Текст книги "Страшный зверь"

– Мне бы вот, что нужно узнать, дорогие мои, – поморгав глазами, словно от яркого света, сказал он, – как добраться на ту окраину? Каким видом транспорта?

– Одного я тебя не отпущу, – твердо, будто решила давно, ответила Валя. – Только вдвоем.

– Вдвоем, Валюшенька, мы слишком заметны.

– Значит, надо стать незаметными, – решительно возразила она. – Мама, посмотри, кажется, у нас остались в кладовке старые рыбачьи папины валенки с галошами, тулуп там и прочее, что он брал с собой на рыбалку.

– Зачем? – изумилась мать.

– Надо, – ответила Валя, и Турецкий сразу понял ее задумку. А, поняв, искренне восхитился:

– Молодец, Валька! – совсем по-мальчишески воскликнул он. – Еще бы и удочку в руку, да? И ящик рыбацкий, и кошелку старую… Прекрасно, да только эта маскировка – для морозов, для раннего утра, а не для ночной рыбалки… Хотя, с другой стороны, а почему бы нам не выбрать нечто среднее?

И вот тут восхитилась она: только что усталые и тусклые глаза ее засверкали, засияли, она с таким восторгом уставилась на Сашу, что тот понял – опять переиграл. Но, раз уж так получается, то положение еще можно спасти.

– А тебе, Валюшенька, тогда надо бы надеть какой-нибудь древний капор и шарфом подпоясаться. Я буду старый и горбатый, а ты – моим поводырем. И пройдем по жердочке, как две храбрые птички. А поймаем такси, в нем и переоденемся. Вернее, снимем маскировку и затолкаем в ту же кошелку…

Темнело быстро, и если где-то неподалеку затаился наблюдатель, то он наверняка не обладал приборами ночного видения, а, значит, должен был бы как-то выдать себя: ну, хотя бы приблизиться к подъезду. Света на кухне Турецкий так и не зажег, и Ксению Александровну попросил не делать этого. Он пристально всматривался в окно и убедился, наконец, что был прав.

Не человек приблизился к подъезду, а машина тихо подъехала, постояла напротив, будто выбирала себе место, и затем медленно проехала к следующему, где был прогал между машинами, куда она ловко втиснулась. Еще короткое время постояла и погасила фары, но из салона никто так и не вышел. «Что и требовалось доказать», – пробормотал привычную фразу Александр Борисович.

– Дорогие мои, – сказал он, выходя из кухни, – все, как я и предполагал. За нами следят. Поэтому будем делать вид, что в квартире никого нет, свет не зажигаем, давайте обойдемся пока настольной лампой, вон той, и поставим ее на пол, чтоб самим видно было. А мы с тобой, Валюша, одеваемся и начинаем спектакль. Им и в голову не придет, что мы – это мы. Вас же, Ксения Александровна, я попросил бы смотреть сегодня телевизор негромко, и ни о чем не беспокоиться. У вас, я видел, щеколда на двери, вот ее и задвинете, когда мы уйдем. И никому не открывайте, пусть звонят, стучат, не отзывайтесь, не войдут и не влезут. Я оставлю вам один из своих мобильников, мы позвоним, предупредим, а если случится что-то непредвиденное, то сами и в госпиталь позвоним. Вы же посмотрите телевизор и спокойно ложитесь спать, хорошо?

– Да, но как же?.. – попыталась возразить она, но Валя перебила:

– Мама, если Саша так говорит, значит, надо. Давай слушаться его. А за меня ты не беспокойся, если он будет рядом, можешь быть уверена, что со мной ничего не случится.

И Турецкому почудилось, что в последнюю фразу она вольно или невольно вложила изрядную долю эпического пафоса далеко не бесталанной провинциальной трагической актрисы.

«Ну, что ж, – он мысленно „пожал плечами“, – чему быть, того, очевидно, уже не миновать. Возможно, по-своему, по-женски, она права, эта прекрасная победительница. Да и кто мы такие, чтобы противоборствовать желанию высших сил? Или главному своему предназначению в этой недолгой в сущности жизни? Непослушные, самонадеянные дураки…»

Но вот куда Гера смотрел, это оставалось для Турецкого загадкой…

Эпизод из «шпионского» фильма – «Уход из-под слежки» – разыграли вдохновенно.

