Текст книги "Маска ночи"

– Входите, мастер Ревилл.

– Николас. Ник для друзей.

Вильям указал на скамейку с дальней стороны стола, заваленного книгами. Я сел и огляделся. Стены были украшены панелями. В углу стояла кровать с пуховыми перинами. И здесь жил всего один человек. Должным образом обставленная, хорошо освещенная и отапливаемая комната отнюдь не походила на келью.

– Узрите жилище студента, – произнес Сэдлер. – Это не то, что вы ожидали?

– Я думал, это что-то более… монашеское, что ли.

– Не все мы созданы быть монахами – даже если бы они еще существовали.

– Cucullus non facit monachum, – проговорил я, и тут же пожалел об этом, так как сказано это было всего лишь из бахвальства, чтобы показать, что и мне не чуждо было ничто студенческое, в том числе и латынь.

– «Не всяк монах, на ком клобук». Внешность обманчива. Слишком верно, – вздохнул Сэдлер.

Я вздрогнул, ибо перед моим мысленным взором пронеслась сцена в переулке в мой первый вечер в Оксфорде. Группа облаченных в капюшоны фигур, нащупывавших свой путь в тупике. Я вспомнил картинку, виденную однажды в книге: несколько монахов в клобуках, крадущихся куда-то, – совсем не набожных, но зловещих, – такой, вероятно, и предполагалось быть всей картинке. Вот о чем напомнили мне эти фигуры.

– Вам нехорошо, Николас?

– Нет. Просто подумал кое о чем неприятном.

– Тогда вот это, быть может, поможет вам больше не думать о неприятном.

Вильям Сэдлер налил два стакана вина и поставил один передо мной, прежде чем сесть на скамью напротив меня. Довольно бесцеремонно он смахнул книги в дальний угол стола, нимало не заботясь о том, что пара из них с глухим стуком шлепнулась на покрытый тростником пол. В свете свечей я разглядел мужчину, едва ли моложе меня, чисто выбритого, с тонким ртом. Так вот каков был будущий муж, человек, собиравшийся жениться на Саре Констант. Похож ли он был на жениха? Выглядел ли он самодовольным, встревоженным, опьяненным? Нет, хотя в нем и вправду сквозило какое-то довольство собой.

– Хорошая мысль убраться с улицы, когда там рыщут бульдоги, – сказал он.

– Я не видел никаких собак.

– Бульдоги – это те джентльмены с палками. Они следят за порядком здесь, проходясь палками по головам студентов.

– Как началась драка?

Я не думал, что Сэдлер мог рассказать мне это, но он заявил, что участвовал в ней с самого начала, и по частям выдал мне всю историю.

– Это все вина хозяина таверны. Он наглый парень. Мы с друзьями поспорили с ним насчет качества вина, что он нам дал. Оно было кислое. Не сравнить с тем, которое мы только что пили в «Медведе и митре».

Я живо представил себе компанию мертвецки пьяных, храбрых во хмелю, пошатывающихся студентов, прокладывающих себе путь из кабака в кабак.

– То есть весь город ополчился из-за того, что вам не понравилась выпивка?

– Это было не наше решение, – сказал Вильям Сэдлер. – Мы ее не начинали. Хотя для городских любого предлога хватит. По правде, господин Давенант сказал нам пару крепких слов. Нам было весело, а ему нет.

– Джон Давенант из «Таверны»?

– Вы уже знаете довольно, чтобы быть здесь студентом, Николас, если уже знакомы с городскими кабатчиками. А жену Давенанта вы случайно не знаете?

– Я видел ее недавно на улице.

– Лакомый кусочек.

– Она тоже была поводом для ссоры?

– Не совсем. Хотя кто-то из наших, возможно, отпустил несколько замечаний о Джейн Давенант, которые… э-э… не улучшили дела, – признал Сэдлер, приставив пальцы к вискам в виде рогов. – Но настоящей причиной свары было качество его вина, а не жены. Ха!

На моем лице, должно быть, отразилось недоверие, потому что Сэдлер, усмехнувшись, продолжил:

– Ладно, признаю, возможно, его разозлило то, как мы вернули ему его кислое пойло.

