Текст книги "Библиотека выживания. 50 лучших книг"

Номер 22. «Жизнь под открытым небом» и «Доверься жизни» Сильвена Тессона

(2009 и 2014)

Я долгое время с подозрением относился к Сильвену Тессону. Чем больше он путешествовал, тем больше я любил его отца. Я злился на этого молодого писателя за то, что он был настоящим кочевником, не то что я. Про него говорили: «Ох, Сильвен, наверное, он в Самарканде». Черт возьми, они хоть понимают, о чем речь? И вообще, на какой линии метро находится этот Самарканд?! Когда он верхом на лошади пересекал степи, взбирался на Гималаи или переправлялся через Байкал на спине яка, он словно указывал мне на мою лень, мой застой, мою чрезмерную осторожность. При виде дневных авантюристов ночные оседлые люди сгорают от стыда. Бесчестно выглядят попытки поразить литературных поклонниц, декламируя Бодлера на табурете у стойки пивного ресторана La Palette, тогда как твои коллеги по профессии, разъезжающие на мотоцикле с коляской, заставляют их мечтать о далеких континентах. Жозеф Кессель мертв, Николя Бувье тоже, и тут приходит их эрзац в кожаной кепке и развлекает секс-бомб квартала Сен-Жермен-де-Пре своими урало-алтайскими дальними странствиями! У нас с Сильвеном было общее стремление к России, но мои фантазии были ближе к Наталье Водяновой, чем к Михаилу Строгову. Мы были противоположны во всем, кроме водки. Он запирался в хижине в Сибири; я предпочитал затворничество в «19», это московский бордель (не настаивайте, чтобы узнать адрес, он с тех пор закрылся). Сильвен вращался среди медведей, я – среди олигархов. Там, где Сильвен поднимался вверх, карабкаясь под купола церквей, я с открытыми ноздрями опускался вниз в отхожие места. Рассказы о его подвигах, обычно сопровождаемые фотографиями его напарника, публиковались не в тех рубриках Le Figaro, где печатался я. Он имел право на большие экзотические репортажи, мне же приходилось довольствоваться светскими или литературными сплетнями, иногда в рубрике происшествий, в случае какого-либо ареста. Одна наша общая подруга опубликовала роман об их сексуальной жизни; я благословил небеса за то, что меня она больше не помнит. Мы вращались вокруг одной и той же планеты, но по двум разным орбитам. Жили ли мы в одной стране, выросли ли в одном веке? Я считал, что он прогрессирует в писательском мастерстве. По мере того, как он отрывался от своих путешествий, его стиль набирал творческую силу. Так происходит в двух его сборниках рассказов «Жизнь под открытым небом» (2009) и «Доверься жизни» (2014).

Раньше мне было интересно, как он умудряется писать свои книги о путешествиях: на коленях, в палатке, в тюленьей шкуре? Но по какому праву я насмехаюсь? Мне самому доводилось торопливо писать каракулями на липких скамейках, в грязных бассейнах или под спящими телами. Когда есть идея, нужно зафиксировать ее во что бы то ни стало, освободиться от нее любой ценой. По сути, мы оба мизантропы, только один больше склонен к агорафобии, чем другой.

Особенно высоко я ценил его рассказы (отличающиеся веселым пессимизмом) и его дневник («Очень легкие колебания»), которые доказали мне, что он умеет описывать нечто иное, чем березовые леса и поломки карбюратора в тундре. В один октябрьский день 2018 года мы наконец встретились. Прошло уже какое-то время после того, как с ним произошел очень тяжелый несчастный случай. Он был похож на картину в стиле кубизма, с приподнятой бровью и кривым ртом; это напомнило мне гримасу, которую я иногда корчу около пяти утра, когда уже не могу сформулировать ничего, кроме звукоподражаний. Слава богу, он оказался красноречивее. Он объяснил мне, что больше не может употреблять алкоголь, иначе ему грозит эпилепсия. Я ему посочувствовал, а он простил меня за то, что я прямо перед ним весь вечер подливал себе вино, что является доказательством моего плохого воспитания и (или) моей неизлечимой зависимости. Мы вместе с ним в Женеве прочли абсурдную двухчасовую лекцию об искусственном интеллекте ученым-мазохистам, те принужденно смеялись. Он их неоднократно оскорблял, я с удовольствием ему поддакивал. Отныне он один из моих любимых современных писателей, я даже осмеливаюсь объявить его своим собратом. Удивительно, что несмотря на различие в опыте, литературных вкусах, «жизненных путях» (как он говорит) и, прежде всего, на диаметрально противоположные стили одежды, мы сумели сойтись почти во всем остальном, а конкретнее, в том, что сегодняшний мир представляется нам совершенно идиотским и безобразным. Желаю долгих лет жизни моей полной противоположности.

