Текст книги "Свидетель"

Но то что раньше вызывало гордость сейчас казалось Матхураве отвратительным, яркое – едким, любимое – ненавистным. Всё потому, что сердце ювелира окаменело. Вот уже несколько дней после того, как обливаясь слезами и пряча лицо под платком, Сона рассказала судьям, что он держал ее взаперти и всячески измывался, Матхурава будто и не жил вовсе.

«Я не выпускал ее, правда. Но разве можно назвать издевательствами, – с обидой недоумевал он, – бесконечные подарки, дорогие украшения и роскошные наряды? Разве мучают, принося лучшую пищу и бесценные масла? Я ведь женился на ней, в конце концов…»

Только в камере приговоренный к казни возопил, гневаясь на всех богов сразу. Он кричал так, что охранник решил, что тот двинулся рассудком. На следующий день суда обозленный ювелир не признал вины, напротив, во всеуслышание наговорил махаматрам дерзостей о законах и кастах.

И несмотря на то, что суд царя Ашоки считался самым человечным и справедливым на свете, ни боги, ни их служители не даровали милость Матхураве. Спасая свои шкуры от гнева высших мира сего и обитателей небес, вся семья Капур публично, с соблюдением правил и ритуалов, отказалась от него. И любимый младший брат Радж, и мать… И тогда душа Матхуравы умерла, пронзенная предательством, как кинжалом множество раз.

Потому он обреченно ждал сейчас, стоя у столба на сложенных высоко бревнах, когда его покарают за убийство брамина, лицо которого даже не помнил. Матхурава был как в полусне, и в обрывках мыслей проносилось сомнение: а существовал ли тот брамин на самом деле, или все это лишь злая шутка мстительных богов?

Протрубили слоны, толпа взревела, ювелир не понял, почему. На самом деле это жрец в белых одеяниях прекратил зачитывать его преступления. В голове ювелира мутилось то ли от голода, то ли от подкатывающего к горлу страха.

В пустых глазах Матхуравы зеваки на площади то превращались в пятнистую массу, смешанную, безликую, как подброшенные в воздух порошки ярких красок во время праздника Холи, то вновь обретали лица и превращались в людей.

Зачем он жил? Любил зря. И умирает зря, не оставляя после себя ничего: ни детей, ни славы, ни доброй памяти, разве что горстку прекрасных украшений с крошечной буквой «К», обвитой воздушным перышком.

Изнемогая от жары и жуткого ожидания, Матхурава будто в тумане увидел, как смуглый палач поднес факел к подножию кострища. Сухой хворост жадно полыхнул, зашумел, будто голодный зверь. В толпе кто-то закричал.

Ювелиру показалось, что всё это происходит не с ним, что он сейчас проснется, ополоснет лицо холодной водой из колодца и… И тут разъяренные языки пламени ужалили его ступни. Невыносимая боль принялась пожирать его большие пальцы, кожу, щиколотки, икры – кусок за куском. Запахло собственным жареным мясом. Матхурава изгибался, с нечеловеческими усилиями пытаясь вырваться из огня. Веревка врезалась в горло, превращая ужасные крики в хрип. Это длилось долго. Бесконечно долго. Задыхаясь от гари и дыма, в диком треске полыхающих дров и собственных воплях Матхурава слышал хохот богов, довольных страшной местью.

* * *

Взвешивая возможные риски и величину опасности, Валерий оперся обеими ладонями о древко метлы, как о копье. Сквозь стволы деревьев было видно, как гости и постояльцы ашрама стекаются к столовой, расположенной за парком. Оттуда по обыкновению ветер приносил аппетитный запах жареных лепешек. Внимание Черкасова привлекла быстро движущаяся в обратном от всех направлении фигурка девушки в светло-голубых штанишках и коротком простеньком платье на индийский манер – Варя. Ее лицо было смятенно, светлые пряди из расплетающейся косы запутались в концах длинного шарфа. Она не шла, как обычно, а почти бежала. Спотыкалась и опять бежала. К нему.

