Текст книги "Чисто астраханское убийство"

Грязнов молчал, беспомощно глядя на Дусю, пригорюнившуюся в уголке, и Зину, которая сидела с ней рядом, поглаживая подругу по голове и успокаивая. У обеих в глазах тоже стояли слезы…

Глава шестая
Свидетели

Жуткая ночная гроза, которая желто-красным закатным нарывом быстро вызревала в предвечерней, тяжелой духоте, разразилась наконец и пролилась обвальным ливнем. Сплошная стена воды, испещренная пронзительными зигзагами молний, казалось, вздрагивала от обвального грохота, который долго катился над станицей, медленно затихая и взрываясь новым раскатом грома.

Евдокия каждый раз вскрикивала от страха, крестясь и прижимаясь к сильному и надежному мужчине, лежащему рядом с ней. А Грязнов ласково поглаживал горячее и влажное плечо женщины, глядел в беленый потолок и мягко улыбался.

– Это Господь нас наказывает, – суеверно шептала ему на ухо Дуся, тихо ойкая после каждого грома.

– Ну, тебя-то ему наказывать не за что… – Он чуть сильнее прижал ее.

– Ой, Славушка, кабы не за что… Все мы виноваты… А Кате-то за что горе такое?..

– Ничего, разберемся, спи пока… отдыхай…

И Евдокия, истомленная ласками, поеживаясь от грозовой свежести, вливающейся через приоткрытые окна из сада, наконец заснула под самое утро. А Грязнов, машинально рассматривая медленно возникающие из полутьмы узоры побелки, размышлял о превратности судьбы человеческой.

Не впервой ему было вот так же по ночам, разве что только без неровно дышащей рядом, у самого сердца, женщины, анализировать собранные факты, из которых затем вырисовывались причинно-следственные связи происходящих событий.

Он прекрасно знал, что происходило в правоохранительных органах в последние годы. Являясь, по сути, одним из важнейших направлений государственной политики, они были и непосредственным ее отражением. Или, возможно, отражением «отдельных издержек» этой политики, поскольку прибегать к таким куда более мягким утверждениям было гораздо проще и комфортнее представителям руководства этих органов. Борясь с бандитизмом, милиционеры нередко и сами становились бандитами. Углубленное изучение методов действий преступников подвигало борцов с ними использовать те же средства для камуфляжа и аналогичной собственной деятельности. Невозможно перечислить, сколько их, таких оборотней, пришлось брать в своей жизни Вячеславу Ивановичу! Иной раз, очевидно уже от обыкновенной человеческой усталости, ему казалось, что конец борьбы близок, но поднималась новая поросль, и ожесточенная битва, то стихая, то разгораясь, так и не прекращалась. И эта вековечная игра в казаки-разбойники, которую дети впитывали в себя с дворового малолетства, потом продолжалась и во взрослой их жизни, обретая совсем уже изощренные и жестокие формы. «Мафия вечна», – так, что ли? Шутка кинематографиста оказывалась горькой правдой.

…Что было, то и будет; и что делалось, то и будет делаться, и нет ничего нового под солнцем…

Умом Грязнов понимал, что так оно, конечно, и есть, а сердцем не хотелось верить, ибо перед его внутренним взором по-прежнему стыли в стеклянной неподвижности утомленные горечью глаза трех немолодых женщин. Но что нового они могли сказать ему? Давно знал Грязнов, что если власти надо найти крайнего и потом, списав на него все свои грехи и преступления, убрать его, посадить, такой человек всегда найдется. А уж если исчезнет человек, как говаривал в свое время один из великих учителей народа, вместе с ним исчезнет и проблема…

