Текст книги "Записки промышленного шпиона"

Часть вторая
СЧАСТЛИВЧИКИ ИЗ ИТАКИ

1

Портье в холле спал.

Бесшумно скользнув за дверь, я вывел машину за ограждение.

Бензобак был почти пуст, но я и не собирался покидать Итаку на машине. Старые дачи – вот мой путь! Я наметил его чуть ли не в первый день, и теперь пора пришла. Пересекая Святую площадь, я притормозил возле клиники. Привратник посветил фонарем на мое удостоверение:

– Вы не внесены в список лиц, имеющих допуск в клинику.

– А разрешение Габера вас устроит?

– Габера? Ну конечно.

Я включил радиотелефон.

Габер откликнулся сразу:

– Ну, что там у тебя, Герб?

– Я хочу увидеть доктора Фула, – ответил я, стараясь вложить в голос как можно больше испуга и растерянности.

– Зачем? Я же оставил лекарство.

– Я буду спокойнее, если сам поговорю с ним.

– Тебя так разобрало? – с не совсем понятным удовлетворением усмехнулся Габер. И разрешил: – Ладно. Только в следующий раз не умничай. И помни, что утром тебе на дежурство.

2

Фонари освещали песчаную дорожку, но холл не был освещен.

Привратник успел предупредить службы: меня встретила высокая тощая сестра в белом халате. Я не нашел сочувствия в ее укрывшихся за очками глазах, но задерживать она меня не стала, сразу провела в кабинет. Типичная лекарская дыра – стеллажи, загруженные книгами, справочники, химическая посуда. На стене висело несколько увеличенных фотографий. Я нисколько не удивился, увидев среди них фотографию «нашего Бэда».

– Подождите здесь. – Сестра сурово глянула на меня. – Я еще не знаю, примет ли вас доктор Фул.

И вышла, оставив дверь приоткрытой.

Стеллажи. Рабочий стол. Два кресла. В углу сейф с цифровым замком.

Вскрыть такой сейф – плевое дело, но я не торопился. Перевернул страницу раскрытой книги и увидел карандашные отметки на полях. «Людям давно пора научиться беречь то, что не идет прямо на производство свиных кож или, скажем, швейных машин. Необходимо оставить на земле хоть какой-то уголок, где люди находили бы покой от забот и волнений. Только тогда можно будет говорить о цивилизации…»

Я взглянул на титул. Роже Гароди. «Корни неба».

– Собачья чушь, – сказал я вслух.

– Вы находите?

Я вздрогнул и обернулся.

Доктор Фул был откровенно пьян.

– Чушь? – повторил он нетвердо. Синяки на лице его не украшали. – А то, что мы в массовом порядке травим рыбу и птиц, напрочь сводим леса, это тоже чушь?

– Я видел Потомак и Огайо, – возразил я. – Эти реки считались мертвыми, но мы взялись, и теперь из них можно пить воду.

– Вам налить? – Доктор Фул откуда-то вынул бутылку и два стакана. – Я вас уже видел где-то?

– Это я вытащил вас из «Креветки».

– Зачем вы это сделали? – спросил он равнодушно.

– Ну, не знаю. Взаимовыручка. Лучше ответьте на мой вопрос.

– Вы о поголубевших Потомаке и Огайо? – Глаза доктора Фула, обведенные синими кругами, были огромными и пронзительными, как у спрута. В какой-то момент он перестал казаться пьяным. – Вам приходилось бывать в Аламосе?

– К сожалению, нет.

– Не жалейте. Сточные воды там сбрасывают прямо в океан. Удобно, конечно, но течения там замкнутые, все дерьмо выносит обратно на берег. Жители Аламоса первыми узнали, что такое красный прилив. Это когда вода мертва, а устрицы пахнут бензопиреном.

– Разве устрицы какого-то Аламоса важнее благосостояния всей страны?

– А, наверное, вы о пользе… – протянул доктор Фул. И вдруг заговорил быстро: – А Парфенон приносит пользу? Что вы на это скажете? Ведь если Парфенон срыть, освободится место для огромной и красивой автостоянки. А собор Парижской богоматери? Снесите его башни, какой простор откроется для автомобилистов и пешеходов! А преториумы римских форумов? А Версаль? Тадж-Махал? Красный форт? Чего мы трясемся над этими полуруинами, ну, скажите, какая от них польза, да? Какие-то зачумленные гробницы…

Все же он был пьян.

