Текст книги "Библиотека выживания. 50 лучших книг"

Номер 3. «Мнимый больной» Мольера

(1673)

Мольер бы сильно расхохотался при виде того, что врачи 2020 года захватили власть во Франции, как при Людовике XIV. «Мнимый больной» – последняя пьеса Мольера. Он умер, исполняя роль Аргана, человека, которому нравится, чтобы его лечили весь день напролет. Мольер так хорошо сыграл ипохондрика, что заболел по-настоящему. Скончался он не от коронавируса, но от чего-то подобного: в то время говорили «воспаление груди». В одной из смешных сценок пьесы Туанетта приписывает все болезни Аргана легким, что превращает «Мнимого больного» в реалистичный репортаж, а саму комедию – в автобиографию. Сегодня Мольер, несомненно, помер бы со смеху, просматривая новостные каналы в непрерывном режиме. На протяжении всей карьеры его любимым занятием было издеваться над докторами. Он посвятил им пять пьес: «Летающий доктор», «Любовь-целительница», «Лекарь поневоле», «Господин де Пурсоньяк» и «Мнимый больной». Мольер считал врачей лгунами, жуликами, фантазерами, говорящими на непонятном языке, которые наживаются благодаря страху смерти.

К счастью, многое изменилось. В этой благородной профессии больше нет некомпетентных и претенциозных людей. Совершенно очевидно, что доктор Нок из пьесы Жюля Ромена сегодня не появился бы на телевидении: у нас уже нет слепого доверия к шарлатанам. На смену клизмам пришли интубации: неоспоримый прогресс. Через триста пятьдесят лет после своего создания «Мнимый больной» не имеет ничего общего с пятью миллиардами жителей земли, сидящих на карантине из страха перед китайским вирусом. Тем более нет никакого сходства ни с трепетным повиновением всех политиков мира тирании Диафуарисов из разных университетов, ни, конечно, с глобальным психозом людей, столкнувшихся с неприемлемой для них мыслью о своей конечности.

К счастью, такие фразы, как: «Я предпочел бы умереть от его лекарств, чем выздороветь от лекарств другого врача» (в пьесе «Господин де Пурсоньяк»), теперь устарели. Никогда крупный деятель национального комитета медицины не произнес бы такие глупости, как Сганарель в пьесе «Лекарь поневоле»: «Так вот, эти газы, о которых я говорил, переходят из левого бока, где помещается печень, в правый, где находится сердце, и бывают случаи, что легкое, armyan по-латыни, сообщающееся с мозгом, который по-гречески зовется nasmus, посредством полой жилы, по-древнееврейски cubile, встречает на своем пути вышеупомянутые газы, скопляющиеся в брюшной полости предплечья…», и не будет колебаться, как Диафуарис в «Мнимом больном».

Мир продвигается вперед, генетика обнадеживает, биохимия продолжает развиваться, и любая критика науки является позорной, мы осуждаем ее в данном литературном эссе, которое будет детальнейшим образом просмотрено, по крайней мере мы на это надеемся, в приемных серьезных профессионалов.

Номер 2. «Неспешность» Милана Кундеры

(1995)

Я решил здесь остановиться на «Неспешности» (1995) по двум причинам: во-первых, потому что это первый роман Кундеры, написанный непосредственно на французском языке, а во-вторых, потому что он один из самых коротких. Ведь я француз и лентяй. Все мои любимые романы короткие: «Великий Гэтсби», «Здравствуй, грусть», «Адольф», «Над пропастью во ржи»… максимум сто пятьдесят страниц. «Неспешность» составляет сто шестьдесят страниц с большим количеством пробелов. Сам автор утверждает, что это его самый легкий роман: одного этого достаточно, чтобы сгорать от желания и нетерпения его прочесть. Держу пари, что Кундера не назвал его «Легкость» только потому, что он уже использовал такое слово в названии своего самого известного романа. Должен признаться в своем отвращении к тяжелым романам, как в прямом смысле этого слова (на мой взгляд, вес книги никогда не должен превышать ста граммов, и я очень горжусь тем, что данный текст насчитывает всего 199 страниц), так и в переносном смысле (я остерегаюсь как чумы романов, о которых люди говорят, нахмурив брови).