– И как же?

– Швырнув его назад вместе с посудиной. Но до кабатчика оно не долетело и приземлилось на пол, не причинив никому вреда.

Я попытался рассмеяться, хотя не очень усердно. Что-то в манере студента – какое-то надменное самодовольство – приводило меня в бешенство. Я поражался, что Сара Констант в нем нашла.

– Господин Давенант очень разгорячился, – сказал Сэдлер, – позвал несколько своих друзей и соседей и подучил одного из них пойти и зазвонить в колокол у Святого Мартина. Он влиятельный человек в Оксфорде, говорят, положил глаз на шапку мэра. Когда мы попытались мирно уйти, на нас навалились добрые граждане Оксфорда. Ну, к этому времени, конечно, подоспели и наши, ну и – вы видели, что было дальше.

Лично я жалел, что госпожа Рут не нашла для его головы чего-нибудь потяжелее, чем сушеная рыба. Все же вы не можете быть гостем человека, пить его вино и громко выражать подобные мысли. К тому же, должен признаться, Вильям Сэдлер занимал меня. Насколько он был типичным студентом университета? Мои представления о возвышенной, самоотверженной природе академической жизни быстро превращались в прах.

– Вы не боитесь последствий?

– Это же была не настоящая битва, Николас. Никого не убили, как в старые дни. Просто потасовка, где дрались хлебами и рыбами. Разногласие между городом и университетом из-за какого-то пролитого вина. В любом случае, даже если бы и грозили неприятности, их всегда можно… ну, вы знаете.

Он потер большой и указательный пальцы друг о друга. К прочим обвинениям, которые я мысленно предъявлял Вильяму Сэдлеру, – высокомерию, отсутствию уважения к старшим, пьянству и склонности к бесчинствам – я добавил обвинение в стяжательстве. Я чувствовал себя старше своих лет.

Не получая особого удовольствия от его общества, я хотел было встать и уйти. Рука Сэдлера протянулась через стол и сжала мое запястье. В раздражении я стряхнул ее.

– Куда вы собрались?

– Обратно в таверну.

– На улицах еще небезопасно. Бульдоги все еще шныряют вокруг. Кроме того, вы не допили.

– Мне не хочется пить.

– Тут вас научат пьянству.

На сей раз я не смог сдержать полуулыбку, узнав строчку (это говорит Гамлет Горацио в пьесе Шекспира). Подкрепляя слова действием, Сэдлер вынул из буфета бутылку и налил себе еще.

– Да, – сказал он, – нас, может, и не поощряют смотреть пьесы, но эта была здесь популярна. Каждый студент ощущает себя принцем Гамлетом, покидающим Виттенберг, полным томной меланхолии.

– Я думал, вам, студентам, запрещено посещать театр.

– Запрет, который почетнее нарушать, чем выполнять.

– И все-таки, вам разрешают ставить собственные пьесы?

– Актерство может быть по случаю развлечением для джентльмена, но если оно становится постоянным средством заработка себе на пропитание, на него смотрят с презрением. Что пользы в нем? Какой цели оно служит?

Я не мог сказать, было ли это собственное мнение Вильяма Сэдлера, или же он просто передавал, в слегка насмешливой манере, точку зрения университетских властей. В любом случае такой взгляд был довольно обычен.

– Какой цели оно служит? – повторил я. – Что ж, насколько я понимаю, здесь мы для того, чтобы перевязать ваши раны. Я имею в виду – в связи со свадьбой.

– Ах, это, – протянул он. – Сказать по правде, Николас, сейчас нет такой уж большой вражды между семействами Сэдлеров и Константов. Вся эта затея с постановкой «Ромео и Джульетты» – в основном идея доктора Ферна. Он не может бороться с искушением увидеть препятствия там, где их нет, и вмешаться. И я, стало быть, Ромео? Ха!

– Простите меня, если я делаю поспешный вывод, – сказал я, не особенно заботясь, делал я поспешный вывод или нет, – но я думал, это был союз по любви, заключаемый наперекор всему. Я думал, одно время даже поговаривали о побеге.

