Текст книги "Заговор генералов"

Сиротину нужен был толчок, притом довольно жесткий. Эти бульдоги, вроде Турецкого, уже не отстанут. Начали копать, как говорили в старину, до воды докопаются обязательно. Иначе чего было начинать! На Зверева теперь рассчитывать нельзя: продаст, едва почует, что начинает припекать задницу. А впрочем, он и там у себя, в Германии, когда отваливал, спасая счет в банке, пару «мерседесов» и так называемое собственное реноме, тоже вел себя как порядочная шлюха: всех заложил, кого мог. Точнее, на кого указали ему пальцем. Оттого и смог выплыть. Но Зверев никогда не был фигурой. Не брал раньше в голову Сиротин, а теперь вот пришлось задуматься. И получалось все таким образом, что в любом случае старшим в данном раскладе выходил Марк Михайлович. Козырной он туз или только валет, никто сказать не мог, но ходил явно в козырях.

Знал, с кем имеет дело Сиротин. Особо знакомством не бравировал, однако и в мальчиках себя не чувствовал. Разговаривали, когда случалось, уважительно, на «вы». Правда, не получал от Кострова Сиротин лаковых приглашений в письменном виде: мол, прошу пожаловать… и далее в том же духе, которые иногда доставлял нарочный для директора библиотеки. Зато мог твердо сказать Сиротин, почему нашли пистолет Калошина, покойного начальника вневедомственной охраны, со следами пальцев хозяина, но в таком положении, в котором он никак оказаться после самоубийства не мог. Элементарный зевок следователя, а ведь можно было такую партию разыграть!

Сиротин лично тогда выехал на место по просьбе Зверева. И вместе со следователем, который теперь сидит внизу, в компании себе подобных, и разбирается с бумажками, в которых ничего стоящего нет, вошел в квартиру Калошина. Все чин по чину: покойник – на месте, у ног «макаров», на котором должны были остаться следы пальцев самоубийцы. Но одну деталь сразу увидел военный человек Сиротин: пистолет стоял на предохранителе! Это, значит, как же? Калошин пустил себе пулю в висок, снова поставил оружие на предохранитель и только потом бросил на пол? Здорово! Даже полный идиот понял бы, что убийца шлепнул хозяина пистолета, вложил оружие ему в руку, но, боясь случайного выстрела – ведь еще теплые пальцы должны лежать и на рукояти, и желательно на спусковом крючке, – на всякий случай поставил машинку на предохранитель. А потом просто забыл снять.

Очень аккуратно, почти носом разглядывая лежащее на полу оружие, сумел-таки Сиротин незаметно для остальных, искавших следы на подоконнике, на кухне, на замке выходных дверей, перевести пистолет в боевое положение. Конечно, скорее всего, этого делать не следовало, но тогда полетела бы, к черту, генеральская версия о самоубийстве начальника охраны. А куда бы привела эта ниточка «следаков», одному Богу известно.

Конечно, не стал бы Марк Михайлович заниматься подобным киллерством, ему это и не надо. Но он точно имел какое-то отношение к делу Калошина. Потому что на следующий день Сиротин, докладывая Звереву о результатах расследования, не преминул вставить и данный эпизод, а также сообщить и о своей роли в нем. Зверев растерянно качал головой, однако не возмущался поступком Сиротина, а когда кадровик вышел, услышал в приемной команду директора: «Немедленно соедините меня с Костровым!» О чем там у них шел разговор, Сиротин узнать просто не успел: пока дошел до своего кабинета, то да се, но на следующий день Зверев вызвал кадровика к себе и скромно, как бы между прочим, вручил ему конверт. В нем была тысяча долларов. От себя директор никогда бы такого подарка не сделал, скорее, удавился бы от жадности. Значит? А то и значит, что «легкая операция» Сиротина кем-то была оценена по-достоинству.

Калошину– то теперь уже все равно, а тысяча баксов -деньги вполне приличные.

