Текст книги "Горький привкус победы"

– Ладно, Черепа. Не менжуйтесь. Отыщется. Я сам попробую…

Старик был мудр, и, планируя собственный «переход в мир иной», как некогда поступил Сильвестр, он, в отличие от старшего товарища, постарался сделать так, чтобы правоохранительные органы считали его безобидным бывшим сидельцем, завязавшим крепко-накрепко. Несколько лет после последней отсидки за ним еще тянулся хвост лидера солнцевских. Его и в газетах поминали наряду с Михасем и Ташкентским Дато. Но постепенно недобрая слава его стала угасать. Приумолкли журналюги, ослабло внимание ментов. Все забывается в этом подлунном мире. Нужно только время.

Собственно, если не считать работы на Соколовского, он и впрямь отошел отдел. Тогда, когда был еще в силе, он приятельствал и с Отари, и с Амираном. Под ним ходили и сокольницкие, и люблинские. И даже чечены Аслана и Лечи его уважали, хоть и вели с его людьми перманентную войну. Сейчас многое поменялось на криминальной карте столицы, но те, кто переделывал криминальный мир под себя, не забывали прежних авторитетов. Если те не путались под ногами. Старик не путался, поэтому считал, что его пустяковую просьбу о розыске «шестерки» нынешние главари выполнить не преминут.

Он уже знал, что ни среди обитателей моргов, ни в тюремных учреждениях, ни в больницах гражданина без определенного места жительства Ильи Никифорова не значится. Не проходил он и по сводкам оперативных происшествий ГУВД столицы. Теперь Стариков хотел знать, не пришили ли все-таки иуду бывшие дружки-товарищи по зоне или свои же бомжи с «трех вокзалов». Тогда труп Кишки с выпущенными кишками могли пока еще просто не найти. Но об акции этой братки бы знали.

Конечно, можно было бы подобрать подходящий «труп» на любой помойке. Но без надобности кровь лить Старик не умел. Разве что совсем припрет. А Кишка в своей будущей участи сам виноват: ссучившись, он собственной рукой подписал себе приговор. И Старик все равно отыщет стукача. И справедливость восторжествует…

Ну а если в ближайшее время не повезет, надо будет что-то решать. Да хотя бы настоящий свеженький труп невостребованный в любом морге купить…

Глава 11 НАСЛЕДНИК

– Нет. Того, что вы пытаетесь мне приписать, я не совершал. Вы все правильно говорили, я был в дружеских отношениях с Андреем Макаровичем. Я и сейчас с ним в дружеских отношениях, несмотря на то что вы его в тюрьму упрятали. Но я и в его виновность не верю. Что за чушь? Зачем уважаемому тренеру идти на преступление? Тем более что Коля сейчас на подъеме, да и Наташа хороша. Зачем ему ломать свою жизнь?

– Извините, Павел Васильевич, но это не я пытаюсь вам что-то приписывать, так утверждает именно ваш «друг» тренер Барков.

– Но зачем ему это?

– Возможно, затем, чтобы выгородить себя. Мы ведь первого встречного на улице не хватаем. И Баркова задержали только после того, как получили ряд неопровержимых доказательств его вины. Он и сам сознался в том, что подсыпал снотворное Артуру Асафьеву прямо во время теннисного матча. Только он уверяет, что сделал это по вашему наущению. И вы ему еще и денег заплатили.

– Ну это совсем уже какая-то ерунда, извините. Скорее всего, он под вашим давлением себя и меня оговаривает. Он не был ни профессиональным киллером, ни нищим, которого можно было соблазнить куском хлеба.

– Тем не менее вы ведь помогали другу с деньгами?

– Разумеется. И мог бы помочь еще и еще раз, если бы он ко мне обратился. Но, насколько я знаю, как раз в последнее время у него не осталось финансовых проблем.

– Разве что возврат ипотечного кредита.