– Побеге! – сказал Вильям Сэдлер, награждая себя еще одним стаканом вина из удобно расположенной бутылки. – Это была дневная прогулка, на десять миль, до Вудстока! Это дало повод паре сплетен, и кое-кто недалекий, вроде госпожи Рут, пошутил, что мы убежали вместе. А что касается союза по любви – ну да, Сара Констант увлечена мной. У них это семейное. Ее кузина Сьюзен в свое время была…

Я ждал продолжения, но не то скромность, не то галантность взяли верх, и, сказав так много, Вильям вдруг резко переменил тему:

– В любом случае, вам-то какая разница? Вы ведь просто актеры, а мы просто ваша публика. Какая вам разница, пока вам платят звонкой монетой?

– Один или два наших пайщиков согласились бы с этим, – сказал я.

– И разве вы, актеры, здесь не для того только, чтобы спастись от чумы?

– Если так, то, как я слышал, она пришла за нами вслед в Оксфорд.

– Верно, целый дом был поражен за Фолли-бридж, совсем близко отсюда.

Вильям сказал это без всякой тревоги. Сьюзен Констант назвала его беспечным. Я спрашивал себя, беспокоит ли его по-настоящему хоть что-нибудь. Я встал, прежде чем он мог удержать меня. Он указал на бутылку. Хотя его поведение не выдавало опьянения, он, как многие мужчины, которые уже немного набрались, выражал явное нежелание оставаться в одиночестве.

Но это было и не обязательно, так как в этот момент дверь в его комнату рывком открыли.

– Но, Вильям…

Говоривший, хорошо одетый человек в возрасте, остановился, поняв, что Сэдлер был не один.

– Все в порядке, Ральф. Мастер Ревилл уже уходит, – сказал Сэдлер, встав так резко, что скамейка, на которой он сидел, упала, а вино выплеснулось из стакана.

Новоприбывший небрежно поприветствовал меня, но ясно было, что он ждет, когда я уйду.

Я поблагодарил Вильяма Сэдлера за гостеприимство.

– Когда вы играете в следующий раз, Николас?

– Через два дня мы показываем «Ромео и Джульетту» городским жителям.

– Это наша «Ромео и Джульетта»?

– Есть только одна.

– И кто играет меня? – спросил Вильям Сэдлер.

– Дик Бербедж, хотя он постарше вас будет.

– Он красив?

– Он хороший актер.

– Ха! Это одно и то же, я полагаю.

Снова я не мог понять, насмехается ли Сэдлер над всей затеей, или же его тщеславие было уязвлено тем, что его история, или история его семьи, будет рассказана на сцене. Разве что, по его собственным словам, это в действительности была не столько его история.

Посетитель, молчавший все это время, нетерпеливо ждал, стоя у двери. Я еще раз попрощался с Сэдлером и стал нащупывать свой путь вниз по темной лестнице. Снова очутившись на огромной четырехугольной площади Крайст-Черч, я подождал, пока мои глаза привыкнут к темноте, а затем свернул направо к боковым воротам в стене. Звезды не сияли, воздух был морозный. Городские колокола молчали.

Я размышлял о встрече с Вильямом Сэдлером. Довольно заносчивый малый, но равнодушия в нем больше, чем высокомерия. Не то чтобы совсем неприятный. В конце концов, он уберег меня от возможной опасности на улице. И добродушно отвечал на удары госпожи Рут. Возможно, от него не было такого уж большого вреда.

Насчет другого типа, того, что ворвался в комнату, я не был так уверен. Я не мог толком рассмотреть его при свете свечей, но держался он внушительно. У него были глаза навыкате, как у вола, сочетавшиеся с отвисшим подбородком. Был ли он наставником Сэдлера? Он выглядел, однако, слишком зажиточно, в своей горностаевой шляпе и в испанском плаще. Но в конце концов, как я уже говорил, мои представления об ученой простоте очень быстро развеивались.

