Текст книги "Маска ночи"

Карета купидона

Вы склоняетесь над ним на улице, после того как он упал. Он разбил голову о камни, кровь струится по его лицу. Вы почуяли подвох сразу, как только узнали его там, внутри, в доме, который не принадлежит ему. Теперь же, в свете угасающего дня, вы внимательно изучаете предполагаемые признаки чумы. Вы знаете, что он находчивый малый, зарабатывающий себе на жизнь тем, что выдает себя за других, так что вы сомневаетесь в подлинности этих опухолей.

Что ж, Ревилл, может, и ускользнул от вас из дома госпожи Рут, но сейчас он сунул голову прямо в пасть опасности. Если он еще не мертв – а он не мертв, вы видите, его грудь поднимается и опускается, – то скоро будет. Ну а если он хотел поиграть со смертью, то скоро поймет, что игра перестала быть шуткой.

Никого нет на Гроув-стрит. Любой прохожий устрашится того, что увидит: могильщик в капюшоне, склонившийся над телом жертвы чумы.

Из дома выскакивает Kaйm в крайнем волнении.

– Мы раскрыты!

Он смотрит на тело на земле:

– Ревилл?

– Да.

– Он был тем мертвецом?

– Не совсем мертвецом. Помоги мне затащить его в телегу.

– Он воскрес.

– Он и не умирал.

– Там, внутри, есть еще и другие, – говорит Kaйm. Даже через капюшон вы слышите дрожь замешательства в его голосе.

– Сколько их там?

– Не знаю. Они кричали. Я закрыл на ключ дверь в заднюю часть дома.

– Хорошо.

Удивительно, что у Кайта хватило на это ума. Но всякое спокойствие его оставило. Напуганный конюх суетится вокруг тела Ревилла, как огромная птица.

– Хорошо! Как можешь ты говорить «хорошо»! Мы раскрыты, повторяю тебе!

– Положи его в повозку, – говорите вы. – Что подумают люди?

Вместе вы поднимаете тело актера и бросаете его в телегу. Вы хотите вернуться в дом, но Kaйm хватает вас за рукав:

– Мы должны бежать.

Стряхнув его руку, вы входите в темный дом. Через коридор быстро проходите в комнату и сгребаете из буфета все, что можно унести. Откуда-то издалека доносятся крики и удары. Друзья Ревилла, без сомнения. Значит, это был обман, ловушка. Вы заворачиваете добро в ковер, покрывающий стол, и выносите свой груз на улицу. Kaйm никак не находит себе места – ворона в сумерках.

Вы спокойно велите ему сесть на козлы, на место возницы.

Он садится, но оглядывается на тело Ревилла и небольшую кучку столового серебра, которое высовывается из складок ковра. Вы видите его насквозь, хотя ею лицо остается в тени. Он боится, что нас остановят и начнут спрашивать, хотя сейчас уже почти темно.

– Вещи из зараженного дома, – объясняете вы просто. – Никто нас не спросит.

Никто и не подумает остановить вас. Неужели маленький конюх до сих пор не понял, что лучшая защита – в дерзости? Вы оба делаете услугу этому прекрасному городу. Вы вывозите трупы из домов, пораженных чумой… или ядом. Если оставить их гнить, тела распространят свои недуги вместе с гибельными парами, что исходят от них и просачиваются через щели в окнах и трещины в стенах. Вы увозите тела туда, где они больше не смогут навредить, туда, где – в определенном смысле – они даже могут принести некоторую пользу. И в самом деле, вас нужно вознаградить за вашу службу. Вы заслужили право на кое-какую прибыль из того, что собираете по пути.

Никто не остановит вас. Вы скользите мимо, в сумерках или на заре, две тени в плащах и капюшонах, как настоящие ангелы смерти. Вы чувствуете себя неуязвимым. Вы думаете о том, сколько трупов уже достигло Цели на этой побитой телеге за несколько дней. Мужчины, женщины ü дети. Мужья и жены. Любовники, слившиеся в последнем объятии. Право же, эта повозка! – самая настоящая карета Купидона. Но все уже почти закончено. Пора покинуть этот город.