– Да, я знаю. Как знаю и то, что ежемесячные выплаты семье вполне по силам…

Павел Васильевич Шаров был задержан в качестве подозреваемого в совершении преступления и доставлен в следственный изолятор. На допросе молодой ученый вел себя совершенно спокойно. От беседы с защитником отказался. Свое участие в покушении на убийство Артура Асафьева и его жены упорно отрицал. Не скрывая дружбы с тренером Барковым и фактов денежной помощи его семье, он не соглашался с обвинением в свой адрес. Утверждал, что не подговаривал тренера Баркова подмешивать снотворное в питье теннисиста.

– Скажите, как давно вы знали Артура Асафьева?

– Я не был знаком с ним близко. Знал опосредованно, если можно так выразиться. Через Аду.

– Через кого?

– Через Ариадну Галаеву. Это с одной стороны. А с другой – через, так сказать, семью Асафьевых. У меня все предки по отцовской линии – нефтеразведчики. А Асафьев-старший – один из крупнейших нефтедобытчиков. Поэтому шапочное знакомство существовало. Я знал о существовании Артура, знал, что он спортсмен. Несколько раз виделись на каких-то важных раутах. Не более. Ну и на свадьбе у молодых – земля им пухом – был, конечно.

– Говорят, что у вас с Артуром вышел конфликт?

– Неверно. Был просто теоретический спор, в котором каждый остался при своем убеждении. Это не конфликт.

– Вы ведь любили Ариадну?

– Не стал бы утверждать так безапелляционно. Я был ею увлечен, так правильнее. Мы встречались некоторое время – она еще школьницей была, поэтому о каких-либо серьезных отношениях говорить… сами понимаете… А потом, года три уж, как мы расстались. Мне с ней стало скучно: пусть она там меня простит, но девушкой она была глуповатой. Хоть и имела житейскую хватку. А спортсменкой была выдающейся, без сомнения.

– Но ведь вы продолжали питать к ней теплые чувства?

– Вас кто-то ввел в заблуждение. Скажите сами, опираясь на собственный опыт: кто дольше остается в сердце – глупенькая красавица или женщина, внешней красотой не блещущая, но очень интересная, думающая, глубокая?

Александр Борисович вынужден был согласиться с тем, что трудно питать длительную любовь к пластмассовой кукле.

– В общем-то, вы правы. Но нет правил без исключений. Как говорится, любовь зла…

– Но это чистая правда. Думаю, вы можете это проверить. Бывшие аспиранты, с которыми я учился, наверняка подтвердят, что после расставания с Адой монахом я не стал. А еще моим друзьям из университета прекрасно известно, что я с середины лета живу с женщиной, которую люблю. Более того, в третьем Дворце бракосочетаний лежит наше заявление. Можете заслать проверяющих в Текстильщики.

– Зашлем, разумеется, – кивнул следователь. И неожиданно спросил: – Убив бывшую пассию, строите новое счастье? Совесть не замучит?

Возмущенный Павел вскинулся было, но, встретившись взглядом с Александром Борисовичем, вдруг отвел глаза…

На самом деле Турецкий с удовольствием беседовал с этим молодым человеком. Такое бывало со следователем нечасто. Попадались ему и умные противники, и образованные встречались, но почти всегда в них изначально была заметна некая червоточинка. Был ощутим сдвиг в моральных и этических принципах следователя и подследственного. А сейчас Александр Борисович понимал, что сидящий через стол юноша в своем отношении к жизни схож с самим Турецким. И даже если он действительно задумывал совершенное преступление, то его причины должны быть понятны и следователю. И вряд ли это было стяжательство или вообще получение каких-то благ. И если Павел лгал, то лгал с легким сердцем, считая, что прав. Значит, надежда на признание оставалась. Нужно было только суметь повернуть разговор так, чтобы подозреваемому самому захотелось говорить правду…

– Вы сказали, что родились в семье потомственных нефтеразведчиков. Родители ваши живы?

– Нет. Мама умерла четыре года назад. Сама была врачом. Но против рака медицина пока бессильна. Отец умер немногим более полугода назад.

– Отчего?

– Убит. Застрелен в нашей старой квартире.

– Но ведь и дед ваш был убит, не так ли?

– Разумеется, вы и об этом знаете.

– Причины их смерти вам известны?

– Откуда, если они неизвестны вам? Вы же лучше меня осведомлены о том, что оба дела приостановлены, фактически закрыты. Только потому, что ваши доблестные коллеги не сумели никого найти. – В голосе Павла сквозили горечь и злой сарказм.

