Текст книги "Маска ночи"

Хотя таверна «Золотой крест» была неплохим местом для театра с точки зрения публики – там было достаточно пространства для желавших постоять, а для тех, кто готов был заплатить несколько больше и разместиться на стульях и скамейках, имелась широкая галерея, огибавшая весь двор, – но для актеров она была несколько убога. Сама сцена представляла собой всего лишь возвышающийся помост; сзади по обе его стороны стояли будки для входа и выхода, посредине же было большое завешенное пространство, удобное для изображения сцен в помещении, например в келье брата Лоренцо или в склепе Капулетти. Задник сцены был скрыт отрезами полотна, разрисованными яркими красными, синими и зелеными завитками, не имевшими ровно никакого значения и потому подходившими ко всему, что бы ни игралось перед ними.

Это была простая обстановка. В простоте нет ничего зазорного. Фактически, игра на постоялом дворе даже по-своему вдохновляет, ибо это возвращает нас к нашим актерским истокам (хотя и не моим лично). Но к небольшим удобствам и приятностям привыкаешь, замечая их только тогда, когда их нет. Дома, в «Глобусе», у нас было полно места для того, чтобы менять костюмы, равно как множество укромных уголков для текстов и хранения всякой всячины, от копий и пистолей до монет и подсвечников, а также отдельные комнаты для человека, ведавшего костюмами, счетовода и актеров-пайщиков.

Естественно, в «Золотом кресте» ничего этого не было. Это был не рай для лицедеев, а постоялый двор, где люди оставались на ночлег или болтали и пропивали свои часы бодрствования. Впрочем, хозяин, Оуэн Мередит, предоставил в наше пользование ряд примыкающих «комнат», удобно расположенных рядом со сценой, где мы могли переодеваться, хранить свою скудную бутафорию и так далее. Эти каморки, не больше шкафчиков для хранения гостиничного хлама, были набиты старыми бочарными клепками, выброшенными бутылками, разбитой мебелью и кучами тряпья. Там стоял пивной и винный дух – он не был противен. Мы прибрались внутри и приспособили каморки для своих костюмов и вещей, но, если бы наши одеяния остались там больше чем на несколько дней, они покрылись бы плесенью, а тупые шпаги – ржавчиной.

Эти «комнаты» находились в дальнем правом углу двора, если войти в него с улицы. Они занимали одну сторону крытого прохода, что выходил в открытый закоулок, который, в свою очередь, вел вас между «Золотым крестом» и соседней «Таверной», откуда вы наконец попадали на обширную Корнмаркет-стрит. Поскольку между двумя постоялыми дворами, кажется, существовала определенная холодность, эту узкую, короткую улочку можно было считать ничейной землей между двумя враждующими лагерями. Она, безусловно, выглядела грязной и запущенной, в одном углу ее валялась пара полусъеденных кошачьих трупов, а крысы величиной почти с дохлых кошек едва давали себе труд сдвинуться с места, если вы просовывали голову за угол.

В каждую таверну можно было попасть через этот закоулок, если идти с улицы. В стене посредине аллеи была дверь прямо в «Таверну», а заканчивалась она крытым проходом, соединявшимся с двором «Золотого креста». В каждую можно было попасть через этот закоулок, говорю я, но совершенно непонятно, кому могло это понадобиться, потому что место это было куда более загаженное, заполненное нечистотами и вредное, чем обычный путь через двор каждой гостиницы.

Во дворе «Золотого креста» возле входа в крытый коридор, в двойной тени от возвышающейся над ней галереи и полотна, закрывавшего задник сцены, стояла кое-как сколоченная скамья. Всего лишь пара досок, пристроенных на двух бочках, – поставили ее, предполагаю, для удобства тех, кто мог утомиться от перетаскивания всякой всячины в кладовки и обратно.

В этот роковой полдень я облачился в костюм Меркуцио. Так как мы находились в разъездах, с нами не было нашего костюмера, чтобы помогать нам влезать и вылезать из костюмов. Точнее, с нами не было привередливого Бартоломью Ридла, который суетился бы и беспокоился о разорванном кружеве и потерянных перчатках. Он предпочел остаться в Лондоне. Так что приходилось за всем смотреть самим. «Все» включало в себя и стирку одежды – весьма значимое обстоятельство, если вы играете в трагедиях и вас ранят или убивают, так что потом нужно смывать кровь.