Вы, может, и чувствуете себя в безопасности, но мастер Кристофер Kaйm, конюх «Золотого креста», – нет. Вы сидите рядом с ним, пока он молча направляет телегу и лошадь по улицам города. Вы ощущаете, как он трясется, – непрестанная дрожь, она не связана с ухабами, на которых подпрыгивает телега. Внезапно он сдергивает с себя капюшон и отбрасывает его в глубину повозки.

– Я думал, ты боишься, как бы тебя не увидели? – говорите вы.

– Я устал от этого, – отвечает он.

Затем он снова замолкает. Слышно только скрип тележных колес. Вы тоже могли бы снять свой головной убор, но почему-то кажется более… естественно… носить его сейчас. Он сидит как вторая кожа.

– Что случилось с Хоби? – наконец подает голос Kaйm.

Вы поднимаете глаза на небо. На западе горит полоска света, но, под взглядом ваших стеклянных линз, свет угасает. Мертвенно-бледная луна поднимается с другой стороны неба.

– Хоби утонул и завещал нам свою лошадь и телегу. Вы поворачиваетесь к Кайту, невольно думая о том, каким, должно быть, представляетесь ему. Уродливая птица на жердочке, медленно поворачивающая в темноте свою уродливую голову. Вы едва видите его, но чуете его страх. Странно, чем больше он боится, тем вам спокойнее.

– Утонул? Жена Хоби говорит по-другому, – отвечает Kaйm, но не так-то просто ему заставить себя произнести эти слова, так как он понимает, что стоит за ними.

– Вот как? – отзываетесь вы.

Возможно, осталась еще одна или две мелочи, о которых придется позаботиться, прежде чем вы сможете уехать из Оксфорда.

– По-разному можно утонуть, – говорит Kaйm.

– Тем лучше было для Хоби, – говорите вы. – Он обкрадывал нас и продавал украденное на сторону.

– Я устал от всего этого, – снова говорит Kaйm.

Вы проезжаете мимо церкви Св. Эббе. Глухо звонят колокола. Лошадь знает дорогу. Вы протягиваете руку назад и берете палку, которую захватили из передней дома на Гроув-стрит. Палка, которой вы сшибли Николаса Ревилла. Больше похожую на дубинку, ее, возможно, держали там для того, чтобы слуге, открывающему дверь, было чем пригрозить непрошеным гостям. Она пришлась весьма кстати, когда актер вслепую пробрался мимо вас и выскочил на улицу.

Ваши пальцы сжимаются вокруг рукоятки.

Кит Kaйm останавливает лошадь, когда повозка достигает места своего назначения. Он разворачивается, чтобы спрыгнуть с телеги. В этот момент вы с силой опускаете дубинку на его затылок. Дубинка дрожит в вашей руке. Ну и крепкая же башка у этого конюха! Kaйm падает на землю; вы сбрасываете свой капюшон, слезаете с облучка и подходите к нему. Он не шевелится, но вы наносите ему еще один удар, на всякий случай. Затем стаскиваете с телеги тело Ревилла и кладете его рядом с Кайтом. Вы подумываете, не стукнуть ли и Ревилла еще раз, но ваша рука чувствует внезапную усталость от всего этого битья. Оставим его на попечение другого. Он не протянет там долго.

Затем вы стучите в дверь.

Я проснулся в аду.

Я понял это не сразу. Я лежал на боку на твердой, холодной поверхности. Что-то склеивало мои веки, и я поднес руку к лицу. Оно все было покрыто какими-то комками, сгустками – довольно скоро я осознал, что это была кровь. Голова гудела, и, пощупав ее, я установил, что кровь скорее всего была моя собственная, а текла она из болезненной, распухшей области у меня на лбу.

Все-таки еще жив. Слава богу!

Я лизнул пальцы и протер глаза, счищая залеплявшую их гадость. Осторожно открыл один глаз, потом оба, но это ничего не дало. Я находился в темноте.

Я лежал на чем-то жестком, размышляя о том, как же я сюда попал. Я пытался склеить последние несколько минут – нет, последние несколько часов, – но они были подобны обрывкам бумаги, исписанной неразборчивыми словами, которые я не мог прочесть. Наконец я кое-как разложил их по порядку. Я провел некоторое время в каком-то доме, после чего появились люди в плащах и масках. Потом была безумная попытка выбраться на улицу. Что-то произошло там, снаружи. Что же? Я протягивал руку прохожим, но они сторонились и бежали от меня. Прошло время. Передо мной возникло видение фигуры в плаще, потом ее ноги, потом мостовая. Потом ничего, кроме черноты и тряского, неровного движения.