– Это сейчас не обсуждается. Вы отвечайте, пожалуйста, на вопрос: известны ли вам причины смерти? Может быть, вы знаете, кто мог совершить преступление?

– Нет.

– И никого не подозреваете?

– Нет. – Павел глядел исподлобья. Взгляд был злым и немного растерянным.

– Никогда не поверю, что вы, когда отец был еще жив, ни разу не обсуждали с ним трагический случай, произошедший с дедушкой. Неужели не звучало никаких фамилий?

– Называть кого-либо без имеющихся свидетельств не по-божески.

Турецкий решил сразу сильно не давить и сменил болезненную тему:

– Вы верующий?

– Нет. Меня нельзя назвать человеком верующим в повседневном понимании этого термина. Я не религиозен. Возможно, потому, что мне еще в школе эти вопросы были любопытны. И я слишком много прочел, для того чтобы слепо верить. Хотя религии сами по себе – дело, в общем, благое.

– Даже исламские фундаменталисты? Религия – это ведь оболванивание, зомбирование, если желаете. – Разговор перешел на общефилософские темы, и Турецкий хотел, чтобы Шаров отвлекся. И, быть может, раскрылся.

– Ни одна религия не зовет к насилию, – уверенно заявил Павел. – Загибайте пальцы!.. Иудаизм. Исключительная вера во всемогущество Яхве. И в грядущее спасение им тех, кого сам выберет. Книга Иова: отобрать у человека все – богатство, детей, здоровье… Возропщет ли? Отречется?.. Награда найдет героя. Но только настоящего героя. Который не других мучить станет, а сам вынесет все. При этом смысл книги, пожалуй, не в смирении и богоугодничестве. Нет. Хотя не без этого. Но смысл – в умении не пасть духом в несчастье и начать все сначала. Не ропща…

Христос. Не исключено, что проповедник и основатель мистико-аскетической секты эссенов, свитки с проповедями которых обнаружены в пещерах Кумрана… Рискнувший проповедовать и в Иерусалиме. Что он главного сказал людям? Много наговорил. Записали его речи вот только непонятно… Главное – он поведал нам о грехе и возможности спасения для всех. Все грешны. Но если грех осознать и покаяться, то можно спастись. Пусть не здесь и не сейчас. Но можно…

Ханифы придумали Аллаха. Само слово мусульманин – от «покорности». Молись. Постись. Вноси непременно закят в общую кассу правоверных – помоги обездоленным. Представляете? Вот в чем истинная сущность ислама…

Веды, упанишады, йога с ямой, ниямой, дхианой и самадхой… индуизм… конфуцианство… Ни одна из религий не призывает к активному социальному переустройству. Суть практически всегда едина: развитие духа через созерцание, смирение, послушание, терпение.

Понятное дело – опиум народа. Но ведь если звезды зажигают?.. А нужно это оказывается подавляющему большинству населения нашего небольшого шарика.

Мир стал ли от этого много хуже?

А теперь взгляните на власть светскую, прогрессивную. Великие воители и государи. Великие революционеры… Перечислять по именам? Не буду. Так уж повелось в нашей стране, что поколение нынешних тридцати – пятидесятилетних знает, хотя бы по названиям улиц, об этих героях куда больше, нежели о великих мыслителях, не призывавших проливать кровь. Этим занимались обычно «последователи», решившие, что указанный путь – единственно верный. Радетели о всеобщем благе… «Я заставлю вас быть счастливыми». И пролили реки, моря, океаны крови. Чаще всего не своей. Хотя некоторым все же крупно повезло, и они всю благодать, к которой звали, на своей шкуре почувствовали.

Стал ли мир от этого сильно лучше?..

– Так, значит, непротивление злу насилием? – уточнил Турецкий.

– Я не толстовец. Но знаете, с некоторой поры не считаю себя вправе переламывать мир под себя. Потому что за жизнь свою каждый должен расплачиваться сам, но не окружающие. Они не должны страдать. И только одна лишь любящая душа вправе делить с человеком и радость, и горе…

«Интересно бы уточнить, – подумал про себя Турецкий, – когда именно наступила эта „некоторая пора“?..»

