Текст книги "Забудь о комплексах как мужчина, будь счастлива как женщина"

Оторванность от здоровых детей и нежелание принадлежать к миру больных так и оставили меня на долгие годы где-то посередине. Каждый раз, слыша от врачей рекомендации оформить инвалидность, я не могла поверить, что речь идет обо мне. Я не ощущала и не хотела ощущать себя больной, ненормальной, тем более инвалидом. Особенно обижали реплики врачей, касавшиеся будущего. Как-то раз одна женщина ревматолог с заботой сказала мне, уже взрослой тогда девушке: «Все будет хорошо! Такие, как вы, прекрасно находят пару в своей среде». Помню, как все внутри возмутилось: «Какие такие, как вы? Какой такой своей среде??? Ничего не хочу об этом слышать и знать!» Но я промолчала.

Многие годы в разных формах я слышала дома одну и ту же мысль: Сонечка у нас не такая, как все, слабенькая. Мне запрещали гулять за пределами двора, видимого из окон, объясняя это тем, что в случае опасности другие дети убегут, а я – нет. Меня кутали в теплое, кормили полезным, возили по санаториям, таскали по всевозможным врачам. Казалось, все силы семьи направлены на борьбу. Это был настоящий культ болезни.

Даже школу мне выбирали «для здоровья». Такую, чтобы зимой суставам было не холодно. Школа находилась далеко от дома, и поэтому туда и обратно меня отвозили родители. В младших классах это было нормальным, никто не стеснялся мам, пап, бабушек и дедушек, приходивших после уроков. Но когда с третьего класса все стали расходиться по домам самостоятельно, я каждый раз испытывала неловкость оттого, что вынуждена ехать из школы с мамой или бабушкой, вплоть до восьмого (!) класса, когда появился более удобный транспорт, и мне разрешили ездить домой самостоятельно. Бабушку я стеснялась больше всего. И того, как она одета и как ведет себя. Например, она могла пойти к учителю музыки и попросить его позаниматься со мной отдельно. Я помню, как злилась на нее за такие вторжения в мое школьное пространство. А иногда, если уроков было много и после нужно было ехать на какие-нибудь еще занятия, мне приносили еду прямо в школу. И есть приходилось на глазах у всех.

Все это «особое» обращение я принимала внешне смирно. Но внутри то и дело ощущала бурлящее раздражение. Мой статус «особенной» усугубляли и учителя. Каждый раз, когда я, пропустив немало занятий, писала контрольную на отлично или лучше всех сдавала какой-нибудь тест, меня ставили в пример: вот, мол, Сонечка вон как много болеет, пропускает, а учится на одни пятерки!

Как ни странно, это не испортило отношений с одноклассниками. Возможно, оттого, что я не придавала большого значения этим успехам, всегда делилась домашним заданием, давала списывать на контрольных. В школе, в самом процессе, мне было интересно и легко. И я ощущала себя хоть и не такой, как все, но все еще полноценной частью класса.

Это чувство «я не такая, как все» стало фундаментом. Отправной точкой. Ну а на нем, кирпичик за кирпичиком, через всю жизнь устремилось к небу громадное здание разнообразных комплексов.

Первые девчачьи комплексы возникли с появлением лучшей подруги.

Новенькую девочку, пришедшую во втором классе, подсадили ко мне. Мы тут же стали не разлей вода, и, так как всюду ходили вместе, нас постоянно сравнивали, будто сестер. И во всем, кроме учебы, это сравнение было не в мою пользу. Только сейчас я понимаю, как глубоко завидовала всему в ней. Начиная от ручек и фломастеров, которые были лучше моих, заканчивая белоснежной голливудской улыбкой. Почему улыбкой?