Лежа, я пошевелил руками и ногами, сначала по отдельности, затем вместе. Они побаливали, но, насколько я мог судить, ничего не было сломано. Я попытался сесть и мгновенно почувствовал слабость и дурноту. Меня стошнило. Мой рот разверзся, как у горгульи, и слезы брызнули из глаз. После рвоты мне стало еще хуже, и я снова откинулся назад, думая, что, если больше никогда не придется пошевелиться, это не будет большой жертвой. Но зрение и голова мои начали проясняться. Тот дом был на Гроув-стрит, это я вспомнил. Он принадлежал купцу по имени Эдмунд Коуп. У моего друга Джека Вилсона была недолгая связь с женой купца. Счастливчик Джек! Я был там, потому что вместе с друзьями готовил ловушку поддельным могильщикам. Ах да! Я снова прикоснулся к лицу и нащупал выпуклости и пустулы ложных чумных язв.

Обоняние вернулось ко мне, и помимо собственного неприятного запаха я чувствовал какой-то отвратительный смрад, гораздо более отвратительный. Я понимал, что лежу не в полной темноте. На расстоянии находился бледный, испещренный полосками квадрат, через который проникал слабый свет. На минуту у меня затеплилась надежда, что я снова у Коупа, что воры просто бросили меня там. Но тогда где же Абель и Джек?

Но я находился не в доме на Гроув-стрит. Эта комната была пустой, сырой и холодной и по-своему ужасной – мне не хотелось думать почему. Воздух был густой и нездоровый. Когда мои глаза привыкли к полумраку, я понял, что бледный квадрат был отверстием, расположенным высоко в стене. Призрачный свет, проникавший сквозь него, был довольно слаб. Стояла ночь, и луна скользила высоко над головой, заполняя собой комнату.

Очень осторожно я поднялся, сперва на четвереньки, затем встал прямо. Я дрожал как в лихорадке, но смог устоять без того, чтобы снова почувствовать дурноту или упасть. Медленно, очень медленно я пересек комнату, обходя по пути различные предметы. Я добрался до стены, на которой было окно. Возможно, из-за холода, исходившего от нее, я решил, что это помещение находится по меньшей мере наполовину ниже уровня земли. «Окно» было незастекленным отверстием, расположенным сразу над головой. Полосы, которые я приметил, были прутьями железной решетки. Ночной воздух был студен, но свеж и чист; я втягивал его в себя большими глотками. Затем, прислонившись к грубой стене, я принялся изучать место, в котором оказался.

Вокруг меня вырисовывались очертания каких-то предметов, лежавших не то на столах, не то на скамьях, некоторых из них милосердно покрывал мрак. Мне не нужно было рассматривать их. Это были человеческие тела. Я насчитал четыре или пять, возможно, в дальних углах были и другие. Я находился в мертвецкой. Колени мои подкосились, и я сполз по скользкой стене на пол. Комок тошноты снова подступил к моему горлу, но мне нечего больше было из себя извергнуть.

Не знаю, как долго я пролежал, свернувшись в клубок у основания стены, пытаясь сжаться в ничто, – таким жутким было это место. Человеческое сознание, пожалуй, по-своему милосердно, ибо оно уводит нас от долгого созерцания ужаса. Я застыл в оцепенении и удалился в некий отдаленный край внутри себя – оттуда, если бы вы осведомились о моем имени или занятии, я вряд ли бы отозвался.

Первое, что я осознал, придя в себя, – то, что в комнате стало светлее. Конечно, в мире за этим подвалом была весна, а утро весной наступает рано. Я свернулся у стены; по моему онемевшему телу разливалась боль. Свет зари ясно обозначил мертвецов, лежавших, вытянувшись, на спине на простых столах. Рядом с некоторыми из тел лежали режущие инструменты, а в одном углу, как ни странно, – весы. Не меняя своего положения, я увидел, что одно из тел принадлежит Киту Кайту, конюху. Я узнал его рыжую голову, хотя, как и моя, она была в крови. Это удивило меня: разве не был Кайт одним из тех поддельных могильщиков? Если так, то что он делает здесь, в этом склепе, на этой бойне?