Поразмышляв еще немного, Сиротин принял наконец радикальное для себя решение, снял трубку и набрал телефонный номер Кострова. Откликнулся милый голос, вероятно, секретарши. Сиротин объяснил, кто он и откуда. После недолгой паузы он услышал энергичный, резкий голос Марка Михайловича:

– Костров слушает, день добрый, Алексей Андреевич, чем обязан?

«Вишь ты, имя-отчество помнит…»

– Короткий разговор имею, Марк Михайлович, – неторопливо, нарочно задавая такой темп беседе, начал Сиротин. – Некоторые сомнения появились…

– Ну, если сомнения, то разговор важный, – как бы потеплел Костров. – Надо встретиться? Или телефоном обойдемся?

– Думаю, особой срочности для встречи нет. Пока, во всяком случае.

– Тогда я вас внимательно слушаю, Алексей Андреевич.

– Я не стал бы беспокоить, но… Обстоятельства сложились таким образом, что к нам явилась Генеральная прокуратура. В большом числе и с серьезными намерениями. С соответствующими, как вы понимаете, санкциями. Директор наш немедленно уклонился, и весь, так сказать, груз ответственности мне пришлось взвалить на собственные плечи пенсионера. Понимаете?

– Еще бы! – коротко засмеялся Костров. – А пенсия хоть и наша, но маленькая. Слушаю дальше.

«Все– таки приятно иметь дело с умным человеком, а не этим нашим дуболомом! -подумал Сиротин. – Соображает человек… И про пенсию с ходу все усекает…»

– Так вот, работают они сейчас тут у меня. Как вы понимаете, особо у нас не накопаешь, но руководит ими личность вполне достойная. Возможно, слышали: Турецкий Александр Борисович, «важняк». С ним, чувствую, может быть нелегко. Ну а наш Анатолий, как я уже заметил, благополучно удалился. Вот так, Марк Михайлович, информирую, поскольку больше, как говорится, некому печаль свою излить. Какое будет ваше мнение, хотелось бы знать.

– Спасибо, Алексей Андреевич, – почти тепло отозвался Костров. – Поскольку, как вы понимаете, к данному делу – или делам – я отношения не имею, – он подчеркнул это «не имею», – мне тем более приятно, что вы сочли возможным проинформировать меня. А что касается мнения, что ж, начали работу и пусть работают. Я так думаю. Буду рад, если вы согласитесь со мной в этом вопросе. Полагаю, в таком серьезном деле Генеральной прокуратуре мешать нельзя. Верно?

– А зачем же мешать? Можно даже помочь.

– Вот именно. Скажите, Алексей Андреевич, а что это я вас ни разу в нашем салоне в качестве гостя не видел?

– Так ведь э-э… приглашения особые наверх передаем-с!

– Быть того не может! Ай-я-яй, какая ошибка! Ну простите, ради Бога, нынче же исправлюсь. А вот, к слову, не желаете хоть и сегодня навестить? Адрес, надеюсь, известен, при входе прикажу вас встретить, поглядите, познакомитесь с интересными людьми, а после фуршет, как положено. Если нет возражений, жду. Форма, как говорится, – засмеялся он, – повседневная. Кстати, и презентик тут у меня небольшой вас дожидается. Приезжайте, буду рад.

И – отбой.

Приятная оказалась беседа. С перспективой. Надо ехать, решил Сиротин…

Глава 15.

Турецкий сидел теперь в собственном кабинете и читал протокол допроса сержанта Криворучко. Читал и злился, хотя давно уже знал, что в его деле не может быть места никаким эмоциям. По материалам, доставленным с помощью Грязнова из Управления кадров министерства, Александру уже были ясны, так сказать, «портреты» подозреваемых в убийстве Комарова. Прослеживались и руки покровителей, и пока главный из них – Николай Нефедович Шумилов, первый заместитель министра внутренних дел. Но, по сведениям из того же источника, этот самый Шумилов волею растерянного до крайности министра, которого стало модно «употреблять» по поводу и без повода что в средствах массовой информации, что в придворных президентских кругах, со дня на день должен вылететь из первых в последние. А замена ему, как понимал Турецкий, уже готова: скорее всего, новым первым замом станет все тот же Кашинцев. Среди прочих претендентов у него было одно, сильно перевешивающее другие, качество: происходил из тех же краев, что и Президент. Ну а Сам, как всем хорошо известно, всегда оставался неравнодушным к землякам: тянул за собой, облекал высоким доверием, возводил в должности, а после легко расставался, как бы отбрасывал за ненадобностью. Именно поэтому у многих из его соратников «звездный час» так и не состоялся, хотя были близки к нему. К часу, разумеется.