Оставалось около четверти часа. Из глубин постоялого двора доносился знакомый гул, столь же желанный для актера, как жужжание пчел для пасечника. Так или иначе, этот звук – мед для нас всех. Позади помоста, или сцены, суетилась пара мальчиков-слуг, подметая пол, прибирая все для постоянных хождений актеров взад и вперед. Чьи-то ноги шаркали по доскам нависавшей галереи. Некоторые из моих товарищей уже мешались с прибывающей публикой. Это не то, что я люблю делать до пьесы. После – пожалуйста, когда действие закончено и вы готовы возвратиться к своему настоящему «я», но общение до представления, кажется, несколько сводит на нет интригу.

Я впервые играл Меркуцио перед публикой и потому чувствовал, что под ложечкой у меня щемит сильнее обычного – будто маленький рой пчел сновал в моем животе, а не во дворе, – сильнее, чем то, что я обычно испытывал перед выходом на сцену. За последние несколько лет в труппе я привык к этому чувству и разной степени его проявления. Не раз игранная роль все еще вызывала дрожь в коленках, но в этом страхе как-то не было ничего особенного. Новая роль, с другой стороны, приводила меня в возбужденное состояние, в котором иногда чувствовалась даже примесь чистого ужаса. Поначалу я думал, что это ощущение со временем пройдет, но более опытные актеры утверждали, что оно остается навечно. В самом деле, некоторые из них уверяли, что актер – ничто без его нервов и именно они нужны, чтобы поддерживать в нем рвение.

Не я один, впрочем, страдал от страха. К моему удивлению, я увидел монаха, сидевшего на этой грубой скамье, состоявшей из доски, брошенной на бочки, а потом понял, что это Хью Ферн, уже в костюме. Свиток с текстом его роли был наполовину развернут у него на коленях, и он часто бросал на него взгляды, пощипывая в то же время рукава своей рясы. Помощник доктора Эндрю Пирман наклонился вперед, чтобы расслышать то, что говорит его хозяин. Я гадал, не повторяет ли он свою роль, и увидел, как он сжал плечо стоявшего человека, как будто для подтверждения. Тот кивнул и двинулся в мою сторону. Мы миновали друг друга, обменявшись едва заметными приветствиями.

Доктор был сумрачен, почти как небо, висевшее в тот день над Оксфордом. Я не был уверен, что он помнит, кто я такой, но, по меньшей мере, он должен был понять по моему костюму, что я из труппы. Мы заговорили (здесь я должен признаться, что мною частично двигало желание узнать какие-нибудь крупицы юности Шекспира). Я обратился к нему как к хорошо знакомому. Поразительно, как уравнивает людей участие в одной и той же пьесе.

Ник Ревилл: Добро пожаловать в нашу труппу, доктор.

Хью Ферн: Благодарю вас… мастер… Ревилл, не так ли? Николас? Скажите, похож я на монаха?

HP: Очень. Разве что…

ХФ: Что?

HP: Туфли.

ХФ: Слишком много пряжек? Слишком нарядно для священника?

HP: Ну, раз уж вы сами сказали… Но ряса хороша.

ХФ: Ряса принадлежит Вильяму Шекспиру, но туфли мои.

HP: Удивительно, как придирчива к обуви публика, во всяком случае, те, кто стоит у сцены. Они с ней на одном уровне, видите ли.

ХФ: Похоже, дождь собирается. А что, если дождь? Представление отложат?

HP: Нет, мы будем играть.

ХФ: Несмотря на погоду?

HP: Помню, как однажды в театре «Глобус», в Лондоне, туман во время представления был настолько густым, что кто-то – какой-то глупый актер – случайно шагнул вниз со сцены и упал с жутким грохотом среди стоявших зрителей.

ХФ: Надеюсь, это была комедия.

HP: К сожалению, то была трагедия. Публика потом не сразу успокоилась.

ХФ: А актер?

HP: О, с ним не случилось ничего страшного – только слегка растянул свою гордость.

ХФ: Это были вы?