Сердце Черкасова забилось учащенно. Варя остановилась посреди пустой веранды, у алтаря, на котором стоял украшенный гирляндами цветов портрет полуголого индийского святого, восседающего на шкуре бенгальского тигра – почти такой же, какая осталась у Валерия дома, в Москве. Лампадки и толстые цветные свечи горели на овальном серебряном подносе перед портретом. Распространяя сладкий аромат, пирамидки роняли пепел рядом со спелыми, сочными фруктами.

Черкасов замер, стоя всего в пяти метрах от Вари. Она вздрогнула и обвела взглядом пространство. «Снова видит?! Сработало?!» Черкасов был готов заговорить, сказать все что угодно, хоть заплясать, но радости хватило лишь на мгновение.

Из тонких пальцев девушки выпал на плитку цилиндрообразный гаджет. Варя выронила бамбуковый коврик. Тело ее выпрямилось и будто окоченело. На лице появилась обреченность, а в голубых глазах, которые никогда не выглядели слепыми, невыразимый ужас.

Валерий сглотнул и оглянулся, решив, что за его спиной стоит Шиманский, наставивший на нее пистолет. Никого вокруг не было. Черкасов шагнул к Варе, а она, смертельно бледная, задрожала и попятилась.

«Неужели… неужели она так боится… меня?!» – ужаснулся Валерий, сердце рухнуло куда-то в желудок.

Черкасов решил было уйти, но тут лицо Вари страдальчески исказилось, как при сильной боли. Девушка закричала не своим голосом, выгнулась, словно натянутая тетива, и задела рукой столик-алтарь. Тот пошатнулся, свечи с лампадками перевернулись, и огонь мгновенно побежал по ткани платья вверх по подолу, с треском пожирая люрекс и синтетические нити. Варя заметалась, но как-то странно, будто отбивалась не от реального пламени, а от чего-то иного. Раздумывать было некогда, Черкасов кинулся к ней, повалил на землю и, обжигаясь, принялся тушить руками, собой полыхающие одежды. Огонь погас за секунды.

Варя не шевелилась. И по ее отсутствующему, блуждающему взгляду Черкасов понял, что она не то что не видит, но даже не осознает, где находится и с кем. Совершенно растерянный, сидя на коленях перед ней, Валерий приподнял Варю, обхватив, как ребенка. Ее голова бессильно упала ему на грудь. Из невидящих глаз девушки ручьями потекли слезы, плечи начали вздрагивать. Девушка шептала что-то на неизвестном языке, в котором проскальзывали слова, похожие на те, что встречались во всеобщих песнопениях на санскрите. Только спустя несколько фраз Валерий разобрал русское:

– Сожгли… Они меня… сожгли…

«Господи, она сошла с ума. Окончательно сошла с ума», – запульсировало в висках Валерия. Сердце Черкасова разрывалось. Не зная, что делать, он попытался успокоить рыдающую Варю, глупо глядя по голове, как маленькую, и покрывая поцелуями светлую макушку. И вдруг заметил, как быстро краснеет Варина кожа под обрывками прожженной одежды.

Нужно искать доктора, где?!

Голова отказывалась соображать. Валерий поднялся, прижимая девушку к себе. Она застонала и тут же обмякла, будто неживая.

Ругая себя на чем свет стоит за промедление, Валерий побежал так быстро, как только мог. Растолкав паломников, он ворвался на прием к Мастеру и бросился перед ним на колени, протягивая Варю на вытянутых руках. Требовалось чудо! Срочно! Или хотя бы врач.

Глава 33. Сона

Гуру сбросил опаленные обрывки платьица на пол, и Валерий, охваченный не только волнением, но и стыдом, отвел глаза от полуодетого Вариного тела.

– Ожоги не серьезные, – сказал Праджни-джи, осмотрев покраснения на руках, бедре и талии Вари, лежащей неподвижно рядом с портретами просветленных и махасиддх на узком столе, накрытом белой, как простыня, скатертью. – Всё будет хорошо.

«Почему она не приходит в себя, если раны пустяковые?!» – думал Черкасов, издергавшийся донельзя, пока Мастер проводил осмотр. Он все-таки посмотрел на Варю, чтобы с болью увидеть неуместные на персиковой, нежной, будто лепесток орхидеи, коже красные продолговатые пятна. Высокий, как каланча, Черкасов ссутулился и внезапно обнаружил, что буквально ломает себе, выворачивая от волнения, пальцы.