Проговорив с Шаровым весь день, следователь решил, что необходимости держать Павла под стражей нет. Тот явно не собирался совершать других преступлений, вряд ли хотел уничтожать какие-либо улики, а убегать куда-то ему вообще не было никакого смысла при избранной линии защиты. Более того, Турецкий отказался от мысли сразу же предъявлять ему обвинение. Проникшись симпатией к молодому человеку, он надеялся, что обо всех обстоятельствах дела Павел Шаров в конце концов расскажет добровольно, еще не будучи обвиняемым. И это можно будет рассматривать как сотрудничество со следствием. Законом для предъявления обвинения допускался десятисуточный срок после задержания и заключения под стражу или после избрания иной меры пресечения. Что ж, времени, чтобы склонить Шарова-младшего к чистосердечному признанию, у них было достаточно.

– Ну что же, Павел Васильевич. На сегодня на этом закончим. Но допросы для выяснения всех обстоятельств случившейся трагедии придется продолжить. Вы сами прекрасно поняли, что являетесь в этом деле подозреваемым. Поэтому у меня к вам большая просьба – согласиться добровольно являться на допросы в Генеральную прокуратуру. Иначе я вынужден буду заключить вас под стражу.

– Разумеется, я буду только рад вам помочь.

– Надеюсь. Однако все же прошу вас подписать письменное обязательство не покидать постоянное или временное место жительства без разрешения дознавателя, следователя, прокурора или суда, а также в назначенный срок являться по вызовам дознавателя, следователя, прокурора и в суд. И, разумеется, никакими путями не препятствовать производству по уголовному делу.

Турецкий протянул Шарову печатный бланк.

– Подписка о невыезде и надлежащем поведении, – кивнул Павел и, взяв протянутую следователем ручку, без тени сомнения оставил на бланке свой размашистый автограф.

…Приехал Грязнов с кейсом, плотно набитым папками. Вывалил документы Турецкому на стол.

– Гляди. Тут много всего. Кроме преступников, разумеется. Но в первую очередь просмотри вот это. – Вячеслав Иванович отложил в сторонку две тоненькие папки. – Это я дома отобрал.

– Спасибо. Ты садись пока. Вот, кофе заваривай! – Александр Борисович кивнул на шкафчик, в котором стояли чашки, баночка растворимого кофе, сахар с печеньем…

Сам Турецкий нечасто трапезничал в кабинете – некогда! – но гостей попотчевать всегда находилось чем. Пока Грязнов хозяйничал, он взял обе папки и полистал поочередно, прикидывая, с чего же, собственно, начать. Кивнул Славе на его жест, предлагающий кофе и самому Турецкому, и углубился в изучение материалов дел давно минувших дней.

Не отрывая глаз от фотографий, заключений, протоколов, отхлебывал из чашки горячий кофе, уточнял неясные вопросы.

– Неплохо описано. Картинка видна. Кто выезжал на место?

– Ленинская прокуратура. Некто Черешев.

– Михаил?

– Кажется. Да, точно. Ты его знаешь?

– Он лет пять назад в Генеральной работал следаком. Недолго. Ушел не то в адвокаты, не то в собственный бизнес. Но это я уточнить смогу. И если жив-здоров, встречусь и поспрашиваю. Знакомство наше шапочное, но все же…

– Добре, – на хохляцкий манер порадовался Грязнов. – Я по линии МУРа с утра интересовался. Опер, который эти дела вел – Подушкин такой, – тоже уволился уже… Текучка кадров, чтоб ее!.. И в последнее время усилилась. Нормальный человек – обыватель, которому нужно и денег заработать, и с семьей побыть, – наших условий терпеть не хочет. Ну ладно, мы с тобой не бедствуем – генеральские погоны все-таки кормят. А мне – холостяку – вообще много ли надо? А молодежь? Зарплата опера сегодня – с учетом звания и выслуги – ну от десяти до четырнадцати тысяч рублей, да? То есть не выше средней по Москве за прошлый год. Мосгорстат насчитал тринадцать семьсот где-то. Но уже в этом году цифра переваливает за девятнадцать тысяч. То есть я могу, отпахав смену у станка или за прилавком, отправиться к жене и детям, сходить с ними в зоопарк или музей, выпить пива или купить бутылочку вина на ужин… Кто же согласится вместо этого по ночам рыться в архивах или носиться с пистолетом за убийцей, рискуя самому нарваться за углом на заточку, а то и на пулю? Без выходных и проходных, еще и получая за это меньше?..