Я заставил себя осмотреть другие тела при слабом свете, проникавшем в окно, но отпрянул, заметив у по меньшей мере двоих достоверные признаки чумы, те самые опухоли и бубоны, которые Абель так искусно нарисовал на мне. Один из прочих трупов я узнал. То была госпожа Анжелика Рут; бедное лицо ее вздулось и приобрело лиловый оттенок, но все еще было узнаваемо.

Неужели я действительно благодарил Бога за то, что остался в живых? Но, уж конечно, мне не придется оставаться в живых намного дольше после ночи, проведенной взаперти в таком скверном месте, где бы оно ни находилось. Болезнь, с которой я так дерзко заигрывал, в конце концов одолеет меня. Я сгину так же, как мои отец и мать. Странно сказать: осознав это, я не пришел в ужас. Возможно, все мои запасы ужаса были уже исчерпаны.

В этом подвале была дверь, но ее крепко заперли. Я бился об нее и взывал – безответно. Мною уже начинал овладевать страх того, что кто-нибудь придет, чем того, что никто не появится. Я вернулся к зарешеченному окну. Поднявшись на цыпочки, я смог просунуть руку между прутьями и помахать пальцами. Я закричал, но не смог даже себя убедить в своем бедственном положении. Да никого и не будет на улице в этот ранний час – наверное, было около пяти утра, – так что я вскоре сдался.

А потом на меня нашло великое спокойствие, почти просветление разума. Может, от голода или усталости, а может, это было начало конца: так утопающий, говорят, начинает грезить в свои последние мгновения. Я возвратился на свое место под окном. Сел и вытянул ноги так легко, будто растянулся на речном бережку.

В этом подобном сну состоянии я подумал, что этот склад мертвых напоминает мне шекспировскую «Ромео и Джульетту». Когда Джульетта проглатывает усыпляющее снадобье, приготовленное братом Лоренцо, она умирает для мира, и ее уносят в склеп, принадлежащий роду Капулетти. Там она проводит два дня среди трупов, ожидая, что ее разбудит поцелуй возлюбленного. Но когда она и в самом деле просыпается, то лишь для того, чтобы обнаружить Ромео мертвым у своих ног – ужас, превосходящий все другие страхи. И все же Джульетте хватает силы духа, чтобы взять кинжал Ромео и вонзить его в свое тело. Если юная девушка смогла проявить такое мужество, то, уж конечно, и взрослый мужчина должен быть способен…

Это не игра, сказал я себе, даже если во всем этом есть нечто фантастическое.

Кто мог отпереть дверь подвала и войти в этот склеп? Уж точно не Ромео.

И все же кто-то придет. (Именно этого я и боялся – что кто-нибудь да появится.) Все мы здесь были ради какой-то цели – Ревилл и покойники.

Я стал размышлять, что же это за цель. Умерших от чумы обычно хоронят со всей поспешностью, на какую только способны, после того как увезут их из их жилищ в тихие, безлюдные часы. Их бесцеремонно скидывают вилами в общую яму. Но в этой комнате находились как минимум два очевидных подданных Ее Величества Чумы. Почему они не погребены? И как объяснить присутствие в этом жутком месте Кита Кайта и госпожи Рут? Одну отравили, в этом я не сомневался, а другого как будто забили до смерти.

Зачем кому-то собирать трупы, подвергаясь при этом всем сопутствующим опасностям? Они ничего не стоят, даже медной булавки. Их нельзя разрезать и допросить их останки, это все знают. Доктору не позволено делать это. Если человек умер, то он умер. Разве только если на нем есть явные следы насилия, но нам не дано вопрошать о причинах его ухода. Это Божья воля. Так я слышал.

Я плотнее запахнулся в свой камзол. Он весь пропитался кровью из моей раны на голове. Я, наверно, выглядел настоящим пугалом: весь в крови, да еще усыпанный чумными опухолями. В комнате было влажно и сыро, и влажность еще больше увеличивалась, казалось, по мере того, как за зарешеченным отверстием становилось светлее. Что-то хрустнуло у меня на груди. Я засунул руку и вытащил связку бумаги, еще хранившую тепло моего тела.

