Текст книги "Маска ночи"

– Я поверю тебе на слово.

– А в тот день незадолго до конца первой половины пьесы пошел дождь, так что грязь там превратилась в самую настоящую жижу.

– Возле двери комнаты, где лежал Ферн, не было следов?

– Чисто там не было, но грязи я не заметил.

– Из этого следует, что если Ферна убили, то сделал это кто-то из публики, пришедшей в тот день на представление, кто-то, кто уже был во дворе гостиницы.

– Превосходная логика, Абель.

– Спасибо, учитель.

– Это уменьшает количество подозреваемых до двухсот.

– Если только это не был кто-то из нас, актеров.

– Играть убийцу и быть им – совершенно разные вещи.

– Я просто пошутил, Николас.

– Я тоже – насчет двухсот подозреваемых.

– Давай ограничимся теми, про кого мы точно знаем, что они были там. Те, кого мы можем опознать и кто скорее всего знал доктора Ферна.

Здесь нам пришлось прерваться, потому что нам обоим нужно было выйти на сцену в финале «Занемогшего мира». После того как пьеса была закончена – я был мертв, как и все хорошие мстители, но Абель, будучи мелким придворным, сумел остаться в живых, – мы возобновили нашу беседу, настолько увлекшись своими измышлениями, что не сразу переоделись в свою обычную одежду.

Абель попросил меня вспомнить всех, кого я видел во дворе примерно в то время, когда умер Хью Ферн.

– Сьюзен Констант была там вместе со своей кузиной Сарой. Они разговаривали с доктором Ферном. И госпожа Рут тоже, если уж на то пошло.

– Та женщина, которую мы подобрали на тракте, где ее сбил тот возчик? Та, что назвала нас благородными джентльменами с дороги?

– Да, она самая. Но могу сообщить тебе, что возчик мертв. Хоби его звали. Его тело нашли в Исиде.

– В реке? Утонул?

– Справедливо предположить это, если находишь тело в реке.

– Ты не думаешь, что госпожа Рут утопила его? В конце концов, она насылала на него тысячу проклятий.

– Ты серьезно, Абель?

– Все нужно учесть. Перевернуть все камни, да еще исследовать землю под ними.

– Тогда скорее похоже на то, что возчик сам заехал прямиком в реку, помня, как хорошо он управлялся со своей лошадью.

(Но нашли ли лошадь и повозку рядом с тем местом, где утонул возчик? Я не знал. Впрочем, это не касалось нашей основной темы.)

– Госпожа Рут сильная женщина, – заметил Абель. – Крепкая на руку. Она смогла сбить с ног своего мужа, одного из мужей, во всяком случае.

– Она может постоять за себя в драке, это уж точно.

– Она ненавидит брак. Она сказала, что с нее хватит замужеств.

– То есть это для нее хватит, я думаю. Что она больше не выйдет замуж.

– Да кто бы взял ее в жены, эту огромную дюжую старуху? Но если серьезно, Ник, раз уж мы должны сейчас быть серьезными… Кормилица Рут против замужеств – против замужества Сары Констант, быть может.

– Ты это к чему?

– К тому, что она – полная противоположность шекспировской кормилице из «Ромео и Джульетты».

– Вместо того чтобы тайно помогать молодым влюбленным, она пытается развести их, ты хочешь сказать?

– Хуже чем развести…

– Это смешно. Кормилица – отравительница и убийца.

– А кто лучше ее подходит на роль отравителя? И кто знает, что творится в голове у такой женщины? Может, она жаждет сохранить свою Сару в совершенстве, этакой вечной девственницей.

Я уставился на Абеля.

– Просто пришло в голову, – сказал он. – Ладно, продолжим. Кого еще ты видел за сценой?

– Джека Давенанта и госпожу Давенант.

– Вместе?

– Не вместе.

– А, – сказал Абель, постучав себя по носу, – она была с Вильямом Шекспиром, ты говорил.

– Да, но я не думаю, что он замешан.

– Никогда нельзя быть уверенным.

– Вильям Сэдлер тоже был среди зрителей, – быстро сказал я. – Тот студент, что собирается жениться на Саре Констант. Он сидел в галерее вместе с человеком по имени Ральф Бодкин.

– Ага!

– Что?

– Ральф Бодкин. Говорящее имя.

– Ральф?

– Нет, Бодкин. Бодкин – это же маленький кинжал, ты знаешь.