За Варю было страшно, и Валерий погряз в сомнениях: нужна больница, настоящая, с докторами и белыми стенами или можно ли доверить жизнь девушки этому индийцу с глубокими темными глазами? Черкасов в тысячный раз задался вопросом: что такое в нем заставляет чувствовать почти детскую любовь и желание ловить плавные слова Праджни-джи, от которых становится хорошо, и во рту возникает сладковатый, светлый привкус правды?

– Варья отключилась не из-за боли, – ровно, словно ничего вопиющего не произошло, объяснял Мастер. – Огонь из памяти притянул реальный огонь. Варья символически прожила большой страх, который остался из прошлой жизни. Смерть. Эмоции были очень сильные, но самскары переплавились.

Валерий готов был плюнуть на мауну и разораться или на худой конец зарычать, потому что ничего не понимал. Терпеливо, будто подслушивая его мысли, гуру продолжал:

– Варья спит. Очень глубоко. Представь, порвались два высоковольтных провода, а их руками соединили. Электричество потекло, но тело потрясло как следует. Что-то отгорело. Что-то будет новым. Оттого телу понадобился отдых.

Падмини, до этого бесцеремонно выставившая паломников из приемной, теперь с грацией бегемота отпихнула от стола Черкасова и подала индийцу какие-то мази, бинты и салфетки. Неторопливо обрабатывая ожоги, Праджни-джи говорил:

– Люди не случайно не помнят прошлые жизни. Память о реинкарнациях – это редкие сиддхи, опасные для сознания. Тяжело помнить всё, что было вроде не с тобой и с тобой тоже. Очень сложно для психики переживать заново трагедии, любить людей, которых нет рядом, или они есть, но ничего больше не знают о тебе и тех отношениях. Люди все равно рождаются приблизительно одними и теми же группами, только роли меняются, тела-скафандры меняются. Каждому хватает личных историй одной жизни. Но если Вселенная дала такие сиддхи, значит надо принимать и работать с ними.

Валерий вспомнил Варины слова о прошлых жизнях, об Индии, бормотания о принятии, ее признание, и бушующий обломками нормальности хаос воспоминаний о ней внезапно замедлился, бредовые фразы обрели смысл. На душе отлегло, посветлело. Разум-скептик тут же воспротивился: как это возможно? Почему вдруг у нее?

Праджни-джи забинтовал руку девушки между запястьем и локтем, взялся за ладонь на другой руке Вари и продолжил:

– Людям кажется, что они все про себя знают, а на самом деле мало кто может ответить на вопрос «Кто я есть». Человек не догадывается, на что способен. Однажды старушка – та, что торгует ягодами у ворот, пошла к лесу через овраг у мангрового болота. Навстречу стая диких собак. Старая женщина бросила в них свою корзину и на! Забралась на дерево, на самую верхушку. В один миг. Как обезьяна. Собак потом разогнали. А старушку снимать пришлось. Дряхлая она совсем, сама спуститься не смогла. При стрессе сиддхи проявляются даже у обычных людей.

«Это психологический выброс адреналина в состоянии опасности. На адреналине еще не то делают, – подумал Валерий. – Но при чем тут Варя?»

– Если же человек тотальный в своих усилиях, у него копится энергия. Если много психической энергии, проявляются сиддхи, суперспособности. А Варья очень тотальная. Во всем. Даже в своих ошибках. И это красиво. Однонаправленность важна.

Валерий взглянул на Варю, и подумалось, что все эти серьезные слова относятся вовсе не к худенькой, беззащитной девушке, которую вдруг захотелось прижать к себе и спрятать от всех. Гуру повторил:

– Однонаправленность.

«Вопрос, в чем однонаправленность? Может, это просто упрямство?» – мысленно парировал Валерий. Он и сам был вполне упертым, иначе не построил бы бизнес. Кольнуло в душе от вспомнившихся Вариных слов: «Тебе туда, а мне в другую сторону. Мы живем в разных мирах».

А если она права? Сердце сжалось. Валерий себя одернул: как бы то ни было, короткий или длительный промежуток времени, но их путям предстоит идти параллельно, соприкасаясь, – пока она не прозреет снова. Сколько бы боги не шутили, им придется увидеть, что он серьезен в своем намерении. Иначе быть не может – стыд разъест его изнутри, Черкасов был в этом уверен.