Я намеренно громко подчеркнул:

– Ну, нам-то с вами ничего не грозит. Итаку охраняет санитарная инспекция.

– Санитарная инспекция? – Он нехорошо рассмеялся. – Какой смысл говорить о санитарной инспекции после смерти Бэда Стоуна?

– Да, конечно, – наигранно вздохнул я. – Болезнь Фула… Она же не лечится… Даже вам не удалось спасти нашего Бэда…

– Спасти? – выдохнул он.

– Ну да.

– А вам случалось видеть тело человека, выброшенного с седьмого этажа на бетон?

– Выброшенного?

– А с чего бы он сам полез в окно?

– Не знаю. Может, с отчаяния. Говорят, он заразился.

– Перестаньте городить вздор! Болезнь Фула не заразна.

– То есть как? – изобразил я смятение. – А мне сказали… Я совершенно поверил… И вот приехал к вам посоветоваться… – Я прекрасно знал, что нас подслушивают. – Вчера я был на берегу океана, входил в воду, касался пьяной рыбы… Так, значит, я вовсе не заразился?

Доктор Фул плеснул в стакан из бутылки.

– Когда в Итаке появились первые больные, я тоже ничего не понимал. Я искал возбудителя эпидемии и не находил его. Это Бэд Стоун подсказал мне, что искать нужно снаружи. Такая у него была манера высказываться. Тогда я взялся за воду Итаки и провел серию опытов на собаках и мышах. Я поил их дождевой водой, артезианской и опресненной из океана. Результаты оказались поразительными. Через неделю погибла первая собака, потом мыши. Все животные перед смертью были дико возбуждены, они лаяли и пищали, не могли усидеть на месте. Я исследовал их мозг. Полная атрофия.

– Ну да. Пьяная рыба, – вспомнил я. – Это как-то связано с тем, о чем вы рассказываете?

– В Итаке всегда любили рыбу, – усмехнулся он. – Итака славилась рыбными ресторанами. Вы, гляжу, тоже из любителей. Нас долгое время кормил океан. Кто мог подумать, что скоро мы начнем его бояться? В тканях рыбы и устриц я обнаружил массу ртутных агентов. Понимаете? Там оказался вообще колоссальный набор. Некоторые ингредиенты даже не поддавались идентификации. Все, что можно о них сказать, так это только то, что они существуют и что они крайне вредны. А ведь тою же дрянью сейчас насыщены и земля и воздух Итаки. Когда сами по себе без всяких видимых причин в Итаке начали погибать деревья, поступил приказ – вырубить все рощи. Зачем тревожить людей, правда?

Доктора Фул не видел меня.

Но смелости ему было не занимать.

Пошатнувшись, он дотянулся до висевшего на стене белого больничного халата:

– Накиньте это на себя.

3

Палата, в которую мы вошли, была освещена тусклым ночником.

Головы лежащих на низких койках людей казались очень большими.

Ни один не шевельнулся, ни один больной не проявил к нам никакого интереса. Но они не спали. Они точно не спали. Я убедился в этом, наклонившись над ближайшей койкой. Больной почувствовал, что на его лицо упала тень, и неестественно часто заморгал. В уголках глаз скапливались мутные слезы, полосуя отчетливыми следами бледную отечность щек.

– Этот человек с детства был глухонемым, – почти трезвым голосом заметил доктор Фул. – А болезнь Фула сделала его неподвижным. То же случилось с его женой и ребенком – они всегда кормились местной рыбой с рынка. Теперь они трупы… – Он сжал свои слабые кулаки. – Они хуже, чем трупы, потому что могут функционировать только в таком виде.

– Не пугайтесь, – предупредил он меня на пороге следующей палаты.

Обитатель этой палаты сидел на тяжелой, привинченной к полу металлической койке. В каком-то неясном угнетающем ритме он безостановочно и беспорядочно мотал перед собой руками, скошенные выцветшие глаза непрерывно и судорожно моргали.

– И так уже три года, – произнес доктор Фул. – Перед вами типичный моргач по классификации санитарного инспектора Сейджа. Кто, скажите, поедет в город, порождающий таких уродов? Потому болезнь Фула и объявили заразной, что это дает право администрации «СГ» изолировать моргачей.

В следующей палате в металлическом кресле, пристегнутая к нему ремнями, сидела женщина лет тридцати. Возможно, она была когда-то красивой, но морщины и язвы на ее лице не оставили от былой красоты никаких воспоминаний. Скорее она вызывала отвращение.