Но тогда прослеживается любопытная тропка, размышлял Турецкий. Отставка Шумилова, возможно, каким-то образом связана с падением Коновалова. Если Воробьев – продукт, скажем так, тщеславия заместителя министра, а тот связан с Коноваловым, то все эти ночные угрозы по телефону, слежение через спутник из подземного, строго засекреченного спецобъекта за такой ничтожной пылинкой, как следователь Турецкий, которого легче убрать, чем купить – и это тоже всем известно, – наконец, вполне профессиональные «хвосты» и прочая, и прочая шобла, следящая, стреляющая, уголовная, – все, вместе взятое, вытекает из одного источника. Активно действующего и столь же активно смердящего.

В общем, картинка вырисовывалась – хуже не придумаешь. И что самое печальное – Турецкий отчетливо представлял, исходя из опыта прежних дел: та стена, перед которой в данный момент стоит следствие, практически непробиваема. Это в том случае, если его догадка верна. Можно, конечно, сконцентрировав все усилия на одном каком-нибудь участке, расшатать ее, даже выломать одну-другую глыбу, но стена устоит. Ибо в ее разрушении, кажется, никто уже и не заинтересован. Но… это все – политика. А надо заниматься конкретным делом, которое, имея политическую какую-нибудь подоплеку, все же квалифицируется как уголовное.

Справа, на углу стола, лежали уже изученные материалы, слева – те, что в некоторой степени обобщены, отмечены закладками Игоря Парфенова и его коллег – Артюши и Грекова. Постарались ребята, ишь, целую гору навалили! Пахать теперь – не перепахать…

Так, с этим Криворучкой картина ясна. Интересно будет устроить ему очную ставку с Воробьевым. Которого, правда, надо еще поймать. В чем совсем не был уверен Александр Борисович. Скорее всего, капитан сейчас уже далеко. Все ж было разыграно как по нотам – ни минуты потерянного времени. Значит, там уже все знали наперед. Вот разве что профукали оперативность Славки Грязнова, не приняли во внимание, что он может оказаться проворнее их. Потому и получился у них такой непростительный прокол с сержантом, который не преминул тут же заложить своего непосредственного начальника. Правда, уже зная, что тот в бегах и являться к следователю никак не намерен. Ну что ж, тут тоже есть своя логика: капитан приказал, капитан сам бил задержанного, а он, сержант, он – ничего, он за рулем. Водитель он. Одним словом, безответная овца. А вот, кстати, ведь и в случае с убийством Голубева было зафиксировано, что стрелял капитан, а Криворучко был как бы на подхвате – очередь из автомата в черное небо выпустил только, да и то от растерянности. А Славка говорит: мордоворот, побывавший в горячих точках. Липа все это, конечно. Он его в изоляторе внутренней тюрьмы на Петровке оставил до утра. Чтоб завтра начать по новой. Правильно, тут все-таки свои кругом, а в той же «Матросской тишине», не говоря уже о Бутырке, до утра б не дотянул как пить дать, свои бы и прикончили. Ладно, вздохнул Турецкий откладывая «дело» вправо, завтра познакомимся…

Он взглянул на часы и удивился, что еще так рано. Только восемь. А думал, что уже завтра наступило: насыщенным оказался денечек. Но раз еще не поздно, продолжим наши игры. Кто на очереди? Он взял очередную папку из левой стопки. Но ознакомиться не успел, потому что дверь без стука и привычного: «К вам можно?» – отворилась и захлопнулась. Щелкнул дверной замок.