Наутро Вячеслав Иванович старательно, не пропуская ни одного дома, обошел соседей пострадавших, которые могли хоть что-то видеть. Скользя по размытой глине уличных луж и оттирая о мокрую траву рифленые подошвы, он с усмешкой вспоминал заботливую Дусеньку, которая настояла, чтобы он надел старые резиновые Мишкины сапоги – тяжелые, зато сухие. А вместе со старой штормовкой и далеко не новыми спортивными шароварами такая одежда придавала Грязнову вид местного жителя, своего, который, во всяком случае, не вызывал бы немедленного подозрения. Да и знали его уже – слухи-то быстро разбегаются – как нормального мужика, без столичных закидонов, с которым некоторые рыбаки и хозяева лодок уже имели дело и не остались внакладе. Его и встречали без настороженности: пришел – заходи, коли дело есть. Но когда возникал первый вопрос, собеседники, видел Вячеслав Иванович, напрягались, испытывая явное отчуждение. Не желали они высказывать свое мнение по поводу событий полугодичной давности. Мало чего было? Тут и не такое случалось, всего не упомнить…

Но Грязнов был спокоен, ненавязчив и терпелив. Ему «всего» и не надо было. Один вопрос был важен: почему менты с такой зверской настойчивостью привязались к Антону Калужкину? Чем он им мог так насолить, что они на него всех собак навешали? Разве это по закону? Да какой там закон! Это ж даже и не по-людски!

Искреннее возмущение всегда вызывает либо протест, либо согласие твоего собеседника. И вот получалось, что особых-то протестов вроде и не было, но и с согласием поначалу тоже было туговато. Хотя умению «разговорить» человека в милицейских академиях, может, и пытаются научить, эти знания приобретаются главным образом с помощью немалого личного опыта. А уж его-то Вячеславу Ивановичу хватало с избытком. И люди постепенно, под ненавязчивым натиском его аргументов, «развязывали» языки. Кто-то видел, но как бы забыл, чтоб менты не приставали, а кто-то слышал, да сразу не понял, а когда понял, решил молчать – так оно спокойней и тебе, и семье твоей. И в результате кое-что Вячеславу Ивановичу удалось-таки собрать. Особенно любопытным оказался факт с рыбой вяленой. С машиной – это уже второй вопрос, он позже возник, под занавес, как говорится.

Конечно, большинство женщин осуждали гулящую Дашку Двужильную. У нее, возмущалась одна из моложавых женщин, и в натуре на всех без исключения беспутных станичных мужиков этих жил хватило бы. Знали ведь в округе, кто она, как и с кем живет. А этот калмык – он из ее последних уже. И на него, старика, позарилась, когда поняла, что никто из прежних хахалей смотреть на нее не желает, все отвернулись от шалавы. Вот она на месте почти и не сидела, все моталась куда-то, везде у нее были родственники, так она говорила. И в Воронеже, и в Саратове, и в Астрахани. Да и здесь, в Ивановском, только слепой не видел и глухой не слышал про ее похождения. А когда «маркет» работал еще не двадцать четыре часа в сутки, как нынче, именно у нее всегда могли алкаши да и всякая проезжая братия достать бутылку, а то и, как говорится, «картошки дров поджарить», – никому, по свидетельству ее посетителей, не отказывала крепкая и жадная даже в свои тридцать с чем-то там лет, и поистине двужильная Дашка. Другая бы посовестилась, не девка уже, а этой – хоть бы хны. Небось, и менту тому «мордатому» дала, который больше других ярился и орал на Калужкина, – то-то ж она с ним все переглядывалась, когда обыск у Антона в доме и во дворе производили. И чего они все в этой курве находят?! А потом капитан отправил Антона со своими псами в «газоне» с решетками, а сам к Дашке отправился, обедать, видно. Это с утра-то. Многим здесь хорошо известны ее «обеды». Ух, мужики, чтоб им пусто было!..