Из подъезда под свет фонаря на столбе медленно вышли две фигуры – старика и пожилой женщины. Больше всего они походили на бомжей, но не обнищавших, а, скорее, неприкаянных. Сгорбившийся старик, опираясь на палку, повернул было в сторону машины, а когда женщина ему что-то сказала, он показал палкой свое направление. Но женщина торопливо обежала его и, размахивая руками, стала показывать в обратную сторону. Уговорила и повела, подхватив за руку. Предельно понятная семейная сцена ни у кого не должна была вызвать подозрения.

– Не оборачивайся, – тихо сказал старик, приволакивая ногу и не поворачивая к женщине головы. – Я скажу, когда…

Они повернули за угол и ускорили шаг, но не побежали. Пройдя в таком темпе весь квартал, Турецкий остановился, наконец, как усталый путник, которого непогода выгнала из тепла на пронизывающий ветер, и медленно обернулся, словно бы в ожидании автобуса. За ними никого не было. Значит, ушли. Но и торопиться не следовало.

– Лови попутку, отца больного домой везешь, – сказал он Вале, и та вышла к обочине, подняв руку.

И скоро перед ней остановились потертые «Жигули». Валя назвала адрес, объяснив водителю свою нужду, но тот, видно, заломил такую цену, что женщина испугалась. Попросив подождать, она подошла к Турецкому, по-прежнему мастерски изображавшему старика.

– Саша, – сказала тихо, – он триста рублей требует.

– Это много?

– Конечно, вдвое, считай…

– Скажи: едем, у меня есть.

И они уселись на заднем сиденье. Валя, как заботливая дочка, немедленно подняла воротник у «отца», закрыла им его лицо и прижала к себе. Хоть так, понял Турецкий, и «доверчиво» прижал голову к ее груди, слушая учащенный стук ее сердца. Волновалась сильно… Ничего, для пользы дела.

Машину они остановили, как и договорились заранее, не доезжая до пункта проката, около старых домов. Валя расплатилась и помогла «отцу» выбраться из машины, что он и проделал, вполне натурально кряхтя и боясь, чтобы Валя не расхохоталась. А она потом сказала ему, что была близка к истерике, и если бы «высадка десанта» не закончилась так быстро, наверняка сорвала бы «операцию». Водитель уехал, а они посмотрели ему вслед и сделали несколько шагов в сторону домов. Зайдя за угол одного из них, Александр помог Вале стянуть с сапожек большие боты, размотал шарф и капор и все спрятал в кошелку. Ту же операцию проделал и с собой, сменив валенки на ботинки, спрятанные в той же кошелке, и бросив на руку тяжелый рыбацкий тулуп. В таком «цивильном» уже виде подошли к дверям салона.

Турецкий тяжело опирался на палку, демонстрируя больную ногу. Это и была причина того, что машину оформляли на даму. Что говорила усталому за долгий день от безделья менеджеру фамилия Ванюшина? Да ничего, ровным счетом. Клиентка сказала, что прилетела с мужем, – вон он, с больной ногой, машины осматривает, – к своей матери, на недельку-другую. Менеджер переписал ее и матери адреса и стал выписывать чек.

Турецкому приглянулась далеко не новая, но вполне добротная «хонда». Неяркая, серенькая. Валя села за руль, проехала немного, сдала назад, и Турецкий «с огромным трудом» устроился на заднем сиденье. Бросил рядом кошелку и тулуп. Сказал: «Поехали». На соседней улице Валя остановила машину. И они поменялись местами.

– Ну, вот и все, – сказал он спокойно.

– А ты совсем не волновался? – с удивлением спросила Валя.

– А с какой стати?

– Ну, ни капельки, ни чуточки?

– За тебя волновался, боялся, что ты расхохочешься, когда я кряхтеть начал.

Вот тут она и созналась. И сразу успокоилась. Спросила:

– Куда теперь?