– Ну, положим, у станка ты заработаешь свою десятку, вряд ли больше. А за прилавком ларька, если у хозяина-кавказца не своруешь, и того не получишь, быть может. От выручки ведь зависит. А если на воровстве попадешься, тебе не позавидуешь. – Александр Борисович исподлобья взглянул на Грязнова. – Все эти цифры как «средняя температура по больнице».

– Но люди бегут все равно, – Вячеслав Иванович не согласился, хотя и улыбнулся, вспомнив анекдот, на который намекал Турецкий. – Остаются такие же придурки, как ты, Саня. Для которых дело дороже покоя и зарплаты.

– Сам такой же урод, – шутливо огрызнулся Александр Борисович, разглядывая фотографии распотрошенного Центра Вернадского.

– Именно, – кивнул милицейский генерал. – Мы уроды и есть. Лохи и лузеры. А есть победители. Те, кто сумел «правильно» организовать жизнь. У них недвижимость на Лазурном берегу и счета в Швейцарии. А потом приходят в прокуратуру простые граждане Асафьевы с Галаевыми и жалуются, что кто-то в органах берет взятки…

– Брось, Слав, не ерничай. Ты же сам понимаешь прекрасно, что «Чапай» не брал. Но игнорировать заявление граждан, будь они трижды олигархи, мы не вправе. Получат они ответ, чего уж… Погляди-ка сюда лучше. Вот на снимке убитый вохровец. А вот – раненый. Сержант. Он выжил? Показания дал?

– Там дальше есть об этом. Виноградов убит на месте. А раненый – сержант Ильин – списан по инвалидности. Да только следствию он помочь ничем не мог. Потеря памяти.

– Вообще все забыл?

– Все, что касается налета. Провал. Защитная реакция психики. Такие случаи медицине известны.

Турецкий на секунду задумался.

– Так ведь медицине известно и то, что память через некоторое время может и вернуться…

– О! – поднял указательный палец Грязнов. – Я понял, Сань. Все сделаю.

…Сидевший за столом клерк поднял голову со словами:

– Здравствуйте. Извините, но мы пока еще не… И осекся.

– Здравствуйте, Миша. – Турецкий улыбался, довольный произведенным на Черешева впечатлением. – Не ожидали?

– Конечно, не ожидал, – честно признался бывший следователь. – Вот так, запросто, увидеть живую легенду… Здравствуйте, Александр Борисович.

– Хорошо устроились вы тут, а? – Турецкий взглядом обвел офис.

Рабочий день еще не начался, и из сотрудников только Черешев уже был на месте. Охранник, взглянув на «корочки» Турецкого, пропустил следователя внутрь конторы, указав нужный кабинет. На четырех массивных столах, достаточно просторно разместившихся в недавно отремонтированном помещении, стояли новенькие жидкокристаллические мониторы. В углу – огромный цветной копир. У всех работников – новенькие телефоны и отдельные аппараты конференцсвязи. По стенам, придавая бюрократическо-технократическому стилю офиса домашний уют, висели кашпо с вьющейся зеленью.

– В Генеральной такого нет, – усмехнулся Турецкий.

– Полагаете, я сюда за этим ушел? – Черешев подбородком кивнул на вазу с цветами. – Или за бабками?

– Свят, свят! Я ничего не полагаю, Миша. Даже если и за этим, осуждать тоже не собираюсь.

– Спасибо, Александр Борисович, – бывший сотрудник Генеральной прокуратуры вздохнул с облегчением. – А то, знаете, мне до сих пор неловко. Я и знакомых-то старых избегаю: все кажется, что они во мне предателя видят. А я не за длинным рублем, правда. Просто так сложилось – все один к одному: мать заболела тяжело, жена с работы ушла, да и вообще, в семье вечный напряг… Выбора не было.