«Неспешность» начинается с замечания об опасной скорости водителей автомобилей на дорогах, затем цитируется новелла «Никакого завтра» Вивана Денона со знаменитой сценой в карете, где сладострастие между мужчиной и женщиной десятикратно усиливается из-за неспешности езды: «Покачиваясь в такт движению кареты, их тела стали соприкасаться, сперва безотчетно, потом намеренно, а там начала завязываться их история». Чувствуется, что эту фразу написал не француз. Ни один современный французский писатель не написал бы «намеренно»! Тем не менее, все грамматически безупречно и блестяще придумано: «сперва безотчетно, потом намеренно», в такой фразе почти физически ощущается тряска конной повозки на дороге, ведущей из Парижа к замку госпожи де Т., слышится, как лошади едут рысью, ощущается пот желания, выделяемый в сексуальной игре между безотчетным и намеренным! Я увлекся своими свистящими аллитерациями, заимствованными у Расина, но подобная семантическая странность нередко встречается в стиле лучшего франко-чешского писателя.

Другой пример. На одной из страниц: «стоит лунная ночь», выражение повторяется через две страницы: «Я вижу, как она ведет своего кавалера в лунной ночи», и, наконец, еще через тридцать: «Я, стоя перед открытым окном, смотрю на парочку, которая лунной ночью прогуливается в замковом парке». Лунная ночь? Какой устаревший и все же сверхсексуальный термин. «Лунная» воскрешает в представлении другие слова, гораздо более непристойные… влюбленные только что поцеловались и направились в сторону паркового павильона… и та же самая луна оказывается пределом порнографии! Далее Кундера напрямую затрагивает вопрос о дырке в заду, которую Гийом Аполлинер называл «девятыми вратами плоти», и с уморительным бесстрашием разворачивает свою метафору анальной луны: «дырка в небесном заду». Он отважился трижды произнести это редкое выражение, такое мог себе позволить только мигрант. Иностранец приехал во Францию, чтобы обозвать нас облуненными и напомнить нам, что порнография неотделима от утонченности, и что антиэротична лишь слащавость. Проще говоря, тупость куда постыднее пятой точки.

Размышления Кундеры о новелле «Никакого завтра» позволяют ему дать высокую оценку неспешности в любви. Неспешность придает плотским наслаждениям бессмертие. «Есть таинственная связь между медлительностью и памятью, между спешкой и забвением». Медлительность сразу же описывается как признак ума и гедонизма, утраченного умения получать удовольствие. Замедление помогает оказать сопротивление амнезии. Далее следует глава о XVIII веке, где речь идет об «Опасных связях» Шодерло де Лакло (позже он также упомянет «Философию в будуаре» де Сада). «Неспешность» представляет собой признание в любви к французской литературе XVIII века, а также к свободе либертинов-вольнодумцев. Когда Кундера написал этот роман, ему было шестьдесят пять лет: он сменил язык гораздо позже, чем Набоков, Ионеско или Чоран. Каким мужеством надо было обладать, чтобы написать столь чувственный любовный роман на неродном языке!

Я прочитал не все книги Кундеры, но больше всего мне нравится начало его романов, это относится и к «Невыносимой легкости бытия». Кундера умеет запускать историю с непревзойденной живостью. Затем он старается не надоесть читателю, поскольку и сам не готов умереть от скуки. Главы у него короткие, он переключается между персонажами и мини-очерками обо всем, что приходит ему на ум (исторические воспоминания, личные занятные подробности, прочитанные книги, комические сцены, диалоги о соблазнении и т. д.). И мы вместе с ним продвигаем ту новую форму, которую он разработал, вдохновившись свободой Дидро в «Жаке-фаталисте» (тот, в свою очередь, испытал влияние «Тристрама Шенди» Лоренса Стерна).