От этого понимания его сердце забилось ровно, емко, стало большим, вытесняя страхи и сомнения. Мерно, спокойно звучал пульс. И с каждым ударом Валерий сам становился большим, безбурным, сконцентрированным. Одно ему было известно точно, одна цель ясна, и в этом теперь была его направленность.

Гуру наклеил чистую салфетку на последний ожог на плече девушки и повернулся к Черкасову.

– Отнеси Варью в ее комнату. Она будет долго спать. – Помолчал и добавил. – Запомни, мальчик, Бог живет везде: на базаре, в поездах, магазинах. Нет такого места, где Бог не живет. Главное, он находится в сейчас. И если ты останешься в сейчас, Бог будет близко. И чем больше тебя будет в сейчас, тем больше Бога будет в тебе. Помни об этом. Наблюдай. Исследуй.

Глаза Мастера и Валерия встретились. Последнему показалось, что он смотрит в Пустоту, проваливается в темные глубины и летит в бесконечном вакууме, между звезд. Это было хорошо, но странно. Что-то маленькое, возможно, он сам, сжалось в области горла и замерло, как испуганная пичуга. Но Черкасов не отвел взгляд: надоело бояться. Показалось, что он смотрит сам в себя: изнутри наружу и снаружи вовнутрь, будто нет границ между телами, нет индийской жары, разрастающейся с каждой минутой, нет голосов за окном, шума леса, запахов, нет никого и ничего, только одно большое Я, и даже не Я вовсе, Космос. Темный, как сам мрак, и бесконечно белый одновременно.

Сколько продлилось это состояние – мгновение или час, Валерий не сказал бы. Еще не выходя из него, он осторожно взял на руки Варю. Праджни-джи также аккуратно прикрыл ее тело своим широким клетчатым шарфом. Ощутив живое тепло у своей груди, Черкасов почувствовал ту же неразделимость, бесконечность между ним и девушкой.

Космос наполнял его, и гуру, и Варю, и толстую Падмини, и всю эту комнату, расширяясь все дальше. И слов было больше не нужно. Не требовалось воспоминаний о сделанном и планов на будущее. Все было ясно и так. Сейчас. В настоящий момент.

Чувствуя все очень живо, растворяя все в себе, а себя в звуках, образах, ощущениях, Валерий принес Варю и бережно уложил на подобие кровати – матрас, уложенный прямо на циновке. Черкасов сел на пол рядом, поджав под себя ноги. Взял ее руку, тонкую, изящную. Удивился гладкости, словно никогда до этого не касался женской кожи, сатиновой, мягкой. В сердце Валерия разлилась нежность. Нужно было только ждать, спокойно ждать, когда Варя проснется. И всё будет хорошо.

* * *

За болью пришла темнота. За темнотой – ватное забытьё. Может, я умерла? Где была реальность, и была ли она вообще, не понятно. Сквозь туман, сквозь массу жарких, толстых, словно пуховые одеяла, оболочек, в которых я застряла, будто гусеница в коконе, ко мне пробивался голос. Тихий, спокойный. Я не слышала, что именно говорил, но от того, что он был рядом со мной, расслабилась. Меня куда-то несли, укладывали, укрывали. Звуки нарастали и гасли. Голос исчез, уступив место тишине.

Я лежала на чем-то мягком и не могла открыть глаз – слишком много было усталости. Пудовой лапой смежив мне веки, она заставляла меня то спать, проваливаясь совсем глубоко, то дремать поверхностно, чувствуя окутавший меня запах чего-то родного, спокойного. Этот запах прогонял, вытравливал из меня страх, будто вредного усатого таракана, забравшегося под старые обои и штукатурку, обнаглевшего и устроившего себе там гнездо.

Совсем близко в темноте я увидела Сону. Она, полуодетая, вновь сидела взаперти, но не в украшенной шелками, коврами и резьбой комнатке, а в смрадном чулане, в котором нельзя было даже встать во весь рост. В щели проникали лучи света, ложась размытыми полосками на босые ступни девушки. За тонкой перегородкой толклись в загоне животные, блеяли и топотали копытцами.