– Не думал, что мы будем признавать людей виновными на основании их имен, – ответил я. – Но, полагаю, оно подходит ему в другом смысле, ибо Бодкин – врач, как и Ферн. Именно он осмотрел тело Ферна.

– Если он доктор, то ему, наверное, часто приходится иметь дело с ножами и ланцетами в своем ремесле. Это тоже наводит на размышления.

– Такие кинжалы используются для кровопускания и вскрытия нарывов, не для убийства людей.

– Нож не знает цели, – заявил Абель.

– И верно, он на все годится, – согласился я.

Примерно на этом наш разговор и закончился. И отнюдь не раньше, чем следовало, как вы, возможно, и подумали, ибо мы уже начинали садиться на мель у дальних берегов абсурда. Может, это из-за того, что мы шептались в тени нашей сцены, строили досужие размышления об убийстве в то же время, как разыгрывали оное на подмостках. По своей роли Виндиче я был весьма кровожаден и, возможно, склонен везде видеть заговоры. Со своей стороны, Абель выказал немалое стремление последовать моему примеру и преподнести собственные идеи, какими бы нелепыми они ни были.

Но чем больше мы говорили, тем менее правдоподобными выглядели мои домыслы и подозрения – даже для меня. В конце концов я решил ничего не делать, поскольку все равно не мог придумать ничего путного.

Единственный шаг, который я предпринял, была вялая попытка установить местоположение комнаты, где, как мне показалось, я заметил фигуры в капюшонах – «монахов» – в мерцании свечи. Она находилась где-то за «Золотым крестом», и, выглянув из нашей общей спальни при свете дня, я увидел несколько покосившихся окон, находившихся на одном уровне с нашим, может, немного выше или ниже его. Это была одна из старейших частей города, где тесные извилистые проулки петляли между домами, крыши которых нависали так, что почти заслоняли собой небо. Я не мог с уверенностью сказать, в котором из окон были «монахи», да и не был даже уверен, что хотел этого. Вероятно, это был всего лишь обман усталых глаз.

И в таком положении дела оставались день или два. Если Джек Давенант хотел направить обвиняющий перст на Шекспира в связи со смертью Хью Ферна, то он в этом не преуспел. Коронер установил, что доктор умер, упав на свой нож в результате какого-то необъяснимого «несчастного случая». Если судить непредвзято, можно было предположить, что Хью Ферн совершил самоубийство, несмотря даже на то, что традиционные мотивы (долг, болезнь, отчаяние) отсутствовали. Но доктор Ферн был процветающим и популярным гражданином Оксфорда, да к тому же и человеком со связями. Должно быть, он был в хороших отношениях, может даже в дружеских, с коронером – как и с местными судьями и прочими «важными птицами» вроде Ральфа Бодкина.

Самоубийство – ужасный грех, как сказал мне Шекспир. Оскорбление Бога и человека. Мы выказываем свой ужас перед ним, хороня самоубийц ночью вблизи общественных трактов. Если для странствующего ветерана или разорившегося лавочника этого вполне достаточно, почтенному человеку вроде Хью Ферна такое погребение не подобает. Раз уж влияние его друзей смогло изменить вердикт в пользу «несчастного случая», а не намерения и тем отвести тень от семьи покойного, равно как и гарантировать Ферну достойные похороны, тут уж никто не мог по-настоящему возражать.

Другая возможность – возможность убийства – казалась еще менее вероятной, чем самоубийство. Не думаю, что она даже рассматривалась кем бы то ни было, кроме двух актеров с чрезмерно богатым воображением и уймой свободного времени.

Похороны Хью Ферна и вправду получились достойными. Их устроили спустя три дня после того, как обнаружили его труп. Шекспир, Бербедж и кое-кто еще из старших присутствовали на отпевании в церкви Св. Марии. Шекспир сам сочинил речь, как мне сказали.

Казалось, делу конец. К тому же у коронера и судей были другие, не терпевшие отлагательства дела, помимо несколько загадочной смерти местного лекаря.

Чума теперь прочно обосновалась в городе. Невозможно было больше делать вид, что она ограничится горсткой смертей на окраинах. Как я уже говорил, мы, лондонцы, принимали ее сдержанно, почти спокойно – или делали вид, что принимаем так. Но здешние горожане нервничали. Потасовка, которую мы наблюдали вместе со Сьюзен Констант, показала, как город и университет любят таскать друг дружку за волосы, но еще она показала, насколько обидчивы и угрюмы эти люди. Они были деревом, готовым загореться от любой искры.

Я наблюдал одну из таких искр, попавшую на сухое дерево.