Я долгое время с подозрением относился к Сильвену Тессону и был прав: этот парень действительно опасен. Он способен убедить меня последовать за ним на край света, чтобы растолковать мне «Илиаду» и «Одиссею» в какой-нибудь юрте. Если однажды я пропаду и обо мне месяцами не будет вестей, то теперь вы знаете, где меня найти: скорее всего, в Самарканде.

Номер 21. «Парижский дух» Леона-Поля Фарга

(1934–1947)

Покинув столицу в 2017 году, я при каждом посещении вновь с наслаждением открываю для себя ее красоту. Теперь меня встречают так, будто я провинциальное привидение, праздношатающийся мужлан, беглец из Страны басков, призрак из прежнего мира… Всякий раз, когда я брожу вдоль Сены, я не могу не вспомнить о «Парижском пешеходе». Так сам себя называл Виалатт пригородов Леон-Поль Фарг. Издательство Editions du Sandre выпустило в свет первый том его полного собрания сочинений «Парижский дух», объединивший все его парижские хроники (включая множество неопубликованных, в частности, тексты времен оккупации): семьсот страниц непринужденных и подробных описаний бывшего города-светоча с 1934 по 1947 год. «Я говорю, я хожу, я вспоминаю, все едино». Если вы, как и я, любите оплакивать изуродованный Париж, загрязненный Париж, опустевший Париж, закрытый Париж, то этот литературный памятник доставит вам удовольствие. «В Париже прекрасен даже вкус тоски». У Фарга беглый взгляд и точный жаргон. Он видит все, об остальном догадывается. Он знает город, исходив его вдоль и поперек. В основном он с пьянящей грустью расхаживает по нему ночью. Он сожалеет о том, что изменилось, так что представьте: подобное чтение прибавит его сетования к нашим. Получится плач в квадрате! Иногда я задумываюсь, действительно ли таланту жизненно необходима ностальгия? Счастливый писатель пишет плохо; чтобы стать хорошим писателем, нужно настрадаться.

В молодости Фарг часто встречался с декадентами, бывал в салонах, кабаре и публичных домах. Предпочтение он отдает своему 10-му округу («кварталу поэтов и локомотивов»), однако пил он везде, познал он все, от Монмартра до Сен-Жермен-де-Пре, от таверн Центрального рынка до дворцов на Елисейских полях. Многие из его хроник были записаны в кабаре Le Breuf sur le toit («Бык на крыше»), но любимым его местом был канал Сен-Мартен – «вода стоячая, как нефритовый суп», – что делает его предшественником тусовщиков. Он познакомил Колетт с подъемами улицы Менильмонтан, а читателей Le Figaro – со спусками площади Пигаль. Фарг – это Поль Моран, но не сноб, это Жозеф Кессель, вообразивший себя Полем-Жаном Туле. Первоначально он был поэтом, затем случайно стал ночным журналистом, чтобы оплачивать свои счета в баре. То, что он принимал за унижение, станет его пропуском в вечность. «Итак, стремительно схватив свою старую шляпу […], я тороплюсь к тем улицам, крышам, киоскам, грудам такси, которые ждут меня, поглощают и затягивают в бесчувственный круговорот…» Бесчувственный круговорот: это единственное, что не изменилось.