Послышались шаги. Со скрипом распахнулась дверь, и в дверном проеме показалась высокомерная старуха в белых одеждах. Искусная вышивка золотой нитью окаймляла полотно сари. В ушах старухи сверкали синим огнем сапфиры, а в глазах плескался гнев. Сона подалась назад, но чулан был таким маленьким, что ее спина тут же уперлась в дощатую стену.

– Боишься?! – зло заметила госпожа Шри Дэви, мать Матхуравы. – И правильно. Если махаматры оставят тебя у нас, ты проведешь остаток дней здесь, со свиньями и козами, подтирая косами навоз.

– Госпожа, разве я в чем-то виновата? – жалобно спросила Сона, боясь взглянуть в глаза старухе.

Старуха поджала губы.

– Мой сын, самый лучший из ювелиров в нашей готре, самый талантливый в городе и разумный. Он не мог в здравом уме, без воздействия посторонних чар прельститься нищим куском грязи! – голос старухи стал еще более грозным. – Я его воспитывала, я! Он не мог! Матхурава не нарушил бы законы Ману!

– Но он увез меня… силой… – еле слышно проговорила Сона и тут же вскрикнула – ее босые ноги больно обожгло хворостиной, которую старуха выхватила неизвестно откуда. На коже осталась багровая полоса. Сона всхлипнула.

– Сжальтесь, о, госпожа!

– Из-за твоих чар, – процедила старуха и снова хлестнула по ногам девушки, – мой сын потерял голову, опозорил наш род! Если ваш брак признают махаматры, на каждом с фамилией Капур будет лежать пятно неприкасаемой шлюхи! Ни один уважаемый человек не станет заказывать у нас «грязные» украшения! Нам всем, моим сыновьям, детям, внукам, племянникам, невесткам, придется бежать из города, от позора, остаться ни с чем, как погорельцам! И ты хочешь, чтобы я сжалилась?! Над тобой?!

Сона закрылась руками от непрекращающихся ударов и завыла в голос.

Старуха Шри Дэви вытерла пот со лба и остановилась. Сона сжалась в ожидании новых побоев.

– Мой сын убил брамина, – жестко сказала Шри Дэви. – Его не спасти. Если его осудят на вечное заключение, тебя ждет жизнь в хлеву, и эта хворостина будет лучшим, что ты увидишь! Если же моего Матху приговорят к казни, ты станешь вдовой. И тогда через сати[37]37
  Жертвенное сожжение вдов в Индии.


[Закрыть] очистишь грехи своего мужа.

– О нет! Пощадите, госпожа! Смилуйтесь, матушка! – вскричала Сона.

– Матушкой я собаке не стану! – рявкнула Шри Дэви. – Даже по ошибке продажного брахмана! Ты скажешь всё, чтобы махаматры аннулировали брак! Поняла?!

Сона в отчаянии закивала.

– Пусть имя моего сына будет испачкано безвозвратно, семью я могу еще спасти! – гремела старуха. – Скажешь: издевался, насиловал, бил. Скажешь всё, чтобы этому браку не быть!

– Скажу, госпожа, скажу, – рыдала Сона.

Шри Дэви отряхнула руки, словно даже через хворостину могла испачкаться о Сону, захлопнула дверь в чулан и опустила засов.

Сона осталась одна со своими страхами и горем. Слова старухи об участи Матхуравы напугали ее. Пусть он бывал грубым, обижал ее, пусть никто кроме него не был виноват в случившемся, в сердце Соны таилась к нему жалость. Она вспомнила, что порой испытывала к хозяину добрые чувства и даже скучала за ним. Под конец ночи с Матхуравой стали приносить упоительную сладость, и Сона ждала его прихода с нетерпением.

Козы били рогами о стенку позади, и, казалось, та вот-вот рухнет. Девушка могла бы с усилием выбить дверцу чулана, но эта мысль не приходила ей в голову – страх был слишком велик. Когда стемнело, пришел Радж. Отводя глаза, он поставил перед Соной миску с едой и кувшин.

– Поешь, но только сейчас, чтобы Ма не знала.

– Помоги мне, Радж, – прошептала девушка. – Шри Дэви сживет меня со свету. Я подарю тебе столько поцелуев, сколько захочешь. Я подарю тебе меня всю, если пожелаешь. Ты просил этого раньше, а я не позволяла. Теперь позволю всё, делай со мной всё, только спаси меня! Увези, чтобы никто не нашел.

