Текст книги "Библиотека выживания. 50 лучших книг"

Номер 17. «Одна минута сорок девять секунд» Рисса

(2019)

На семнадцатом месте стоит замечательное повествование Рисса, который был ранен в плечо 7 января 2015 года в 11:33 на улице Николя Аппер в редакции Charlie Hebdo. Когда я открыл его книгу, первое, о чем я подумал, наверняка какая-то мерзопакость: «Как у него получится не повторять все то, что уже написал Филипп Лансон?» Тем не менее, кроме тщательного, сдержанного и нестерпимого описания массового убийства, «Одна минута сорок девять секунд» не имеет ничего общего с книгой «Лоскут» (специальный приз «Ренодо» 2018 года и 16-е место в нашем рейтинге). Как он пишет на странице 124, «существует столько дней 7 января, сколько было жертв». Многие испытывали потребность поговорить об этом, осознать, что с ними произошло, ясно и неопровержимо описать подобное безумие. Их книги о выживании среди мертвых, похоже, написаны потому, что Кабу, Эльза Каят, Шарб, Оноре, Бернар Марис, Тигно или Волински больше не смогут ничего сказать. С 1992 года Лоран Суриссо, известный как Рисс, был художником-карикатуристом, отличавшимся исключительно черным юмором, наверное, самым «хардкорным» из всех. Он продолжает писать редакционные статьи и каждую неделю рисует для Charlie Hebdo, которым он руководит после кровавой бойни. Однако его литературный стиль диаметрально отличается от его графического стиля.

Когда Рисс рисует, он является учеником Райзера: он становится жестоким, грязным, неудобным, чрезмерным, насколько это возможно. Когда он пишет, он делается чувствительным, человечным, негодующим и меланхоличным. Такая шизофрения восхищает меня, поскольку литература дала ему возможность совершить чудо: раскрыть все, что творится в голове карикатуриста, которому никогда не доводилось так сильно страдать из-за своего искусства, и который уж точно не представлял себе, что окажется в эпицентре подобной бойни, и не осознавал, что отныне его миссией станет отстаивание свободы слова во Франции начала XXI века. Рисс выступает в роли травмированного весельчака, насмешника, отказывающегося от статуса жертвы, выздоравливающего школьника, безгрешного и сердитого. У него немало страниц о том, о чем Лансон отказался писать из-за дендизма (а также потому, что он не является главой издания): об одиночестве в борьбе с религиозным фундаментализмом, о непристойной полемике по поводу денег Charlie, о «бульканье в соцсетях», а также о других раненых, погибших, и обо всех трусливых пособниках террористов в 2006 году, во времена скандала с карикатурами на пророка Мухаммеда. Лансон живет с миром в душе, а Рисс находится в состоянии войны.

В прошлом году я написал роман, выступающий против опасностей смеха, и мне казалось необходимым склонить голову перед самым смелым и израненным юмористом моей страны.

Номер 16. «Лоскут» Филиппа Лансона

(2018)

Когда на следующий день после кровавой расправы я узнал, что Филипп Лансон 7 января 2015 года присутствовал на редакционной конференции Charlie Hebdo, что он был тяжело ранен, но выжил, я сразу же подумал, что однажды он напишет книгу об этом событии. Начал он с рассказа о периоде своего выздоровления после Charlie, и его летопись отличается беспредельным изяществом. Однако «Лоскут» – не компиляция его статей. Это неоспоримый, абсолютный шедевр, памятник травмированной искренности и кровоточащего ума, который разрывает нас на части. Хотя по-человечески невозможно сбавить тон, говоря о мученике свободы слова, давайте не будем забывать, что существовало немало способов потерпеть неудачу с такой книгой. Излишний лиризм мог стать тошнотворным, излишний гнев мог убить эмоции, излишняя жалость могла все испортить. На каждой странице, которую Филипп Лансон буквально вырывает из своей живой плоти, ему удается найти идеальную дозировку между фактической точностью и стилистической простотой: литература питается болью, но одной боли недостаточно. Нам известна только одна похожая попытка – книга Цруи Шалев, удачно названная «Боль»: любовный роман, опубликованный израильской писательницей, серьезно пострадавшей в результате взрыва автобуса в Иерусалиме в 2004 году.