Номер 20. «Траектория конфетти» Мари-Эв Тюо

(2020)

Чудо! Наконец-то феминистский роман, где героини пьют и спят со всеми с радостью и хорошим настроением. Первый роман Мари-Эв Тюо переведен с французского на французский. В квебекской версии 2019 года, опубликованной издательством Les Herbes Rouges, девушка «бегала по магазинам» за смокингом; в версии, опубликованной во Франции Editions du Sous-Sol, она «выбирает» смокинг. В первоначальной версии она «прилично подрабатывала»; в версии Старого Света у нее была «хорошая работа». Однако в повторной интерпретации остаются некоторые следы квебекского происхождения: «вернулся в бар», стр. 48, «это сильнее, чем шнапс», стр. 53, или «напиться» (для обозначения «нализаться вдрызг»), стр. 78… что придает легкую примесь воображаемой экзотики, создающей впечатление от просмотра фильма Ксавье Долана, но в менее истеричном варианте. Какая потрясающая идея – импортировать этот роман со взаимосвязанными сюжетными линиями от нашей молодой заатлантической кузины. Ни у одного французского автора нет такой широты диапазона: давайте не будем забывать, что квебекские романы являются американскими романами, написанными непосредственно на нашем языке. История начинается в 1899 году, заканчивается в 2027 году и ее амбиции простираются до того, чтобы поведать об эволюции западной сексуальности, от Библии до знакомств в Tinder! «Траектория конфетти» в изменчивой и полифонической манере описывает семью, распавшуюся самым удивительным образом.

Оригинальность этой саги напоминает «Поправки» Джонатана Франзена, но без интеллектуальных претензий. Мари-Эв Тюо создает неуловимую последовательность скетчей в форме диалога, которые переключают читателя между разными эпохами и полиаморными отношениями: все прорываются, ошибаются, пьют «Мозги» (коктейль из персикового шнапса, ликера Бейлис и сиропа гренадин). Герои падают на плечи читателя как конфетти с его непредсказуемыми, но праздничными и разноцветными маршрутами. Беременная Алиса узнает, что ее парень обрюхатил другую женщину, Диану. Они будут рожать в одном роддоме; вторая наложит на себя руки. Мой любимый персонаж – Шарли, жена Зака; она спит с семнадцатилетними мальчиками и часто посещает свинг-клубы, получив благословение своего мужа. Знаете, в Монреале намного проще быть раскрепощенной женщиной. Еще есть Ксавье, бармен, влюбленный в татуированную алкоголичку, похожую на «неудавшуюся радугу», которая цитирует «Правила человеческого парка» Питера Слотердайка. Тюо переплетает колеблющиеся отношения, алгоритмические супружеские измены, секс без любви и множественную любовь, а также детей, которые выпутываются как могут из всего этого бардака. Она исследует все трагикомедии постапокалиптического человечества с совершенно восхитительной непринужденностью, дерзостью и непристойностью.

Номер 19. «Полное собрание сочинений» Раймона Русселя

(1910–1935)

Литературная критика – забавная профессия. Я должен рассказать вам о том, как литература порой посылает нам странные сигналы, исходящие невесть откуда… Я взял с собой в Ниццу шикарное печатное издание, где на обложке позировал какой-то чудак в белых брюках. В сентябре 2019 года в коллекции Bouquins был опубликован том, впервые объединивший все творчество Раймона Русселя (1877–1933). Этот миллионер, денди и затворник является автором нескольких «культовых» книг, так говорят о книгах, которые всегда цитируют, но никогда не читают: «Африканские впечатления» (1910), Locus Solus (1913) и «Как я написал некоторые свои книги» (1935 год, посмертно). Совершенно безумные романы, где поезда ходят по «рельсам из телячьего легкого», можно расположить между экспериментальным сюрреализмом и театром абсурда до Ионеско. В своем предисловии Ян Муа пишет: «Раймон Руссель стремится искоренить мир, существующий для всех». Чуть дальше в нашей «Библиотеке выживания» мы остановимся на примере Гюисманса, самого одинокого человека в мире. Хорошо, что здесь хотя бы приводится фотография Раймона Русселя. Писатели-декаденты часто запирались в таком «месте, где можно побыть одному» (Locus Solus). У дез Эссента в романе Гюисманса «Наоборот» была черепаха, панцирь которой инкрустирован золотом и драгоценными камнями; Марсьяль Кантерель, единственный обитатель Locus Solus, бережно хранит стеклянный резервуар в виде гигантского алмаза, где плавают бесшерстный сиамский кот, танцовщица и ожившая голова Дантона. Прежде чем впасть в депрессию, Раймон Руссель сделал ставку на свой более доступный первый роман, целиком написанный александрийским стихом: «Подкладка» (1897). И вот здесь я подхожу к знакам судьбы, объявленным в начале этого текста. Я написал его в номере с видом на Английскую набережную, потому что меня пригласили на фестиваль CineRoman в Ницце. Так вот, я обнаружил, что действие первого романа в стихах «Подкладка», опубликованного Русселем в возрасте двадцати лет, почти полностью разворачивается на Английской набережной. Парочка влюбляется, теряется, вновь находит друг друга в центре грандиозного карнавала в Ницце.