– Прости, Сона, ничего не получится, – тихо, стыдясь, ответил младший брат Матхуравы. – Если я сделаю так, твое место займет моя жена. А у меня дети. Трое уже. Я в ответе за них.

– Отчего-то ты не думал о жене и детях, когда просил моих поцелуев! – вспыхнула Сона.

– Но я и не обижал тебя, давал то, что ты просила. А ты давала мне. Это был честный обмен.

Радж ушел, позволив матери превратить жизнь Соны в ад. Шри Дэви повторяла экзекуцию, невестки издевались по ее наущению, дети кричали гадости и запихивали через щели чулана мусор, объедки и пауков. Под покровом ночи приходил Радж и кормил пленницу нормальной пищей. Пряча глаза, выгребал из чулана мусор, но на этом его помощь оканчивалась. День суда Сона ждала как избавление. И ненавидя всех из семьи Капур, виня Матхураву за свои беды, она легко от него отказалась. Он был виноват в ее страданиях, так пусть же поплатится!

В день, когда ее отдали в руки Прабхакару, Сона поняла, что носит под сердцем наследника Матхуравы. В слишком маленьком, едва округлом чреве измученной недоеданием юной женщины забился ребенок.

– Что такое? – спросил Прабхакар с уже непривычным теперь горным акцентом, полусогнутый после нанесенной ему раны.

– Меня почти не кормили, – прошептала Сона, бледнея от ужаса, ведь бывший жених во всеуслышание сказал, что она ему нужна только очищенная от Матхуравы ритуалом.

– Ничего, у меня тоже болит брюхо, – махнул жених рукой. – Лекари удивляются, отчего я остался жив, а я скажу тебе большую тайну. Всё потому, что Шива и Вишну должны были восстановить справедливость.

– Слава Богам, – пробормотала Сона, понимая, что как только станет виден живот, она пропала.

– Не бойся, я хорошо буду кормить тебя. Заживем с тобой, как господа. – Он гордо похлопал по спрятанному за пазухой кошелю, набитому рупиями семьи Капур. – Только помни: я тебя вызволил из чужих лап, так что тебе мало быть просто хорошей женой. Будешь целовать мне ноги и вытирать их волосами.

Сона взглянула на запыленные, широкие ступни Прабхакара, и ее чуть не стошнило. Она опустила голову, пряча лицо в платке. Крестьянин решил, что та рада и на все согласна. А Сона про себя проклинала и винила Матхураву даже в том, что он был слишком красив и чистоплотен. Было бы проще терпеть этого мужлана, не познай она раньше другого.

С нетерпением ожидая казни, Прабхакар не уехал с невестой из Паталипутры. Он снял комнатку на постоялом дворе и, всё еще серьезно больной, посылал Сону на раскинувшийся возле рынок то за тем, то за другим. Как любой бедняк, вкусивший унижение, он смаковал месть, предвкушая все муки злодея и рассказывая о них Соне. Его эго наслаждалось тем, что в большом городе с полученным штрафом он может позволить себе ранее недоступные мелочи. Сона мучилась от тошноты, от страха, изнемогала от самого запаха Прабхакара, от его грубых слов и самодовольства, но угождала, считая себя грязной и испорченной.

– Купи себе браслетов, только подешевле, – как-то сунул он ей пару монет. – Я щедрый жених.

Сона поклонилась и вспомнила об изумительных драгоценностях, которыми одаривал ее Матхурава – таких, какие не носила и царица. Теперь от подарков ювелира осталось только одно, тайное украшение на бедрах – рубин в виде капли на причудливо переплетенной цепочке. «Помни обо мне в любую минуту твоего дня», – в усы прошептал тогда Матхурава. И Сона помнила. Думала все чаще о нем с приближением казни, с дрожью, с головокружением. Вспоминала, когда крошечной пяткой малыш в животе бил так, что темнело в глазах. «Нетерпеливый, как отец», – говорила она про себя, виня Матхураву и замирая от ужаса.