Турецкий быстрым движением повернул абажур настольной лампы в сторону двери и… засмеялся. Там стояла, прикрывая ладонью глаза от яркого света, Клавдия Сергеевна.

– Фу! Напугала! – воскликнул Александр. – А я уж думал, что меня мои дорогие уголовнички кончать явились! Ты чего, Клавдия? – Он опустил горячий колпак лампы снова на стол, к документам. И поднялся навстречу вошедшей. Он с улыбкой наблюдал за ней – такой торжественной, будто она пришла с чем-то поздравить его, и потому лицо ее заранее рдело от предвкушения.

– Константин Дмитриевич уехал в администрацию, – сообщила она, – и сегодня вряд ли вернется.

– Ты только это пришла сказать мне, Клавдия? – задал строгий вопрос Турецкий и потянулся к ее локтю: чтобы проявить некоторую вежливость, все-таки дама вошла, и не просто со стороны, а та дама, с которой он, да вот хоть и… позавчера, провел некоторое время в постели. В ее постели, разумеется. Поэтому требовалось проявить в некотором роде такт. Ну а во-вторых, Саше очень как-то не понравился сухой щелчок дверного замка. Правда, бывали случаи, когда он срабатывал сам, подводила какая-то пружинка. Но сейчас дело было явно не в ослабевшей пружинке. Он и собирался, взяв великолепную Клавдию под локоток, ненавязчиво проводить ее к выходу и выставить за дверь. Но чтоб безо всяких обид с ее стороны.

– Я бы рад с тобой немножко поболтать, дать мозгам передышку, девушка дорогая, но, к сожалению, много срочной работы. Да ты и сама видишь, – показал он на гору папок на столе.

Придерживая ее горячий локоть, Саша понимал, какие неожиданные мысли и желания подвигли Клавдию на приход к нему. В связи, конечно, с внезапным отъездом Кости Меркулова. Куда она сказала? В администрацию? Ах, к Президенту! Ну тогда он действительно сегодня на службу уже не вернется: там не любят и не умеют, кстати, говорить быстро и только по делу. Там сидят философы-экономисты! Там делается политика! Как же можно… быстро?!

– Послушай, дорогая, – продолжал между тем Саша, голос его стал нежен и тих, – то, что наконец-то произошло между нами, то, к чему мы, оказывается, оба так безудержно и давно стремились, лично для меня – огромный праздник. Праздник всего: души, тела там, – заторопился Турецкий, расценив очередное движение к нему как попытку заставить его капитулировать перед спонтанно родившимся натиском, – ну, ты меня хорошо понимаешь… Но жизнь, Клавдия, состоит в основном из скучных серых будней. Так уж придумали люди, что без конца праздновать нельзя, понимаешь? Это просто неприлично! Я ведь прав, дорогая, не так ли? И еще скажу…

– А я-то, – активно перебила его Клавдия, – дура старая, нафантазировала себе, что вот приду к нему, такому хорошему и ласковому, и он, который так соскучился по домашнему теплу и нежности, благодарно обнимет меня, и мы уедем ко мне, и я отдамся ему со всею страстью!…

– Батюшки, Клава! – восхитился Турецкий. – Что случилось? Ты заговорила высоким слогом башкирской писательницы Бетси Холидей! Да ты ли это вообще?! Или я ослышался, черт меня побери!

– Ты, конечно, можешь ругаться, как хочешь, но решения я не изменю. Ты устал, и тебе нужен отдых. Можешь убирать свои бумаги, ко всем чертям, и собирайся – едем! – с непонятным пафосом заявила она и, решительно сдвинув в сторону кипу документов, присела на край письменного стола. – Ну, чего ты ждешь? – Она требовательно протянула к нему руки и губы в ожидании немедленных объятий и поцелуев.

– Ты сошла с ума, тебе не кажется? – осторожно сказал Саша, подходя ближе и чувствуя, как непонятный шальной хмель или, возможно, спрятанное в глубине души мальчишеское хулиганство вином ударяет в голову. – Здесь, между прочим, рабочий кабинет…

– Мне наплевать, – выдохнула Клавдия и, ухватив его за плечи, притянула к своей груди. – Страсть не знает преград!