Карфакс для Оксфорда – практически то же, что пространство возле паперти собора Св. Павла в Лондоне, место, где все собираются сплетничать и вести торговлю, законную или незаконную. Естественным образом создаются толпы, привлеченные чем-то или ничем.

Был вечер. Дни теперь становились длиннее. Солнце, опускавшееся за башню Св. Мартина, зажгло на небе огонь. У подножия церковной башни мужчина производил на толпу такое же действие. Он стоял на заднике безлошадной повозки и размахивал руками. Голос его был неожиданно громок для такого приземистого человека. Я издалека слышал его рокочущие тона, хотя и не мог различить слова. Я подошел ближе и услышал, что он произносит с таким пафосом. О да! Вообще это не было для меня сюрпризом. Я ожидал чего-нибудь вроде этого.

Чума приносит пророков с таким же постоянством, как собака блох. Это в основном мнимые пророки, твердящие нам, что все мы обречены. Я знаю это племя, потому что мой отец был одним из них, – хотя он-то был настоящим проповедником, не каким-нибудь самозванцем, – и поэтому я, возможно, способен успешно сопротивляться наиболее худшим их разглагольствованиям.

Этот человек не слишком отличался от тех, что я видел раньше. Его речи были громки и напыщенны. Он указал на списки, которые были прикреплены к дверям церкви Св. Мартина. Ему не нужно было объяснять, что это было такое. Всякий страшился появления чумных указаний и списков умерших, которые высыпали на улицах, как белые пустулы на здоровой коже.

Затем оратор приступил к делу. Чума была орудием Бога для наказания греха, вещал он. Это ангел Божий – или стрела его, пролетевшая по воздуху, – или его рука, вытянувшаяся, чтобы поразить людские пороки, – или все это вместе, и даже больше. Караются грех и порок. Самый воздух, который мы вдыхаем, заражен человеческой развращенностью и тем укореняет нас в нашей испорченности.

Толпа, в основном состоявшая из горожан, среди которых я, впрочем, заметил и нескольких студентов, собралась в мгновение ока. Кое-кто из них поднял голову при последнем замечании и втянул носом воздух, сизоватый от печного дыма. Они, казалось, наслаждались грядущей карой и уничтожением. Естественно, это было не так, но в таких ситуациях присутствует некий первородный трепет, бросающий нас в дрожь, – я это уже заметил, когда мы с Абелем проходили мимо чумного дома на Кентиш-стрит в Саутворке.

Если бы человек на повозке ограничился общими порицаниями и угрозами, все бы еще ничего. Но ему требовалось найти что-то или кого-то, на кого можно было свалить вину за чуму. Возможно, это было единственным поводом для его тирады, ибо, когда он перешел к следующему пункту своего обличения, голос его стал еще суровее, а жесты – еще выразительнее.

Левую руку он вытянул в сторону Корнмаркет, в направлении «Золотого креста», откуда я только что пришел. И все время, пока он говорил, он держал свою вытянутую руку прямо, как перекладину виселицы, или же сгибал ее и грозил кулаком в том же направлении. Очень скоро стало понятно, что объектом его нападок были актеры и театр.

Не стану утомлять вас всем, что он сказал. Я слышал это и раньше. И вы, вероятно, тоже. Кривляться на глазах у публики безнравственно. Мужчины унижают свое достоинство, одеваясь как женщины, позволяя другим мужчинам ухаживать за собой. Театры – вертепы греха и так далее. Ему удалось придумать свежий фокус, когда он заявил, что лицедейство в отсутствие чумы навлекло на людей гнев Божий и вызвало чуму, а представления во время чумы делают и без того бедственное положение людей еще хуже. Это был весьма остроумный ход, потому что он неразрывно связывал чуму с актерством и делал из обоих предмет ужаса и отвращения.

Я понуро топтался на краю толпы, почти боясь, что меня узнают. Головы повернулись туда, куда указывала обвиняющая рука оратора. Он назвал таверну «Золотой крест». Повторил это название, как будто давал имя одному из пределов ада. Он отзывался о «Слугах лорд-камергера» как о шайке пришлых, своре из нечестивого Лондона, приехавших осквернить этот прекрасный город, используя слабость его жителей. Разве Бог не выразил свое недовольство оксфордцами, отняв жизнь одного из самых именитых из них прямо во дворе «Золотого креста»? То была справедливая кара, постигшая доктора Ферна за участие в пьесе. (Никто не возразил против этой клеветы.) Актеры принесли заразу с собой. Они должны вернуться в Лондон немедленно. Их следует возвратить туда.