– На вокзал, – ответил он. – Ты посидишь в машине, а я схожу в автоматическую камеру хранения. Надеюсь, кошелка вам с мамой в ближайшее время не понадобится?

Валя лишь медленно покачала головой и с откровенной любовью уставилась на него.

«Опасный взгляд, – пронеслось в голове у Турецкого, – так недалеко и до необдуманных поступков… – Но тут же с фатальной неизбежностью ответил себе: – А ты-то сам на что рассчитывал? Вот и пожинай теперь…» И еще подумал при этом, искоса посматривая на Валю, глядевшую в маленькое зеркальце своей пудреницы и карандашиком помады подводившую губы: «Зато жатва будет весьма обильной…» Он облизнулся, снова ощутив на собственных губах привкус ее помады…

– Позвони пока маме… все ли у нее в порядке? Возьми мой мобильник и нажми тройку.

Ксения Александровна отозвалась сразу, будто держала трубку в руке. Валя спросила, как у нее дела, и мама ответила, что было несколько телефонных звонков, но она не поднимала трубку. Звонили в дверь, тоже не открыла. Вот и сидит, не зная, чего ожидать.

Турецкий понял, что идея с гостиницей накрылась. И тогда Валя, с его слов, передала матери, чтобы та не волновалась, а спокойно дожидалась их приезда. Они позвонят ей, уже стоя возле двери на лестничной площадке. А если ее что-то испугает, пусть она на той трубке, что держит в руках, наберет цифру один, и ей ответят. Словом, успокоила. А потом с вопросительным ожиданием уставилась на Сашу. А он что, не понимал смысла ее молчаливого вопроса? Еще как знал. Но тогда зачем же тянул с ясным ответом? Теперь-то уж ему деваться просто некуда. И он сказал:

– Сейчас вернемся к вам, ты тоже успокоишься, примешь душ, попьем чего-нибудь на сон грядущий, если есть не хочешь, и… – Он с усмешкой посмотрел на нее, а Валя смутилась, ну, прямо как девушка на выданье. – Вы же, надеюсь, найдете для меня местечко на ночь? А то очень не хочется ехать в гостиницу, да и вас оставлять одних – теперь тоже. Мало ли!.. Ну, чего молчишь, девушка? Может, несмотря на некоторые ваши разногласия, все же отыщите местечко для меня? А я обещаю вести себя смирно.

– Зачем ты так?.. – ему показалось, что на глазах у Вали блеснули слезы. – Ты же прекрасно знаешь… Я бы сейчас больше всего хотела оказаться с тобой вдвоем в твоей гостинице… Нельзя разве? – спросила и словно сжалась в ожидании ответа.

Ну, понятно, решила, что он даст резкую отповедь.

– Запросто. Вот только предчувствие у меня нехорошее. Уж поверь, я знаю свою проклятую интуицию, дыма без огня не бывает…

– Как считаешь нужным, – покорно ответила она, но Турецкому почудилось, что она обиделась.

– Валюшенька…

– Ой, не говори так, у меня же все внутри переворачивается, ну, пожалей, пожалуйста…

– Господи, какой ты чудик… маленький… если человек чего-то очень сильно желает, у него, как правило, обязательно сбывается. Ну, не всегда сразу, терпеть приходится… Поверь в это и успокойся. Ты сейчас должна быть сильной.

– Почему ты это говоришь? – быстро и тревожно спросила она. – Ты что-нибудь знаешь?

– Если бы я что-то знал, то сидел бы наверняка не здесь, с тобой, и не в этой машине…

«А предчувствие-то штука тяжкая…», – понял он две минуты спустя. Потому что за эти краткие минуты раздался телефонный звонок, он услышал голос Судакова, принял его извинения, будто начальник госпиталя оправдывался, и понял главное: Гера только что скончался. Реанимация оказалась бессильной.

Валя все поняла по выражению его лица, закрыла глаза руками и затряслась в бессильном, молчаливом плаче. А он вздохнул с непонятным самому себе облегчением. Отмучился. Что ж, это тоже выход…

Он не стал ничего объяснять, просто сказал негромко:

– Валюшенька, давай-ка я отвезу тебя домой, а сам поеду туда. Займусь необходимым делом.