Это был памфлет.

«Девятидневное чудо Кемпа», – прочитал я.

Мне это ни о чем не говорило. Кто такой Кемп?

На обложке был нарисован танцующий человек, а позади него стоял барабанщик.

Конечно же, Кемп был тот печальный шут, которому Абель Глейз и я нанесли визит в какой-то другой жизни. Вилл Кемп, некогда выступавший вместе со «Слугами лорд-камергера», а теперь угасавший в Доу-гейт. Абель угостил его хересом и пирогом, а я, отнюдь не так любезно, согласился купить его рассказ о том, как он проплясал и пропрыгал всю дорогу из Уайтчепела до Нориджа. Да, этот памфлет, за который он потребовал шесть пенсов, если я правильно помнил, уютно расположился в моем камзоле с того самого февральского дня, когда мы навестили старого шута. Казалось, это было годы назад. Может, сейчас он уже мертв.

Я так и не прочитал книжонку, даже не осознавал, что носил ее с собой все эти недели. Решившись забыть о том неприятном положении, в котором находился, я открыл памфлет и пролистал его, не в силах в то же время отделаться от мысли, что это последний документ, который мне придется читать. Никакой высокой поэзии, ни поднимающих дух слов религиозного утешения, но тщеславный рассказ о путешествии престарелого шута по небольшой части королевства. Но в то же время в моей голове крутилась мысль, что, каковы бы ни были прегрешения мастера Кемпа, они были сущими пустяками по сравнению с преступлениями, совершавшимися вокруг меня ныне.

Я узнал о Томасе Слае, игравшем на тамбурине и отбивавшем ритм для Кемпа, и о Вильяме Пчеле, его усердном слуге. (Хлопотливая пчелка, подумалось мне без тени улыбки.) Я прочитал о теплом приеме, что оказывался Кемпу на каждой остановке его пути, и о женщине, к чьим ногам он привязал колокольчики, и о другой женщине, чьи юбки он якобы так нечаянно порвал своими прыжками. Я слышал о его триумфальном прибытии в Норидж и о его башмаках для танцев, которые все еще были выставлены в нориджской ратуше, прибитые друг подле дружки к стене. Мне лениво подумалось, что же он носил на обратном пути в Лондон.

В другое время довольно хвастливый стиль Кемпа вызвал бы у меня раздражение, но, прочитав его слова, я тепло подумал о нем и понадеялся, что он находится в добром здравии – настолько, насколько можно было ожидать, – ну а если уже не находится, что он хотя бы скончался в мире. Я желал ему всего, что пожелал бы себе. Он был ниточкой, связывавшей меня с моей труппой, моими друзьями и товарищами. Я засунул памфлет обратно в камзол.

И задумался о башмаках Кемпа, висевших на стене в нориджской ратуше. Знаменитая обувь для знаменитых ног.

Обувь… знаменитая и не такая знаменитая.

Та одинокая туфелька, упавшая с ноги госпожи Рут, когда ее тело тащили из спальни ее дома на Кэтс-стрит.

В двери погреба послышался звук поворачиваемого ключа. Я не поднял голову, но продолжал сосредоточенно размышлять о туфлях.

Размышлял о странном переобувании Хью Ферна во время представления «Ромео и Джульетты». О том, как он поменял – или обменял? – свои дорогие башмаки, украшенные пряжками, на простую пару, больше подходившую его персонажу – брату Лоренцо. О том, как на нем снова оказались его нарядные туфли, когда нашли его тело.

Послышались шаги ног, ступавших по каменному полу. Я по-прежнему не поднимал глаза.

Я вспоминал превосходные сапоги доктора Ральфа Бодкина, когда он пришел осмотреть труп своего покойного коллеги во дворе «Золотого креста». Сапоги из мягкой, тонкой кожи, доходившие почти до колена.

Теперь я взглянул вверх с того места, где сидел, прислонившись к стене. Те же сапоги из мягкой и тонкой кожи, доходившие почти до колена, остановились перед моими глазами.

Я поднялся на ноги и посмотрел Ральфу Бодкину в лицо. Он был весь в испарине. Вены на его лбу вздулись, как бычьи жилы.