Я зашагал к Карфаксу, откуда свернул к «Золотому кресту». Следов побоища, что бушевало на этом месте едва ли час назад, почти не осталось. Несколько бездельников на улице да что-то мягкое под ногами. Я подумал о бессознательной неприязни между студентами и горожанами. Все они были как сухое дерево и постоянно искали искру, чтобы разгореться. Пьеса все не выходила у меня из головы, поэтому я не мог не вспомнить ненависть между Монтекки и Капулетти, так глубоко пустившую корни в каждой семье, что ни одна, ни другая не знала – или не хотела знать, – из-за чего вообще все началось.

Я вернулся в таверну и нашел своих товарищей в бодром расположении духа. Никто из них не принимал участия в стычке на Корнмаркет, но многие из них, как и я, наблюдали за ней. Хотя бы раз в народных волнениях не могли упрекнуть ни одного актера. Некоторое оживление вызвало то, что студенты университета оказались так похожи на лондонских подмастерьев – то есть оказались так склонны к бесчинствам. Нам обыкновенно доставляет удовольствие узнать, что те, у кого есть мозги, способны вести себя так же глупо, как те, у кого их нет. А иногда даже и глупее, словно преследуют этим некую цель. Я ошибался, думая, что пришел со свежими новостями о том, как начались именно эти беспорядки (то есть с историей Вильяма Сэдлера о кислом вине и кабатчике), так как ходило уже по меньшей мере с полдюжины различных версий.

Уже засыпая после этого насыщенного событиями дня, я вспомнил о разговоре со Сьюзен Констант. Может, я нарочно изгнал ее странную просьбу из памяти, понимая, что мало чем могу помочь ей. Даже если она права в своих подозрениях, что ее кузину Сару медленно убивают ядом, как мог я указать пальцем на отравителя? Я пожалел о том, что согласился, хотя и не без колебаний, на ее просьбу.

На следующее утро я стал свидетелем странной сцены, которую привожу здесь только из-за того, что из нее вышло.

Утро было прекрасное. Как бабочка на солнце, я расправлял свои крылья за пределами двора таверны «Золотой крест» – что-то в городе Оксфорде удивительно располагает к праздношатанию, – как вдруг мой слух наполнили крики и визг неподалеку. Источником этого шума была женщина, стоявшая возле повозки у входа в «Таверну», слева от меня. С задника повозки на грязную дорогу вывалился деревянный ящик, и, хотя он выглядел неповрежденным, этого незначительного случая было достаточно, чтобы женщина с бранью напустилась на возчика.

Я узнал возчика по его лошади, измочаленной пегой кляче.

Это был несчастный Джон Хоби, переехавший госпожу Рут на дороге на Хедингтон и которому крепко досталось за свою неуклюжесть. Этот специалист по оскорблению женщин, сидел на козлах, жалкий и униженный. Я узнал его также по наросту, висевшему у него на шее. Хотя, строго говоря, он находился выше женщины, что устраивала ему разнос, он казался ниже ее, если вы понимаете, что я имею в виду.

Женщину я тоже узнал. Это была Джейн Давенант, похожая на цыганку жена владельца «Таверны». Та, что была известна всякому в Оксфорде и играла в веревочку, если верить конюху Киту Кайту. Та, что, возможно, наставляла рога своему мужу, если верить жесту Вильяма Сэдлера. Такие женщины всегда интересны, даже если они неприятны на вид, – таково было мое житейское рассуждение, – а госпожа Давенант не была неприятна.

Она, казалось, не заботилась о том, что ее тирады привлекают внимание всех в этой части Корнмаркет, бездельников, подобных мне, лавочников и студентов. Она, возможно, даже наслаждалась этим, потому что грозила Джону Хоби своими узловатыми пальцами и качала своей прекрасной темноволосой головой с почти театральной выразительностью. Сумбурный поток оскорблений, что изливался на возчика, удивил меня тем, что такая женщина, как Джейн Давенант, может ругаться как базарная баба, но, возможно, это было частью ее разнообразного обаяния.

Появление на сцене Джона Давенанта нисколько не повлияло на нее. Хозяин и муж выглядел мрачно, как обычно. Он положил руку на плечо жены, но она отмахнулась, не взглянув в его сторону, как от мухи и продолжала свою ругань. Так и стоял он, скрестив руки, как будто был привычен к ее вспышкам, и ждал, пока она не истощится. Возчик же сидел тихо, как мышь перед котом.