Она отрицательно затрясла головой:

– Нет, только с тобой…

– А это не будет вызовом здравому рассудку?

– Почему? Ты же его товарищ и коллега!

– С одной стороны, да.

– А другая сторона сейчас никого не интересует. Кроме меня. Мне необходимо твое плечо. Ты разве способен отказать мне в этой малости?

«Умерла в ней трагическая актриса… А что, разве актеры – не люди?.. – спросил себя Турецкий. – Драму чувствуют куда острее, а делают вид, что все им по фигу. Вот то-то и оно…»

Артемий Георгиевич, как все на свете врачи, умело делал вид, что искренне сопереживал вместе с очаровательной вдовой ее горькую утрату. Тихим и проникновенным голосом разговаривал с Турецким, а смотрел исключительно на нее.

Диагноз не отличался от подобных ему какими-то существенными подробностями: сердечно-сосудистая недостаточность. Оно и понятно, если иметь в виду, что так и не извлеченная пуля осталась в предсердной сумке. Завтра патологоанатом достанет ее, и можно будет идентифицировать. Другой ведь пули так и не нашли, хотя и пытались «перелопатить» весь двор.

Турецкий поинтересовался, где сейчас тело? Уже отправили вниз, Судаков лишь развел руками. Сказал, что ввиду особой важности события и требования прокуратуры, вскрытие произведут уже завтра, следовательно, послезавтра можно будет и забирать покойного. Решать, где хоронить, соответственно произвести необходимые действия, сам начальник госпиталя был готов оказать вдове посильную помощь со своей стороны. Валя слушала и отрешенно кивала. Между прочим, чтобы не везти тело в Москву, можно произвести захоронение и здесь, где фактически проживают его родственники. Судаков вопросительно посмотрел на Валю, а та так же отрешенно кивнула, соглашаясь. Ну, это уж ее дело, решил Александр Борисович. Где скажет, там и предадут земле. Но везти оцинкованный ящик в Москву, где у Геры, кроме собственной жены, кажется, нет уже никаких других родственников, дело хлопотное и не самое приятное. А тут хоть бывшая теща навестит могилку, все – память…

В общем так, решил для себя Александр Борисович, Вале здесь, в госпитале, больше делать нечего, придется заняться организацией похорон самому. Да и не пристало женщине бегать по всем задействованным в этом печальном процессе учреждениям, раздавая за скорость и обязательность исполнения взятки. А следователь прокуратуры – другой компот, как говорится, никуда они не денутся.

Все это он сказал Вале, возвращаясь вместе с нею домой, где, очевидно, спала еще ничего не ведавшая Ксения Александровна. Турецкий посмотрел на часы: двенадцатый, а думал, что уже скоро наступит утро. Может, и не спит.

Подъехав к подъезду, загнал машину двумя колесами на тротуар, как это обычно делают в Москве. Посмотрел машинально вперед и с удивлением обнаружил все так же стоящую машину, которая вызвала у него подозрения. Стоят! А может, не они? И стало неспокойно на душе: чего им надо, и кто конкретно? Московский следователь Турецкий? Так вот же он, подходите. Александр специально постоял у машины, пока Валя выбиралась из салона и медленно шла к двери. Только потом, полагая, что в полутьме вряд ли кто разберет, что это у него в руках, достал из салона тулуп с остальными деталями их «маскировочной» одежды, с которыми и догнал Валю, открыв перед ней дверь. Она послушно вошла.

Он, конечно, понимал, что сейчас у нее такой момент, когда лучше ничего не говорить, не трогать ее, не прикасаться к ней, дать пережить самой, если она на самом деле переживает, а не изображает из себя несчастную вдову. Впрочем, чтобы проверить это, достаточно подождать немного, и она сама бросится ему на шею в этом подъезде с его сумрачными светильниками. Нет, не бросилась, ну и слава богу.