Я бросил взгляд за спину Бодкина, на трупы, выложенные на столах. У одного из них, как я увидел теперь в усилившемся свете, распороли живот, и оттуда высовывалось что-то большое и темное. Рука другого свесилась вниз. Кожу с нее содрали. Мне на память пришли слова Хью Ферна, сказанные мне, когда он говорил о гороскопах. Лекари могут заниматься куда худшими делами, поверьте мне. Намного худшими.

– Это не позволено, – сказал я.

– Что не позволено?

Я обвел рукой подземелье, где беспорядочно лежали тела мужчин и женщин.

– Это. Это надругательство над мертвыми – вскрывать их. Это запрещено.

– Кто запрещает это?

– Законы Бога…

– О!

– …и человека.

– Есть только один закон – закон природы, – сказал Бодкин.

– Что вы делаете? – сказал я.

– Мастер… Ревилл? С вами все в порядке? У вас кровь на лице. И на вас следы чумы…

– Они не настоящие. Я не болен, – сказал я, торопливо отирая лицо и в то же время думая, что теперь-то я скорее всего уже заболел.

– Вы спрашиваете, что я делаю, – сказал Бодкин. – Вы недавно подбежали ко мне и задали другой вопрос, насчет представлений. Вы помните?

Пот струился по его лбу. От него шел сильный мясной дух, как будто он готовил пищу.

– Я спрашивал, правда ли, что чума вызвана нашими представлениями.

– Что я ответил?

– Вы сказали, что это суеверие.

– Да, и запрет на вскрытие трупов – тоже. Суеверие, все это суеверие. Только тогда мы проникнем в тайны природы, когда вскроем ее и углубимся внутрь. Это сложно совершать на живых существах – да я бы и не хотел, – но нет вреда в исследовании покойников.

– Нет вреда! А как же их души?

– Выдумки. Я пока что не видел ни одной души.

– Но люди в этом городе умирали не для того, чтобы вы могли вспороть им живот.

– Люди умирают каждый день, повсюду. Я пристально смотрю на них, когда их сюда привозят, чтобы узнать секреты их жизни и смерти. То, чем я занимаюсь, – для нашего же блага.

– Нашего?

– Для блага человечества.

– Это ошибка, – сказал я.

Бодкин слегка покачнулся. Он сунул руку в карман и достал прекрасные восьмиугольные часы, которые я уже видел у него во дворе «Золотого креста», когда он стоял над телом Хью Ферна.

– Взгляните на них, – сказал он, протянув их мне. – Если бы я был часовщик, а эта машина испортилась, то есть начала отставать, я мог бы открыть ее и покопаться в ее внутренностях и, может, полностью поправить ее здоровье. Что бы вы сказали на это?

Этот человек наводил ужас, но почему-то он не пугал меня, не теперь. Видимо, я уже пересек черту, за которой кончался страх, стоя в этом зачумленном упокоище с сумасшедшим лекарем.

– Вы не часовщик, – ответил я. – А мы не часы.

– Наши сердца тикают, как будто отбивая время, – сказал Бодкин. – Мы движемся своими маленькими кругами. Мы определяем время, пока не кончится завод. Мы состоим из частей, которые вместе должны работать в согласии, но если что-то выходит из строя, мы беспомощны, как обезьяна, которой показали этот крошечный двигатель.

Он полюбовался часами, прежде чем убрать их обратно в карман.

– Вы убили Хью Ферна? – спросил я.

Бодкин выглядел удивленным. Он снова пошатнулся.

– Убил Ферна? Нет, он сам себя убил. Убил себя случайно. Хью Ферн был неплохим человеком – не хочу сказать, что он был хорошим лекарем, слишком уж он полагался на гороскопы и тому подобное, да и не имел больших притязаний, – но он был хорошим человеком. Лично я больше интересуюсь мертвыми, чем живыми. Только мертвые могут поведать свои тайны.

Мне припомнилось, как Бодкин стоял во дворе таверны с окровавленным кинжалом над телом своего товарища по ремеслу, как заговорщик. Откуда-то снаружи начал звонить ранний колокол, обычный звук в эти дни.

– Вы знаете, что с вами будет, если горожане узнают об этом?