«Эт точно! – вспыхнула догадка в голове Турецкого. – Либо любовный роман, либо какой-то сериал по телевизору…» Но что оставалось делать нормальному, незацикленному мужику, если перед глазами у него вдруг замелькали жаркие эротические картинки недавней ночи, если в руках он сжимает щедрые прелести обалдевающей от желания женщины, а губы ему уже не принадлежат?… С азартом и веселой злостью подхватив Клавдию под коленки, он в мгновенье ока загнул ей такие салазки, от которых любая другая дурища завизжала бы, как зарезанная. Но перепуганная Клавдия, валясь спиной на деловые бумаги, лишь судорожно зажала обеими ладонями собственный рот, а распахнутые в изумлении глаза ее никак не верили в происходящее…

Темп был взят почти предельный, и минуту-другую спустя глаза Клавдии «поплыли», а ее, бедную, так и швыряло на волнах той самой страсти, для которой она по собственному легкомыслию не обозначила ни границ, ни заслонов… Берег надежды, к которому стремительно рвалась ее грешная душа, оказался не так уж и далеко. И, достигнув его, Клавдия замерла – восторженно и отрешенно. Турецкий глубоко вздохнул и отпустил ее ноги. Клавдия смогла теперь очнуться, слезть со стола и привести в порядок нижнее белье. Турецкий, стоя у окна, молча курил. Услышал за спиной протяжный, прерывистый выдох.

– Значит, про тебя правду рассказывают…

– Это ты о чем? – обернулся он.

С помощью неизвестно откуда появившейся губной помады, зеркальца и носового платка Клавдия поправляла форму своих размазанных губ.

– О том, что ты сексуально озабоченный… Я даже не представляла… в голову не могло прийти, что такое бывает…

– Ну уж! – самодовольно возразил Турецкий.

– А этот твой стол! – со злостью добавила Клавдия.

– Ба! Он-то в чем виноват?

– В том, что и сам ты жуткий развратник, и на столе на этом… – Клавдия вдруг густо покраснела и отвернулась.

«Эва, где собака-то зарыта!» Турецкий едва сдержал улыбку, которая могла в эту минуту смертельно обидеть женщину.

– Уж ты, во всяком случае, можешь быть твердо уверена, – столь же безапелляционно солгал он, – что ничего подобного в моем кабинете не происходило. Тем более – на столе. Как ты могла поверить в эту чепуху? Удивляюсь, право… И вообще, Клавдия, – уже с нотками сварливости добавил он, – мы, кажется, с тобой не договаривались…

– Мы вообще ни о чем не договаривались! Но ты обязательно когда-нибудь крепко пожалеешь… – многозначительно закончила Клавдия Сергеевна, гордо и неприступно уплывая из кабинета.

– Кла-ав, – по-мальчишески жалобно проскулил Турецкий. – А что я мог поделать? Ты сама виновата: страсть, оказывается, и вправду не знает преград. Особенно, когда ты… тут. – Он показал пальцем на стол.

– В том-то и кошмар, – не оборачиваясь, ответила она. – Да, конечно, я не права, что… отношусь к тебе с любовью… Только ты мог бы иметь гораздо больше!

«Еще больше?! – мысленно возопил Турецкий. – Чур меня! Да что ж это творится?! За короткий срок уже вторая дама сообщает мне, причем, не исключаю, из лучших побуждений, что я обязательно пожалею… Потому что не захотел большего! Но о чем речь, если повод у них – один, а обстоятельства – совершенно противоположные?…»

– Клава, – строго сказал он, и она замерла возле двери. – Твои последние слова я мог бы истолковать таким образом, что ты желаешь немедленного повторения?

– Господи! За что мне эти муки! – простонала она и так хлопнула дверью, что из-за филенки посыпались кусочки штукатурки. Гул пронесся по коридору и, вернувшись, с маху ударил Турецкого в грудь, отчего всякое желание и у него немедленно пропало.