Так при чем здесь рыба? А при том, что Калужкин не только с пчелами своими возился с утра до вечера, он и с рыбаками хорошо ладил. А те ему за мед его прекрасный всегда от своего улова отстегнуть готовы были. Как же иначе-то? На реке и без рыбы? К тому же мед у Антона ценился, чистый был, нарочно пчелу сахаром не прикармливал, трудиться заставлял, оттого и товар его от каждой травки, от любого цветка, как говорится, свой вкус и цвет имел. А некоторые даже издалека приезжали, уважая труды пчеловода. Потому и болел Антон Калужкин за своих пчелок, возился с ними, и буквально ярился, когда им наносили урон. Теперь и понять можно было, почему зверем бросался Антон на своих соседей, один из которых, нечаянно якобы, потравил его пчел, а другой передвинул ограду и залез на чужую территорию так, что ульям стало тесно. Нет, неспроста, видно, обрушилась на Антона беда. А тут еще и смерть обоих детей! С ума сойдешь от горя… И все равно, не смог бы поднять руки Калужкин на человека, тот, кто постоянно с живой жизнью, с чистой природой имеет дело, тот в ее заклятого врага не превратится… И уж тем более застрелить троих людей и задавить насмерть четвертого? Глупая выдумка это все, дурней не придумать. Но тот, кто выдумал, имел, конечно, свой грязный резон…

Вот такой вывод напрашивался у Вячеслава Ивановича после того как он – где успешно, а где и зря – обошел семьи станичников, которые могли что-то рассказать ему об Антоне.

И наконец, злосчастная «Лада». Да если б она у Калужкина была на ходу и если бы пикап докторский, на котором тот возил лекарства, завелся, может, и не случилось бы трагедии с Васей! Сумел бы, успел довезти Егор больного парня до больницы. Но тогда как же можно обвинять в наезде человека, чья машина стояла в сарае с полуразобранным двигателем? Они что, полные идиоты, эти следователи, которые зверски избивали мужика за то, что тот якобы нарочно наехал на своего врага? Отомстил, видишь ли, за то, что тот выдал его оружие милиции! Дураку ж понятно, что это все было подстроено! И как Кате они угрожали, тоже многие слышали. А вот подтвердить… да ну их, зверей, связываться опасно, самих упекут, придумают преступление, неизвестно, что ль, как они это делают?..

Плохая слава у местной милиции, очень плохая… Морщился болезненно Вячеслав Иванович, словно бы перенося обвинения людей на свою собственную шею. И не виноват сам-то, а все одно будто в дерьмо по уши окунули…

Но так или иначе, а услышанное им, если бы свидетели захотели подтвердить свои слова письменно, определенно изменило бы ход судебного разбирательства. Да только не желают люди связываться с «родной» властью – поганой и продажной, – помня о женах и детях своих… Ужасный итог.

Пафос, разумеется, вполне достойный, да пользы от него… Впрочем, испортить настроение генералу Привалову можно. И что тогда? Сдвинется дело? Повернется в сторону справедливости? А кому она нужна, эта твоя справедливость-то? Она ведь, как говорится, неоднозначна и даже бывает кое для кого очень опасной… Вот, например, можно прийти к больному и сказать: ты, мол, завтра умрешь, и не надейся. Это справедливость – сказать правду, чтоб тот морально хотя бы приготовился к отходу? Конечно, он же действительно завтра умрет. Да только с этой своей справедливостью шел бы ты куда подальше, сукин ты сын! Ибо, по-своему «справедливо» отнимая у человека последнюю надежду, ты сам становишься убийцей. И сколько вокруг подобных примеров!

Но здесь, в Ивановском, вообще не идет речь ни о какой, даже зачаточной справедливости – сплошные подтасовки и прямой обман! Ложь, помноженная на жестокость! И как с этим мириться? Вот и показалось Вячеславу Ивановичу, будто сидит он, как та старуха, перед разбитым корытом, и никаких перспектив не видит. Дуся, у которой от его слов было так же гадко на душе, старалась, тем не менее, успокоить, утешить Славушку, будто обещая в промозглый и пасмурный день скорое тепло и солнце. И Грязнов слушал ее, проникаясь к терпеливой и все-то понимающей женщине уже не простым уважением и естественным мужским желанием, но чем-то гораздо большим, что люди понимают скорее интуитивно, даже и не пытаясь до конца сформулировать свои слова и чувства…