Фул нежно погладил женщину по сухим ломающимся волосам.

Дергаясь, хватая ртом воздух, женщина силилась что-то сказать, но у нее ничего не получалось.

– Когда ей исполнилось двадцать лет, – злобно глянул на меня доктор Фул, – у нее заболели ноги. Боль в суставах была такой сильной, что она потеряла возможность передвигаться. Потом она стала слепнуть – самый первый и верный признак болезни Фула. Нарушения речи, кожные язвы. Болезнь сказалась на интеллекте, она разучилась читать. Вся ее семья питалась рыбой, вылавливаемой в нашей бухте.

– В нашей бухте?

– Ну да.

– Но рыба может приходить в бухту и из других мест!

– Она и приходит. – Он неприятно рассмеялся. – И уходит, само собой. Все разговоры о строительстве специальной дамбы остались только разговорами.

– Но…

– Оставьте! – Доктор открыл дверь очередной палаты.

Ее обитатель, мальчик лет пятнадцати, был неимоверно толст. Весом, наверное, он превосходил Брэда Хоукса. Он увидел нас, и кровь мгновенно прилила к его быстро и неприятно моргающим глазам. Зарычав, он сжался как для прыжка, но не смог даже оторваться от кресла.

– Я надеялся, что он хотя бы научится писать… – невесело признался доктор Фул. – Можете сами видеть…

И попросил:

– Пиши, Томми!

Мальчик тяжело засопел, но кровь отхлынула от лица.

Часто моргая, толстыми, как сосиски, пальцами он ухватил сломанный карандаш и, дергаясь, постанывая, вывел на мятом листке бумаги: tummi… flib… rg…

– Это его так зовут… Томми Флаберг… – пояснил доктор Фул. – Скажем так, год назад он выглядел крепче…

И все время, пока мы переходили из палаты в палату, я вел скрытую съемку.

Я снимал лица и истерику моргачей, снимал доктора Фула. Никто не мог видеть работу скрытых камер, но когда доктор Фул вдруг сам, как его больные, яростно выдохнул: «Хватит!» – я невольно замер.

Но он, конечно, имел в виду не съемку.

– А почему вы не спрашиваете, отчего это я не кричу о происходящем на всю страну?

– Мне не надо этого объяснять, – сказал я негромко. – Я видел, что они делали с вами в «Креветке».

– Вы бы видели, что они сделали с Бэдом…

Мы вышли в коридор. Доктор Фул вдруг заторопился, наверное, ему хотелось быстрее вернуться к бутылке. В кабинете он сразу налил почти полный стакан. Я снял на камеру и это. «Если его придется ударить, – подумал я, – то лучше, наверное, ногой». Но я пожалел доктора Фула и ударил его ребром ладони чуть ниже желтого оттопыренного уха. Он ахнул и упал грудью на стол. В карманах не оказалось никаких ключей, но спецкурс по открыванию сейфов в АНБ читали виднейшие специалисты. Кое-кто из преподавателей в свое время имел дело с самим Батистом Траваем, который в мире был больше известен под кличкой Король алиби. Видимо, это он вскрыл в 1911 году сейф швейцарской компании «Мессажери маритм», но никто этого так и не доказал. За несколько минут я выгреб из сейфа медицинские карты, пачку крупных купюр, сводку химанализов и пистолет с двумя запасными обоймами.

Пистолет я сунул за пояс, потом перетащил доктора на диван.

За этим занятием меня застигла сухопарая сестра.

– Что с доктором Фулом? – подозрительно спросила она.

– Алкогольное отравление. – Я подошел к дверям и запер их на торчавший из скважины ключ. – Кто сегодня дежурит в клинике?

– Врач Апсайд и санитар Герт. Вызвать их?

– Да нет. Пусть дежурят.

– Что вы собираетесь делать?

– Всего лишь привязать вас к креслу. И заткнуть вам рот.

К счастью, у нее хватило благоразумия не сопротивляться.

4

Переснимая документы, я ни на секунду не забывал о ней.

Сестра дрожала от страха и все же косилась на диван – как там доктор Фул? Кажется, она по-настоящему жалела этого спившегося человечка. Я усмехнулся. Если меня бросят на такой диван… Найдется ли человек, который смотрел бы на меня с такой жалостью?.. Может, Джек Берримен? Не думаю. Он не простил бы мне поражения. Джой? Да с чего бы? Шеф? Уж он постарался бы, чтобы я уже никогда не поднялся с этого дивана. И был бы прав. Доктор Хэссоп? Я покачал головой… На секунду всплыла в памяти Нойс, но я только усмехнулся такому нелепому видению.