HP: Да. Я был тем глупым актером.

ХФ: Не будьте так строги к себе.

HP: Я слышал, вы и Вильям Шекспир друзья с детства.

ХФ: С детства.

HP: Доктор Ферн, с вами я могу говорить откровенно. Мое восхищение мастером Шекспиром так велико, что я жажду узнать все о его жизни.

ХФ: Тогда вам, безусловно, нужно обратиться к нему.

HP: Он говорил как-то, что в молодости вы охотились вместе.

ХФ: Ах, это. Полагаю, он говорил вам, что мы промышляли незаконной охотой на оленя?

HP: Ну…

ХФ: В поместье сэра Томаса Люси около Стратфорда. Упомянул ли он также, как однажды был пойман сэром Томасом, высечен и попал за решетку, но сумел выйти из тюрьмы с помощью некоторых друзей, а затем бежал в Лондон, хотя не раньше, чем накропал небольшую сатиру на семью Люси?

HP: Ух ты! Нет, он ничего этого не говорил. Так все и случилось?

ХФ: Это одна из тех историй, что я слышал. Истории, кажется, сами так и липнут к мастеру Шекспиру. Люди уверены, что могут рассказывать о нем все, что захочется, и он не обидится.

HP: Это правда? Что он не обидится?

ХФ: Конечно нет. Что бы вы подумали о человеке, который никогда не обижается на то, что о нем говорят?

HP: Ну, это он первый заговорил об оленях.

ХФ: Что касается меня, я никогда в жизни не загонял оленя, мастер Ревилл, равно как не браконьерствовал с Вильямом Шекспиром.

HP: Правда?

ХФ: Не следует верить тому, чего не видели собственными глазами, да и в этом случае не всегда. Я очень предан Вильяму, но он сочинитель, живущий в мире королей, замков и убийц, и если ему придется выбирать между красочной историей и скудной реальностью, он всегда предпочтет первую.

HP: Он многим готов пожертвовать ради острого словца. Он играл словами насчет стрельбы по оленям. Он любит каламбуры.

ХФ: Так и есть. Не берите в голову, если вы обнаружили, что Шекспир преувеличил правду, а вы готовы были внимать ему. Вы не первый. И вы Стрелец, как я помню. Это одно из свойств вашего знака.

HP: Легковерие?

ХФ: Доверчивость.

HP: Вы очень добры, доктор, преподнося это в таком свете. Мне жаль, что побеспокоил вас.

ХФ: Нет, нет, вы только отвлекли меня от всего этого. А еще я припоминаю, что ваш отец был священник, вы сказали, и не одобрял составления гороскопов.

HP: Нет, не одобрял. Но лично я не вижу в этом большого вреда.

ХФ: Лекари могут заниматься куда худшими делами, поверьте мне. Намного худшими. Что это за звук?

HP: Труба, которая объявляет о начале представления.

ХФ: Сейчас?

HP: В самое ближайшее время.

ХФ: О господи, я боялся, что это так. Вы не поверите, но я страстно хотел играть вчера, даже еще в это самое утро. Но сейчас…

HP: Я всегда волнуюсь перед выходом на сцену.

ХФ: Это обнадеживает. Если уж опытный актер волнуется…

HP: Самые опытные волнуются больше всех. А мне скоро выходить. Оставлю вас в одиночестве, бросить последний взгляд на ваш текст, сэр.

Итак, я оставил доктора Ферна учить роль. Я как раз устраивался за кулисами (вернее, присоединялся к своим товарищам, столпившимся в задней части помоста во дворе), когда Хор начал декламировать первые строки трагедии:

 
В двух семьях, равных знатностью и славой,
В Вероне пышной разгорелся вновь
Вражды минувших дней раздор кровавый,
Заставил литься мирных граждан кровь…
 

Гудение толпы стихло. Когда Хор добрался до конца пролога, во дворе стояла полная тишина.

– Хорошая публика, – прошептал Абель Глейз.

– Хорошая пьеса, – ответил я.

Я поискал глазами автора хорошей пьесы, но его нигде не было видно.