Наконец Давенант сам попытался поднять упавший ящик, но тот, похоже, был слишком тяжел для него. Он обошел повозку с другой стороны и потянул возчика за рукав, так что человечек почти упал в его объятия. Вместе они подняли ящик и втащили его во двор таверны. Жена хозяина прекратила кричать и оглядела свою немногочисленную публику. Я поймал ее взгляд, но не смог удержать его. Затем и она вошла внутрь, хотя не раньше, чем поддала ногой беспризорному псу, кравшемуся вдоль стены. Полагаю, раз она не могла пнуть Хоби, бродячая дворняга послужила запасным вариантом.

Вскоре Хоби осторожно высунулся наружу, словно ожидал новой атаки. Он взобрался на повозку и погнал свою древнюю клячу в сторону Хай-стрит. За неимением лучшего времяпрепровождения, я смотрел, как он уезжает, и спрашивал себя, что же было в том ящике, который оказался слишком тяжел для одного человека.

Монаший капюшон

Поперек ручья растет ива.

На самом деле в этом месте много ив и еще больше – ручьев. Зимой вода поднимается, и в середине самого холодного времени года вся равнина иногда замерзает целиком. Но скоро уже весна, и в послеполуденном воздухе чувствуется непривычная мягкость, когда день клонится к закату. Кончики ветвей уже усеяны зелеными пятнышками, и птицы низко летают среди деревьев, высматривая себе добычу. Звук церковных колоколов, доносящийся из города, услаждает ваш слух.

Через этот водный пейзаж проложено несколько путей – по ним можно пройти, если нет дождя. Некоторые из них напоминают насыпи: по обе их стороны находятся заводи и потоки воды. Если позволяет погода, по этим тропкам можно добраться до близлежащих деревень куда быстрее, чем по главному тракту. Но никогда на этих проселочных дорогах не бывает много людей.

Итак, здесь вы и дожидаетесь, в тени ивовых стволов. Вода журчит у ваших ног, холодная зимняя вода. За тот час, что вы здесь провели, никто не проходил по этой тропинке, ведущей в Оксфорд из деревни Уиттингем. В этот момент, впрочем, вы слышите скрип колес и тяжелое дыхание лошади. Возница очень хочет попасть домой засветло. Но лошадь его стара и слаба, а ведь ей уже пришлось сегодня тащить телегу по окраинам города. Сейчас она хотя бы пуста. Возчик получил свою мзду. Мзду, за которую ему предстоит заплатить.

Естественно, вы оделись подобающе случаю. Вы уже освоились со своим убором и привычно надеваете и снимаете его. В последний момент вы закрываете лицо капюшоном, прилаживая сзади все пуговицы и крючочки. В таком облачении есть свое удобство. Это ваши доспехи, защищающие от окружающего мира. Костюм наделяет вас силой, своей собственной силой. Вы помните последние мгновения жизни старой матушки Моррисон. Это выражение ужаса в ее глазах, отчаянная попытка подняться на узкой кровати, последняя судорога. Вам даже не пришлось прикасаться к ней (хотя она была уже довольно ослаблена отравленными сладостями, что вы послали ей). Но скончалась она все-таки от сильного испуга.

Телега и возчик подъезжают ближе. Вы видите, как они мелькают в просветах между ветвями. Лошадь негромко ржет. Она тревожна, она чувствует ваше присутствие. Возчик бормочет что-то себе под нос. Вы не слышите, что он говорит, капюшон мешает вам, но даже через свои стеклянные линзы вы видите, как его губы беззвучно шевелятся. Нарост на его шее, кажется, живет собственной жизнью. Внезапно, почти не отдавая себе отчета в том, что вы делаете, вы выходите из ивовых зарослей у кромки воды и встаете на пути повозки.

Пегая кобыла в испуге отшатывается и припадает на передние ноги. Возчик выглядит ошеломленным. Потом напуганным. Он пытается говорить, но едва может произнести хоть что-то.