А вот с Дарьей ему в этот день не повезло. Дом ее был заперт на висячий замок. Соседка сказала, что Дашка еще с раннего утра отправилась автобусом в Замотаевку, и когда вернется, никто кругом не знал. А еще шли разговоры, будто она опять намылилась к каким-то своим дальним родственникам в Астрахань – то ли по делу, то ли, как обычно, развеяться от соседей подальше. Везде у нее были свои кавалеры, – вот же ненасытная! – которые непонятно что, однако же все-таки находили в ней. Говоря об этом, женщина, с которой беседовал Грязнов, похоже, скорей по привычке, основанной на слухах, осуждала соседку, но в интонациях ее сварливого голоса он различил и нотки зависти. А что, может, не так уж и плоха собой была эта Дашка, если мужики к ней так охотно тянулись, несмотря на ее, прямо скажем, далеко уже не девичий возраст, да и характер якобы вздорный?

– Ну ладно, это все понятно, но почему ж мужики-то к ней липли как мухи на мед? – по-прежнему настаивал на своем Грязнов.

– А кто вам сказал, что на мед? – удивилась женщина. – Мухи и на дерьмо охотно садятся! А от этой вашей Дашки так и несет развратом да пошлостью…

Дуся, узнав от Славы об этом разговоре, долго смеялась, сгибаясь в поясе и весело хлопая себя ладонями по бедрам. Ну, сказанула! А отсмеявшись, нарисовала перед Славкой совсем иной портрет Дарьи, с которой училась еще в школе.

В классе та была середнячком, ничем особо не интересовалась и не увлекалась. Разве что мальчиками, вокруг нее всегда мальчишки хороводились – на зависть другим девчонкам. Оттого, наверное, и утвердилась еще с тех пор за ней слава девки развратной и доступной. А в двадцать пять лет она, переборов глупые и вредные слухи, вышла, наконец, замуж за известного мужика из Замотаевки, и после смерти Дашкиной матери она возвратилась с мужем в родительский дом в Ивановском. Хороший был дом, его еще отец Дарьи поднимал, известный в округе плотник. Его бревном ударило, он долго потом болел и помер. Дарья еще маленькой была. А муж ее Степан Двужильный был мужик здоровенный и сильный, а в пьянстве – опасный. К тому, поговаривали, что он промышлял продажей «травки», вроде даже возил ее куда-то в центральную Россию, бизнес такой имел, говоря по-современному. Но однажды, напившись, он так избил собутыльника, что тот отдал Богу душу. Степку судили и приговорили к семнадцати годам заключения. Наверняка припомнили и другие его прегрешения, те же наркотики, например. С той поры прошло уже десять лет, и вон еще сколько сидеть оставалось! Дарье надоело бесконечное и бесцельное ожидание, все равно, сказала, со Степаном даже и в лучшем случае жить не стану, всю молодость мою загубил, паразит! Это будто каждый день голой задницей на раскаленную плиту садиться. Страх и боль несусветная! Она поездила к нему на зону поначалу, а потом перестала. На развод подала и стала разведенкой. А отсюда и новые слухи пошли. Говорили, что она самогон гнала, и его у нее охотно брали мужики. И качество – что надо, и цена подходящая, куда полезнее здоровью, чем магазинная «паленка».

Рассказывая о беспутной своей соседке и наблюдая пристальное внимание Славы к незнакомой ему Дарье, Дуся отчего-то стала хмуриться. С чего бы это? И вдруг ему почудились в голосе Дусеньки мимолетные ревнивые нотки – неужто она сама себя довела до ревности? Надо же! Ну, значит, и с дальнейшими расспросами можно было пока погодить…