«Лоскут» черпает свою силу в том, что ничего не облекает в форму романа. Его жесткая композиция включает вечер, предшествующий нападению, далее следует посекундная реконструкция события в замедленном режиме: разговор об Уэльбеке, прерванный автоматами Калашникова, жизнь, спасенная благодаря книге о джазе, затем эвакуация, больница, бесконечные, бессмысленные, повторяющиеся страдания – все это вызывает у читателя безоговорочное сопереживание. Он проходит через те же чувства, что и автор: резкий упадок сил, мятеж, непонимание, разочарование, надежда, стыдливость, возрождение и любовь. Книга подобна поезду-призраку, из которого мы выползаем на коленях, в слезах, но, как ни странно, восстановленными. Чудовищный парадокс состоит в том, что пережитая жестокость предоставила Филиппу Лансону возможность стать большим писателем, чего ему не удалось достичь в своих двух предыдущих романах, причем именно благодаря дендизму, который ранее он сам себе запрещал. Его поддерживало на плаву то, что он называет своей «железной легкостью» – вместе с музыкой Баха. В качестве провокации можно было бы сказать, что «Лоскут» – единственное позитивное последствие теракта 7 января 2015 года. Это прежде всего блестящая победа искусства над дебилизмом.

Номер 15. «Шарлатан» Исаака Башевиса Зингера

(1967)

Мертвые публикуют слишком много шедевров. Они составляют нечестную конкуренцию с живыми. Раз выходит неизданный роман Исаака Башевиса Зингера, значит, все остальные книги в магазине гроша ломаного не стоят. Извещаю вас о том, как тяжело мне черным по белому признавать сию печальную реальность. Его французский издатель уточняет, что в период с декабря 1967 года по май 1968 года «Шарлатан» вышел в свет как роман, печатающийся в нью-йоркской ежедневной газете на идише Forverts («Вперед»). Как ни парадоксально, этот легкий, глубокий и забавный роман никогда не переводился во Франции (только в Италии). В нем Исаак Башевис Зингер рассказывает, как евреи, которых не истребили в Европе, научились выживать в Соединенных Штатах.

Как они переезжали на другую квартиру, пытались забыть прошлое, как эти попытки оказались безрезультатными, как они выучили английский, преуспели в сфере недвижимости и изменяли своей жене с женой своего лучшего друга. Порой мы путаем Зингера с Солом Беллоу, но так происходит потому, что они все время делают одно и то же. (Единственная разница между Беллоу и Зингером состоит в том, что первый получил Нобелевскую премию по литературе в 1976 году, а другой – двумя годами позже.)

Давшего название роману шарлатана зовут Герц Минскер, но он мог бы носить имя Мозес Герцог (герой романа «Герцог» Беллоу, написанного в 1964 году). Он неловкий интеллектуал, писатель без произведений, знаток талмудической культуры и сексуально озабоченный человек, попадающий в неприятности, едва он перестает погружаться в чтение Зигмунда Фрейда. Его друг Моррис Калишер разбогател, бросив жену Минну. «Шарлатан» – это «Цикада и муравей» из басни Лафонтена, если вообразить, что цикада и муравей спят с одной и той же осой. Эти персонажи напомнили мне аргентинского деда писателя Сантьяго Амигорена, эмигрировавшего в Буэнос-Айрес из Польши, но так и не сумевшего забыть свою мать, которую ему не удалось спасти от холокоста. Действие водевиля Зингера происходит на Манхэттене в 1940 году: бойня уже началась. У жены Герца двое детей, застрявших в варшавском гетто. Счастье невозможно, несмотря на то что в Америке всегда нужно делать вид, что у тебя все хорошо. Чем хуже идут дела, тем больше приходится улыбаться. «От решеток метро поднимался горячий смрад, как из подземного крематория». Зингер пишет свой роман с невероятной непринужденностью, все идеально сочетается между собой, тоска и радость, комические диалоги и панический страх. То, что Амигорена называет «внутренним гетто», способно испоганить каждую минуту вашей жизни. Однако подобная напряженность страдания создает неповторимый стиль, а своеобразное «давление» трагедии на плечи шарлатана придает веселому и вычурному слогу глубину величайших шедевров Достоевского.