– Клавка, ты чудо! – громким шепотом заявил он, выглянув в коридор. – И не ври, что тебе не понравилось… – Но она лишь обреченно отмахнулась.

Александр вернулся к столу, оглядел раскиданное по нему свое бумажное хозяйство, потом посмотрел на часы. Все сумасшествие не заняло и получаса. Но никакого желания возвращаться к работе уже не было. Напротив, он не мог даже представить себе, что вот сейчас снова сядет возле настольной лампы и откроет очередную папку с документами. Не найдя лучшего решения, он сгреб все папки разом и запер их в сейфе. Пока. До завтра.

Сбегая вниз по лестнице, он подумал, что было бы чертовски правильно отвезти сейчас измученную сомнениями Клавдию домой и у подъезда ласково пожать ей ручку. Ведь когда нет логического объяснения случившемуся, женщина легко кидается к противоположным и, разумеется, неправильным выводам, лишь бы они ее устраивали чисто формально. Но эта первая ошибка часто становится причиной уже следующих необдуманных действий. Так из камушка вырастает гигантская снежная лавина, которая может похоронить под собой любую логику и привести к несчастью, после чего вопрос: почему, если даже повода не было? – звучит совершенно по-идиотски. Любые неутоленные страсти легко перерастают в непримиримый антагонизм. А чем усмиряются бурные страсти? Только делом. Клавдия поймет и успокоится.

Но дежурный на вахте заявил, что секретарша Меркулова покинула здание ну вот буквально несколько минут назад, и если побежать к метро, то можно легко догнать ее. Или позвонить домой, когда она приедет.

Ни одно из подсказанных решений вопроса Турецкого не удовлетворяло. С чего это он будет бегать? И в сторону какого метро? Их в округе несколько. И почему она обязательно пошла к метро, когда вполне логично в ее смятенных чувствах зайти в ближайший магазин и взять бутылку любимой ею «Монастырской избы»? Словом, Турецкий быстро уговорил себя, что никому никого догонять не следует, зато завтра совершенно резонным будет первый же вопрос: а куда это тебя, голубушка, вчера черт унес? Я искал, хотел в щечку поцеловать. И это будет истинной правдой.

С этой разумной мыслью Александр Борисович, критически оглядев припаркованную на служебной стоянке свою «семерку», сел за руль и решил ехать домой. Но, выезжая за ворота, машинально взглянул на часы и подумал, что в принципе для сна еще рано, а вот Генрих, видимо, не без умысла намекнул, что не худо бы посетить одну модную тусовку, по многим участникам которой, если Турецкий понял правильно, давно тюрьма плачет. И чтобы не дать возникнуть сомнениям, точнее, не дать им развиться, ибо сомнение первоначально присутствует в каждом деле, затеянном мужчиной, Александр решительно помчался в сторону Лубянки. «Бедный „жигуленок“, – подумал он о своей резво бегущей машине, – только тебя освободили, очистили от всякого ненужного, лишнего, опасного груза, как – на тебе. Да сегодня же наверняка опять напичкают всякой гадостью… Ведь в самое логово едем…»

И еще подумал, что давно уже надо навестить славную контору, руководимую Денисом Грязновым, поглядеть новинки, сочиненные его умельцами, запастись заветной булавочкой-микрофоном, которая торчит себе где-нибудь в лацкане пиджака, – сама маленькая, я с ней чувствуешь себя много спокойней. Потому что миниатюрный магнитофон в машине в это время пишет все, что слышишь ты сам. Крепко однажды выручила эта булавочка Турецкого, жизнь, считай, на волоске висела, а вот обошлось – См. Роман Ф. Незнанского «Контрольный выстрел» (М., 1997)… Но тогда на явный риск приходилось идти. А тут вроде особой, скажем так, видимой опасности не наблюдается, но уже требуются определенные гарантии.