Основательно подустал он за целый день ходьбы по домам. К середине дня лужи высохли, затвердела скользкая земля, и сапоги стали раздражать своей нелепой тяжестью, заныли потные ноги, натертые грубыми шерстяными носками. Хотелось сбросить эти проклятые вериги и пошлепать по травке босиком. Но… не мог, да и не должен был ронять своего достоинства Вячеслав Иванович, которого, как он позже узнал, народная молва уже накрепко связала с Евдокией, счастливой сестрицей астраханского генерала. Вот ведь несправедливость-то: кому – все, а кому – ничего! И вид у нее веселый да сытый, и под ручку они прогуливаются – другим бабам на зависть! И ухажер щедрый, платит при случае не торгуясь. Конечно, у этой Дуськи и без того в доме достаток, так теперь еще и кавалер видный появился. Он хоть и заметно старше ее, зато даже в плохонькой одежонке молодцом смотрится. Ничего не скажешь, повезло бабе… Ну, зависть людская! Плохо – оно всегда плохо, а ежели хорошо – так еще хуже…

А собственно, что еще мог узнать у Двужильной Вячеслав Иванович, кроме того, что уже знал? Ей уже близко к сорока годам, а это, понимал он, пора бабьей безысходности, если нет видимых надежд и перспектив. И что ей делать, кто ее судить-то может? Пусть бы даже и привечала она у себя пожилого и некрасивого калмыка, так это разве преступление? Ну, выдал ее любовник, или кем он там ей приходился, властям автомат, якобы принадлежавший Калужкину. А кто доказал, что автомат на самом деле не принадлежит Антону? Есть же еще и обязательная экспертиза, без подтверждения которой ни одна улика таковой не становится. И если на оружии имеются пальцевые отпечатки владельца или еще какие-то уличающие преступника факты, то о чем тогда можно спорить со следствием?

Опять же эта история с машиной. Наверняка эксперты установили, что именно она явилась орудием убийства, а мотор испортить – для показухи – ничего не стоит, если умеешь, потому что в противном случае эпизод с убийством Эренгенова наверняка был бы изъят из обвинительного приговора Калужкину. А другие убийства – их мало разве? И ведь так можно пройти по всем пунктам обвинения, что, кстати говоря, и продемонстрировал Алексей Кириллович Привалов, не особо вдаваясь в детали выдвинутых против Калужкина обвинений. Да ему и незачем, вообще-то говоря, это делать, не его забота, на то есть прокуратура, есть, в конце концов, Генеральная прокуратура, есть Верховный Суд. И наконец, есть право обжалования приговора на любом уровне. Адвокат осужденного по закону обязан об этом позаботиться.

Так что, Вячеслав Иванович, уважаемый, ты предлагаешь наплевать на все эмоции и прекратить собственное расследование? Можно, конечно, сослаться на объективные причины. Но как после этого смотреть в глаза Дусеньке? Той же Зинке или Кате с ее мальчиком, обретшим в кои-то веки отца родного? Вот и думай после этого…

Ничего иного не придумал Грязнов, как снова обратиться к помощи Алексея. Но уже в другом плане. К слову, где обещанный опер? Где машина? Где ноутбук? И кроме того, есть еще один заманчивый ход. Вот о нем-то и решил проинформировать начальника Астраханского ГУВД генерала Привалова его друг, отставной генерал Грязнов. И этот ход мог бы при удаче оказаться самым важным во всем расследовании, поскольку он, как считал Вячеслав Иванович, поспособствует вскрыть подноготную многих совершенных в Ивановке преступлений. И тех, что были, и тех, которые обязательно будут…

Володя Климушин, так представился Грязнову молодой рыжеволосый человек лет тридцати, явно спортивного телосложения, прибыл на взятой для Вячеслава Ивановича напрокат «девятке» с московскими номерами ранним утром следующего дня. Ивановское еще не просыпалось, когда он подъехал к дому, а перед тем позвонил Вячеславу Ивановичу, разбудил его и попросил аккуратно встретить машину. Ну, понятно, и номера на машине, и все остальное – это уже оперативная необходимость при дальнейшей работе с местным населением. Очевидно, Володя и ознакомит его с планом, который они разработали там у себя, в Астрахани, вместе с генералом Приваловым.

Из багажника оперативник достал ноутбук в чехле и приставку для выхода в Интернет. А еще он привез «горячий привет» от генерала – в отдельном целлофановом пакете. Там находились две бутылки хорошего коньяка и приличный кусок ветчины. Сверху лежала записка: «Долг платежом красен!» Ишь как разгулялся генерал!..