Прочесть роман Кундеры – значит оказать ему доверие в том, что он проведет нас из пункта А в пункт Б и при этом поделится с нами своей культурой, своим юмором, своей критикой современного мира, смачным анекдотом об одной дуре, влюбленной в Киссинджера, несколькими абзацами о тюрьме знаменитостей, разговорами ученых за мрачным ужином, упоминанием о чешском диссиденте, которого принимают за поляка или венгра… Особенно радует в «Неспешности» то, насколько наплевательски Кундера относится к «построению» своего романа, уподобляясь хорошему мастеру-краснодеревщику, изготавливающему свой стол, и то, что, издеваясь над романом, он тем самым его спасает, создавая напряжение, захватывая наше внимание разбросанными повсюду флюгерами. Выходные, проведенные рассказчиком с женой Верой в загородном замке, где проходила конференция энтомологов, оказываются лишь поводом для того, чтобы побудить нас отправиться в путешествие во времени и пространстве… в литературное приключение.

Интересно, может ли считаться Кундера (сам того не подозревая, поскольку он начал писать еще до такого изобретения) первым писателем виртуальной эры, интернета и Википедии. Ведь ради вас он занимается сразу многими делами! Романы Кундеры основаны на современном быстром просмотре. Он почувствовал, что нынешние читатели – шизофреники, и поэтому стал поставлять им изменчивые произведения, полуроманы, полу-эссе. При всей своей нескромности, вынужден признаться – если бы я не прочел «Неспешность», то никогда бы не сочинил такие романы, как «Любовь живет три года» и «99 франков», которые заимствовали подобный вкус к отступлениям и бессвязной болтовне. Меня нередко критиковали за то, что я пишу памфлеты, замаскированные под романы, а я никогда не осмеливался ответить: «Это виноват Кундера!» Так что прошу простить меня. Я не сравниваю себя с Мастером: я просто признаю долг. Он открыл романтическое повествование для всякого рода философских, социологических, раздражающих или развлекающих умствований, которые всегда обогащают интригу и никогда ее не утяжеляют. Прочесть Кундеру – все равно что провести ночь в квартире эрудированного и страстного приятеля, который трещит без умолку: «Ах, я должен рассказать тебе о той сумасшедшей, с которой я встретился прошлой ночью, но прежде, скажи, ты читал эту книжку, она напоминает мне одно музыкальное произведение, ты знал, что этимология данного слова происходит от этого, ну как его, так вот, баба была на тачке, мы ехали по узкой дороге, и вдруг… ты знаешь, что на моем родном языке опрокинутый аксан сирконфлекс над буквой „c“ позволяет произнести „ч“, тогда как вам приходится употреблять три буквы „tch"?..» И добавляет: «Теперь вам понятно, почему мы, чехи, так гордимся этими крохотными значками. Мы готовы предать все на свете. Но за эти закорючки будем биться до последней капли крови». Это беспечный, но жестокий друг, готовый умереть за то, чтобы отстоять легкость.

Ночная беседа с образованным, энергичным и веселым товарищем – возможно, в этом кроется определение самой амбициозной литературы? Чтение Милана Кундеры – волшебство, которое осчастливливает вас, кружит вам голову, смазывает ваши нейроны, обеспечивая высшую пользу любого успешного романа: делать вас умнее, восприимчивее к эмоциям. Кундера пишет для нетерпеливых читателей, уставших от шаблонных историй, его романы никогда не бывают «хорошо обустроенными», он стремится к развилкам и окольным путям. Есть нечто общее между его сочинениями и некоторыми фильмами Вуди Аллена (например, «Энни Холл» с репликами в сторону зрителя, прерывистыми скетчами и неожиданными гостями, такими как Маршалл Маклюэн, появившийся в очереди в кинотеатр). Именно по этой причине я безмерно благодарен Кундере: он не пишет, а играет. Он не «профессиональный» беллетрист, а элегантный импровизатор.