Номер 14. «Красота не сонная» Эрика Ольдера

(2018)

Ни для кого не секрет: мне не понравилась работа издателя. Я думал, надо будет читать рукописи, а потом идти обедать с критиком Анжело Ринальди с отчетом о представительских расходах. В реальности же оказалось, что надо проводить много времени на маркетинговых совещаниях, а в остальное время ругаться с неудовлетворенными авторами, либо из-за того, что мы отказались их публиковать, либо из-за того, что согласились, но они не отыскали свою книгу в магазине Relay на вокзале в Перпиньяне. Несмотря на мое экзистенциальное разочарование, мой краткий опыт в издательском деле принес мне некоторые радости: открытие одних писателей (Лола Лафон, Симон Либерати, Бенедикт Мартен, Пьер Меро), импортирование других (Гийом Дюстан, Катрин Милле, Фернандо Аррабаль, Петр Краль), организация нескольких вечеринок, спасение одного журнала (L’Atelier du Roman), создание другого (Bordel) и… разгуливание по Люксембургскому саду с Эриком Ольдером. Я не помню все детали наших разговоров, но помню понимающие улыбки под сенью деревьев, молчаливые паузы среди статуй, между фонтанами, под крики детей, восхищенные возгласы английских студенток, сидящих на зеленых стульях. Эрик Ольдер умер в 2019 году. Мне повезло встретиться с ним, это помогло мне понять, почему некоторые люди пожертвовали своей жизнью ради того, чтобы издавать других. Тут не обошлось без прихода ангела, который бросил несколько перьев на таких издателей, как Поль Отчаковски-Лоренс и Бернар де Фаллуа.

Последний прижизненный роман Эрика Ольдера – дань уважения скромным библиофилам, отшельникам, всецело погруженным в литературу, которые прячутся в лесной глуши. Его герой Антуан владеет магазином подержанных книг в Медоке, куда никто никогда не заходит… кроме одной клиентки Лоррен, страдающей бессонницей. Еще одна невероятная встреча. Во всех книгах Ольдера обрисовываются силуэты потрясающих девушек: «Видно было, как ее кровь циркулирует под кожей, когда какому-то идиоту удавалось ее взволновать» (стр. 17). Он, несомненно, наш лучший акварелист женских персонажей, начиная от «Прекрасной садовницы» (премия «Ноябрь» 1994 года) до «Мадемуазель Шамбон (1996 год) и «Корреспондентки» (2000 год). Его воображение населено дивно загадочными женщинами, которые встряхивают жизнь хрупких рассказчиков: Эрик Ольдер – это анти-Вайнштейн. Всегда находится некая странная дама, способная нарушить его одиночество и помешать ему спать. Его полуостров напоминает округ Йокнапатофа (родной сердцу Фолкнера): между морем и рекой мы позволяем себе плыть на виноградной лозе, как в старых романах, наполненных ароматом столиков для гриля из акации. У Антуана крадут книгу «Даймлер уходит» Фредерика Берте, потому что у некоторых клептоманов несомненно хороший вкус. Книготорговец-отшельник, заворачивающий свои книги в кальку, и есть сам Ольдер, умеющий наводить на слова такой блеск, словно каждая его страница была рождественским подарком.

Номер 13. «Автоморибундия» Рамона Гомеса де ла Серна

(1948)

Редко случается, чтобы я так страстно влюблялся в книгу. И чтобы любовь оказалась настолько глубока, что я уже понимаю, что стану перечитывать «Автоморибундию» не только через пять, десять и пятнадцать лет, но и через пять, десять и пятнадцать минут, и не перестану просматривать ее до самой своей смерти. «Автоумирающим» является не только Рамон Гомес де ла Серна, но также вы и я, таково человеческое предназначение: мы ходячие умирающие, и лучше признать это с радостью, чем гнить всю жизнь, стремясь избежать нашей смертности. Я настолько люблю этого человека, что он вызвал у меня желание выучить испанский, чтобы читать его на языке оригинала.

Рамон – Сервантес XX века, а его «Автоморибундия» – гениальное нагромождение, распространитель мастерства, книга-монстр, подобная «Опытам» Монтеня: тысяча страниц жизнеописаний, воспоминаний, протеста, поэзии, нищеты и гордыни. Трудно поверить, что пришлось ждать семьдесят два года, чтобы перевести во Франции столь же важное произведение, как «Книга непокоя» Фернандо Пессоа. И что оно до сих пор не переведено ни в Германии, ни в Англии, ни в Италии! Позор! В тот миг, когда вы откроете этот шедевр, ваша жизнь изменится. Заверяю вас, что я не набиваю ему цену. Из огромной автобиографической книги можно почерпнуть все что угодно.