– А он не собирается еще разок ушицы испробовать? – хитро сощурившись, спросил Вячеслав Иванович.

– Боюсь, что в ближайшие дни – нет, но он настойчиво предложил мне опробовать за него блюдо, приготовленное, как он сказал, мастером высшего класса. Я не знаю, что мой шеф имел в виду, но твердо пообещал ему четко выполнить это указание, – без тени улыбки доложил гость.

– Ай, молодец! – Грязнов захохотал, по-приятельски хлопнув Климушина по плечу и приглашая Дусю присоединиться к его радостному настроению. – Придется выполнить указание твоего начальника, Володя, можно тебя так называть? Я, наверное, ровно вдвое старше тебя?

– Так точно!

Климушин наконец широко улыбнулся, и Грязнов с юмором подумал: «Вот уж воистину отыскал Леша для меня неприметную фигуру!»

– И звездочка у вас ровно вдвое больше, – продолжил молодой гость. – Поэтому можете без всяких стеснений. Я, в общем-то, в курсе вашей миссии и постараюсь помочь, располагайте мной.

– Прекрасно, Володя… Дусенька, а где мы устроим нашего молодца? Может, на веранде?

– Отчего же нет? Сейчас постелю вам чистое белье, и располагайтесь, Владимир?..

– Просто Володя. Алексей Кириллович сказал мне, что вы – прекрасный и добрый человек… в смысле, – он запнулся и смутился, – женщина. Но дело в том, что он попросил вас порекомендовать мне, у кого из ваших соседей может устроиться на короткое время находящийся в трудовом отпуске Владимир Сергеевич Иванов, гендиректор строительной фирмы «Феникс» из Подмосковья? – Он ткнул пальцем себе в грудь. – Вот, есть и визиточки на случай недоверия, – он показал пачку своих визитных карточек, на которых были даже отпечатаны его фотографии – высший класс! – И желательно, Евдокия Григорьевна, чтобы на первых порах не вызвать лишних пересудов, поскольку он, этот ваш отдыхающий, – Климушин снова с улыбкой ткнул себя пальцем, – предпочитает одиночество.

– Конечно, конечно, устрою, если… ему, этому вашему гендиректору, так надо! Ну а меня можете звать просто Дуся.

Раскрасневшаяся от комплимента хозяйка лукаво улыбнулась и, многозначительно поведя плечами, посмотрела на нового гостя. И Грязнов – он мог бы поклясться – вмиг почувствовал и у себя в душе довольно-таки ощутимый укол ревности, причем, кажется, впервые с момента его знакомства с Дусенькой. Он даже немного растерялся от этого ощущения. И помрачнел, что немедленно отметила Дуся и быстро спрятала мелькнувшую на губах хитрую улыбку.

Вечером он, разумеется, не удержался и, стараясь скрыть ворчание, все же напомнил женщине об ее несколько вызывающем поведении с молодым человеком. Но она не только не возмутилась его вмешательством в ее «личную жизнь», а радостно засмеялась:

– Ага, сообразил, наконец? Да это ж я нарочно, милый, чтоб тебя немножко помучить. Ну, совсем немножечко, как… ну, как… самого близкого и… родного мне человека.