Возвратить силой.

При этих словах среди слушателей возникло шевеление, нерешительное движение в сторону Корн-маркет на несколько ярдов и обратно. День умирал. Сумерки несли с собой обещание действия, и эти люди были к нему готовы. Они были подобны вину, плескавшемуся в стакане пьяного. Много не надо, достаточно легкого рывка запястья, дрожи в руке, чтобы содержимое пролилось.

Я подумывал бежать в «Золотой крест» и предупредить своих товарищей. Времени у них будет как раз на то, чтобы улизнуть или запереться в своих комнатах. Незадолго до того мы закончили свое дневное выступление. Я чертовски уверен, что некоторые из тех, кто жадно ловил каждое слово проповедника, присутствовали на спектакле в тот день (это была комедия под названием «Потерянная любовь»). Пьеса или беспорядки, какая разница? Все это лишь игра, представление, развлечение. Толпа вполне способна рукоплескать нам в одно мгновение и разнести по кусочкам нашу сцену в следующее. Или даже напасть на тех самых людей, которые услаждали их слух и глаз полчаса назад. Зрители – это люди, как сказал Шекспир, и в горе и в радости.

Я уже готов был рвануться к гостинице, когда на повозку вдруг вскочил другой человек. Говоривший – позже я выяснил, что звали его Том Лонг, – на деле замолчал на несколько секунд, изучая результаты своего подстрекательства к бесчинствам. Теперь же он оглянулся в явном недоумении, когда повозка затряслась под весом другого человека. Его вытянутая рука упала, и он повернулся, чтобы лицом к лицу встретить пришельца. Его рот открылся, но у него больше не появилось возможности заговорить. Второй, тот, кто взобрался наверх с завидным проворством, действовал теперь с еще большей скоростью. Обеими руками он с силой толкнул коренастого пророка в грудь, так что тот пошатнулся и отступил назад. Его нога зацепилась за борт повозки, и он перевалился через него, молотя руками воздух. Он исчез в толчее возле телеги и не сразу появился снова.

Успех этого нападения был в его неожиданности. Второй человек ничего не сказал, не дал оратору даже времени заспорить или ответить. Он попросту поверг его в прах. Теперь этот тип стоял подбоченясь, расставив ноги, готовый дать отпор при любой попытке прогнать его. Он оглядел притихшую толпу. В сумерках я мог ошибиться, но мне показалось, что я уловил что-то почти насмешливое в выражении его лица.

Он, впрочем, по-прежнему молчал. Стоял и мерил взглядом толпу, со своим отвисшим подбородком и налитыми кровью, бычьими глазами.

Ему повезло, что он остановил их в тот самый момент, когда они начали разгораться. Он поставил ногу и потушил огонь. Еще пара секунд или еще пара слов обличителя, и они устремились бы вниз по Корнмаркет, в «Золотой крест», чтобы вдребезги разнести там все, что ни попалось бы им на глаза.

Но это была не просто удача. В его отклике было мужество в сочетании с некоторым презрением. Мужество, чтобы повернуться лицом к многим дюжинам взбудораженных горожан, и презрение к легкости, с которой их можно было расшевелить.

Вероятно, некоторые из них тоже узнали его. Как и Хью Ферн, Ральф Бодкин был известным горожанином. Не только врач, но и олдермен, он пользовался уважением в этом городе. Снова я осознал, что власть зависит не только от званий и платья.

Порицатель чумы и театров к этому времени снова встал на ноги. По тому, как он схватился за свою голову, видно было, что он пострадал, но несерьезно. Он поднял взгляд на человека, столкнувшего его с повозки, но ничего не сказал.

Доктор Бодкин наконец заговорил:

– Отправляйтесь в постель, мастер Лонг, и пусть о вашей ране позаботятся.

И снова в его ответе было странное сочетание, на этот раз заботы и пренебрежения.

Лонг послушно поплелся прочь в сумерки, поддерживаемый некоторыми из толпы. Прочие зрители потихоньку расходились. При последнем столкновении на этом самом месте для установления мира понадобились два вооруженных отряда и батарея ученых и советников. Сейчас хватило одного человека.

Ральф Бодкин по-прежнему стоял на телеге, тяжело поворачивая голову из стороны в сторону (он все еще напоминал мне быка) и держа руки на бедрах. В позе его не было и намека на вульгарное торжество.