Сравнивать улыбки я стала, услышав дома о том, что у меня де неправильный прикус. Однажды бабушка удивленно посетовала, мол, как странно – у всех зубы сходятся друг с другом ровно, а у тебя как-то под углом. Если взглянуть в профиль, передние зубы у меня действительно чуточку выступают. Поход к ортодонту, хотя и опроверг гипотезу о неправильности прикуса, особой радости не принес. Врач объяснил, что такая небольшая особенность возникла из-за размера челюсти, который не исправить даже пластинкой. Зубам тесно, и они немного торчат. С тех пор началась моя битва с нижней частью лица. Я всю жизнь старалась спрятать ее от фотоаппарата, замотаться в шарф до самого носа, чем-нибудь прикрыться. Масло в огонь борьбы со ртом периодически добавляла мама. Так, однажды, всего однажды, без осуждения, но с тревогой она, стоя рядом со мной нос к носу, сказала, что у меня плохо пахнет изо рта. Пояснив «ты, наверно, голодная или плохо почистила зубы». Но начало я запомнила совсем иначе. Для меня оно прозвучало как «у тебя всегда плохо пахнет изо рта». И с тех пор на близком расстоянии от людей я стала, сперва сама того не замечая, прикрывать рот и стараться говорить не в лицо собеседнику, а в сторону или на ухо.

В какой-то момент к этим двум «штрихам» добавился еще и третий. Вспоминая эпизод из детства с упавшим на меня телевизором, мама горестно заметила, что вот если бы не это, то был бы у тебя симметричный подбородок. И если раньше я думать не думала о том, чтобы приглядываться к каким-либо асимметриям, то теперь стала еще и их видеть в полный рост. Но это еще не все, что выпало на долю рта. Однажды в школе, классе в шестом, мы с подружками первый раз собрались на дискотеку старших классов. Нас только начали туда пускать. И вот перед тем как отправиться танцевать, мы поднялись в кабинет классной руководительницы, чтобы оставить вещи и сделать отвязнейший, конечно же, макияж. Учительница с искренним любопытством наблюдала за тем, как мы помогаем друг другу подвести глаза и губы, и вдруг обратилась к двоим из нас с вопросом:

«Ой, как интересно, а почему у вас нижние губы больше верхних?» Действительно, вот уж почему так почему. Надо отметить, что этот эпизод вспоминается скорее как забавный, чем серьезно «комплексогенный», потому что предметом нетактичного удивления я была все-таки не одна.

Итого: треть лица как будто отпели при жизни. Зубы кривые – рраз, изо рта пахнет – дддва, подбородок кривой – ттттри, губы разные – четыре. Так я до сих пор часто ловлю себя на том, что прячусь на фотографиях, и до сих пор иногда говорю сквозь руки или с полным ртом мятной жевательной резинки, стараясь подальше отойти от собеседника.

Но вернемся к подруге. Сравнения с ней простирались буквально на все. Наши родители дружили и часто обменивались опытом на предмет того, где, например, куплена та или иная вещь. Так, нам могли приобрести одинаковые куртки или сапожки. Но то, что было впору подруге, на мне болталось, так как я была худенькой и маленькой.

Миниатюрность вообще стала отдельной главой. Когда в классе все девочки вдруг скачкообразно выросли, обзавелись формами и стали похожи на женщин, я, частично пойдя в миниатюрную бабушку по папиной линии, частично из-за дисплазии, так и осталась крошечной. Никакого резкого перехода из девочки в девушку не случилось. У всех уже росла грудь, а у меня даже не думала обозначиться. Особенно огорчало «предательство» со стороны лучшей подруги – как так? И у тебя? И ты, Брут?)

Становиться предметом насмешек совсем не хотелось. И вот в трепетном ожидании сисек был куплен лифчик. Так родился мой первый комплекс-монстр, который стал сильнее меня. На маленьком теле, даже самый скромный поролоновый бюст смотрелся внушительно. Искусственно обозначив грудь, я теперь не могла позволить себе раздеться полностью, оставшись на ночь в гостях даже у лучшей подруги. Более того, даже приглашая друзей ночевать у себя дома, я и ночью не снимала лифчик, дабы случайно не обнаружить столь глупый обман.