Кундера признался переводчику своих произведений Массимо Риццанте, что писал «Неспешность» на полной скорости. Книга читается столь же быстро, сколь была написана; это самая торопливая медлительность, которая мне известна. Супруги устраиваются в отеле и смотрят по телевизору про голод в Сомали. На моей памяти это один из первых случаев, когда роман высмеивает благотворительность как бизнес. В то время этот отрывок многих шокировал… Два левых интеллектуала (писатель и депутат) состязаются в сострадании, один к африканцам, другой к больным СПИДом: «Неспешность» инициирует концепцию «морального дзюдо», сегодня называемую «конкуренция жертв», которая займет начало следующего века и из которой мы пока не вышли. Художник должен не только страдать и выставлять напоказ свои сетования, но и страдать больше своего ближнего. Далее он насмехается над гордостью чешского ученого, который чувствует свое превосходство оттого, что его выгнали с работы из-за коммунистов. Затем рассказчик (это сам Милан, он уточняет это в тексте) определяет свой замысел: написать «роман, где не будет ни единого серьезного слова». Первейшая обязанность ироника – высмеивание самого себя. Но не быть серьезным – это как раз самое серьезное! На мой взгляд, прекраснее всего в «Неспешности» как раз то, что не иронично. Например, когда Венсан обольщает Юлию в саду, как делали когда-то персонажи из «Никакого завтра». Именно здесь Кундера задевает за живое, сам напрашивается в свою книгу и берет слово, как в одном из моих любимых абзацев в мире:

«Они выходят в парк, гуляют, останавливаются и целуются снова. Потом находят скамейку и усаживаются на ней. Издалека к ним доносится плеск реки. Они охвачены восторгом, сами не зная почему; а вот я знаю: они слышали реку мадам де Т., реку ее любовных ночей; из кладезя времен век наслаждений посылал Венсану сдержанный привет».

Сегодня, когда мы разучились желать друг друга, когда все происходит слишком быстро и банально, когда представитель одного пола испытывает страх перед представителем противоположного пола и больше не понимает, как его любить, необходимо перечитать «Неспешность», дабы услышать «сдержанный привет» от «века наслаждений». Сия либертинская притча является восхвалением прелюдии. Не хочу раскрывать ни развязку, ни то, что случится с несчастным Венсаном, поскольку Кундера любит удивлять нас до последнего момента, как Виван Денон, чья новелла заканчивается такими словами: «Я пытался отыскать смысл всего этого приключения, но… мне не удалось его найти». «Неспешность» напоминает нам, что любовь не имеет ничего общего с нравственностью и что в прошлом наслаждение было высшим искусством, сложной игрой, рукотворным эстетическим бредом, созданным вдохновенными французами эротоманами. Бред этих дивных маньяков получил название «культура», и без нее нам никак не обрести счастье.

Номер 1. «Чистое и порочное» Колетт

(1932)

На четвертом месте данного рейтинга мы вдохнули глоток свежего воздуха на вершине «Волшебной горы» Томаса Манна. В конце немецкого шедевра красивая русская женщина Клавдия Шоша допускает весьма провокационное высказывание: «Мы считаем, что нравственность не в добродетели, но скорее в обратном […] когда мы грешим, когда отдаемся опасности, тому, что нам вредно, что пожирает нас».