Решение пришло само – за день до казни, когда Сона брела по овощному ряду, она внезапно увидела Гупту. Преданный слуга Матхуравы, всегда опрятный и расторопный, несмотря на возраст, теперь выглядел поникшим. В замусоленной от пота и пыли одежде он тащил за собой тележку, нагруженную выше его головы корзинами с бататами. Колеса тележки скрипели, одно, казалось, сейчас отскочит, и бататы посыплются на седую голову Гупты. Кутаясь в платок и не решаясь заговорить сразу, Сона пошла за ним. Гупта заметил и спросил устало:

– Чего тебе, девочка?

– Гупта, дорогой Гупта, это я. – Она приоткрыла край платка, показывая свое лицо.

Бывший слуга вытер со лба пот ладонью и не выказал особой радости от встречи.

– Не признал тебя, Сона, в этой бедной одежде. Что же, ты теперь с прежним женихом? К свадьбе готовишься?

– Он ждет казни хозяина, – еле слышно ответила Сона, и глаза ее наполнились слезами. – Хочет видеть всё сам. А потом увезет меня. Будет свадьба. А ты? Тебя прогнали из дома Капур?

– Как видишь, – развел руками пожилой мужчина, – неблагодарные. Будто не нянчил я Матху, Ананда и Раджа, не помогал дом держать в порядке, лошадей, не хранил их тайн. Знаешь чем отплатили за преданность? Побили палкой. Выставили за дверь. Я всю жизнь им отдал, я… – Он замолчал, и Сона молчала, почтительно ожидая новых слов. Гупта сплюнул. – Они забрали все мои сбережения!

– У меня тоже все отобрали, – призналась Сона, всей душой ненавидя Шри Дэви. Она оглянулась опасливо и шагнула ближе. Прошептала на ухо бывшему слуге: – Ты долго работал у ювелиров, много знаешь. У меня осталась одна вещь, не подскажешь, как выручить за нее хорошие деньги?

– Разве твоему жениху выплатили малый штраф? – выпятил губу мужчина.

Глаза Соны забегали испуганно. Она опустила голову и хотела было уйти, но Гупта удержал ее.

– Что случилось?

– Обещайте именем Индры и Вишну, что не скажете никому, – жарко зашептала молодая женщина. Ребенок почувствовал ее волнение, и опять забил ножками по животу. Сона охнула и сморщилась.

– Боги! Ты беременна? – догадался Гупта. – От хозяина?

Она закивала, не поднимая глаз. На ресницах повисли крупные капли слез.

– Я не знаю, что делать. Прабхакар забьет меня, узнав, что ритуал очищения не помог. Или продаст. А, может, ребенка продаст, когда рожу… Мне страшно. Прабхакар с утра до ночи говорит о том, что я теперь чиста и буду принадлежать только ему.

– Я понимаю, ты неопытна и юна, но женщины – существа хитрые, а ты чего же? Пусть думает, что ребенок его и всё, – нахмурился Гупта.

– Солгать?

– А разве всю правду о хозяине ты рассказала на суде? Чего молчишь?

По покрасневшим щекам Соны потекли ручейки слез. Она вытерла их ладонями, шморгнула и, закрывшись платком, пошла в противоположную от Гупты сторону. Он догнал ее.

– Ладно, никогда постоять за себя не можешь. Будто немая. Что за драгоценность у тебя?

Молодая женщина достала рубин на золотой цепочке и украдкой показала слуге. Он взвесил украшение на ладони и цокнул языком:

– Много золота, плетение хитрое, замочки секретные. Только вот рубин небольшой…

Сона заговорила быстро-быстро, словно за ней кто-то гнался.

– Хватит ли этого, чтобы бежать? Поехал бы ты со мной, если бы я отдала тебе половину? Одной девушке без сопровождающего не прожить и дня на чужбине. А если меня станут искать… Я ничего не знаю… Помоги мне, пожалуйста, уважаемый Гупта, помоги! Я погибну с Прабхакаром, я это чувствую. Сама богиня Лакшми надоумила меня во время молитвы, что надо бежать. Знак дала. Помоги мне, Гупта!

Слуга поджал губы и думал так долго, что Сона чуть не лишилась чувств от волнения. Наконец, он спрятал украшение в пояс и сказал:

– Я помогу тебе. Попробую помочь. Где тебя искать?

– На постоялом дворе у рынка Готи, возле фруктовых рядов.