– Т-т-т-ты? Это ты?

Он дергается назад, сидя на деревянных козлах своей маленькой тележки, и его шапка падает. Он привстает, как будто вознамерившись спастись бегством. Но он не может убежать, не спрыгнув сперва с повозки, а тогда вы окажетесь вровень с ним. Вы идете вперед, помахивая своей белой тростью из стороны в сторону. Медленное, но неуклонное движение. Лошадь, уже вне себя от ужаса, пытается развернуться, но она привязана к повозке, а тропинка узка. Копыта животного скользят по грязному берегу, отчего возчика еще больше охватывает паника.

Между тем возчик решил-таки спрыгнуть с телеги, и в замешательстве он прыгает в вашу сторону. Теперь он в ловушке. Из-за того что лошадь соскальзывает, повозка встала поперек узкого пути. Возчик пытается поднырнуть под свес позади телеги, но, как только он наклоняется, вы резко опускаете палку на его спину. Скорее от шока, вызванного ударом, чем от вложенной в него силы, он падает в грязь у ваших ног.

Барахтаясь, он переворачивается на спину и поднимает глаза, чтобы посмотреть на черную птицу смерти, нависшую над ним. Если бы он не был так откровенно напуган, он закричал бы, но сейчас он только открывает рот, не в силах произнести ни звука. Он не двигается или не может двигаться, и это напоминает вам, как мышь иногда каменеет в присутствии кота.

Вы далеко от этого человека, высоко над ним. Сквозь свои линзы вы видите собственную руку, поднимающуюся вместе с палкой, которую она держит. Затем трость опускается снова и снова на незащищенное лицо возчика. Вы бьете по отвратительному наросту, что живет на его тощей шее. Он поднимает руки, пытаясь защититься, и слишком поздно пытается отползти назад, чтобы избавиться от ударов, градом сыплющихся на него. Но он не может видеть, не может думать. Он возится в грязи и падает в протоку. Его голова, вся избитая и окровавленная, исчезает в холодной воде весенней заводи. Он пытается подняться, но ему не за что ухватиться, и к тому же вы наклоняетесь над озерцом и бьете по его размахивающим рукам. Вскоре он падает обратно в воду, совершенно без сил. Шлейф пузырьков выходит на поверхность. И всё.

Вы охвачены противоречивыми чувствами, они сплетаются в узелки, которые вы пока не можете разрубить. Это воодушевление, великое воодушевление, но с толикой жалости. Жалость искупает вас, но именно воодушевление заставляет вас двигаться вперед.

Та особая просьба Сьюзен Констант заключалась в том, чтобы я использовал свои глаза и уши и выяснил, действительно ли кто-то пытался отравить Сару, медленно и тайно. Помощь стороннего человека могла оказаться здесь особенно полезной, сказала она, потому что он может заметить то, чего не замечает она. Бесполезно было утверждать, что я не знаток и что ей бы лучше поговорить с врачом или по меньшей мере поделиться своими тревогами с кем-нибудь из домашних. Почему-то она была непреклонна в своем решении не поверять ничего Хью Ферну. И я мог только заключить, что она не хочет вовлекать в это своих приемных родичей потому – как ни ужасна была эта идея, – что подозревает в злодеянии кого-то из семейного круга.

Самым разумным для меня было бы отказаться иметь что-либо общее с этим делом. Но она подольстилась ко мне, приписав мне особые силы в разрешении тайн, а то, что какое-то конкретное происшествие находится за пределами ваших возможностей, еще не значит, что вас нельзя вовлечь в него лестью. К тому же Сьюзен произвела на меня впечатление тем, что ей было не к кому пойти, и она обратилась к моей рыцарственной натуре. (Да, знаю, глупый Ревилл!)

Сьюзен сообщила мне, что у меня будет хорошая возможность увидеть обе семьи, Константов и Сэдлеров, вместе на представлении «Ромео и Джульетты» в доме Ферна на Хедингтон-хилл. Пьесу планировалось показать через несколько дней после первого публичного представления. Между тем, однако, она ухитрилась подстроить мою встречу с Сарой. По крайней мере, я решил, что это была подстроенная встреча, потому что как-то утром я наткнулся на Сьюзен и еще одну молодую женщину на широкой улице, известной и как Хорсмангер-лейн, и как Броуд-стрит, У меня было ощущение, что Сьюзен высматривает меня.