С этого момента все пошло как по маслу. Мы показали уличный бой (в котором Монтекки встречаются с Капулетти), мы показали бал (на котором Ромео встречается с Джульеттой), мы показали первое появление брата Лоренцо. Хью Ферн вошел через одну из занавешенных будок, неся в руке корзину, в которую собирал травы и растения для своих снадобий с полей вокруг Вероны. Я заметил, что он сменил свои яркие туфли с пряжками на более простую и подобающую монаху обувь. Он начал говорить слишком рано и слишком быстро – как это часто делают неопытные актеры, – но всю дрожь в его, голосе заглушил маленький взрыв аплодисментов, приветствовавший доктора. То ли кто-то из зрителей узнал его в сером одеянии монаха, то ли они, может, уже заранее знали, что местный лекарь заменяет одного из постоянных актеров. Как бы то ни было, рукоплескания говорили о его популярности.

У меня, то есть у Меркуцио, были две особенно большие сцены. Мой рассказ о царице Меб, где я проявляю себя человеком, наделенным воображением, и моя схватка с Тибальтом, открывающая меня человеком действия. Эта схватка – ключевой момент действия, потому что она происходит после заключения брака Ромео и Джульетты, но до того, как брачные права вступят в полную силу. Между женитьбой и первой брачной ночью Ромео суждено убить человека, убившего его друга, и тем обречь себя на изгнание.

Я немного нервничал перед боем. Уроки Джека Вилсона помогли отточить движения, но я все еще не вполне доверял своему владению шпагой. А я хотел умереть красиво, раз уж это (очевидно!) было мое последнее появление на сцене. У меня больше не было выходов в этот день, ни в качестве призрака, ни какого-нибудь еще персонажа в другом обличье.

Вместе с Лоренсом Сэвиджем, игравшим Бенволио, мы прогуливались по сцене в таверне «Золотой крест», как будто это была площадь Вероны, где солнце жгло наши покрытые головы. Как раз в тот момент, когда Лоренс стал говорить о «дне жарком», я почувствовал первую каплю дождя, упавшую на мою правую руку. Небо нависло над нами. И все же я ощущал, что внимание публики было полностью приковано к нам. Они знали, что надвигается беда.

Естественно, вскоре на сцену важно выходит Тибальт с шайкой других Капулетти, а затем появляется Ромео, весь сияющий и свежий (хотя голод его еще не утолен) после обручения с Джульеттой. Тибальт вызывает его на бой, но Ромео, смягченный любовью, не желает поднимать оружие против человека, связанного теперь с ним узами родства. И снова я восхитился тонкостью игры Дика Бербеджа, тем, как он умел намекнуть на борьбу любви и чести в юном Ромео, несмотря на то что Бербеджу никогда уже не будет тридцать лет и он, должно быть, с трудом вспоминал, на что похожа юношеская любовь. Да что там, я и сам едва помнил, что это такое.

И вот вперед выступает Меркуцио. Не зная еще о тайном браке Ромео, он не может спокойно смотреть, как его друг подставляет другую щеку под издевки Тибальта. Поэтому Меркуцио будет сражаться за него.

И мы начинаем. Stocatta, imbrocatta, punta riversa и прочие итальянские выпады и удары. Клинки сверкают; мы, Джек Вилсон и я, скачем по сцене-помосту. Доски дрожат под нашими башмаками. Публика не обращает внимания на начинающийся дождь и охает и ахает с участием.

А затем – гибель Меркуцио (и моя).

Ромео вмешивается в ход поединка, пытаясь разнять дерущихся. Он действует из лучших побуждений, он хочет спасти своего старого друга и также хочет не навредить члену семьи Джульетты. Он встает между нами, и из-под его руки Тибальт делает энергичный выпад шпагой – возможно, это и была та самая stocatta – и наносит мне смертельный удар. Вероятно чувствуя урон, который он причинил, Тибальт быстро удаляется со своими спутниками.