Естественно, как бы она ни относилась в последнее время к Гере, он оставался ее мужем, с которым она, худо-бедно, прожила добрый десяток лет. И наверняка не самых худших в своей жизни. А «застарелая», скажем так, любовь к Саше особо за все прошедшие годы не проявлялась. Но, возможно, Валя в своем горестном положении хотела теперь выдать желаемое за действительное? Либо вспыхнуло прошлое, которое и не могло состояться в ином варианте. В любом случае, сейчас, на виду, что называется, у местной «общественности», никаких атак на «друга семьи» она предпринимать не станет, – неприлично. Ее доля на ближайшие дни – скорбеть по безвременной утрате. И, если захочет какой-то помощи, ей в этом благородном деле охотно помогут тот же Судаков и прочие, якобы чувствующие себя виноватыми перед ней.

Значит, надо ее просто предупредить об этом и заняться текущими делами. И в первую очередь, срочно связаться с Москвой, чтобы продиктовать в «Глорию» свои срочные вопросы. А, кроме того, так же срочно вызвать сюда, в город, Филиппа Агеева с Колей Щербаком. Они понадобятся в первую очередь, ибо за Турецким уже установлена, а будет теперь еще более жесткой, система слежения. Это означает, что в ближайшие дни заниматься оперативной работой он просто не сможет. Ни встречаться с кем бы то ни было, ни проводить допросы и беседы, ни искать новых свидетелей, а это нервотрепка не на один день.

Ну, и кроме всего прочего, возникли срочные вопросы к Максу, главному компьютерному богу агентства. И все должно быть проделано стремительно и тайно. А вот Александр Борисович с его непонятными «заморочками» на это время окажется открытой мишенью. Нет, убивать его не станут, но припугнуть постараются. Вот и пусть побегают, а он будет так конспирироваться, что этим «вшивым» провинциалам и не приснится. Поводит их за нос, чтобы озверели и стали «лепить» ошибки, которые со стороны и обнаружат такие опытные сыщики от военной разведки, как Филя и Коля, люди, в общем, внешне невидные, не яркие, зато не дай бог кому-то из «этих» встать у них на пути.

Вот из этих соображений он и позвонил, но не в «Глорию», где наверняка давно уже никого не было, а на мобильник Агеева. И Филипп понял с полуслова. Вылетят, сказал он, первым же утренним рейсом. Спросил насчет гостиницы, Турецкий посоветовал тот же «Орион», – так они будут рядом, и всегда смогут пересечься при нужде, не вызывая ни у кого подозрений. А о своих документах сыщики пусть сами подумают, им не впервой.

Пока они с Валей без лифта поднимались по лестнице, она слушала, о чем он говорит, и смотрела на него со смешанным чувством удивления и даже какого-то восторга, что ли. Она, по правде говоря, впервые наблюдала за работой сыщика, Гера никогда не посвящал ее в тайны своей служебной деятельности. И краткие пояснения Турецкого по телефону, его четкие задания относительно различных фигурантов, набор вопросов к Максу, говорили ей о том, что сейчас работает настоящий мастер, у которого нет времени на переживания, но зато имеется четкое понимание проблем и обстановки. Она словно бы нечаянно посвящалась им в «святая святых», что, в свою очередь, налагало и на нее особую ответственность. Ну да, конечно, какая там страсть, любовь, когда тут такие дела делаются! И Турецкому показалось, что он достиг своей цели: Валя не станет брать его за горло, ну, а дальше видно будет.

Потом он позвонил Ксении Александровне. Та отозвалась, но не сразу, узнала голос дочери на площадке и заторопилась открывать дверь. И с ходу начала повествовать, как старалась не бояться, а они… Тут она заметила следы невысохших слез на щеках дочери и, кажется, всполошилась, но не по тому поводу, по какому следовало бы. Она, возможно, решила, что Турецкий обидел Валю, и посмотрела на него, словно свысока и с гордым вызовом.

Но Александр не отреагировал, хотя внутренне усмехнулся, и сказал негромко:

– Мы из госпиталя. Гера умер.