– Я уже осаживал их раньше, – сказал Ральф Бодкин.

– Они разорвут вас на кусочки, как вы – эти трупы. Они сожгут это место.

– Я не разрываю трупы, мастер Ревилл. Я вскрываю их, чтобы постичь тайны жизни и смерти.

– Вы убиваете, чтобы вскрывать.

– Я не совершал убийств. Видите, вы все еще живы.

– Но ваши приспешники совершали. Как человек, что лежит вон там. Кристофер Кайт, конюх из «Золотого креста».

Лицо Бодкина странно лоснилось. Большое, мясистое, оно походило на кусок вареной ветчины.

– Теперь несущественно, кто что совершил. Я болен. Я, как никто другой, могу различить признаки.

– Вы заразились?

Но я уже знал ответ. Я инстинктивно вжался в стену за моей спиной, будто чтобы оказаться как можно дальше от доктора. Словно это могло меня спасти.

– У меня осталось очень мало времени, – сказал он.

– На что вы его потратите?

– Запрусь в этом доме и продолжу свою работу столько, сколько смогу.

Он отвернулся от меня и подошел к столу, на котором лежал труп с вывороченными кишками.

– Это богомерзкая работа.

– Однажды на это посмотрят по-другому.

– Что мне делать?

– На вашем месте, Ревилл, я бы покинул это место. Смотрите, дверь открыта. Идите же и расскажите простому люду все, что пожелаете.

Я глянул на дверь. Она была приоткрыта.

– Что, ерш я тоже заражен?

– Вы молоды. Вашей жизненной силы может оказаться достаточно. Но оставайтесь, если хотите.

Я был уже на полпути к двери. Прежде чем выйти из этого склепа и оставить Ральфа Бодкина наедине с его нечестивым занятием, я обернулся:

– Скажите мне одну вещь, сэр. Что вы обнаружили? Постигли ли вы тайны?

– О нет, мастер Ревилл. Это сделают другие. Я же подобен обезьяне, держащей часы. Но сейчас эта обезьяна умнее, чем раньше.

Он взял длинный тонкий нож и склонился над телом. Я вышел из комнаты, наполовину ожидая, что мне прикажут вернуться. Каменные ступеньки вели наверх. Я поднялся по ним и попал в переднюю. Передо мной была еще одна дверь; она была закрыта на задвижку, но не заперта. Я отодвинул засов и вышел на улицу. Закрыл за собой дверь тщательно и бесшумно. Неподалеку гудел колокол.

На улицах было безлюдно. Стояло прекрасное весеннее утро. Солнце своими лучами разрывало немногочисленные утренние облака в клочки, и, хотя не грело, свет его был очень кстати. Щурясь после полумрака подвала, я не то шел, не то бежал через это предместье. Звонили у Св. Эббе. Я миновал западный вход в церковь и увидел дьявольские рожи, скучившиеся вокруг арки двери. Со своими изъеденными ржавчиной клювами, выпученными глазами и ушами, как у летучих мышей, эти лица были вырезаны здесь для того, чтобы отпугивать настоящих чертей. Я мог бы нашептать парочку историй в эти острые уши.

Я почти бегом добрался до реки. У кромки воды я скользнул вниз по грязному берегу и погрузил руки в быстрые воды потока. Несколько раз протер лицо, зачерпывая пригоршни студеной воды, смывая кровь, залившую его, и счищая похожие на струпья поддельные нарывы.

Потом, чувствуя, будто вернулся из иного мира, я пошел в центр города. Утро было прохладным, но воздух освежал. Несколько горожан уже спешили по своим делам. Среди них были мои друзья Абель Глейз и Джек Вилсон.

– Бог мой, Ник! Что случилось? Мы искали тебя всю ночь, – кинулся ко мне Джек.

– Я смотрю, ты победил чуму, но вот этой шишки раньше не было, – заметил Абель, указывая на мой распухший лоб.

– Во-первых, что случилось с вами? Вы должны были помешать им увезти меня.

