объясняемый, тьфу, собственно, а не мрак. Вот подлог завещания был недавно, так при всей путанице и нравственном, так сказать, тумане, что тут неясного? Очень всё ясно, житейская история. А с этим нападением проклятым ну ровно наоборот: вроде само нападение вот оно, на ладони, а причины-то неясны! Нет ни причин, ни мотивов, ни даже достоверного нападавшего! И почему именно сейчас? Почему сейчас? Когда такие слухи вокруг нехорошие?

– А что, в Городе есть тайная полиция?

– Логически рассуждая, никак без тайной полиции невозможно, – с улыбкой сказал Порфирьев. – А на практике Бог миловал, не встречал. Да и кто я такой, чтобы с тайной полицией в соприкосновение приходить? И для сотрудничества чересчур неказистый, и для разработки.

– А что береговая охрана?

– Эти-то упыри?

– Почему упыри?

– Потому что никто их не любит, – задумчиво и откладывая в сторону шутовство сказал Порфирьев, – а им это словно и нравится.

– А чего вы от меня хотите?

– Вы человек незаурядный, – сказал он с чувством. – Широкого кругозора человек, с задатками, со знакомством. Могли ненароком впутаться во что не надо. К вам-то, если что, тайная полиция к первому придёт вопрос задать.

– О чём?

– О ком, – аккуратно поправил он.

4

В один прекрасный день (была, впрочем, ночь, безлунная и довольно неприятная) Щелчок положил в лодку узелок с бутербродами, канистру воды и завёрнутую в старое одеяло винтовку: не ту, с которой он выходил в прошлый раз и которую отобрал Молодой, но тоже надёжную. (Снайперы фетишистски сходили с ума по своему оружию, и их подобранные коллекции сделали бы честь и музею, и учебнику психиатрии.)

Костыли (теперь их было два) доставляли ему массу хлопот. Лодка, к которой он был непривычен, доставляла массу хлопот. Течение унесло его дальше, чем он планировал, но поскольку план – выгрузиться у Медного всадника – был ошибочен, Щелчок против воли оказался в месте, ему по-настоящему нужном: Новоадмиралтейский канал. Не имея ни знания местности, ни карты (только неряшливую схемку, купленную у контрабандистов, не преминувших его поднадуть), без подготовки, без поддержки, он прошёл по цепи нелепых случайностей, из которых каждая по отдельности оборачивалась в его пользу, но все вместе сложились трагически. Вопреки всему, включая самого себя, добравшийся до Новой Голландии снайпер должен был затаиться в одном из брошенных зданий и просто ждать – а он туда даже не зашёл.

Он ничего здесь не знал, ничего. Незнакомая жизнь, адрес, подсмотренный на почтовом конверте и ничего ему не говоривший; Щелчок тащился на костылях в томительной мгле, приглядывался к садам, домам и подворотням, и прежде, чем что-то нужное разглядел, увидели и разглядели его.

Жлоб из особнячка (спать бы ему и спать), тревожимый обидой и подозрениями, нажил бессонницу и, вместо того чтобы задёрнуть шторы и почитать, прилипал по ночам к окну в тёмной комнате. Что он высматривал? Кого караулил? Он углядел постороннего, разъярился (Щелчок и не думал лезть в жлобов садик, он привалился, отдыхая, к ограде, и этого оказалось достаточно), разбудил слуг, послал за патрулём береговой охраны – и, хотя нельзя утверждать, что и посланец, и патруль летели сломя голову, все расстояния для калеки огромны, так что у береговой охраны было время наткнуться на лодку и даже подумать. Там они его и взяли, подле лодки.

Уже утром ко мне явился человек в штатском, насчёт которого я так и не смог вспомнить, видел его среди офицеров береговой охраны или нет. Когда они были все вместе, то казались безликими, но при встрече один на один проступала индивидуальность. Этого, во всяком случае, я отныне запомнил.

У него – моего ровесника или чуть младше, тёмно-русого парня с правильным, крепким лицом – были на редкость неприятные глаза: глубоко посаженные, с небольшими зрачками, такие светлые, что не разобрать цвет, голубой или серый, и такие никакие, что в сравнении с ними взгляд Канцлера искрился жизнью. Неглупый и быстрый, он заметил, какое впечатление произвёл, и с сожалением покосился на мои очки, лежавшие на кухонном столе.