– Мастер Ревилл, так вы спаслись от беспорядков?

– Вильям Сэдлер приютил меня в своем колледже. Но я беспокоился за вас, мадам.

– Я была с госпожой Рут. Она живет неподалеку, на Кэтс-стрит, так что убежище было близко. В любом случае она стоит дюжины бульдогов.

Я рассмеялся, вспомнив, как кормилица Рут отделывала Сэдлера сушеной рыбой.

У Сьюзен Констант, похоже, вошло в привычку представлять меня другим, и сейчас она проделала это в очередной раз. Я был прав, предположив, что молодая женщина – ее кузина Сара.

Сара Констант оказалась привлекательным, хрупким созданием. Тонкая, как и описала ее Сьюзен Констант. Она куталась, пытаясь защититься от холодного мартовского ветра, гулявшего по этой открытой улице сразу за городскими стенами. В ее чертах была некая резкость. Она была бледна – возможно, это была нездоровая бледность – и слегка опиралась на плечо своей кузины, как будто для поддержки. Не зная, впрочем, как она выглядела, так сказать, обычно, я не мог определить, было ли с ней действительно что-нибудь не так.

– Это ужасное место, – сказала Сьюзен.

– Отчего так? – отозвался я, оглядываясь.

Мы стояли напротив входа в угрюмую башню колледжа под названием Беллиол. За колледжем простирались поля, изборожденные разлившимися ручьями. Оксфорд лежит в очень плоской местности.

Сара Констант произнесла:

– Я никогда не могу миновать это место без того, чтобы не увидеть пламя и не услышать крики.

Я не совсем понимал, о чем она говорит, но попытался пошутить, решив, что она имеет в виду плохие отношения между городом и университетом.

– Определенно, бунт в этом городе превращается в профессию.

– Это то самое место, где блаженные мученики встретили свой конец в дни Марии, – объяснила Сьюзен, сурово поглядев на меня. – Хью Латимер и Николас Ридли были сожжены заживо на этой самой улице.

Ошеломленный, я огляделся в поисках следов казни. В самом деле, не так далеко находилась пара обугленных пней, исследовать которые ближе мне совершенно не хотелось. Один из них был украшен венком из цветов, уже увядших.

– Мой дедушка рассказывал мне, что им на шеи повесили мешочки с порохом, – сказала Сара. – Он сам видел это. Свояк Ридли получил разрешение ускорить их конец с помощью пороха.

Безрадостный разговор в безрадостный мартовский день.

– О госпожа Сара, – произнес я. – Все это было давно. Каждый из нас должен молиться, чтобы те темные дни гонений никогда не вернулись. Но мы молоды, не так ли? Разве не должны мы смотреть вперед? А вы, я полагаю, вскоре выходите замуж.

Впервые на ее лице появилась улыбка, и она преобразилась. Сьюзен Констант, как я заметил, выглядела не такой довольной. Но ведь не она выходила замуж. Я надеялся, что Вильям Сэдлер станет достойным мужем для этой хрупкой женщины.

После этого мы обменялись еще парой любезностей, держась в стороне от уныния и мученичества, и под конец Сьюзен уверила меня, что обе сестры придут в «Золотой крест» на «Ромео и Джульетту» в этот самый полдень.

Я запротестовал, заявив, что это может испортить им все удовольствие от истории, когда мы будем играть пьесу в доме доктора на Хедингтон-хилл.

– О, но ведь все знают эту пьесу. Она печально кончается, – ответила Сьюзен Констант.

– Из этого и не делают тайны, – отозвался я. – Пролог сообщает нам об этом через пару мгновений после того, как поднимается занавес.

– Тогда мы и вправду придем, чтобы полюбоваться вашим мужеством, – сказала она.