Их часть истории было просто рассказать. Оба моих друга уютно устроились в глубине дома Эдмунда Коупа в ожидании моего сигнала или какого иного звука, указавшего бы им, что злоумышленники проникли в дом. Не было ни звука, ни сигнала. Абель признался, что, затаившись в темноте, они могли несколько потерять бдительность. (Видимо, это означало, что мои друзья заснули, как и я.) Первое, что указало им, что что-то не так, был громкий звон и какой-то подавленный визг. Это, вероятно, Кайт уронил серебряную чашу, когда я восстал из мертвых на своей кушетке. К тому моменту, как Абель и Джек пришли в себя и принялись ощупью искать в темноте выход, они обнаружили, что путь наружу закрыт. Они кричали и бились в дверь, но безрезультатно. А когда они наконец вылезли в окно где-то в задней части дома и вернулись на Гроув-стрит, стояла ночь и улица была абсолютно пустынна.

Они засыпали меня вопросами. Мы уже вернулись в «Золотой крест», и я утолял голод и жажду хлебом и элем. Удивительно, несмотря на все, ел я с аппетитом. В нескольких словах я обрисовал то, что случилось в доме Бодкина, едва веря собственным ушам – настолько неестественной казалась эта история. После того, через что им пришлось пройти самим, Абель и Джек приняли ее с достаточной готовностью.

Однако когда я дошел в своем рассказе до описания ночи, проведенной с трупами, среди которых явно были жертвы чумы, мои друзья неловко заерзали на своих сиденьях и попытались отодвинуться.

– Ты не боишься за себя, Ник? – спросил Абель.

– Боюсь, – признал я. – Но я думал, тогда надо мной нависала куда большая опасность. И у меня есть маленькая защита.

Я расстегнул камзол и рубашку и показал кожаный мешочек, который приобрел за шесть пенсов у книготорговца Натаниэля Торнтона вместе с шекспировской «Лукрецией» и «Травником» Флауэра. В мешочке хранился мышьяк. Если сначала мне казалось немного странным разгуливать с унцией яда, то вскоре я забыл об этом. Пока что он, кажется, сослужил мне хорошую службу.

Мои друзья как будто только этого и ждали: они тоже расстегнули свои рубашки и достали собственные амулеты и талисманы. Джек щегольнул золотой цепочкой, на которой висел голубой камень. Джек называл его «восточным аметистом» и уверял, что действует он безотказно. Абель выудил стеклянный пузырек, за который, по его словам, отдал целое состояние, ибо содержался в нем рог единорога, измельченный в порошок. Я мог ему кое-что рассказать о роге единорога, но решил промолчать, размышляя, что никого нельзя одурачить лучше, чем человека, привыкшего дурачить других. Все равно, пока мы свято верим в свои обереги, будь они подлинными или фальшивыми, кто осмелится сказать, что они не защищают нас? Пока что мы все были живы.

После этого развлечения я продолжил свою историю. Когда я закончил, наступило долгое молчание.

– Мы должны сообщить властям об этом ужасном докторе, – сказал Абель.

– Он сам один из них, – ответил я. – Всему свое время. Это еще не конец истории. Кайт мертв. Я видел его труп собственными глазами. Но в деле замешан и другой человек. Не Бодкин, кто-то еще.

– Кто бы он ни был, он чудовище, – сказал Джек.

– Почему ты говоришь он? – спросил я.

– Сьюзен Констант к этому причастна? – спросил вдруг Абель.

– Не знаю. А что?

Джек Вилсон громко рассмеялся:

– Потому что наш друг, сидящий здесь, разговаривал с ней. Он питает к ней слабость.

– Это правда, Абель?

– Она леди, – сказал он просто.

– А ты актер. Не говоря уже о твоем прошлом ремесле.

– А что это было за ремесло, Абель?

– Не важно, Джек. Я готов поклясться жизнью, что она невиновна…

– Невиновна в чем?

– В чем бы ее ни обвинили.

– А кто ее обвиняет?

– Ты, Ник. Ты стараешься любого подогнать под свои подозрения.

– Они большей частью мертвы или умирают, – отозвался я, подумав о Ральфе Бодкине, разрезавшем трупы в своем подвале.

Снова повисло молчание.

– Я сделал маленькое открытие, хотя не знаю, имеет ли оно какую-либо ценность, – сказал Абель. – Тот дом, за которым мы наблюдали на Шу-лейн, возле публичного дома, где мы видели…