То, что случилось дальше, – целиком моя вина. Я хотел умереть красиво, как и сказал. Поэтому я круто изогнулся, уходя от соприкосновения с Тибальтовым клинком, раздавил маленький пузырек с овечьей кровью, спрятанный у меня под мышкой, и встал, воззрившись на Джека Вилсона, отступавшего по всем фронтам. Затем я взглянул вниз, на красное пятно, расползавшееся на моей рубашке, как будто внезапно осознал свое истинное положение. Понял, что произошло, полностью понял. Смертельная царапина. Пошатнулся, сделав шаг на сцене, к этому времени уже обильно политой дождем. И в следующий момент обнаружил, что поскользнулся на мокрых досках и приземляюсь несколько тяжелее, чем планировал. Моя левая нога подвернулась. Я лежал, глядя на разинувшую рот публику, и, без сомнения, на моем лице была написана истинная боль. Из этого положения я произнес свою следующую реплику: «Я ранен! Чума на оба ваши дома!» – и приказал своему пажу бежать за врачом. Затем я попытался подняться, что у меня почти получилось, и снова упал.

Зрители думали, что все было по-настоящему (то есть думали, что так все и было задумано в пьесе), но для меня дело приняло несколько нешуточный оборот. Все же я сумел сухо и остроумно попрощаться, сказав свои слова об отставке из этого мира и пище для червей, прежде чем Лоренс Сэвидж помог мне уйти со сцены. Другие актеры остались там, где стояли, выражая потрясение тем, как все обернулось. Лоренс провел меня в одну из будок, подождал своей реплики и ринулся обратно сообщить о моей безвременной кончине. Я тем временем, хромая, спустился по шатким ступенькам во двор. Пара моих товарищей, увидев мое бедственное положение, довели меня до скамьи. Я опустился на нее, прислонившись к грубой беленой стене, чувствуя пульсирующую боль в ноге.

Что ж, я хотя бы не упал со сцены, как тогда, в «Глобусе». Я не опозорился, сорвав налаженный ход действия и превратив его в неожиданную комедию. Я с опаской попробовал пошевелить ногой.

– Позвольте мне взглянуть, Николас.

Это был Хью Ферн. Я не знал, что он рядом. На нем по-прежнему был его францисканский наряд, поскольку ему еще не раз предстояло выходить на сцену. Он протянул было руку к моей окровавленной рубашке.

– Моя рана от шпаги – только видимость, – сказал я. – А вот боль в ноге вполне ощутима. Как свидетельство моей неосторожности.

– Снова упали?

Я состроил гримасу: глупый актер, откровенно признающийся в своей глупости. Он ощупал мои ступню и лодыжку. Его прикосновение успокаивало. Боль потихоньку уходила. Все будет хорошо.

– Как все прошло? – спросил я. – Лучше ли это, чем вы ожидали, – играть перед публикой? Я вижу, вы сменили туфли.

– Спасибо за ваш совет насчет обуви, Николас. А что касается игры – я мог бы ею всерьез увлечься. Хотя тогда мне понадобился бы собственный костюм, а не Вильяма. Он со мной примерно одного роста или чуть повыше, но эта ряса слегка узковата в поясе.

– Ну, это, пожалуй, больше подходит монаху, – сказал я. – Они и не должны быть худыми. Они для этого слишком жизнерадостны.

Ферн закончил ощупывать мою ногу.

– Ничто не сломано.

– Это все, чем может утешаться моя гордость.

– Позже я поставлю припарку.

– Вы говорите как брат Лоренцо или как врач?

– Между этими двумя нет большой разницы в данном случае.

– Спасибо, кем бы из них двоих вы ни были, – ответил я, проникаясь симпатией к этому доброму человеку.

Со сцены до меня доносилось грозное осуждение Эскала, герцога Веронского, когда он приговаривает Ромео к изгнанию и, указав на тело Тибальта, заключает:

 
Ромео – прочь! Коль он отъезд затянет,
Здесь лишний час его последним станет. —
Труп унести! Ждать моего решенья.
Прощать убийство – то же преступленье.
 

В этом месте в действии был запланирован перерыв.

Публике оставалось размышлять над следующими вопросами: вступит ли в полную силу брак между Ромео и Джульеттой? Как избежит Ромео ссылки или, если его поймают в Вероне, смертного приговора? И что случится с молодыми влюбленными в конце?

В «Глобусе» мы скорее всего доиграли бы пьесу до конца без всякой остановки, но представление на постоялом дворе навязывает другие условия (часто имеющие отношение к продаже дополнительной выпивки зрителям во время антракта). Поэтому сейчас публика захлопала в ладоши и снова загудела. Мартовский дождь не охладил ее интереса.