Эта хлесткая декларация датируется 1924 годом. Подобный отказ от популярных ныне гигиенических и моральных стандартов вызвал у меня желание вновь погрузиться в лучшую книгу Колетт (так она считала: «Возможно, когда-нибудь все заметят, что это моя лучшая книга») «Чистое и порочное», эта коллекция декадентских портретов была опубликована в мае 1932 года в нескольких выпусках журнала Gringoire. Текст вызвал тогда такой скандал, что под давлением шокированных читателей журнал прекратил публикацию после четырех выпусков. Уже ставшая знаменитой 59-летняя Колетт, перемещавшаяся между своей квартирой в отеле Claridge на Елисейских полях и своим домом в Сен-Тропе, воздала должное тем порочным людям, с которыми она общалась в молодости. В «книге своего бабьего лета» она рассказывает о лесбиянках и шлюхах, трансвеститах и наркоманах. Воспоминания возвращают ее в курильню опиума, где собираются развратники. Из «блуждающей памяти ночей» высвобождается чистая красота, ведь мы знаем еще со времен Бодлера, что «красота всегда причудлива». Колетт нравятся женщины, которые симулируют наслаждение так же сильно, как и ревность, которая его стимулирует. Она растрогана разговорами с соблазнителями-женоненавистниками, но обнаруживает, что гомосексуалы понимают ее лучше, чем гетеросексуалы. Сегодня, когда правители принуждают нас соблюдать дистанцию и носить маски, давайте вспомним, что величайшая феминистка всех времен восхваляла запретные наслаждения и сладостно предавалась грязному разврату и похоти. До сексуального освобождения люди были намного свободнее, чем после. Духоподъемным наставникам 2020-х годов Колетт направляет тот компас, по которому можем ориентироваться даже мы в условиях отсутствия будущего: «Смотри!», так ей говорила ее мать. Роль литературы состоит не в том, чтобы отличать чистое от порочного, а в том, чтобы СМОТРЕТЬ на все с благодарностью, стремиться скорее к истине, чем к здоровью, скорее к свободе, чем к нравственности, и благодарить природу за ее красоту, даже – и, возможно, прежде всего – тогда, когда она причиняет нам вред. Погоня за чистотой неосуществима. Общечеловеческим свойством является только порочность: «Можно ли жить с равнодушием? Так же, как с пороком, причем последний ничего от этого не теряет. […] Слово „чистое" не раскрыло мне своего доступного пониманию смысла. Мне остается утолять зрительную жажду чистоты прозрачными явлениями, напоминающими о ней: воздушными шарами, жесткой водой и воображаемыми пейзажами, надежно скрытыми в глубине массивных кристаллов».

Колетт была любимым писателем моей бабушки. Между двумя войнами не говорили «писательница»; у женщин не было избирательного права, и им приходилось вести другие битвы. Колетт была необычайно популярна. Сто лет назад ее читали все – в автобусе, поезде или в только что построенном метро. Это говорит о том, как сильно изменилась Франция. Единственным автором, добившимся равноценного успеха, сегодня мог бы считаться Гийом Мюссо. Это большая стилистическая катастрофа. Отныне французы читают на урезанном языке, основанном на американизированных диалогах и скудном словарном запасе. Не нужно путать бедность языка и простоту. Качество слога всех книг Колетт делает их своего рода формальным эталоном во Франции. Когда Жорж Сименон работал под ее началом в газете Le Matin, она ему передала свою тягу к простоте: «Слишком литературно! Слишком много редких слов! Пишите проще. Главное – никакой литературщины!» Можно ли дать более ценный совет молодому автору? Сименон воздал ей должное в интервью Роже Стефану: «Я старался писать максимально просто. Это совет, который пригодился мне больше всего в жизни. Я крайне обязан Колетт за то, что она мне его дала». Даже американский писатель Джеймс Солтер незадолго до своей смерти признавался мне в своем бесконечном уважении к кристальной прозе Колетт в «Рождении дня»: «То, что она написала о своем доме в Сен-Тропе, непревзойденно. Это было ее воспоминание, и она его нам подарила».