– Чёрные очки, – сказал я дружелюбно, – привлекают внимание. И они же создают ощущение, что ты видишь, а сам остаёшься невидимым. Скрывая свой взгляд, скрываешь всё. Чему обязан?

Щелчок, не запираясь, дал показания. Его слушали и не верили своим ушам. И конечно, кроме как ко мне припереться с этим неверием было некуда.

– И вас это не удивляет?

– Меня это не удивляет.

– Да, – сказал он, – вижу. Но почему?

– Он снайпер. У него заказ. – Я заглянул в непонимающие глаза офицера и как можно мягче пояснил: – Это честь мундира.

Тогда в этих глазах промелькнула брезгливость. Люди, серьёзно относящиеся к собственным мундирам, имеют склонность считать, что на свете они такие единственные.

– Как к вам обращаться?

Здороваясь, он махнул у меня под носом удостоверением, но делают это не для того, чтобы вы успели что-то прочесть.

– Именно так, как вы и обращаетесь. На «вы».

– Вы спросили, зачем он вернулся к лодке?

Очень спокойно на меня глядя, офицер промолчал. Когда человек приходит задавать вопросы, функция «отвечать» в его мозгу отключается. Я попробовал ещё раз.

– Он присмотрел позицию и пошёл назад. На костылях. Что мешало залечь сразу и ждать? Винтовка-то у него при себе была?

В целлулоидных глазах отразилась кое-какая работа мысли. Удивительный: с работой мысли всё у него было в порядке, но вот глаза, глаза! Они научились делать так, что их обладателя с ходу принимали за идиота, чурбана-служаку, которому служба ампутировала единственную извилину. И вот он изрёк:

– Вам не о чем беспокоиться.

Его манеру разговора нельзя было назвать хамоватой и нельзя было назвать вежливой. В каком-то смысле он меня намеренно игнорировал, а в каком-то – честно не замечал. Он не назвал должности, имени, чина, не дал и не даст в руки документ, сделает всё, чтобы я перестал надеяться, что буду услышан. Я не сомневался, что буду услышан.

– Ещё вы должны сказать: «Вас известят».

– Известят? – переспросил он. – О чём это?

– Надеюсь, о чём-нибудь приятном. Потому что если наоборот, то это называется «уведомление».

Я решил обратиться к первоисточнику и стал ждать, пока Щелчка экстрадируют.

По городским законам береговая охрана передавала задержанных администрации Финбана, взымая с провинции штраф, который администрация потом с процентами выколачивала из нарушителей. Так поступали, например, с контрабандистами. Но дни шли, а известий об экстрадиции я не получал. Пришлось отправляться на Финбан самому. На блокпосту Литейного моста выяснилось, что это не так просто. Мой аусвайс был закрыт.

Я мог бы пойти по инстанциям, развлекая себя и окружающих. Мог бы попробовать договориться с нарядом – всех четверых я знал как облупленных. (И мне не нравилось то, что я сейчас видел.) На моё счастье, домой возвращалась та горничная из «Англетера», а у горничной в сумке нашлись салфетки и губная помада. Я накорябал записку для Молодого. «Отдашь дяде, – сказал я. – Пусть как хочет сегодня переправит на Охту. И чтобы никакой Национальной Гвардии». Препятствуя появлению у охраны ложных мыслей, я стоял столбом – бдительный взгляд наготове, – пока девушка не добралась до того берега. Что-то мне подсказывало, что в следующий раз у них уже будет предписание обыскивать и отбирать, смотрит там кто бдительно или не смотрит.

Для поездки на острова можно было заказать такси, но из соображений конспирации я пошёл пешком: через один мост, через В.О., через другой мост, по Большому П.С., налево и дальше сквозь сверяемую с картой путаницу нешироких улиц. На Крестовском острове я уже устал, а на Елагином начал спотыкаться о корни деревьев. Я пронёсся сквозь Город как солдат на марше, и Городу это не понравилось.