За много лет я так привыкла к этому представлению, что уже не понимала, как может быть иначе. Лифчик, больший по размерам, чем то, что он в себе содержал, придавал уверенности, ощущение возраста, которого мне так хотелось. Всегда и везде на вид мне давали на три, а то и на пять лет меньше, чем было на самом деле. И потому это был один из способов ощутить себя девушкой. Лишь спустя много лет ношения совершенно ненужного предмета одежды и связанных с ним страхов мне удалось избавиться и от того и другого. Резко. Бесповоротно. Помогли совет и поддержка мудрого друга. Но об этом позже.

Помимо всего вышеперечисленного я с большой нелюбовью относилась к своим пальцам. И ног, и рук. Пальцы рук с немного деформированными костяшками всегда были первым, что осматривали ревматологи, цокая языком. Как специалисты они, конечно же, отмечали самые мелкие изменения, но мне казалось, что это заметно и всем другим людям. Помню, как рассматривала свои пальцы правой руки и думала – как же я буду выходить замуж, как же подам такую некрасивую руку для кольца? И если кому-нибудь надо было подать руку, то я старалась протянуть левую, на которой пальчики были ровнее.

Пальцы ног, из-за проблем со связками и плоскостопия тоже стали проблемой. Один из пальчиков перестал занимать свое место и разместился как бы над остальными. Из-за этого я стала ходить в носках или колготках при всех, кроме мамы и папы, врачей или совсем чужих людей. Чужих я не стеснялась, потому что их оценка не была для меня важной.

Постепенно с течением болезни все мое тело стало одним большим комплексом. Кривые пальцы ног, сильное плоскостопие, чуть вывернутые наружу подъемы, очень худые икры, на миллиметр недоразогнутое левое колено, более слабая и в связи с этим немного отличающаяся по толщине мышца левого бедра, узенькие бедра, втянутые, как будто испуганные маленькие плечи, детские запястья, кривоватые пальцы рук, анкилоз кистей. Каждый миллиметр тела, так тщательно и часто критически осматриваемый врачами, казался мне чужим. Нет, я не испытывала ненависти к своему телу. Я просто-напросто от него отказалась. Перестала идентифицировать себя с этими руками, ногами, суставами. И потому никакие уговоры, увещевания, угрозы, страшные прогнозы уже не могли заставить меня заниматься столь необходимыми физическими упражнениями. Я не желала тратить силы на то, что не считала своим. На то, что не считала собой.

От себя у меня остались только интеллект и характер, до поры до времени казавшийся мне безупречным, как будто бы в компенсацию всего остального. А от тела – волосы и глаза. Это все, что мне нравилось и казалось красивым. Конечно, ни ребенком, ни подростком, я не осознавала всех этих проблем. Но бессознательно очень чутко реагировала на все, что могло их потревожить. Так, однажды, когда я в шутку сказала маме, что остригу свои длинные густые волосы, она спохватилась и, как будто пытаясь отговорить меня от прыжка в пропасть, выпалила: «Ты что?!! Волосы – это самое красивое, что в тебе есть!!!» Да, да, да, конечно, она имела в виду или хотела бы иметь в виду совсем не то, что услышала я. Да и вообще разговор был несерьезный. Но слова ранили и въелись очень и очень глубоко. И сейчас я, возможно, не вспомню мамину фразу точно, но в моей голове она до сих пор звучит так: «Волосы – это единственное красивое, что в тебе есть!»

Вообще, фразы родственников, оброненные ли случайно или сказанные в сердцах, – это то, что простреливает насквозь. Иногда мы раним друг друга так сильно, что даже не чувствуем боли. Остаются только шок и беспомощность. И хотя родные любят нас и желают лучшего, порой это выражается так, что лучше бы не выражалось вовсе.