– Я понимаю, не переживайте, Миша. Каждый вправе решать свою судьбу сам. А мужчина должен кормить семью. А тут лучше? И почему вдруг медицина?

– Ну не медицина, а только оборудование. Неплохое, между прочим. Добротный европейский уровень, хотя и не высшей ценовой категории. Вейнманн, Шиллер, Реда, Стерис, Спенсер… Мне не стыдно за поставляемую нами продукцию. Такую бы во все наши больницы…

– А в прокуратуре было стыдно? – Турецкий поднял брови.

– Случалось. Чаще – гордость, много реже – стыд. Зато перед женой часто стыдно бывало, за то, что минуты лишней для нее не находилось…

– Знакомо. А как вы вообще в торговле оказались, Миша? Ведь вроде бы в адвокаты хотели податься?

– Да я в фирму сначала как бы юристом пришел. А потом увлекся… – Он примолк на мгновение. – Но ведь вы не затем сюда пожаловали, чтобы моими скромными делами интересоваться, правда?

– Именно вашими делами, – улыбнулся Турецкий. – Правда, давними.

– А, вот оно что! Спрашивайте. Впрочем, у меня и дел-то громких не было. Это вы были нарасхват. Мне молодому вас как-то в Мраморном зале показали во время коллегии: гляди, мол, сам Турецкий…

Александр Борисович широко улыбнулся. Ему показалось забавным ощущать себя собственным портретом.

– Да ладно вам! Тем более дело, которое меня интересует, вы вели еще в Ленинской прокуратуре.

Черешев присвистнул:

– Надо же, куда вас занесло! И какое конкретно?

– Центр Вернадского.

– Опаньки! И вы?

Тут Александр Борисович был удивлен не меньше, чем Черешев его визиту.

– Не понял. А кто еще?..

– Шаров. Раз вы интересуетесь, значит, в курсе. То есть это сын директора Центра, убитого вскоре после налета. Он долго нас в покое не оставлял. Похоже, не смирился с тем, что мы бандитов отыскать не смогли. И пытался разобраться сам. Неужели ему что-то удалось?

– А вы не знаете? Наверное, удалось, потому что полгода назад он застрелен в собственной квартире.

Черешев помрачнел. Некоторое время машинально перекладывал с места на место папки на столе.

– Вот же черт! Предлагал я ему, если появились новые свидетельства, написать прошение о возобновлении дела. Категорически не захотел… Постойте, но… А с Вадимом Ивановичем что?

– А кто это?

– Ага. Кое-чего даже вы не знаете. Приходил ко мне от Шарова мужик прошлой зимой. Простой, как угол дома. Геолог, с характером весьма вздорным. Начал бочку катить: плохо, мол, мы следствие провели. Поэтому и гуляют убийцы, мол, на свободе…

– А почему, собственно, так случилось? – перебил Турецкий.

– Вы же материалы дела видели, – поморщился Черешев. – Организовано безупречно. Двери вскрыты без следов взлома. Ни единого отпечатка. Свидетелей нет. Всего лишь два «прокола»: посчитали Ильина мертвым и перчатку окровавленную бросили. Или забыли…

– Да, – кивнул Александр Борисович. – Тут им крупно повезло.

– Еще как! Участник событий память потерял. А перчатка?.. Ну экспертизу провели, конечно, но картотеки с анализами крови уголовников у нас нет еще. Она может служить доказательством лишь тогда, когда преступник уже у нас в руках.

– Угу, – снова кивнул Турецкий.

– Ну так что же геолог?

– Хам. Но не суть. Вы найдите его, он действительно Шарову помогал. В последний раз интересовался уголовниками с какими-то анекдотическими кличками. «Чуть что – так Косой!» Вот. Один Косой. А второй… Лысый. Нет. Толстый! Кино, да и только. Таких «погонял» на каждой зоне…

– А вы?

– А что я? У меня других дел нет, что ли? Да и не пришел он больше.

В кабинет ворвалась юная особа в серой кепочке.

– Здравствуйте, Мишенька! Ой! – Она уставилась на Турецкого. – У вас уже клиент. Извините…

– Здравствуйте, Настя, – улыбнулся Турецкий. Девушка открыла рот от изумления.