Последние слова она буквально выпалила и смущенно опустила голову, отведя взгляд. И он конечно же понял, что она хотела этим сказать, а кто бы не понял? Это ведь почище любого объяснения в любви, которого, кстати, между ними так еще и не произошло, словно они, стремительно и жадно отдаваясь друг другу, тем не менее остерегались спугнуть накатившееся на них сильное чувство, не будучи еще уверенными в том, что у этого чувства есть реальная перспектива. Грязнов почему-то побаивался всерьез думать об их будущем, словно бы стараясь оттянуть свое объяснение. На самом же деле он тоже был растерян, и растерянность его нарастала, требуя какой-то ясной и откровенной определенности. Но душа, как встарь, продолжала, вопреки его желанию, искать лазейки, заранее зная, что дело может закончиться, как всегда. Ну да, вот она – расхожая истина: хотели, как лучше, а вышло, как всегда… И от этого понимания его душевное раздвоение только усиливалось. И вместе с тем все жарче и отчаянней становились их объятия. Поглощенный ее страстью, он шептал ей на ушко: «Милая моя, сладкая…», и слышал в ответ сдавленный стон: «Желанный мой…» Но Вячеслав Иванович, считая это естественными эмоциональными проявлениями момента, все чаще по ночам замечал блестевшие в лунном свете беглые мокрые дорожки на милых Дусиных щеках, отчего на сердце образовывалась давящая тяжесть. А утром она беззаботно смеялась и глаза ее лучились нежной лаской. Однако до прямого объяснения в любви дело никак не доходило. Грязнов, конечно, понимал, что надо было приходить к какому-то решению, это – факт. И не мучить женщину, вскипающую всякий раз от восторженной к нему любви, которую он воспринимал уже как само собой разумеющуюся. И огорчался по поводу своей словесной немощи и нерешительности. Это он-то, битый-перебитый волчара, первым входивший в дом вооруженного преступника! Потому и уколы ревности, понимал Грязнов, это у него – более чем серьезно, значит, пора выбирать себе и берег с причалом, чтобы не болтаться на волнах собственной нелепой неопределенности…

Иногда наплывала трезвая мысль: а чем, в конце концов, черт не шутит? Но ей на смену спешила другая: так ведь было уже, было, и ты прекрасно помнишь, чем все твои попытки заканчивались? Как всякий раз острил Санька, полным недопониманием сторон. И это обстоятельство угнетало, не давало полного душевного покоя. А в таких случаях, и это тоже прекрасно знал Вячеслав Иванович, ясность появлялась только в работе, в привычном противоборстве мыслей и мнений и в поисках решений запутанных загадок человеческих судеб…

– Пошли, поговорим? – сказал Грязнов, глазами показывая Климушину в сторону сада. И когда они отошли подальше от дома, Володя достал удостоверение и показал Вячеславу Ивановичу. Все верно: старший опер Управления собственной безопасности Астраханского ГУВД, как и предлагал Привалов, обеспечив своего посланца соответствующими правами и полномочиями. А должность гендиректора подмосковной строительной фирмы – она для прикрытия.

– Давай-ка, Володя, насчет жилья что-нибудь придумаем завтра, а сегодня тебе появляться на улице нет никакого резона, надо обсудить ситуацию, и потом уже сделать соответствующие выводы…

Всю первую половину дня сыщики – старый и молодой – посвятили тому, что Грязнов подробнейшим образом ввел Климушина в курс тех вопросов, которые возникли при его собственном расследовании. А Володя в свою очередь проинформировал Вячеслава Ивановича о тех фактах, с коими он успел познакомиться за два прошедших дня, по указанию и при поддержке генерала, то есть выловить в многостраничном обвинительном заключении по уголовному делу всякого рода нестыковки и явные натяжки. Оно в настоящее время еще изучалось стороной защиты, которая не торопилась, будто выжидая каких-то указаний сверху, поэтому и до начала судебного разбирательства было еще, очевидно, далеко. Пока судья назначил только сроки предварительного слушания. Надо полагать, и у судьи могли возникнуть вопросы, которые потребуют от следствия дополнительных подтверждений самих фактов преступлений, инкриминируемых Калужкину. А возможно, еще и адвокат, после ознакомления с обвинительным заключением по уголовному делу, сочтет необходимым заявить ходатайство об исключении из обвинительного заключения каких-то эпизодов, да хоть и с той же машиной Калужкина, подвергая сомнению вообще участие его подзащитного в убийстве Эренгенова. Судья, как сообщил Вячеславу Ивановичу Володя, не очень-то шел на поводу у всесильной, как считалось в губернии, прокуратуры. И это могло вселить в Грязнова определенную уверенность в том, что просто так, за здорово живешь, следствие не перекинет чужие грехи на невиновного человека. Впрочем, истинное положение дела могли показать только время и старания тех, кому была небезразлична горькая судьба человека, потерявшего все, а теперь готового расстаться и с жизнью. Ибо пожизненное осуждение ему было уже, целенаправленными стараниями весьма заинтересованного в этом следствия, полностью обеспечено.