Мои друзья толпой спустились со сцены, и некоторые подошли справиться о моем здоровье, поскольку они единственные, кажется, способны были судить, насколько болезненно и непреднамеренно было мое падение. Иные подошли в веселом расположении духа, но двое или трое – с искренней заботой. И то и другое по-своему было приятно, хотя я почти предпочитал тех, кто подтрунивает.

Кое-кто из зрителей тоже уже бродил за кулисами и под галереей, в надежде спрятаться от мороси. Слуги и мальчики на побегушках сновали вокруг, принимая и разнося заказы. Сьюзен Констант и ее кузина Сара сдержали свое слово. Я приметил их на некотором расстоянии вместе с госпожой Рут. К ним подошел Хью Ферн. Бледность лица Сары Констант оттеняла румянец кормилицы. Они взглянули в мою сторону, и я помахал рукой в приветствии – показать, что я оправился от своего падения, – но все четверо были увлечены беседой. Вне сомнения, они разговаривали о пьесе.

Неприязнь между двумя соседствующими тавернами, «Золотым крестом» и «Таверной», видимо, была не настолько велика, чтобы помешать Джеку Давенанту посетить спектакль во дворе своего конкурента, ибо я заметил, как он бродил невдалеке от кузин Констант. Он, как обычно, выглядел мрачным и качал головой из стороны в сторону, как будто прикидывая, скольких клиентов теряет.

К счастью, я уже не участвовал в действии. Меркуцио был мертв. Я сомневался, что смогу принять участие в джиге, которой закончится «Ромео и Джульетта», но, кроме этого, я ничего не потерял. В умелых руках Хью Ферна я быстро верну себе форму, чтобы сражаться и умирать дальше.

Я оглянулся в поисках доброго доктора и мельком увидел, как его серое платье и лысеющая голова исчезли в одной из кладовых, тянувшихся вдоль крытого коридора. Я слышал, как дверь крепко заперли. Тогда это не показалось мне странным.

Все актеры к этому времени уже ускользнули – чтобы слегка поправить свои костюмы, наложить последние штрихи грима, опрокинуть еще одну кружечку пива или освободиться от предыдущей где-нибудь в укромном уголке. Я остался в одиночестве.

Труба возвестила о начале второй половины пьесы.

Я прислонил голову к грязной белой стене. Со сцены я слышал голоса, ясные, но как будто доносившиеся издалека из-за полотна, закрывавшего задник помоста. Глаза мои невольно закрылись и не открывались до тех пор, пока боль в ноге не стала ощутимой. Тогда я открыл их и увидел Вильяма Шекспира, стоявшего передо мной. Сзади него был кто-то еще. Он говорил тихо, сознавая, что мы были всего в нескольких ярдах от сцены.

– Где доктор?

– Кто?

– Хью Ферн. Ты видел его?

– Что? Нет… Да, видел, он пошел туда несколько минут назад.

Я указал на кладовки. Шекспир отодвинулся в сторону и открыл моему взгляду своего спутника. Я удивился, узнав госпожу Давенант, хотя не так уж и сильно. Я неловко улыбнулся, не зная, что еще сделать, и чувствуя смущение от всего происходящего. Я заметил, как она посмотрела на мою окровавленную рубашку и быстро заключила, что кровь не моя.

Что-то было не так. Шекспир почти побежал по крытому коридору – а это был человек, почти все делавший неторопливо, – и стал вглядываться в каждую из маленьких каморок. Он потряс ручку одной из кладовок в дальнем конце и поспешил обратно ко мне.

– Она закрыта. Он там?

С моего языка чуть не сорвалось замечание о глупости его вопроса, так как, если Хью Ферн был в той комнате, он услышал бы всю эту суету снаружи и непременно отозвался бы, разве нет? И потом, зачем ему запираться изнутри? Но что-то сосредоточенное и напряженное в выражении лица Шекспира остановило меня.

– Он должен выходить на сцену через несколько минут, – сказал Шекспир. – Это моя вина.

– Он очень хотел играть, – возразил я.