Тропа по краю парка заканчивалась обрывчиком: вверху была смотровая площадка, внизу – маленький пирс для яхт. Молодой меня ждал.

– Люблю это место, – сказал он, не отрываясь глядя на залив. – Что там дальше?

– Кронштадт.

Я не собирался поощрять его цезаризм, но мне стало почти грустно, когда я увидел, с каким доверием – к воде, ветру, простору – он смотрит вперёд. («Раньше ты всерьёз валял дурака, а теперь стал дурацки серьёзным».) Он ещё не знал, что все усилия были напрасны.

– Знаешь, я бы здесь отстроился. Поставлю дом на краю света, два камина, бильярдную на чердак. А из окон на море глядеть.

– Кто тебе даст здесь отстроиться?

– Давать не брать, – сказал Молодой дружелюбно. В его мозгу ассоциативный ряд совершил своё движение. – Ты с чего мне такие игривые письма стал слать?

– Бювара и чернильницы у горничной при себе не было.

– Остальное-то было? Или барину теперь с горняшками не в цвет? Что стряслось?

Я рассказал про снайпера и проблемы с аусвайсом, но не о Сахарке. Я не мог представить, как подействует на Молодого новость, и не стал рисковать. Ещё я не мог представить, зачем ему знать правду.

– Ладно, погнали на Финбан. Разузнаем.

Молодой так наловчился с катером – а «наловчиться» для него означало лихачить, – что я сидел испуганно, смирно и на всякий случай крепко держась. Странно изменившаяся перспектива, странные берега – одних мест я не знал, другие с воды казались неузнаваемыми – подавили и то скромное любопытство, которое я теоретически мог испытывать. Молодой будто на собственных крыльях летел, счастливый и смеющийся, а я вспоминал изложенные в энциклопедии симптомы морской болезни и сравнивал с ощущениями.

Плюгавый сидел в своём кабинете: нахохлившийся, скособочившийся и – поверить не могу – малость пьяный. Прежде он никогда не пил на работе; щеголял этим и невероятно гордился. От него, допустим, воняло, он был притчей во языцех, дурак и шут гороховый, но на службе не пил: ни от стресса, ни по праздникам. Вот так. Не только у крупных деятелей есть камень, с коего их не столкнёшь, но и у многих небольших людей, непримечательных или прямо нехороших, тоже камень, пусть им под стать небольшой и нелепый – и если договаривать до последних столбов, маленькие люди, когда во что вцепятся, оказываются потвёрже своих больших вождей.

– Явился! – завопил Ваша Честь, глядя на меня и игнорируя Молодого. – Морда твоя предательская! Говно в перчатках! Ты хоть постигаешь, Разноглазый, какой ты реальный гад?

– Злодейской породы, урод из всех уродов, – хохотнул Молодой, примериваясь плюнуть. – Базар фильтруй, организм. Экстрадициями ты занимаешься? Проверь, Щелчка присылали?

– Чего проверять, – буркнул Плюгавый, – уже три месяца никаких экстрадиций не было. Организм, надо же. Сказал! Скомандовал! Я, во всяком случае, органический организм, а не робот запрограммированный.

– А кто робот? – спросил Молодой.

– А если робот запрограммирован Родину любить? – спросил я.

– Давай, давай, скалься! Родина тебя ещё вспомнит колом осиновым!

– Ваша Честь, не сердись так, – сказал я, подавая ему знак, который, надеюсь, можно было принять за секретный. – Может, я как раз на Родину троянским конём работаю. Вспомни, о Щелчке разговоры были какие-нибудь?

– Пропал Щелчок с концами. Вещей нет, лодка потопленная. Разговоры какие? А разговоры такие, что ты, Разноглазый, всё это ему и устроил. Не надо было дураку такой стрёмный заказ брать. Говорят, тройной тариф обещали. – Он пригорюнился. – А только не в тарифе тут дело, а в тщеславии. Не сидится человеку на исконном месте, берёт на себя, доказывает. Чего доказывает? Кому доказывает? Какого чёрта! – крикнул он, обращаясь наконец к Молодому. – Что вам здесь понадобилось? Не желаем мы никакой империи, у нас Родина есть!