– Перед тобой известный Шерлок Холмс собственной персоной, – прокомментировал Михаил, хотя и сам был удивлен.

– Элементарно, Ватсон. – Турецкий взглядом показал на стол, к которому направлялась девушка. На нем лежал бэйджик с крупно написанным именем.

Настя, перехватившая взгляд, фыркнула и, демонстративно вздернув носик, прошествовала к своему рабочему месту.

Затем, мурлыкая себе под нос новую песенку «Сплина», девушка достала из-под стола флягу с отстоявшейся водой и принялась поливать цветы под самым потолком, вспрыгивая возле каждого на специальную табуреточку. Всякий раз, когда она поднимала вверх руки с тяжелой флягой, ее короткая юбочка задиралась, являя городу и миру загорелые бедра и ослепительно белые трусики.

«Не лето ведь уже», – мелькнуло в голове у Турецкого. Глядя, как подтянулся Черешев, поймал себя на том, что тоже непроизвольно выпрямил спину и втянул живот, усмехнулся. Встал и протянул Михаилу руку:

– Спасибо вам, Миша. Счастливо. Когда меня выгонит генеральный, приду к вам торговать ингаляторами и артроскопами.

– У вас получится, – серьезно отозвался Черешев. – Спасибо и вам. Хорошо, что вы зашли.

…«Да и не пришел он больше…» – вспоминал слова Черешева Александр Борисович, выруливая со Второй Пугачевской на Большую Черкизовскую. – Как раз в то время, похоже, академика застрелили. Может, и Вадима этого Ивановича, тоже. Подумаешь, пара-тройка трупов! Зато скольких людей спас, продав в больницы нужные железяки. Доходно опять же. Хорошо, должно быть, так утешаться. Удобно…»

Турецкий мысленно сплюнул и, дождавшись зеленого сигнала над Преображенской площадью, зло втопил в пол педаль газа.

– Мы вчера говорили с вами о религии. Вы отвергаете конфессиональность. Но, судя по всему, у вас есть какие-то сложившиеся отношения с мирозданием?

– Я ощущаю свое единство с природой. Мы понимаем друг друга. В отличие от наших взаимоотношений с Богом… Знаете, мама моя покойная была врачом. Простым врачом. Ей неоднократно доводилось вытаскивать людей с того света. А мои отец и дед – достойнейшие люди – были отправлены на тот свет какими-то ублюдками. Но за всю мою жизнь я ни разу не видел, чтобы хоть как-то проявилось высшее одобрение или высшее осуждение.

Наверняка и твердь земную, и звезды, и всех тварей сущих создал кто-то. Не могло что-то возникнуть из ничего само по себе, энтропия, как показывает критерий истины опыт, в природе не убывает. Как не появляются, к примеру, из ниоткуда глиняные горшки. Горшечник за жизнь свою лепит тысячи и тысячи таких – иногда ему удаются шедевры, иногда выходит халтура. Но ему абсолютно безразлична дальнейшая судьбы своих творений. И как бы горшок ни страдал, обгорая в печи или разлетаясь на мелкие черепки, выпав из рук растяпы, как бы ни завидовал тому счастливчику, который попал в музей или просто на полку в серванте, никогда его мольбу не услышит горшечник и не изменит его судьбы. Некогда ему, очередные изделия клепает…

А сказки про доброго папу, который простит всех, – это сказки и есть. Никто не станет нас прощать, равно как и осуждать, кроме нас самих. Нравственность и мораль, муки совести, добро и зло – это все человеческие понятия. Не божественные. И я не верю тем, кто говорит о «царствии небесном» и «прощении божьем». Проповеди во всех церквях мира – для умственно отсталых. Для тех, кто Библию не читал. «Царство мое не от мира сего» – как вам? Эти слова того, кого полпланеты почитает за Господа, ничему не научили его приверженцев. И только апостолы еще что-то понимали: «Дружба с миром есть вражда с Богом», или «…кто любит мир, в том нет любви Отчей»… В этом правда.