Наконец на перекрестке осталась лишь горстка народу. Бодкин расслабился, наклонился, ухватился за борт повозки и спрыгнул, легко приземлившись на мостовую. Для человека среднего возраста – да, наверно, любого возраста – он был силен и гибок. Он обогнул башню Св. Мартина и пошел вниз по улице в сторону церкви Св. Эббе. Несколько секунд я простоял в смятении, затем бросился за ним:

– Сэр! Доктор Бодкин!

Он остановился и повернулся, нарочито медленно. За его спиной в небе смешивались угасающие отблески красного и желтого. Я бежал, пока не поравнялся с ним. Я все еще слегка прихрамывал после своего падения.

– В чем дело?

Не знаю, подумал ли он, что я был одним из толпы, может, друг или сторонник Лонга, желавший возмутиться или что похуже. Если и так, он не выказал никакой тревоги. Но, в конце концов, этот человек усмирил взглядом целую толпу!

– Благодарю вас, – сказал я.

Я немного запыхался, и не только от бега.

– За что вы меня благодарите?

– Я из труппы лорд-камергера.

Он вгляделся в меня пристальнее:

– Вы на днях были у Сэдлера, верно?

– Да. Я Николас Ревилл, актер.

– Я помню.

– Если бы вы не вмешались и не остановили того человека, люди…

– Да?

– Попытались бы причинить вред актерам. Наверняка разорвали бы на куски.

– Они не стали бы разбираться. Если бы они не нашли вас, кто угодно сгодился бы.

– Верно, – сказал я. – Я знаю, как ведет себя лондонская толпа, подмастерья и отставные солдаты, и тот ущерб, который они могут причинить…

– Все равно, мастер Ревилл, считайте это предупреждением. Уезжайте. Том Лонг лишь первый из многих, кто найдет себе в этом городе благодарных слушателей.

– Думаю, наши старшие уже планируют отъезд из Оксфорда. Мы должны дать только одно представление, на этот раз частное.

– В таком случае они мудры. Общественные представления не разрешат еще долго.

Ральф Бодкин хотел было повернуться и уйти. Светлые красные и желтые тона уже почти растворились на небе. Над нами высился внушительный шпиль башни Замка и большая насыпь, где устраивали казни. Я хотел еще кое-что спросить, но не решался.

– Это ведь все чепуха, правда? – спросил я.

– Что «чепуха»?

– Представления не вызывают чуму.

– А вы верите, что вызывают?

– Мне трудно поверить, что Бог стал бы наказывать нечто столь невинное чем-то настолько ужасным.

– Хотя голос внутри шепчет вам, что Бог мог бы?

– Видимо, так.

– Это суеверие, – сказал доктор Бодкин тоном, не допускающим возражений. – Спокойной ночи, мастер Ревилл.

Я возвратился в «Золотой крест». Конюх Кит Кайт стоял во дворе в позе часового, вооруженный вилами. Я чувствовал себя гонцом, стремглав прибежавшим с поля битвы.

– Мы слышали, были неприятности, Николас, – сказал он, приветствуя меня в своей несносной манере. – Мередит попросил меня постоять здесь на страже.

Этот конюх был наглый, развязный парень, звавший своего хозяина по фамилии и обращавшийся к постояльцам по имени.

– Неприятности могли случиться, но их предотвратили. Один человек их начал, а другой человек их прекратил.

– Я слышал, старина Том Лонг был там, грохотал и размахивал руками.

– Да, был, – ответил я. – Но Ральф Бодкин просто встал прямо и ничего не сказал, и на толпу это произвело куда большее впечатление.

– А, так это доктор Бодкин вмешался? – сказал Кит Кайт. – Если кто и мог их выпроводить…

В его голосе зазвучала иная нотка. Он говорил почти с уважением. Взять хотя бы то, что он называл доктора доктором. Мне захотелось разузнать о Бодкине больше.

– Ты знаешь его?

– Он дьявол, – сказал Кайт быстро.

– Чем бы он ни являлся обычно, в этот вечер он был на стороне ангелов. Он спас нас, актеров, от взбучки или чего похуже. И защитил эту гостиницу от погрома.

– Все равно, он настоящий дьявол, – стоял на своем Кайт, но в его голосе было восхищение.

– Ты можешь теперь покинуть место дежурства, опасность миновала, – сказал я. – Можешь возвращаться к своим лошадям.

Я оставил конюха заниматься своими делами. Если кто и мог говорить о дьяволе, по крайней мере вот так открыто, то именно этот бойкий, нахальный малый, вцепившийся в свои вилы.