Закрепить свои собственные воспоминания в памяти своих читателей – трудная затея. Тут вопрос не столько в стиле, сколько в образе жизни. Колетт могла бы снабдить нас хорошим определением писателя: это буржуа, который должен предпочесть небуржуазный образ жизни. Сначала надо пожить, обзавестись воспоминаниями, а затем записать их, тогда их запомнят и другие. Прусту – с которым Колетт несколько раз встречалась в гостиной мадам де Кайлаве, а также в отеле Ritz, и который обожал ее роман «Шери» – потребовалось три тысячи страниц, чтобы объяснить, насколько сложно, невозможно и необходимо помнить. Писатель не может довольствоваться лишь тем, чтобы писать, это было бы слишком просто. Он должен жить интенсивнее, лучше и быстрее, чем другие… и все потерять. Ни одна современная женщина не прожила столько жизней, сколько Колетт: актриса-мим, писательница, журналист, публицист, стриптизерша, жена, лесбиянка на сцене в «Мулен Руж», хозяйка косметической фирмы, яхтсменка в Сен-Тропе, театральный критик, отсутствующая мать, член Гонкуровской академии и даже педофилка-кровосмесительница, вступившая в связь с сыном своего мужа. Единственной столь же свободной женщиной была Франсуаза Саган, а теперь представьте себе Саган с фигурой Скарлетт Йоханссон. Представьте себе гения слова, при этом обладающего талантом «говорящего тела».

Писателю, который живет, как все, не о чем рассказывать. В основе мастерской романа лежит безумие бытия: романы рождаются в детстве, созревают в юности, а затем проживаются в тюремных камерах, на диванах борделей, за кулисами театров, с монстрами и изгоями, алкоголиками и курильщиками опиума. Я говорю об этом не только для того, чтобы оправдать свою ночную жизнь. Вот уже полтора века принято все сваливать на Колетт, французские писатели используют ее в качестве алиби для жизни без морали. На нее мог бы сослаться даже Вуди Аллен, когда бросил жену ради приемной дочери.

«Писать… Это значит не сводить загипнотизированного взгляда с отражения окна на серебряной чернильнице и, умирая от счастья, записывать холодеющей рукой слова, в то время как лоб и щеки пылают божественным жаром». Своим стилем Колетт обязана первому мужу Вилли, одним из литературных «негров» которого был поэт Поль-Жан Туле. Вилли не просто эксплуатировал Колетт (как видно из идиотского фильма-биографии с Кирой Найтли в роли худосочной Сидони-Габриэль): своими насмешками он отбил у нее вкус к слащавости.

Когда муж читал ее первые тексты, он был с ней резок: «Я не знал, дорогая, что женился на последней из лириков!» Раздосадованная, она принималась все исправлять, вырезать, сокращать. Источником вдохновения для нее служила ее сумасбродная мать, но дисциплинированность досталась ей от ленивого и неверного светского льва Вилли. «Никакой литературщины!» Таков урок серии книг «Клодина». Попутно она изобретает автофикшн. В этом бедствии XXI века виновата Колетт: так говорю не я, а Серж Дубровский (создатель слова). После серии «Клодина» Колетт публикует романы, в которых героиней является она, под своим собственным именем, однако она поправляет действительность, скрывает то, что ее смущает, воображает то, что с ней произойдет. Приемлем лишь такой автофикшн, где автор является выдумщиком, который считает себя искренним. Одной из самых значительных фраз в ее жизни является торжественное предупреждение: «Все, о чем пишешь, в конечном счете становится правдой».

Колетт – первая писательница медийной эпохи. Она осознает ключевую роль скандала, важность сценической постановки, позирования на фотографиях, в одежде или без. Ее порочность не препятствует чистоте ее слога. Она поняла, что одного стиля теперь недостаточно: составной частью работы является имидж писателя. Колетт быстро сообразила, что в боксерском поединке между Прустом и Сент-Бёвом нокаутом проиграл Пруст. (Сверх того, никто не читает Пруста так, как ему хотелось бы, то есть без малейшей ссылки на его биографию. Наоборот, все читают Пруста, думая лишь о хиляке, страдавшем астмой, который ставил на кровать клетки с крысами, чтобы зрелище их битвы помогало ему добиться желанного оргазма.) Идея об отделении личности творца от его искусства вполне устроила бы Пруста, но сегодня бой выиграл Сент-Бёв.