– Ну это нормально, – сказал Молодой.

Пока Иван Иванович по каким-то своим делам уединялся с губернатором, я заглянул к Потомственному. И в этом кабинете ощутимо попахивало алкоголем. Пётр Алексеевич поднял на меня страдальческие глаза и вдруг закрыл лицо руками. Я развернул поудобнее кресло для посетителей и уселся. Теперь я везде садился без спросу.

– Что же это происходит? – спросил хозяин кабинета глухо.

– А что? Вы вроде хотели городского порядка.

– Не любую цену можно заплатить за порядок! – почти закричал Потомственный. – И какой он, с вашего позволения, городской? Этот ужасный человек установил диктатуру! Принёс страх! Принёс произвол! Кресты переполнены политзаключёнными! Да у нас теперь даже губернатор назначенный. Господин Платонов просто отменил выборы!

– Ну, – сказал я, – если это самое ужасное, что он сделал…

Отмена выборов губернатора представлялась Петру Алексеевичу чем-то кощунственным, святотатством в полный рост, и здесь он курьёзно и, вероятно, впервые в жизни оказался един с народом, негодовавшим по поводу отнятия демократических свобод так, словно у него вправду что-то отняли. О трагической утрате вспоминали в любой очереди, в журнальчиках и на посиделках циркулировали примерно одни и те же шутки, а Ресторан, mutatis mutandis, превратился в политический клуб, и все прежние персонажи, шлюхи и шулеры, получили новую тему для разговоров.

– А что, из Колуна плохой губернатор?

– Неплохой! Неплохой! При чём здесь это? Дело в принципе. Нельзя относиться к народу как к пятилетнему ребёнку и думать, что он не в состоянии сделать осознанный выбор. Да, этого мы бы и сами выбрали. А каким будет следующий?

– У хозяина плохо со здоровьем?

– Нет, – сердито сказал Пётр Алексеевич, – всё хорошо. Слава богу.

– Ну тогда следующего ещё ждать и ждать.

Пётр Алексеевич постарался на меня не смотреть.

– Теперь, конечно, вам смешны проблемы провинции, – сказал он. – Вы удалились… во всех смыслах. Умыли руки.

– Да. Ваша Честь мне уже сообщил, что я предаю национальные интересы.

Чуть раньше в страшном сне не пожелал бы себе Пётр Алексеевич такого союзника, как Плюгавый. Чуть раньше одна такая мысль скрутила бы его, как резь в животе. Но изменились обстоятельства, изменились и чувства, а новые чувства умеют убедить, что всё, что было до них, – так, пустое. Да, когда-то зам по безопасности, как должность, так и конкретная персона, был для Потомственного жупелом – когда-то, и он полагал, что и теперь, хотя теперь жупел был согласен пугать общих врагов. Но если жупел твой союзник, то как ты можешь продолжать видеть в нём жупел, потому что кем же тогда окажешься сам? Отвлечённо Потомственный уповал, что после одержанной сообща победы будет время отделить нечистых от чистых, а на деле налегал на слово «коалиция», столь многообещающее с точки зрения прагматики. Идея коалиции всегда будет притягательна для людей, которые в глубине души верят, что из сотни карликов можно склепать одного великана.

На всякий случай он решил привлечь и меня тоже.

– Поверьте, – сказал он, – ни в чём я вас не обвиняю. Мы цивилизованные люди, мы должны решать проблемы, – тут он запнулся, потому что на ум ему тотчас пришёл более привычный для Финбана оборот «решать вопросы», и он видел, что я вижу, о чём он подумал, поскольку и сам подумал о том же самом, а «решить вопрос», как ни крути, и «решать проблемы» вполне синонимичны только для школьного словаря, – должны обходиться без варварских эксцессов. Любое сотрудничество…

– И что ж вам с Платоновым не сотрудничается? Через пару лет он добьётся открытого въезда в Город.

– Этого я и боюсь, помимо прочего, – прошептал Пётр Алексеевич. – Я ли не мечтал… вы сами знаете… Но придя в Город, мы должны быть его достойны. Отнять у провинций последние демократические свободы, объединить всех под властью одного параноика, шантажом и угрозами вынудить Горсовет… Господи, я даже произносить не хочу, к чему он попытается их вынудить.