Мама всплеснула руками и уставилась на дочь, ожидая, видимо, теперь ее бурной реакции. Но Валя спокойно ответила на незаданный вопрос:

– Если не возражаешь, будем хоронить здесь, возле папы. Я страшно устала, прости, мама. Саша, проводи меня…

«Вот оно, начинается… – подумал Турецкий, но повернул ее к себе и помог снять шубку. Кошелку с тулупом он бросил в прихожей на пол, под вешалкой. Потом взял Валю под руку и повел туда, куда она сама направила шаги.

В комнате, где она уже лежала, Валя остановилась у кровати, повернулась к нему, посмотрела и сказала тихо:

– Отвернись, пожалуйста… – И стала раздеваться. Легла в постель и позвала: – Мама, мы можем постелить Саше здесь? На раздвижном кресле… Ты прости, Саша, но это самое длинное лежбище у нас, все остальные тебе будут коротки. Вон то кресло, – она показала обнаженной рукой, и он отметил ее плавную красоту. Вот же, черт возьми! И уйти было бы теперь неловко, и оставаться… Может, все-таки в другой комнате? Но она недаром же сказала о кресле.

Вошла Ксения Александровна со стопкой постельного белья и начала молча и сосредоточенно раздвигать кресло с помощью Александра, а затем и застилать его. Надела наволочку на подушку. Равнодушным тоном обиженной служанки спросила, надо ли дать одеяло? В доме тепло.

Турецкий мрачно отказался. Ну, в самом деле, хоть кто-то же должен в трагическую минуту изображать горе! Или они, эти женщины, уже заранее обо всем между собой договорились? Похоже на то, но он-то в чем перед ними виноват? Сказать: «Девушки, вы чего делаете?» – в высшей степени глупо, раньше надо было думать. Хотя такого хода с их стороны он не предполагал, был уверен, что Валя окончательно успокоилась, – увы!..

Но потом, уже раздеваясь и глядя на затылок женщины с разбросанными по подушке густыми каштановыми волосами, которые пряно пахли, как помнил он, Александр с неожиданным спокойствием подумал о том, что если Валя на достигнутом не остановится, то… То что? Тогда только одно ему и оставалось.

Если правда, что душа умершего человека какое-то время парит над близкими ей людьми, то «слишком правильный» Гера, для которого больше уже не существует таких сугубо земных понятий, как зависть, огорчение, ревность, душевная боль, тоска по оставленным им, родным людям и так далее, может вполне удовольствоваться хотя бы тем, что увидит, как его жена искупается в незнакомом ей и, очевидно, невероятном для нее блаженстве и наслаждении.

Женщины – это знал Александр – в момент своей отчаянной страсти, в те мгновения, когда их души и тела возносятся над всем сущим, становятся невероятно, просто изумительно красивыми. Сфотографируй ее и покажи потом снимок, она сама себя не узнает, спросит с завистью: «А кто эта красавица?» Пусть хоть это утешит Геру, если он еще нуждается в земном утешении. Что весьма проблематично…

А может, все это – глупые фантазии, и Валя сейчас уснет, утомленная за день своими бесконечными переживаниями, и ни о чем «таком» она и не думает. Это был бы самый лучший вариант, подумал Турецкий, тихо ложась и не решаясь сказать ей даже «спокойной ночи», чтобы не разбудить.

Выходя, мама плотно закрыла за собой дверь, будто была соучастницей заговора. Да, они же и говорили о чем-то подобном, вспомнил Александр. Только он не принял этого всерьез. И событий после этого произошло немало. Ну, ладно, авось пронесет. А, в самом деле, не бросать же в такой тяжелой ситуации женщин одних! Только дурак этого не поймет, не оценит, а станет выдумывать всякую чушь про какие-то «отношения»…

Он лежал, вытянувшись и прикрывшись легкой простыней, смотрел на Валю, отвернувшуюся от него. Вдруг заметил висевшее на спинке ее кровати кружевное белье, уж в этом-то он разбирался. Это что же, она легла полностью обнаженная? А зачем?..

Впрочем, ответа на свой вопрос он так и не получил. Вернее, не успел получить. Потому что, утомленный делами и переживаниями минувшего дня, он попросту заснул с так и недодуманной до конца мыслью. Или фантазией на «вольную тему», – и так можно выразиться.