Проблема автофикшн состоит в том, что никто больше не пишет так, как Колетт. Если бы она вернулась, то пришла бы в ужас, прочитав напыщенных авторов, причисляющих себя к ее последователям. Чтобы иметь стиль, мало обладать субъективностью: нужно постичь Ронсара, усвоить Рембо, пересечься с Гитри, ошеломить Кокто, покорить Жида и восхитить Мориака.

Ну конечно, ее можно считать слишком буколической, очень пасторальной, почти жеманной, к ней можно относиться несерьезно, по-снобистски посмеиваться над румяной крестьянкой. Все бабочки и розы в ее чарующем саду довольно смехотворны. И все же смею заверить вас, что ее глухомань является нашей последней надеждой. Давайте не будем забывать, что двум ее братьям и сестре не удалось избежать ностальгии по этому детскому раю: к тому же Эдем, о котором говорит Колетт, также является адом, из которого никому не выйти живым. Мне нравится, как Колетт осмеливается на все, она обращается лично к тебе, она смешивает прошлое и твое желание, деревья и твою смерть. Она, жившая над изысканным рестораном Grand Vfour, лишает нас свободы, а потом снимает с нас ограничения в «Усиках виноградной лозы» и в «Чистом и порочном». Она пантеист-агностик. Если сравнивать Колетт с кулинарным изделием, то она была бы чем-то от шеф-повара Алена Пассара, взрывом вегетарианских вкусностей. Ты чувствуешь, что это полезно для твоего здоровья, но не можешь удержаться от мысли об удовольствии. Ты заново открываешь для себя морковь, сельдерей, укроп, благородные чувства. В предисловии к «Диалогам животных» Франсис Жамм (друг моего деда[5]5
  Простите меня за подобную рекламу семейства Бегбедеров, но в ней есть смысл: Колетт – региональная поэтесса, а Франсис Жамм был завсегдатаем отеля Villa Navarre в городе По. – Примеч. автора, от правившегося в Беарн.


[Закрыть]) пишет: «Иногда кажется, будто мы рождаемся. И смотрим».

Как решить все наши проблемы, понять смысл жизни, существование Бога? Достаточно просто смотреть. Например, на «густую траву, [которая] устилает подножия деревьев». В городских джунглях, среди мелкодисперсных частиц и социального жилья, между гневливыми таксистами и горящими киосками, Колетт показывает нам путь для выхода из капитализма гиперпотребления с его климатическим апокалипсисом и параличом в сфере здравоохранения. Ее «волосы, пахнущие лесом» – наш последний шанс. Я знаю, что рассуждаю как неосельский парижанин, ну и пусть, я не стыжусь своего стремления к зелени. Человечество больше не может жить задыхаясь. Колетт пришла в литературу, когда мир ощутил запах пыли. Она прошла через две войны, а потом открыла окно. Это Жанна д’Арк эпохи индивидуалистов: ее эпикурейство является антиконсюмеристским. А ее гедонизм – это буддизм.

Нравоучение Колетт состоит в том, что можно достичь вершин в литературе… при условии, если к ним не стремиться. «С минимумом средств и максимумом музыки», – резюмирует ее друг Леон-Поль Фарг. В настоящее время читать Колетт просто необходимо. В качестве оздоровительного литературного упражнения. Колетт больше чем феминистка: она женственна. Ее сила обусловлена ее родной сельской местностью. Она эколог-гурман: первое гарантированно 100 % органическое человеческое существо. Она роза, клубника, кошка, «восхитительная и успокаивающая листва, которой жаждет моя душа». Представительница исчезнувшего вида показывает нам дорогу, по которой нужно следовать, ведь скоро у нас не будет иного выбора, кроме как вернуться на лужайку на берегу моря, поговорить с пчелами и соловьями, воскресить материнскую любовь, возделать наш огород без глифосата и в ожидании финального цунами перечитать все прекрасные книги Дамы из Пале-Рояля.