– Понимаю. Только выборы тут при чём?

– При том, что это последнее, что у нас оставалось. Да, я вижу вашу улыбку и не настолько глуп, чтобы не сознавать их практическую бесполезность в наших условиях, когда вменяемых кандидатов отсеивают на стадии регистрации. Но есть же и идеальные смыслы! Пусть, например, судебная система работает вкривь и вкось, но само слово, вопреки всему, отсылает к наличию высокого образца.

– И кому нужен кривой и косой суд?

– Тому, кто не хочет анархии и полного бесправия. Плохой суд можно улучшить, потому что все хотя бы чувствуют, что идея суда не должна ассоциироваться со злом. Но как улучшить или реформировать бесправие?

– Для людей важно, чтобы вопросы решались быстро и справедливо, – сказал я, смеясь. – А для вас – чтобы у решальщика была бумажка, в которой написано, что он легитимный такой решальщик.

– До чего мерзкое слово, – брезгливо сказал он. – В нём вся мерзость того, о чём я говорил. Неужели вы не видите разницы между судьёй и решальщиком? Судья может оказаться, и слишком часто оказывается, неправедным, но решальщика, даже очень плохого и лицеприятного, неправедным никогда не назовут, потому что он вне категорий, и ваш Платонов таким навсегда останется.

– Даже если он вам даст хороший суд взамен плохих выборов?

– Подумайте сами, как такое возможно.

– Думать, – сказал, появляясь в дверях, Молодой, – не его бизнес.

По всему выходило, что Щелчка оставили в Городе, и я начал искать содействия среди городских. Выбор был небольшой.

В Спасской части царило сонное спокойствие: на узкой крутой лестнице, в низеньких комнатах без посетителей и с задумчивым, как поздняя муха, дежурным. Я без хлопот прошёл к Порфирьеву.

Он сидел у окна, залитый красноватым мягким светом заходящего солнца, и весь кабинет, с его неказистой мебелью и лёгкой, скопившейся за день пылью, сиял и мягко переливалея, как волшебный ларчик. Вечернее солнце преобразило пыль в печаль, казённые шкафчики и крашеные доски пола-в фон живописного полотна, того сорта живописи, для которой главное не предметы, а освещение. Глаза сидевшего боком у окна человека (человека, которому обычно не сиделось на месте) были этого горячего красноватого цвета заката, и лицо – как золотая маска.

– А, почтеннейший! Вот и вы… – сказал Порфирьев, подскакивая и издали дружески мне кланяясь. – Надеюсь, ничего не случилось?

– Вы, значит, не знаете? Не шепнёте, куда снайпер делся?

– Ну знаю, знаю, – ответил он со смехом. – Какой вы, право, быстрый, не подловить. Как вошли-то! гордецом! с холодным и дерзким видом! Что значит стиль – и хороший ведь стиль, – так в чертах и запечатлена программа: «молчать, вглядываться и вслушиваться»! Сам мечтал когда-то входить-то этак в комнаты, да конституция не позволяет. На смех, бог с ними, поднимут, если начну нос задирать при моей конституции. И всё это в дни исполненной надежд юности, когда уж точно не в буффоны себя готовишь… юное сердце разве согласится, в буффоны-то, если хочет в гамлеты… сейчас, на ушко по секрету, и не вижу, в чём между ними разница… А тогда страдал. Что ж, страдание тоже дело хорошее… А вы, может, жалобу хотите подать?

– Есть смысл?

– Никакого! – воскликнул он, разводя руками. – Ведь покушения на ваше здоровье – как оно, кстати? что-то вы бледненький, – так вот, не было состоявшегося покушения, и правонарушение вашего соотечественника, бывшего, бывшего, безусловно, заключается в незаконном пересечении границ… Что, собственно, и было наверняка ему предъявлено. Эти дела в ведении береговой охраны. – Пристав чуть перевёл дух, подморгнул. – Это уж наши хвалёные бюрократические и демократические процедуры, разделение полномочий. Сейчас я вам всё растолкую.