И вдруг вспомнил – Лесли! Ну, конечно, Лесли! Человек, против воли которого я разорил фармацевтов Бэрдокка и застрелил эксперта. Он мог бы меня пожалеть, если бы я в этом нуждался. Ведь это он однажды сказал: «Все твои подвиги, Миллер, фальшивые». И это он сказал: «Преступление не окупается, Миллер».

Ладно. Не будем. Я не собирался делать Лесли символом добродетели.

Закончив съемку нужных мне документов, я взглянул на сестру. Не знаю, что она там прочла в моих глазах, но она злобно ощерилась. Она, оказывается, не боялась меня, ее страшил вид валяющегося на диване доктора. Ничего, решил я, пару часов она выдержит. А мне этого хватит.

Закрыв кабинет на ключ, я бесшумно спустился в холл.

Привратнику я сказал:

– Если меня спросят, я в «Креветке».

Он ничего не знал о моих переживаниях, но кивнул:

– Конечно, доложу. А вас непременно будут спрашивать? Кто?

– Скорее всего, Габер. Но, может, и Сейдж. Но это все равно. Вы ведь знаете, где я буду…

5

На полпути к Старым дачам радиотелефон включился.

«Джип Гарриса брошен возле клиники Фула…»

«Доктор Фул не берет трубку…»

«Гаррис напал на старшую медсестру…»

«Изнасилование? – Санитарный инспектор Сейдж был в превосходном настроении. – Так я и думал. Перекройте все выходы из города…»

Я усмехнулся и взглянул на часы. Скоро должен был начаться рассвет. Мое время кончалось. Под ногами слабо светились гнилушки, где-то в стороне вспыхивали над водой звездочки тлеющих сигарет – покуривала выдвинутая в бухту охрана.

Затянув пояс надежной непромокаемой куртки, я вошел в маслянистую тяжелую воду. Погрузился по пояс, по грудь, по плечи, потом оттолкнулся ногой от скользкого дна и поплыл, с трудом преодолевая бьющий в нос запах разлагающейся органики. Пару раз я отдыхал под каменными быками, держащими на себе выдвинутые в бухту сливные трубы. Иногда сигареты охранников вспыхивали метрах в десяти, не больше, но я двигался совершенно бесшумно, радуясь тому, что мертвая вода не светится. Скоро я заплыл уже в зону медленных водоворотов, над которыми стояли смутные шапки никогда не растворяющейся пены. Заполнив водой и этой пеной несколько пробирок, я надежно упрятал их в специальном кармане.

Если бы куртка не вздулась одним большим пузырем, я пошел бы ко дну.

Все равно я выбился из сил, пока выполз наконец на отмель, простирающуюся все под той же глухой бетонной стеной, отделяющей Старые дачи от внешнего мира. Слепящий луч прожектора пробежал по берегу и, чуть не задев меня, ушел правее к каким-то руинам. Нащупав старую калитку, я оказался в вонючем переулке (а может, так гнусно несло от меня) – в темной резервации моргачей, в их колонии, такой безмолвной, что, казалось, тут нет ни души.

И вдруг я увидел тень.

В тусклом свете слабого фонаря сидел на песке сгорбленный лысый старик. С каким-то невероятным, нечеловеческим, поистине идиотическим упорством он пересчитывал пальцы левой руки. «Это три… – шептал он, отгибая палец. – Это три, – шептал он, погружаясь во все большее сомнение. – Это наверняка три…»

– Эй! – негромко окликнул я отчаявшегося старика. – Где начинается брод на ту сторону бухты? Тут должен быть брод, я знаю. Покажи где. Я заплачу́.

Оставив пальцы, старик бессмысленно заморгал:

– Ты заплáчешь?

– Нет, – пояснил я нетерпеливо. – Заплачу́. Чувствуешь разницу?

– Ты не будешь плакать… – Кажется, это успокоило старика. Он опять растопырил пальцы левой руки. – А это уже четыре… Да, четыре… Я тоже помню… Это непременно четыре. Так должно быть.

Я встряхнул его:

– Старик, как мне перейти на ту сторону бухты?