– Я не это имел в виду, – ответил Шекспир почти резко.

Я поднялся со скамьи и пошел взглянуть сам, стараясь переносить вес тела на левую ногу. Если быть точным, там было штук шесть комнатушек, открывавшихся на правую сторону коридора. Я решил, что Хью Ферн зашел в последнюю из них, и, конечно же, ее дверь оказалась заперта, хотя я не мог понять зачем. Прочие двери были притворены или открыты настежь. Там висели неиспользованные костюмы и бутафория вместе со скарбом самого постоялого двора. В каждой комнате были маленькие зарешеченные отверстия, служившие скорее для вентиляции. Эти отверстия находились чуть повыше человеческого роста. Я приподнялся на цыпочки и попытался заглянуть в запертую комнату, но внутри было слишком темно, чтобы разглядеть что бы то ни было, а мое положение было слишком неудобным, чтоб оставаться в нем долго.

Шекспир уже был в одной из открытых комнат, рылся среди сложенной там одежды. Статная, ясноглазая Джейн Давенант встала рядом. Я не знал, что она здесь делает (хотя уже начинал что-то подозревать), и уж точно не стал бы спрашивать ее об этом прямо. Я не забыл то, как она обрушилась на злополучного возчика или как пнула приблудного пса.

– Помоги мне, Ник, – донесся до меня голос Шекспира из маленькой, тускло освещенной комнаты. – Твои глаза лучше моих, во всяком случае, моложе.

– Что ты ищешь?

– Рясу монаха. У нас должны быть еще.

– Может, рядом, – предположил я и направился к соседней кладовке.

Именно в таких ситуациях мы по-настоящему скучали по нашему костюмеру. Бартоломью Рида, пусть и суетливый, точно бы знал, что имеется в наличии. Мы привезли с собой несколько основных костюмов, от платья короля до крестьянской блузы, и часто (хотя и не в случае короля) у нас было несколько одинаковых нарядов. Я перебирал висевшие жилеты, камзолы, платья и кольчуги, пока не наткнулся на предмет, чья форма и ткань показались мне подходящими.

– Тут что-то есть.

Я вынес находку на тусклый свет коридора. Это был костюм священника, более того – это было монашеское облачение, хотя не совсем нужного цвета, скорее грязно-белого, чем серого.

Так я и сказал Шекспиру.

– Ничего страшного, – ответил Шекспир, накидывая рясу поверх своей рубашки. Для такого промозглого весеннего утра он был легко одет. – Нужда заставит.

– Вы будете играть вместо Хью?

Естественно, я понимал, что он будет. Я всего лишь хотел услышать какое-нибудь объяснение.

– Да, – сказал Шекспир.

– Где он?

– Не знаю.

Вот и все объяснение.

Джейн Давенант помогла Шекспиру поправить и приладить его костюм. Она даже завязала ему пояс вокруг талии. В общем-то она была ничуть не хуже нашего костюмера.

Если Хью Ферн мог неплохо сойти за монаха, то и Шекспир тоже, хотя несколько по-иному. Со своим высоким лбом и обычно доброжелательным взглядом, он соответствовал этой роли – или соответствовал бы, если бы не держался несколько необычно для себя, одновременно рассеянно и решительно.

Впрочем, стоять и восхищаться наружностью или одеждой времени не было. Пьеса была в самом разгаре. Откуда-то вдруг появился взволнованный Дик Бербедж, и между пайщиками состоялся разговор шепотом. Я заметил, что Дик Бербедж не обращает внимания на присутствие Джейн Давенант. Шекспир указал на запертую комнату в конце коридора. Потом Дик Бербедж махнул рукой в мою сторону.

Шекспир повернулся ко мне и спросил:

– Ты повредил ногу в схватке, Ник?

Я пожал плечами, как будто говоря: «О, пустяки», но Шекспир только приказал мне оставаться там до конца пьесы и не выходить на завершающий танец; затем они вместе с Бербеджем вернулись за кулисы.