Раймон Руссель описывает гипсовое конфетти, осыпающееся белым пеплом на обувь и землю. Он изображает картонные маски, жутких пьеро, лошадей, тянущих колесницы, и фейерверки, которые взрываются, как при бомбежке. Сегодня, после того, что произошло в этом месте пять лет назад, «Подкладку» невозможно читать без слез на глазах. Самая красивая поэма о событиях 14 июля 2016 года была написана в 1897 году.

Номер 18. «Энциклопедия карикатуры» журнала The New Yorker

(2019)

В монументальном бокс-сете издательства Les Arnes собраны лучшие карикатуры американского еженедельника The New Yorker с 1925 года. Глядя на две тысячи пятьсот неопубликованных рисунков с остроумными комментариями, переведенными на французский язык под редакцией Жана-Лу Шифле, пользуюсь удобным моментом, чтобы выразить свой фанатичный восторг без малейшей критики. В рисунках, не носящих явно сатирического характера, есть некая загадка. В чем секрет журнала The New Yorker, заставляющего нас смеяться даже без изображения в карикатурном виде политиков текущей недели? У нас во Франции традиция насмешек существует со времен Рабле и Мольера, но мы не умеем забавлять с помощью котов-психоаналитиков, депрессивных динозавров или брошенных на необитаемом острове людей, которые ищут код Wi-Fi. В The New Yorker вы не увидите карикатур на Дональда Трампа, потому что журнал считает – и вполне справедливо, – что политические карикатуры устаревают на следующий же день после их публикации. Принцип The New Yorker – отстаивать абсурдный юмор, неустаревающие недоразумения, вечные ситуации, напоминающие афоризмы Чорана. Одним из редких случаев, когда журнал рискнул на это пойти, стало изображение Барака Обамы в мусульманском наряде в Овальном кабинете с портретом Бен Ладена на стене. Ставилась цель высмеять крайне правых, которые обвиняли тогдашнего кандидата от Демократической партии в исламо-гошизме в американском стиле и в террористической направленности. Однако такую шутку никто не понял, и журналу пришлось извиняться как перед четой Обама, так и перед читателями.

The New Yorker также избегает непристойности и порнографии. Это довольно фешенебельный, а может, деликатный, иллюстрированный журнал, в зависимости от вашей точки зрения на необходимость произносить грубости для того, чтобы вызвать комический эффект.

Искусство The New Yorker состоит в том, чтобы смешивать утонченную аполитичность и великодушное пуританство. Это не мешает художникам данного учреждения быть такими же вздорными и злобными, как и любой карикатурист Charlie Hebdo (преимущество состоит в том, чтобы не рисковать своей жизнью каждым росчерком карандаша). Их отчаяние выражается изощренными обходными маневрами, такими как «Мыслитель» Родена, Ноев ковчег, два игрока в гольф в костюмчике с галстуком, кенгуру на распродаже или Христофор Колумб, открывающий Америку. А когда они заговаривают о сексе, выглядит это всегда пессимистично, как та женщина, которая после занятий любовью говорит своему парню: «Для тебя тоже все было так себе?» Особенно мы должны гордиться тем, что среди завоевателей столь труднодоступного места есть трое французов: Жан-Жак Семпе, Жан-Клод Флок и Пьер Ле-Тан рисовали на первых полосах The New Yorker, что эквивалентно получению Нобелевской премии за рисунок. Я мог бы процитировать здесь свои любимые смешные сценки, например про умирающего мужчину, который говорит своему внуку: «Мне надо было покупать побольше всякой ерунды», или про двух посетителей в баре, один из которых говорит другому: «В конце концов, думаю, мне придется принять то, что я не могу изменить». Вау, да это дежурная буддийская фраза… но здесь она звучит не смешно, потому что пересказывать рисунок столь же разочаровывающе, как спойлерить, раскрывая концовку фильма. Рисунок составляет единое целое: подписи под ним недостаточно, нужно видеть парня, который с удрученным видом опирается на стойку, слушая, как разглагольствует другой.