Рамон Гомес де ла Серна (1888–1963) – необыкновенно одаренный сумасброд, испанский распутник, прославившийся сто лет назад изобретением грегерий, своего рода метафорических афоризмов, которые Валери Ларбо переводил как «выкрики». (Пример: «Боль в шее повешенного неизлечима». Или «Континенты – это каменные облака». Или «Можно сказать, что L пинает ногой букву, которая следует за ней».) Свою первую книгу он опубликовал в шестнадцать лет, читал лекции, сидя на цирковой трапеции или забравшись на слона, писал только красными чернилами. Однажды вечером он украл газовый фонарь и принес его домой, чтобы испытать ощущение, будто он всегда находится на улице. В 1910-х и 1920-х годах он каждую субботу с десяти вечера до пяти утра царил в мадридском авангардном кафе Pombo. Оказавшись в изгнании в Буэнос-Айресе с 1936 года до самой смерти, он превратился в автора, который вернулся к своим выдумкам. Он понимает, что его «мемуары умирающего» – книга последнего шанса. Он написал ее в 1948 году, в возрасте шестидесяти лет, когда ему уже было нечего терять, кроме всего. Ни на одной странице книги нет ни единой банальности. Публикация такого «кирпича» в октябре 2020 года превратилась в унижение для всех французских писателей, уже сломленных закрытием баров. Это целый поток разума, печали, ясности и вдохновения. Когда человек открывает свою душу, он сам становится книгой.

Пока я с жадностью перелистывал страницы его невероятной жизни, я по почте получил новую книгу Мануэля Виласа «Алегрия». И принялся бегло просматривать их поочередно: немного Рамона на завтрак, немного Мануэля на полдник, и вскоре оба испанца меня околдовали. Я был им бесконечно признателен за их свободу. Не хотелось бы делать поспешных обобщений… но все же мне кажется, что испанские писатели в большей мере обладают свободой и способностью выдергивать себя из классической повествовательной структуры, чем мы, французские писатели. Они ведут свое происхождение от Сервантеса, безалаберного изобретателя современного романа: нарушение порядка их совершенно не напрягает, скорее наоборот. У Гомеса де ла Серна и Виласа есть нечто общее: они ничего не придумывают, но, рассказывая о своей жизни через отступления, окольные пути, искренние заблуждения и мифоманские воспоминания, они воссоздают жизнь во всем ее богатстве. Необъятный, удивительный, злосчастный путь, усеянный кознями, непониманием, одиночеством и тщеславием. Бурный поток переживаний. Я им завидую, поскольку упорствую в кропотливом выстраивании планов, в том числе и для данного рейтинга.

Номер 12. «Путешествие вокруг моей комнаты» Ксавье де Местра

(1795)

Это шедевр самоизоляции, жемчужина стиля, удивительная похвала затворничеству. «Путешествие вокруг моей комнаты» Ксавье де Местр написал в возрасте двадцати семи лет. Он тогда находился под арестом в крепости Турина из-за участия в дуэли с пьемонтским офицером по имени Патоно де Мейран и решил изучить каждый закоулок своей золотой тюрьмы. Этот текст опубликовал в 1795 году его гораздо менее фривольный старший брат философ Жозеф де Местр. В течение сорока двух дней, породивших сорок две главы, Ксавье де Местр стремился наглядно объяснить нам то, что знают все монахи трапписты: вынужденная неподвижность освобождает душу. Следует отметить, что его комната оказывается куда роскошнее одиночной камеры в тюрьме Санте. Он вглядывается в каждую деталь портрета мадам де Хоткастль на стене, наслаждается комфортом своей мягкой постели, разваливается в кресле, поддерживает огонь в камине, ведет диалог со своим лакеем Джоаннетти и гладит свою собаку Розину.