Салон фирмы «Сатурн» нашел легко. И фирменную стоянку в переулке. На ней было уже тесновато от машин, главным образом роскошных иномарок. Подскочивший «секьюрити» взглянул на удостоверение Турецкого, отойдя на несколько шагов, что-то сообщил в трубку сотового телефона и тут же любезно опустил металлическую цепь стоянки, разрешая въезд. Да, среди китов «семерка» гляделась мелкой килькой, пригодной разве что на закуску. Ничего, подумал, закрывая дверь на новую секретку, Турецкий, мы еще поглядим, кто кого…

Картинная галерея «Сатурн», широченные стеклянные двери которой выходили на Мясницкую, занимала целиком первый этаж старинного московского доходного дома. Она казалась небольшой, поскольку по фасаду глядела на свет Божий только шестью окнами. Но во дворе была сделана пристройка, значительно расширявшая площадь экспозиции, а кроме того, включала уютный зал для дружеских банкетов и рабочий кабинет хозяина.

Обычно на вернисажи либо какие-то иные важные мероприятия Марк Михайлович Костров сам рассылал немногочисленные именные приглашения. Но большинство посетителей, зная гостеприимство хозяина и отсутствие у него всяческого снобизма, присущего «новым русским», дорвавшимся до так называемого «высшего света», точнее, считавшим, что именно они и являются этим заветным светом в окошке разоренной державы, являлись сами, называя вернисажи и прочие приемы известными в тусовочных кругах терминами вроде джем сейшн или пати. Но, как ни назови, а сейшены у Кострова всегда были многолюдными, охотно посещались модными на данную минуту политиками, новой президентской номенклатурой и прочей публикой, представлявшей порой весьма специфическую художественную элиту. Ну скажем, пронесся неизвестно кем пущенный слух, что нынче модно человеку с нормальной сексуальной ориентацией посещать гей-клубы, козыряя новыми знакомствами среди этих вежливых, стильных трансвеститов, на которых нет золотых цепей и прочих отличительных причиндалов новейшей российской власти – подлинной, а не формальной, от префектуры. И если ты задашь естественный вопрос: а чего тебе там надо, в обществе «голубых»? – на тебя будут смотреть, как на идиота и гомофоба. Поэтому, не желая быть ни первым, ни вторым, но понимая, что иной раз большая политика вершится именно на подобных тусовках, Марк Костров, не без иронической ухмылки, начал устраивать и у себя в салоне нечто напоминающее трансвеститские пати. Говоря нормальным языком – дружеские вечеринки. Возможно, именно поэтому его постоянными приятелями становились знаменитые музыканты, солисты балета, художники, зарубежные гости, интересующиеся проблемами культурной жизни России. Известно же, что даже умирающая, великая в недавнем прошлом держава несметно богата художественными сокровищами. А охотников до них во все времена находилось немало.

Вот и нынешний вернисаж, на котором экспонировались полотна бывших российских живописцев, не нашедших признания на родине, но прославивших свои изыски в чужих краях, был посвящен не столько творчеству самих художников, сколько приезду в Москву организатора данной выставки – вечно молодого Джима Сакко.

Марк уже был знаком с этим веселым авантюристом, знатоком и азартным собирателем, обладавшим редким в наши дни даром отыскивать уникальные произведения искусств и старинные рукописи и книги. Как говорил он сам о себе, его родственником был всемирно известный в двадцатых годах Никола Сакко, которого вместе с приятелем Бартоломео Ванцетти ложно обвинили и посадили в тюрьму. Защищая невинных, на уши встал весь прогрессивный мир, однако американская Фемида наплевала на общечеловеческий протест и посадила этих итальянских американцев на электрический стул. В юном тогда СССР именами казненных была названа карандашная фабрика, и поэтому каждый приготовишка твердо знал, кто такие были знаменитые Сакко и Ванцетти. Естественно, что в СССР, не почи он в бозе, отношение к славному потомку было бы куда как завидным! Теперь же, когда карандашные фабрики закрываются ввиду нерентабельности, а уж от их названий вообще не остается даже воспоминаний, имя Сакко никому ровным счетом ничего не говорило. За исключением Марка Кострова.