Чтобы приблизиться к Творцу, надо перестать быть горшком. Перестать быть человеком в общепринятом представлении. В том числе церковном. А я люблю этот мир. В нем нет совершенства для отдельно взятого горшка, но он сам по себе совершенен. В нем есть ночные грозы и утренняя свежесть. Есть теплое яркое солнце, есть уютный дом, есть друзья. И, несмотря на то что никуда не делись и враги, надо жить. Любить друзей, ненавидеть врагов. Осуждать самого себя, но и прощать самого себя. Быть самим собой надо. Раз уж создали тебя человеком, надо человеком и быть. Не горшком!..

Турецкий с интересом слушал пафосную речь Павла. Что-то происходило с молодым человеком. Какая-то душевная перестройка. Казалось, что его давно что-то мучило, что жил он не совсем так, как хотел, что нарывало что-то в его душе, но нарыв никак не мог прорваться…

Все-таки смешно устроен этот мир, кто бы его ни создал.

Мы сегодня управляем ракетами и армиями, суперскоростными автомобилями и сложнейшими химическими реакциями, но не в состоянии управиться с выворачивающейся наизнанку собственной душой. Мы так же, как и тысячи лет назад, принимаем страсть за любовь, деньги за покой, власть за величие, позу за поступок. Мы никак не привыкнем к неизбежности смерти, к проходящей молодости, к угасанию сил, к потере себя как раз в тот самый момент, когда кажется, что наконец ты себя почти нашел. Мы пытаемся разгадать и понять себя, как кошка исследует незнакомую комнату. Мы обнюхиваем и ощупываем все углы, мы натыкаемся на непонятные предметы. Нам больно и страшно. Перед этими болью и страхом, перед этой завораживающей неизвестностью проносящейся, стремительно разматывающейся спирали однократной жизни равно беззащитны президент и бомж, красавица и уродка, папа римский и воинствующий безбожник.

Жизнь страшна, но прекрасна. Или прекрасна, именно потому что страшна? Мы не знаем, что будет через секунду, хотя нам прекрасно известно, что до самой нашей смерти, в сущности, ничего не изменится. Выхода нет, раз мы уже вошли. Но это не означает, что мы прекратим его искать. Мы не способны прекратить искать выход чисто физиологически. Жизнь как поиски несуществующего выхода. Метафизика отчаяния. Миг высочайшего счастья и годы жестоких разочарований. Невозможность настоящей любви и невыносимость существования без нее. Вкус жизни, похожий на соленую кровь, в которую добавили капельку вишневого варенья…

Турецкий мотнул головой, надо же, расфилософствовался! Похоже, это заразно.

Интересно, кстати, что на младшего Шарова так повлияло? Тот факт, что им заинтересовалось следствие? Обостренное чувство опасности? Или, скажем, новая любовь, которую он опасается потерять? Как ее, Марина? Надо бы отправить Романову побеседовать с девушкой…

– Скажите, Павел Васильевич, а Вадим Иванович жив?

– Афанасьев? Боже, с ним что-то случилось?! – Павел вскочил со стула, но тут же обессиленно сел обратно.

– Ну нет, ничего, – успокоил следователь. – Точнее, мы пока и сами ничего не знаем. И хотели уточнить у вас.

Павел Шаров надолго задумался. Турецкий терпеливо ждал, не мешая подозреваемому оценить ситуацию. Но чем дольше тот молчал, тем сильнее хотелось Александру Борисовичу дать этому юнцу по башке. Что же ты раздумываешь, ты, желающий не быть горшком! Человек – единственное живое существо, которое перед Богом, то есть перед самим собой, отвечает за свои поступки? Тварей бессловесных ведут инстинкты. Они конечно же способны и на нежную привязанность, и на смертельную ненависть. Им свойственна радость и чувство вины. Они защищают детенышей и самок, они сбиваются в стаи или предпочитают охотиться в одиночку. Но вряд ли хотя бы одно из животных задумывается над тем, хорошо ли, плохо ли оно себя ведет… И если ты совершил подлость, пытаясь оправдаться извечным «тварь ли дрожащая, или право имею» – сделай же еще один шаг от горшка! Оцени свой поступок и имей мужество перед самим собой признаться, что был не прав. И не трусь ответственности…