Думаю, это замечание должно было быть слегка кокетливым. Но кокетство ей по-настоящему не удавалось – слишком она была пряма и серьезна. Сара Констант сумела еще раз улыбнуться – улыбка на ее бледном лице походила на солнце, изливающее свои лучи на заснеженное поле, но оттого была особенно приятна.

Мне следует быть точным в описании того дня, когда мы представили публике пьесу. В описании всего. Любая деталь может оказаться важна, сказал мне кто-то после. Судите сами.

Первым сюрпризом – хотя довольно незначительным в свете того, что случилось потом, – стало сообщение о том, что в нашей публичной постановке «Ромео и Джульетты» примет участие доктор Ферн. Шекспир как-то намекнул мне, что его старый друг в свое время питал нешуточное пристрастие к театру, и теперь наш автор предложил, чтобы на одно-единственное представление Ферн облачился в костюм (или, скорее, францисканскую рясу) Лоренцо, священника, что утешает Ромео и дает усыпляющее снадобье Джульетте.

– Но ведь он не член труппы! – говорил Абель Глейз, ополчившийся на новичка.

Абель играл аптекаря из Мантуи, который продает Ромео яд, ставший причиной смерти молодого влюбленного. У моего друга была еще пара небольших выходов, но его удручало то, что такая серьезная роль уходит к такому «любителю», как Ферн.

– Почему Шекспир отказался читать свои собственные стихи? Не понимаю, – не унимался он.

– Потому что это его стихи и он волен делать с ними все, что хочет, – ответил я.

– А откуда этот докторишка, этот любитель знает эти стихи? Был ли он на репетициях? Нет, не был.

– Он знает текст оттуда же, откуда и мы. Вызубрил. Я слышал, он учил его день и ночь, с тех пор как мы приехали, и что Бербедж и Шекспир отработали с ним все его движения. Абель фыркнул.

– Бесполезно спорить, Абель. Мастер Шекспир – пайщик и может поступать так, как ему заблагорассудится, при условии, что другие старшие согласны. А доктор Ферн к тому же наш покровитель, мы приехали в этот город в основном из-за него. Если он хочет мерить шагами подмостки, не следует отказывать ему в удовольствии…

– Давай, Ник. Ты очень хорошо выискиваешь объяснения. Или это оправдания?

– А кроме того, он врач, и это придаст внушительности разговорам брата Лоренцо о травах и лекарствах. И посмотри на его голову, его лысину. В этом даже есть что-то монашеское.

– Он не профессионал, – только и нашел в ответ Абель.

Поскольку другой возможности не представится, я могу прямо здесь и сейчас заявить, что доктор Хью Ферн хорошо справился с ролью брата Лоренцо – с той ее частью, что успел сыграть. Никто из тех зрителей, что заплатили за представление, не должен был почувствовать себя обманутым из-за того, что такая содержательная роль досталась человеку, о котором Абель Глейз пренебрежительно отозвался как о дилетанте. Можно только сожалеть, что доброму доктору не дали дочитать свой текст до конца.

Хотя бы потому, что, как я указал Абелю, у Ферна была подходящая внешность. С его круглым лицом и веселой улыбкой, он обладал успокаивающей наружностью человека, которому вы инстинктивно доверитесь и обратитесь. Хотя у него не было общих сцен с Меркуцио, я смог послушать его за сценой, да и после среди «Слуг лорд-камергера» ходило мнение, что в тот день, когда он решил взяться за врачевание, английский театр понес бесспорную потерю. (Заметьте, люди чаще всего говорят в таком довольно возвышенном стиле именно о тех, кто недавно почил.) Но они были правы, он стал потерей. Для медицины, если не для театра.

Если вы считаете, что я говорю слишком взволнованно о человеке, чью руку я однажды пожал и кто однажды пробормотал несколько слов в мою сторону, то мне следует объясниться, что я был одним из последних людей, видевших Хью Ферна живым. Более того, я имел удовольствие беседовать с ним.

Существовала причина припомнить эту встречу позднее, и я неоднократно прокручивал в голове наши слова, точнее, его слова, пытаясь извлечь из них какой-нибудь ключ к загадке. Я даже записал кое-что из нашей беседы спустя несколько часов после его ужасной смерти.