– Через три часа жди.

Впервые за все это время наполнившись надеждой, Сона поторопилась домой. У самых ворот вспомнила, что на гроши от Прабхакара не купила браслетов, вернулась к россыпям самых дешевых украшений, сияющих фальшивым блеском на солнце. Снова с сожалением подумав о роскоши, которая окружала ее недавно, сморщила носик и купила две деревянные, выкрашенные разноцветными полосками безделицы.

* * *

Гупта пришел даже раньше назначенного времени, мрачный и недовольный. Завел Сону в тенистый проем между двумя домами, скрывшийся за толстым стволом баньяна.

– Слишком маленький камень, – пробурчал он. – Я говорил тебе. Много денег не выручить, особо потому, что стоит там клеймо хозяина. Сейчас за его работы много не дадут. Тебе одной этих денег, не то что нам двоим и на первое время не хватит.

– Совсем не хватит? – растерялась Сона. – Я ем мало. Правда-правда.

– Чтобы бежать, нужны лошади. На что их купить?

– Что же делать?! Что делать?! – запричитала Сона, качая горестно головой.

– А то, – буркнул Гупта, – полный кошель золотых у твоего жениха имеется, так? От семьи Капур, и ребенок у тебя от их рода, так?

Сона кивнула, робея все больше.

– Пусть хозяина казнят, а ребенок жизнь его продолжит, карму искупит. Жениху твоему его семья заплатила, откупилась. А пострадал кто больше всех – разве он? Тебя ведь похитили, тебя взаперти держали. Я-то видел, как хозяин с тобой обращался, он – хороший хозяин, но, боюсь, не то ракшасы одолели его, не то колдовство какое… Не в себе он был, так?

Сона часто закивала. У нее немели ноги от страха, будто и Гупта обвинит ее в чародействе, но мужчина сказал:

– Деньги, штраф весь принадлежат тебе. И ребенку, который с тобой вместе от проклятой Шри Дэви страдал. По справедливости, так?

– Так, – шепнула Сона и тут же спохватилась. – Но ведь это будет кражей! А за кражу отрубят руку! Я не буду красть!

– Значит, живи с Прабхакаром и не морочь мне голову. Столько бегал ради тебя, а ты… – расстроился Гупта. – Всё, сама решай свои дела. Забьют тебя, продадут или ребенка рабом сделают, а то и вовсе выбросят диким зверям, как проклятого, от тебя зависит. Я руки умываю.

Слова Гупты эхом, раскатистым громом ударили в голове Соны. Она схватила его за рукав курты.

– Погоди.

– Чего еще?

Набираясь решимости, Сона проговорила тихо, но четко, впервые не шепотом.

– Я сделаю это. Только надо быстрее. Завтра казнь… – при этих словах, которые она все отбрасывала и отбрасывала, словно не настоящие, как те фальшивые блестяшки на базаре, ее залило холодом и стало трудно дышать. Но Гупта смотрел на нее недовольно и ждать не хотел. – После… меня увезут в деревню. После будет свадьба. А семья у Прабхакара большая. Там мне самой даже по воду выйти не дадут. Буду под присмотром. Надо бежать сегодня.

– Тогда чего стоишь тут? – проворчал Гупта. – Иди поскорее, тайком забери деньги. Я уже про лошадей договорился. Хороших скакунов выбрал, выносливых, быстрых. Никто не догонит. Торговцы только плату ждут.

– Я иду.

– Поторопись, мне тут целый день терять не с руки.

* * *

Хворающий Прабхакар много спал и никуда не ходил, потому выкрасть кошель из-под его тахты оказалось просто. Получив деньги и рубин, Гупта обещал вернуться перед заходом солнца, чтобы до того, как стражники закроют городские ворота, покинуть вместе с беглянкой Паталипутру.

Замирая от волнения, Сона сидела остаток дня у окна, следя за небесным светилом, спускалась вниз, вроде как за водой к колодцу, спрашивала у дородной Радхи, жены хозяина постоялого двора, то одно, то другое. А Гупта всё не шел. Сона не позволяла себе думать о Матхураве, ибо одной мысли хватало, чтобы ее бросало в дрожь, лоб покрывался ледяным потом, и слезы заполняли глаза.