Однажды (мне было восемнадцать лет), возвращаясь на автомобиле из поездки, мы с мамой повздорили. Обстановка накалилась, к тому же мы застряли в пробке, был вечер, все устали и раздражались по мелочам. Сейчас уже не вспомнить предмета ссоры и собственных слов. Но прозвучало в мой адрес следующее: «С таким характером – быть тебе одной!» Понять и простить можно все. Сознательно. Но попытаться защитить свое нутро – детское, бессознательное – все равно что после выстрела в упор размахивать бронежилетом. Помню, как за долю секунды в голове проскочили мысли о программах, которые создаются в семье, и не обида, а страх за нас обеих – что ж ты творишь-то, мама?! Ты же меня только что практически прокляла! На ровном месте ведь!

От мыслей вроде бы удалось отгородиться. Я заставила себя не мистифицировать. К тому же в то время я уже и так не сильно-то верила в возможность каких бы то ни было отношений с молодыми людьми. Но мимолетный страх того, что сами эти слова могут как-то повлиять на мою жизнь, после не раз давал о себе знать.

Удивительно, что никогда до и после этого случая мама не высказывала претензий моему характеру и не позволяла себе выражений в такой форме. Мы, в общем, всегда ладили. Хотя атмосфера гиперопеки и не давала нам по-настоящему дружить. Оба родителя всегда лучше знали за меня, что надеть, с кем дружить, куда ходить и как проводить время. Не научившись сопротивляться этому, я привыкла думать, что так и должно быть. Решения принимают взрослые. Планы строят взрослые. Ответственность за мою жизнь – на них.

Самое страшное последствие такого воспитания, которое было осознано не так давно, – я не научилась хотеть. Самостоятельно, по-настоящему и решительно хотеть чего бы то ни было. Все, что требовалось от меня в детстве, – согласиться с предложенным или же дать отпор. До сих пор я испытываю некоторые трудности с формулированием собственных жизненных целей.

Но вернемся в школу. Комплексы хоть и цвели буйным цветом уже тогда, но совсем еще не осознавались, не мешали жить, радоваться и даже влюбляться.

Первая любовь стала переломным моментом, заставившим меня всерьез задуматься о самооценке. Было бы странно, случись иначе. Но молодому человеку, в которого я была влюблена, нравилась моя лучшая подруга. К тому времени, когда произошла эта история, я перешла в другую школу.

О причине, по которой я решила уйти после девятого класса, стоит упомянуть отдельно. В нашей школе была как-то особенно прочно выстроена система парочек лучших подруг/друзей. С младших классов у каждого была своя «половинка». У всех, кроме одной девочки, пытавшейся, как мы по-детски называли это, «отбить» то одну, то другую подругу или вклиниться то в одну, то в другую компанию. Хорошая в общем-то, девчонка вела себя так, что ни у кого не складывались с ней отношения надолго. Она любила приврать, похвастаться, посплетничать, старалась всем угодить, особенно учителям. И мы с какой-то изощренной детской жестокостью смеялись над ней. Сочиняли какие-то обидные стишки. В общем, вели себя жутко – как настоящая стая, ополчившаяся против одного из сородичей. Наше с ней личное жесткое противостояние началось с ее попытки «отбить» у меня подругу. Звучит дико. Но в школе все воспринималось именно так.

Ситуация обострялась двумя причинами. Во-первых, с моей… хм-м… «соперницей» хорошо общался и во многом к ней прислушивался тот самый мальчик, в которого я была влюблена. Их родители дружили давно. И потому, испортив отношения с ней, я, как поняла позже, попала в стан немилых ему людей. Во-вторых, я, будучи младшим и поздним ребенком, всегда была очень ревнива. Ревновала родителей к старшему брату. Хотя из-за болезни мне уделялось больше внимания, чем ему, тем не менее чувство, что его, как первенца и сына, мама любит сильнее, делало меня ужасно ревнивой. И поэтому, когда отношения с лучшей подругой оказались под угрозой, я была вне себя от обиды, негодования и ревности. Наша дружба, столько всего пережившая, разваливалась на глазах. Теперь я становилась третьей – лишней. И это было настолько невыносимо, что десятый и одиннадцатый классы я решила закончить в другой школе. Так как многие из моей компании меняли в это время место учебы, уходить было легче.