Однако, как показали некоторые факты, выловленные Володей в обвинительном заключении, «уши» следствия торчали довольно заметно. А кроме того, в загашнике у Грязнова имелся еще один козырь – так хотелось думать, – который мог бы резко изменить всю ситуацию и в конечном счете поменять местами обвинителей и обвиняемого. Если бы, разумеется, им – Грязнову с Климушиным – удалось вскрыть и «раскрутить» этот факт. Вот об этом, понизив голос, Вячеслав Иванович и заговорил с якобы «неприметным», но, правда, одетым в обычную, неброскую одежду оперативником. Впрочем, рыжие его волосы можно было накрыть бейсболкой, чтобы голова Володи не маячила без нужды совершенно лишним в станице светофором. Хотя, если быть до конца справедливым, то некогда, в далекой молодости, Грязнов и сам носил огненно-рыжую шевелюру, и это обстоятельство ничуть не мешало ему в оперативной работе. Так что посмеялись и забыли…

Как и полагал Вячеслав Иванович, задуманная им проверка окружения покойного Дадаева, а теперь и последнего, младшего брата могла состояться лишь с согласия и при непосредственной помощи Алексея Кирилловича. Обсудив план операции, Грязнов с Климушиным решили позвонить в Астрахань, чтобы сначала решить дело в принципе. Надо сказать, что после ознакомления с соображениями Вячеслава Ивановича Володя в основном разделил его точку зрения, однако у него оставались и вопросы, которые мог разрешить только его начальник. Сам Климушин мог бы немедленно приступить к операции, если бы не требовалась скрупулезно точная предварительная подготовка. Подозреваемых в преступлениях, совершенных в станице, можно было спугнуть, и тогда в деле Калужкина окончательно исчезла бы всякая надежда на поворот его лицом к истине.

И вот, пока они судили да рядили, фортуна сама решила помочь им. Устроившись под старой яблоней так, что им были видны все подходы, а сами они оставались в тени, сыщики увидели приближающуюся к ним Дусю.

– Погоди, – Грязнов тронул локоть Володи, – чего там у нее случилось? Чем озабочена?

– Слава, – негромко заговорила она, подходя, – там Зина забежала, у нее новость для тебя.

– А что случилось?

Вчера подруга заглянула под вечер, и они уговорили ее остаться поужинать, вот она и стала невольной участницей разговора о Дарье Двужильной, которая исчезла с концами и никто не знал, где ее теперь искать.

– Ну, мы ж поминали Дашку, забыл? А сейчас Зинка сообщила, что полчаса назад видела ее на остановке, где она вышла из автобуса и отправилась к себе домой.

– Вот это номер! – обрадовался Вячеслав Иванович и задумался. Потом вдруг взглянул на Володю, и глаза его засветились хитринкой. – Слушай, не отпускай-ка ее, мы сейчас обсудим один вариант и подойдем, ладно?

– Как скажешь, – улыбнулась Дуся. – Тогда не тяните, обед скоро будет на столе. Где накроем, в доме или на веранде? Или, может, в саду?

– Пожалуй, лучше в доме, – подумав, серьезно ответил Грязнов. – Без лишних глаз. Иди, мы не задержимся…

Они и не задержались, пришли минут двадцать спустя. У Зины застыло вопросительное выражение на лице.

– Ты молодчина, – уверенно сказал ей Грязнов. – Познакомься, Володя. Он – директор известной строительной фирмы в Подмосковье. Отдохнуть приехал, рыбки вкусной поесть, с собой в Москву увезти. И не знает, где остановиться. Мы вот и подумали: а что, если у этой Дарьи? Дом большой, живет одна…

– Да ты что, Слава, лучше, что ль, не нашли? – только что не возмутилась Зина.