Стоит ли говорить, что мой визит в редакцию The New Yorker был для меня большой честью: дух The New Yorker состоит в том, чтобы степенно, если возможно, в костюме-тройке, выражать жестокие и веселые вещи. Я думаю о толпе безымянных людей, которые мечтали бы оказаться на моем месте и проникнуть в святая святых. Я хотел бы разгадать волшебный рецепт и, наконец, открыть для себя Грааль нью-йоркского юмора: приберегу это для следующего абзаца (таков единственный способ, найденный мной, чтобы держать вас в напряжении). Предварительно я хотел бы напомнить, что для писателя The New Yorker является не только мерилом неординарной смешной истории, но и храмом для публикации художественного рассказа в Соединенных Штатах: Джон Чивер, Дж. Д. Сэлинджер и Трумен Капоте боролись за то, чтобы увидеть свое имя на его страницах. Журнал также публикует особо тщательные расследования, написанные как романы: в 1946 году все страницы журнала были отведены для публикации знаменитого репортажа Джона Херси о Хиросиме, а «Хладнокровное убийство» Трумена Капоте впервые было опубликовано там в виде романа с продолжением. В этом журнале Ронан Фэрроу, сын Вуди Аллена, выпустил несколько расследований о деле Вайнштейна, за что The New Yorker получил Пулитцеровскую премию за служение обществу. Мое сердце забилось, едва я вошел в вестибюль Всемирного торгового центра, небоскреб журнального издательства Conde Nast: я заходил в единственный журнал, который держит в своих руках судьбу американской литературы и определяет уровень глобального юмора. В этом здании размещаются Vogue, Vanity Fair, GQ… но, будьте добры, простите меня за снобизм, больше всего меня впечатляет The New Yorker. В то утро в книжном магазине Albertine на Пятой авеню я встретил Боба Манкоффа, сначала работавшего художником, с 1977 по 1997 год, а затем ставшего главным карикатуристом The New Yorker, с 1997 по 2017 год. У него длинные седые волосы и очки как у рок-звезды, чем он напоминает Джоуи Рамона. Это один из величайших гениев нонсенса: он разработал пунктирные линии в черно-белом варианте (вдохновленный импрессионистами), к тому же он автор рисунка, которым я так восхищаюсь, где жена, сидя на диване, говорит мужу: «Прости, дорогой, я не слушала. Ты можешь повторишь все то, что рассказывал мне с тех пор, как мы поженились?»

Конечно, The New Yorker часто расценивается как один из лучших иллюстрированных журналов в мире, но он не совершенен. Все его статьи похожи друг на друга, следуя правилу «одно предложение – одна информация», что придает им однообразный стиль мастерской литературного творчества со всегда оптимистичными выводами, такими как хэппи-энды в голливудских фильмах. Словом, мы вправе не расточать журналу чрезмерно восторженные похвалы. Но это не мешает увлеченно читать его, обсуждать и отмечать тот факт, что, в отличие от The New York Times, он не собирается отказываться от своих юмористических рисунков.

Теперь я раскрою производственный секрет самых смешных карикатур в мире. Боб Манкофф определил пять правил: 1. ничего страшного, если это уже было сделано (пусть успокоятся жертвы канала CopyComic: для юмора важно не то, имитируете вы что-то или нет, а то, способны ли вы подарить миру новую вариацию той или иной вечной ситуации); 2. делайте то, что срабатывает (например, парень, который застает свою жену в постели с другим, всегда смешон); 3. если придумаете нечто новое, тоже хорошо; 4. стремитесь к контрасту с контекстом (Жан-Жак Семпе фантастически иллюстрировал этот принцип в течение шестидесяти лет); 5. пятое правило я забыл.