Прошло какое-то время. Дружба у девочек не сложилась. Но и наши прошлые отношения с лучшей подругой не были такими, как прежде. Иногда наша компания сменивших школу приходила навестить свой старый класс. Все были нам рады. И даже мой возлюбленный, казалось, искренне интересовался тем, как у меня обстоят дела в новой школе.

Удар был резким и оглушительным. Однажды мы пересеклись с ним на дне рождения одной из бывших одноклассниц. Был вроде бы хороший, веселый вечер. Я знала, что мои чувства для него не секрет, хотя сама никогда в них не признавалась. И, не зная, как вести себя, возможно, была с ним слишком внимательна. Он был приветлив и мил.

Вечером, вернувшись домой, я на странном автопилоте полезла в Интернет и, ведомая каким-то неясным чувством, попыталась вместо своего почтового ящика открыть чужой. Ящик той самой лучшей подруги. Я не знала, зачем мне это. Но не могла отделаться от навязчивого, жгучего желания туда попасть. Именно в тот вечер. Срочно. Как при пожаре.

Мне легко удалось обойти контрольный вопрос, и я получила то, к чему так рвалась. Это было только что пришедшее письмо от моего безответно любимого друга моей когда-то лучшей подруге. С нежностью обращаясь к ней по имени, он рассказывал о том, как сходил на день рождения. «Дефект тоже там была, – писал он, – и за вечер очень меня достала».

Это были ни с чем не сравнимый шок, сильнейший стыд, ревность и первая сильная боль. Я впервые в жизни ощутила себя предметом насмешки. То, что прозвище было связано с болезнью, и то, что все это обрушилось со стороны самых любимых людей, все разом обожгло с такой невероятной силой, что ожоги приходится лечить до сих пор.

Я выключила комп, легла под одеяло и заревела. Колоколом гремел всего один вопрос – ребята, за что?!

У меня действительно не укладывалось в голове, как я могу вызывать у людей такие чувства. Привыкшая ладить со всеми, всеми любимая, я вообще не могла подумать о том, что кто-то может испытывать ко мне неприязнь. Все это казалось какой-то ошибкой, жуткой несправедливостью. Комплекс отличницы во всем, кроме здоровья, не позволял подумать, что могу получить такую досадную «двойку» по отношениям.

Позднее я узнала, что автором клички была та самая девочка. С уходом почти половины класса она почувствовала себя свободнее, собрала компанию и теперь «отрывалась» за все былые годы.

Оказалось, что друзья мои, как они признавались позже, не были в восторге от моего нового прозвища. Подруга вслух никогда меня так не называла и даже пыталась противостоять, когда так говорили другие, а друг называл – за компанию с авторитетным для него автором. Но все эти объяснения и оправдания не меняли главного. Ощутив себя отвергнутой и чужой настолько резко и неожиданно, я запомнила это чувство как одно из самых болезненных и страшных в жизни.

Тогда еще я не была способна сделать конструктивные выводы. Не могла понять, что урок прост: какой бы ты ни была, хорошей, плохой, как бы ни думала о себе – всегда найдутся люди, которые не будут любить тебя. И даже если в том есть твоя вина и ты действительно заслужил такое к себе отношение, все равно чья-то нелюбовь, чье-то неприятие – это еще не смерть. И если внешнее отношение подкашивает так сильно – значит, что-то не так с внутренней опорой.