Марк Михайлович знал, на кого работает Джимми, чьим постоянным посредником он является и что в конце концов можно ожидать от его неустанной деятельности… Словом, сегодняшний сейшн был посвящен вовсе не бывшим российским живописцам Финкелю, Аратовичу, Зусману, Нагаеву и еще двоим, менее известным, а Джиму Сакко – личному, так сказать, представителю одного из богатейших людей в Соединенных Штатах Роберта Паркера – миллиардера, страстного коллекционера и несостоявшегося президента, который в уходящем году оказался серьезным конкурентом для кандидата от демократической партии.

Выставка – лишь приятный повод посетить старого друга, заявил корреспондентам, улетая в Россию, Джимми. Но именно ради этого повода и летел Сакко на встречу с Марком Костровым. Президент «Сатурна» знал, что нужно Джиму, а следовательно, его хозяину. В свою очередь, и Сакко были известны кровные интересы тех, кому служил Костров. В общем, их задачи совпадали. Дело было за главным: провести совместные идеи в жизнь. И ничего более.

За спиной Джима стояли большие, даже огромные, деньги. За Марком – богатейшие запасники музеев, фонды библиотек и архивов, вообще несметные кладовые российской культуры, которые чаще всего, за отсутствием подходящих условий, не открывают широкой публике свои драгоценные запасы…

Отстояв положенное время перед микрофоном немногочисленных представителей средств массовой информации, почетный гость и хозяин удалились, разрешив тем самым гостям вернисажа потусоваться в ожидании непременного традиционного фуршета. Впрочем, ожидание легко скрашивалось обильным шампанским, которое разносили степенные молодые люди во фраках и белых перчатках. Их ничего не выражающие глаза тем не менее успевали фиксировать лица всех присутствующих, а неестественно прижатые к черепу уши, обладая свойствами чувствительных локаторов, могли без особого труда рассказать о своем спортивном прошлом. Крепенькие такие были эти официанты, больше смахивающие на охрану, нежели на тружеников подноса и крахмальной салфетки. Глядя на их фигуры, любой возмутитель спокойствия вмиг почувствовал бы себя неуютно.

Светская тусовка набирала обороты…

Турецкий явился как раз в тот переломный момент, когда время торжественных речей, взаимных представлений и официальных комплиментов закончилось, а пора застольной художественной самодеятельности еще не наступила. Поэтому нужды представляться у него не было, зато имелась возможность спокойно оглядеть как выставку, так и ее посетителей. Немедленно возникший официант вежливо явил перед ним поднос с несколькими высокими и тонкими бокалами. Шампанское пузырилось и переливалось всеми цветами радуги. Слишком ярко, слишком много света…

Александр Борисович подвигал губами, как бы пробуя шампанское на вкус, и пытливо взглянул в отрешенные глаза официанта.

– Я за рулем. Поэтому с удовольствием выпил бы рюмку коньяка.

– Момент, – бесстрастно ответил официант.

Несколько минут спустя он снова появился перед Турецким с подносом, на котором стояла единственная рюмка коньяка. Александр кивнул, взял ее и, отпивая понемногу, отправился вдоль бессистемно расставленных в зале стендов, на которых в простых деревянных рамках и даже без оных экспонировалось нечто чудовищное, на его, разумеется, неискушенный взгляд, но, очевидно, невероятно модное. Если судить по отдельным восторженным репликам зрителей.

Он привычно отмечал знакомые лица, но старался не привлекать к себе внимания и потому не «втыкался» взглядом, а просто скользил, не задерживаясь. Многие ведь бывают очень чувствительны к пристальным взглядам. Отметил Генриха, увлеченно беседующего с молодой симпатичной дамой. Батюшки, и этот здесь! Окруженный группой небрежно одетых юношей, вероятно газетчиков, – у некоторых из них на плечах болтались кожаные кофры для фотоаппаратуры, – о чем-то смешном рассказывал сам Коновалов. Турецкий легко узнал бывшего президентского советника и телохранителя по многочисленным фотографиям в прессе. Вид у него был, можно сказать, цветущий. Значит, некоторым отставка идет на пользу…