Все то время, пока Шекспир искал Хью Ферна, а потом монашеское одеяние, со сцены доносились приглушенные женские крики. Это были голоса кормилицы и Джульетты, точнее, Томаса Поупа и юного Питера Пирса, когда первая говорит последней, что ее кузена Тибальта убил ее возлюбленный Ромео. Кормилица пытается утешить Джульетту. А теперь священник должен утешить Ромео.

Стоя внизу, задрав голову, я смотрел, как Шекспир вышел на сцену через будку, и услышал, как он слегка изменил свою реплику – «Ромео, выйди и поговори с Лоренцо», – чтобы публика могла понять, кто он такой. Думаю, они догадались, что произошла замена, но возгласов удивления или протеста не последовало. Странно, как легко публика принимает все, что ей дают. Затем вошел Дик Бербедж в качестве Ромео, и снова все пошло гладко.

Госпожа Давенант уже исчезла. Я не знал, ушла ли она смотреть пьесу или еще куда. Я вернулся к скамье и приготовился просидеть там всю трагическую развязку «Ромео и Джульетты». То, что только что произошло у меня перед глазами, сбивало с толку. Дело не в том, что Шекспир взял на себя роль брата Лоренцо в середине представления. В конце концов, это с самого начала была его роль, доктор Ферн всего лишь заменял его на один спектакль, а Шекспир всего лишь следовал древнейшему долгу актера – выйти на реплику. Нет, в тупик ставило другое: что же случилось с добрым доктором?

Дождь прекратился, но воздух был влажным. Вот вам и залитая солнцем Верона! Меня, в тонкой, пропитанной кровью рубашке, пробрала дрожь – не только от холода. Разумнее было бы пойти и поискать мой камзол в кладовке, но я находился в том инертном состоянии, когда двигаться не хочется даже для избежания неудобства.

Вместо этого я смотрел и слушал.

Со своего места я наблюдал, как мои товарищи поспешно выходят на сцену и уходят снова, и слушал обрывки фраз, когда печальная история о молодых влюбленных постепенно подходит к концу. Двойная смерть в семейном склепе Капулетти. Появление герцога Эскала и обеих враждующих семей на месте трагедии. Последняя реплика герцога, когда он обрекает оставшихся в живых Монтекки и Капулетти жить с тем, что, хотя и косвенно, принесла их ожесточенная вражда.

Пока что – все хорошо… или все плохо.

А потом толпа во дворе «Золотого креста» захлопала в ладоши. Искренние рукоплескания, согревающие сердце любого актера, как луч солнца в этот серый, дождливый полдень.

Когда стихли аплодисменты, где-то над моей головой из галереи грянула музыка, и «Слуги лорд-камергера» – все, и живые и мертвые к концу пьесы, – вышли и пустились в пляс, чтобы развеять печаль. Доски трещали, и воздух звенел от воплей и гиканья.

Мои ноги почти подпрыгивали в такт. Я умирал от желания быть там, вместе с ними. Я чувствовал себя одиноким.

Хотя не совсем.

Потому что передо мной вдруг появился слуга доктора Ферна, Эндрю Пирман.

– Вы не видели моего хозяина? – Выражение его лица было близко к панике. – Я везде его искал.

– Мои люди тоже. Он не вышел во второй половине.

– Пожалуйста… Мастер Ревилл… все-таки вы видели его?

Во второй раз менее чем за полчаса я указал на крытый коридор слева от себя. Во второй раз я дал тот же ответ:

– Некоторое время назад я видел, как он входил в одну из тех комнат. Не знаю зачем.

Пирман тут же сорвался с места. Я позвал его, не беспокоясь о громкости своего голоса. Ничто не могло перекрыть музыку и шум танца.

– Но там никого нет. Бесполезно. Дверь заперта. Я смотрел, как Пирман отчаянно толкает и дергает за ручку дальней двери, но та не поддавалась.

Звуки рожков и барабанов над головой, топот ног и приветственные крики толпы все нарастали, пока не заполнили собой двор таверны. За сценой тем временем разворачивалась другая драма. Она отличалась от взволнованных вопросов Шекспира о Хью Ферне. Шекспир тревожился, потому что доктор должен был появиться на сцене, но его нигде не было. Он боялся за пьесу больше, чем за своего друга. Но на лице Эндрю Пирмана я читал неподдельное волнение – даже нечто большее, чем волнение.