Все это я сумела понять много позже. А тогда с прочтения этого письма началось «возведение баррикад». Теперь уже я сама, вместо мамы и папы, стала защищать себя от реальности. Сюрпризов больше не хотелось. Все больше времени стала проводить в Интернете. Суставы из-за постоянного сидения за компьютером с перерывами на сон, школу (позже университет) сохранили только тот диапазон подвижности, который был задействован ежедневно. И потому со стороны мало кто понимал, что у меня есть проблемы со здоровьем: обычные движения рук, обычная походка и пр. Но более чем эти движения, я уже почти ничего не могла сделать. Ни сесть на корточки или по-турецки, ни поднять руки над головой, ни заплести волосы, ни дотянуться до пальцев ног. Разрабатывать нарастающие контрактуры трижды отвергнутого тела не было никакого желания. Не срабатывал даже страх умереть от блокировки суставов, на который давили врачи. Каждое занятие йогой проходило в состоянии злости на себя – я видела, как сложные асаны выполняют женщины семидесяти лет, а я, которая моложе всех в группе, не могла сделать и самых простых.

Занимаясь с отчаянием и гневом, я сначала ощутила сильнейший прогресс, но после свалилась с серьезным обострением – воспалением суставов. Занятия пришлось прекратить. Организм таким образом оградил себя от потока обращенного к нему негатива.

Вернувшись к компьютеру, день за днем я все глубже заворачивала себя в кокон и отделялась от реального мира. Виртуальная жизнь ничего от меня не требовала и ничем не угрожала. Реальная жизнь причиняла одни только неудобства. К примеру, чтобы надеть зимние сапоги, нужно было потратить минут десять, кряхтя и злясь на себя от боли. Тут несколько раз подумаешь, а идти ли в гости, если там при всех придется проделывать эту неприятную процедуру. Подумаешь, и не пойдешь.

Пиком неосознаваемой тогда еще дезадаптации стала виртуальная влюбленность, случившаяся в возрасте семнадцати лет. Объект отыскался самый что ни на есть подходящий. Не какой-нибудь мальчик из соседнего двора, с которым, не дай бог, можно ненароком встретиться и получить по морде «Дефектом», а московский, далекий, недосягаемый парень из телевизора. Хотя этим выбором я всячески «обезопасила» себя от реальности, тем не менее усилия предпринимала вполне себе не виртуальные. С каким-то безумным азартом я добывала его телефон, месяцами ежевечерне писала пространно-депрессивно-романтические смс, и в итоге сумела-таки его заинтересовать. Он сам предложил встретиться. Но, как бы сильно я тогда этого ни хотела, боялась в сотню раз больше. Страшно было оказаться для него все тем же «Дефектом». Оказаться для него тем, кем являлась для самой себя.

Причем истинный свой страх я осознала, наверное, только через год после того, как якобы кокетливо в ответ на предложение встретиться написала ему: «Ты меня испугаешься». Он, похоже, и правда был напуган такими откровениями, и в день приезда в Питер отключил телефон. Но через какое-то время снова предложил встретиться. И снова, не без моих стараний, основанных на тотальной неуверенности в себе, встреча не состоялась.

Новый виртуальный забег начался в соцсети. Меня добавил в друзья молодой человек, годом старше, с моей университетской кафедры. Закрутился виртуальный… не то что роман, скорее флирт. Четыре месяца мы общались почти круглосуточно по смс и в Интернете. И снова я столкнулась со страхом спонтанной встречи – из-за комплексов и переоценки происходящего. Причем, как выяснилось, продолжая трогательно играть в слова, он эту переоценку с моей стороны чувствовал, и потому и сам избегал встречи. Я вроде бы настаивала на переходе в реальность, но между тем сама боялась даже позвонить и услышать голос, оправдывая это для себя тем, что, мол, не пристало девочкам так уж проявлять инициативу.

Постепенно я впала в жуткую зависимость и от этой переписки, и от какого-то неясного, смешанного со страхом ожидания, что вот-вот, ну, вот же оно теперь-то сейчас уже оживет, перейдет в реальность. Но, увы, где началось, там и закончилось. Через некоторое время стало ясно, что ему просто было одиноко и не хватало хоть какого-нибудь тепла до тех пор, пока его бывшая девушка не предложила восстановить отношения. К тому же я действительно сильно напугала его привязанностью, возникшей с пол-оборота, и очень уж серьезными ожиданиями на его счет. Но главное, крепко сросшись со своими страхами и комплексами, опять была не готова перебраться в реальность.