Но, главное, у него есть библиотека, которая позволяет ему улететь дальше, чем на воздушном шаре (десятью годами ранее, в своей родной Савойе Местр стал одним из первых навигаторов на шаре братьев Монгольфьер). Мечтания одинокого затворника превращаются в наслаждение скромным гедонизмом: ночи он проводит, выбираясь из изоляции посредством сновидений, а дни – присматриваясь к своему лицу в зеркале и к своей душе на потолке. Господин де Местр разрабатывает юмор заточения и клаустрофилию памяти. Чем меньше мы двигаемся, тем лучше вспоминаем. Утонченный аристократ и импровизированный метафизик великолепным языком пишет трактат о человеческой гордыне, о превосходстве ума над скукой. Некоторым современным авторам, ведущим дневники самоизоляции, следовало бы черпать вдохновение в такой классике, а не в «Смешных жеманницах» Мольера.

«Путешествие вокруг моей комнаты» было одной из любимых книг Пруста, который сам был большим любителем писать в комнате, полностью изолированной от мира, со стенами, обитыми пробкой. Местр инициировал литературное направление, главенствующее сегодня в современном романе: отвлеченное самонаблюдение, внутренний монолог, аутопсихоанализ. Он ловко смешивает Стерна и Констана, Дидро и Монтеня. Удовольствие от чтения «Путешествия по моей комнате» десятикратно усиливается во время глобального карантина: в тот момент, когда я писал этот текст, на Земле было три миллиарда Ксавье де Местров. После выхода на свободу дуэлянт-затворник всю жизнь сожалел о периоде самоизоляции, благодаря которому он смаковал каждую минуту, словно зернышко черной икры. Вполне вероятно, что нас тоже охватит ностальгия по карантину через несколько месяцев после нашего освобождения, когда мы снова заживем в неистовом ритме ликующих эмиттеров углекислого газа.

Номер 11. «Записки из подполья» Федора Достоевского

(1864)

А вот и продолжение нашей серии, посвященной классикам самоизоляции в литературе: на одиннадцатом месте – клаустрофобный шедевр Достоевского.

«Комната моя дрянная, скверная, на краю города». Абсолютно радикальный монолог, разглагольствование «непривлекательного» человека, живущего в подполье и ненавидящего весь мир.

Вовлекитесь в чтение «Записок из подполья», чтобы полюбоваться безумной досадой отставного коллежского асессора, который отказывается покидать свой подвал. Какое радостное утешение дарит нам мэтр русского романа! Я прочел его с наслаждением, умноженным гротескностью моего положения – человека, чье второе место жительства определено государственным патернализмом и принудительным страхом, разрушающим планетарную экономику. Чтобы лучше распробовать каждую фразу неудержимого речевого потока, рекомендую вам прочесть это, запершись в шкафу. Свое рассуждение на моральные темы автор «Преступления и наказания» и «Братьев Карамазовых» опубликовал в 1864 году, то есть примерно через столетие после «Путешествия вокруг моей комнаты» Ксавье де Местра. Знал ли он о нем? Вполне возможно. Однако тон его антигероя, живущего в уединении, абсолютно противоположен аристократическому легкомыслию Ксавье де Местра. Он ближе роману «Обломов» его приятеля Ивана Гончарова, опубликованному шестью годами ранее в том же Санкт-Петербурге. Подобно конченому бездельнику Обломову, «человек подполья» разочарован и гордится этим. В отместку за любовные унижения и обиды он находит убежище в агорафобии. Внешняя действительность не предоставила ему ничего, кроме огорчений и посредственности. Достоевский обнадеживает всех тех, кто ходит кругами по своим комнатам: по его мнению, отказ выходить из дома является доказательством величия. «Конец концов, господа: лучше ничего не делать! Лучше сознательная инерция! Итак, да здравствует подполье!» Наш замкнутый служащий ничем не сумел сделаться, «ни героем, ни насекомым», он – сноб и неудачник, озлобленный и ленивый. Он порицает деятельных людей, считая, что активность является свидетельством их глупости. «Человек же с характером, деятель, – существо по преимуществу ограниченное. […] Но, может быть, нормальный человек и должен быть глуп». У него болит печень, но он не лечится и никогда не лечился. С учетом всего, что мы едим и пьем в своих домах, нам несложно отождествить себя с этим печеночным мизантропом. Высшая ирония заключалась бы в том, чтобы победить коронавирус и сразу же после этого умереть от несварения желудка. Спасибо Федору Достоевскому за то, что нашу жалкую самоизоляцию он трансформировал в лекцию по развитию интеллекта. Наконец, последний аргумент, чтобы вас убедить: это, безусловно, самая короткая его книга!