Во время моей встречи во внушительном актовом зале The New Yorker (с огромными панорамными окнами, выходящими на Нью-Йоркскую фондовую биржу, словно все эти люди были трейдерами, страдающими манией величия, в то время как их навязчивая идея состоит в том, чтобы наилучшим способом изобразить разговор двух выброшенных на берег китов), мне удалось задать вопросы Дэвиду Ремнику, главному редактору, и Эмме Аллен, новой покровительнице карикатуристов (заменившей на посту Боба Манкоффа). Каждый из них рассказал мне о своем методе.

В журнале работает около сорока художников-карикатуристов. Каждый из них предлагает по двадцать рисунков в неделю, но принимается только один. А значит, для каждого выпуска The New Yorker Эмма Аллен выбирает один рисунок из восьмисот! Таким образом, секрет состоит в… труде, напряжении сил, терпении и уединении. Я этого ожидал (мы ведь в Америке), но действительно ли это хорошая новость? Юмор The New Yorker основан на бесстыдной эксплуатации тревожных и несчастных бумагомарателей, которые, кроме того, получают вознаграждение только в том случае, когда их рисунок публикуется. Самая ультралиберальная капиталистическая система порождает самый безумный юмор: возможно, этим и объясняется, почему в газете «Правда» карикатуристы были менее клевыми.

Попутно беру на заметку тему для рисунка: на столе представителей светской тусовки, мнящих себя защитниками окружающей среды, стояло множество пластиковых бутылок с минеральной водой. Следовало бы изучить подобный парадокс. Представляете себе ползущего по пустыне человека, который отказывается выпить бутылку Volvic из страха перед эндокринными нарушениями? Чувствую, что я на неправильном пути. Чтобы быть комичной, карикатура не должна преподавать уроки нравственности. В этом большая разница между юмором The New Yorker и France Inter.

«С самого начала в ДНК The New Yorker закладывалась идея не напускать на себя важный вид: наш журнал является анти-The New York Times», – говорит Дэвид Ремник.

Я: Признайтесь, что интеллектуальный журнал со сверхсерьезными текстами, куда вкрапляются дурацкие рисунки – это очень странный принцип.

Дэвид Ремник: Карикатуры в основном служат для того, чтобы заставить принять расследования по войне в Сирии. Мы всегда следим за тем, чтобы рисунки не имели ничего общего с текстами. Иногда они проникают друг в друга, но это никогда не делается сознательно…

Эмма Аллен: Если бы там были только рисунки, люди читали бы быстрее.

Дэвид Ремник: Я подумаю, это упростило бы мне жизнь.

Я спрашиваю ее, изменился ли юмор про семейные пары после движения #MeToo. Она отвечает с самым серьезным лицом:

«Мы привлекли много женщин. Платят им так же, но в женских долларах».

(Что, по моему скромному мнению, является шуткой года.) Затем Эмма продолжает: «Мы уделяем особое внимание социальным сетям. Многие из наших карикатур очень хорошо идут в Instagram. Мы получаем пассивно-агрессивные комментарии, я отвечаю в такой же форме, и часто последнее слово остается за мной. В социальных сетях мы выигрываем, когда человек перестает отвечать».

Эмма Аллен фигурировала в списке самых влиятельных женщин Америки, однако она гораздо более самоиронична, чем Марлен Скьяппа.

«Моя работа состоит в том, чтобы отказываться брать рисунки у кучки невротиков, в то же время вызывая у них желание продолжать их предлагать. Это требует много любви и садизма».

Мучительной стороной журналистики является то, что вы встречаетесь с интересными людьми, но в какой-то момент вынуждены покинуть их и вернуться в свою страну. «Жизнь устроена неправильно», – подумал я, когда самолет взлетел, но именно поэтому и существуют карикатуры The New Yorker.