Этот эпизод заставил меня крепко задуматься. Я впервые ощутила, увидела со стороны не только свою глубокую отдаленность от реальной жизни, но и разделенность внутри себя. Я поняла, что существую в двух измерениях. Соня-социальная – та, которую знают друзья, на первый взгляд – адаптированная, общительная. Она без труда окончила университет, у нее прекрасные друзья, в общем-то легкая жизнь. Эта Соня, как правило, плохо помнит о том, что у нее есть тело и предпочитает ничего о нем не знать. При этом она строит планы счастливого будущего, где она – и женщина, и жена, и мать. Правда, мечты не осуществляет, так как без тела это сделать довольно сложно. И потому живет эта Соня по большей части в виртуальном мире.

А вторая Соня – это Соня-дома-и-у-врачей. Да, у нее есть тело. Она все про него знает. Но не выносит. Не может с ним смириться. Принять факт того, что оно принадлежит ей, и в нем надо жить. У этой Сони никаких планов на будущее нет, как нет никаких мыслей о том, что кто-то к ней может всерьез отнестись иначе, не как к тяжелому пациенту и больному беспомощному ребенку.

Эти два измерения отделились друг от друга настолько, что любая попытка осознать их одновременно и выстроить некоторый общий план действий всегда заканчивалась «программным сбоем», слезами, паникой и активацией разного рода защит.

И вот недавно этим двум Соням пришлось встретиться. Началось все с символичного расставания с элементами бутафорской защиты – с лифчика. По совету мудрой подруги и с опорой на ее поддержку я преодолела этот, кажущийся на первый взгляд несерьезным, страх. Лифчик за долгие годы стал для меня чем-то серьезным, одной из границ, переключателем между двумя внутренними мирами. Без него я всегда ощущала себя той настоящей домашней Соней, которая давно от себя отказалась и не ждет в жизни ничьего принятия и внимания, кроме родительского и врачебного. С ним – попадала в ту часть себя, которая хоть и иллюзорно, но видит огромное счастливое будущее и хочет быть частью Жизни. И потому избавиться от этой границы было очень и очень страшно. Мне казалось, что я не вынесу реакции окружающих. Я не сразу осознала, что боюсь не столько реакции на визуальное изменение размера груди, сколько на предъявление им внутренней настоящей Сони. Так, всего лишь отказавшись от ненужного предмета одежды, я сделала первый и очень весомый шаг на пути к внутреннему воссоединению.

Вскоре мои внутренние миры пересеклись еще раз. Впервые я уехала за границу на долгий срок без родителей. В Индию. Там я была и Соней-ребенком-пациентом и человеком, который на равных общался со взрослыми людьми (нашей группой) и не был ими отвергнут, несмотря на кривые пальцы ног (в Индии принято ходить в помещениях босиком) и отсутствие сисек.

Там, в поездке, двум внутренним Соням пришлось встретиться в еще более неожиданном сочетании… В поездке нашу группу сопровождал молодой врач-индус, у которого до этого я лечилась уже несколько месяцев. Пообщавшись с ним в новой обстановке, я вдруг поняла – тогда мне так показалось, – что влюбилась. Раньше я никогда не смогла бы позволить себе влюбиться, находясь в субличности пациентки, больной и слабой, которую он знает как врач. Как уже было сказано выше, для меня эта Соня всегда была потерянным человеком без будущего и без права на нормальные отношения.

Получилось, что он стал единственным мужчиной, который узнал меня с обеих сторон и не отвернулся. И как врач, и как друг. Когда я поняла, что цепляюсь именно за эту ниточку, за такую его исключительность – влюбленность прошла. Возможно, я даже сознательно отвергла ее, осознав, что, как только приму себя целиком (этого я решила достичь во что бы то ни стало), отпадет беспомощная дефицитарная потребность в этом человеке. А такой исход был бы нечестным по отношению к нам обоим.

После Индии я долгое время ощущала себя выбитой из колеи. Все происходящее эту самую колею основательно размыло. Начав обретать целостность, ломать свои внутренние стены, я стала обнаруживать в себе первые, робкие, но общие для обоих миров желания. Так, снова начав общаться с молодым человеком из университета (Германом), никак не могла понять, зачем же опять начинаю идти по этому кругу. И вдруг инсайтом осознала – я ведь так и не смогла сказать о своих чувствах напрямую.

Более того, поняла, что вообще не умею, так как не пробовала в жизни ни разу, – говорить людям о тех чувствах к ним, на которые сама себе не даю права в реальности. А права я себе не давала на все женское, на все взрослое. Ну и конечно, прибавлялись мысли: «Да куда ты лезешь? Он воооон какой. А ты…» Все это осознав, я поняла – пора. Просто встретиться и сказать все, как есть. Не о привязанности, как я, защищаясь от самой себя, говорила ему раньше. Привязанность я себе позволяла – это вполне детское чувство. А о влюбленности. И сказать, глядя в глаза.

Я ужасно боялась и, встретившись, долго не могла начать говорить по делу. Когда я перестала ломаться и все было сказано, он сочувственно, без осуждения, сказал об этих моих долгих прелюдиях – «как-то это по детски».

О да. Если бы он только знал, насколько по-детски. Этот разговор, хотя и закончился тем, что мы в очередной раз обсудили наше несовместное будущее, стал для меня настоящим маленьким Эверестом. Еще несколько месяцев назад я не могла бы даже представить такой возможности. И вот оно – мы живые, оба. Я чувствую и могу говорить об этом. Из-за того что меня отвергли, не подкашиваются ноги, не темнеет в глазах. Да, мне страшно, но я могу признаться и в страхе. Слой за слоем я снимала свою броню. Я готова была стать такой же, как все, равноправной частью Целого. Не хуже. И не лучше. Не одинаковой, но равной.

И вот сейчас я пишу о своих комплексах, уже не боясь. Да, «знать путь и пройти его – не одно и то же». Но карта в моих руках. И значит – вперед!

Этот замечательный во всех отношениях рассказ очень ярко показывает возможности слова, его огромную, решающую власть над внутренним миром человека.

Давайте еще раз обратим внимание на каждую «ступеньку» становления личности.

Вот растет девочка, от рождения одаренная, зоркая, склонная к анализу. Как всякая сильная и мыслящая личность, она рано ощущает свою «отдельность». Она здорова, умна, окружена любящими людьми.

В трехлетнем возрасте случается то, что определяет ее дальнейшую судьбу: не полностью выздоровевшему после ОРВИ ребенку делают прививку от кори, которая дает серьезное осложнение. Диагноз – ревматоидный артрит.

Но, несмотря на болезнь, девочка-то больной себя не чувствует. Помните? «В больнице чувствовала себя скорее гостем, чем больной». Это показательная фраза. Замечательное состояние человека, внутренне не погруженного в болезнь. Такая «инерция здоровья». Вот эту инерцию можно было бы использовать для поддержания как силы духа, так и физических сил ребенка, если бы было понимание со стороны любящей, жертвенной и испуганной болезнью ребенка матери. Но понимания, как и желания что-то понять, у матери не было. Пишу это не в осуждение несчастной матери, которая своим поведением умудрилась не только остаться несчастной на всю последующую жизнь, но и передать эстафету несчастья своей чрезвычайно чуткой к слову дочке. Пишу, чтобы предостеречь других.

Мать носилась со своим страданием, со своим переживанием за малышку. Она чувствовала себя и девочку жертвами. С одной стороны, у нее были все основания так думать. Ведь болезнь развилась из-за прививки! Болезнь не была врожденной. А теперь ее девочка должна страдать всю жизнь!