Кажется, он что-то понял. По крайней мере, поманил меня за собой. Но дом, в который мы попали, больше походил на сарай. Похоже, он служил и людям, и голубям. Птицы сидели на подоконниках, на балках, они стайками возились на загаженном полу, и тут же на брезенте, заляпанном всякой дрянью, под окном, забранным металлической решеткой, лежал на животе толстый полуголый дебил, держа за ногу рвущегося в беспамятстве голубя. Оскаленные желтые зубы, пена на губах, вытаращенные моргающие глаза. Нельзя было понять: смеется моргач или собирается убить птицу.

Старик ласково погладил дебила по плечу.

– Где брод? – напомнил я.

Опять калитки, грязные переходы, вонь.

Где-то далеко за нашими спинами грохнул выстрел.

Потом раздался еще один. Наверное, это шли люди Габера.

Минут через десять они блокируют резервацию моргачей, подумал я. И как раз в этот момент очередной переулочек уперся в грязную воду. Тут даже стены не было. Просто грязный вонючий переулочек уперся в бухту. Слабый накат шевелил грязную пену прямо под ногами. А прожектора шарили по всему берегу.

Я ткнул моргача пистолетом:

– Где брод?

Старик трясущейся рукой указал на воду.

– Ты уверен? – спросил я. – Ты понимаешь, что я ищу?

Старик не ответил. И я тоже умолк, потому что в смутном отсвете фонаря увидел чуть в стороне деревянный домишко, каких в Итаке когда-то было много. Домишко покосился, каменный фундамент оброс липкой зеленью, а невдалеке торчали из песка черные, как уголь, останки разбитой шхуны.

Это, несомненно, была «Мария» старого Флая.

Уже совсем неподалеку выли сирены санитарных машин.

Некогда было взирать на обломки далекого прошлого. Оттолкнув старика, я ступил в маслянистую грязную воду. Только бы не угодить в илистую яму, способную засосать даже сильного человека. Я брел во тьме иногда по шею в вонючей воде. Я хрипел, но не останавливался. Я сдерживал дыхание, а потом всем ртом хватал мерзкий прокисший воздух. Я не хотел попасть в руки Габера или старшего санитарного инспектора Д. С. П. Сейджа, и это здорово меня поддерживало.

Когда измученный, выдохшийся я выполз наконец на грязный песок на другой стороне бухты, по всей колонии моргачей мелькали огни. А выше, гораздо выше, скорее всего, над Святой площадью, проступали сквозь влажный воздух знакомые очертания неоновых букв:

ШАМПУНЬ…

ШАМПУНЬ…

ШАМПУНЬ…

Я представил себе растерянную физиономию Габера, его промокшие от пота длинные волосы и блаженно растянулся на песке. Дождь, пролившийся с темного почти невидимого неба, оказался кислым, противным на вкус, но он уже не мог испортить мне настроение. Я знал, что вертолет Консультации кружится где-то близко и Джек Берримен не может не заметить меня. Он обязательно меня заметит. Ведь он ищет не просто Эла Миллера. Он ищет свою удачу, он знает, что за нею стоит.

Я подмигнул сам себе: восемь процентов!

Р.S.

Шеф, доктор Хэссоп, Джек Берримен, Кронер-младший и я расположились в демонстрационном зале.

– Эл, – попросил шеф. – Внимательно посмотри фильм. Собственно, по-настоящему он еще не смонтирован, уверен, ты еще что-нибудь подскажешь.

Он подал знак, и сноп лучей выбросился в сторону белого экрана.

Прямо на нас глянули жуткие выпученные глаза моргача, ухватившего за ноги рвущегося голубя. Потом мертвые дюны, ядовитая слизь, сочащаяся по бетонным желобам, ржавые трубы на каменных быках, низвергающие в бухту мертвую блевотину комбината «СГ»…

– Надо бы добавить нежной океанской голубизны, – подсказал я. – И горбатый мертвый скелет шхуны «Мария».

Шеф согласно кивнул.

Плоский берег. Силуэт пьяной рыбы.

Тусклые лица завсегдатаев бара «Креветка».

Разбитое в кровь лицо доктора Фула, таблицы химических анализов, мерзкие домишки резервации, цветные дымы над трубами комбината «СГ». А потом на фоне этих мертвых пейзажей, на фоне серых песчаных кос, забросанных омерзительной зеленой слизью, возникло вдруг энергичное живое лицо еще не старого, уверенного в себе человека. Улыбаясь, он бросал в озеро крошки раздавленной в ладони галеты.

– Президент «СГ», – пояснил Джек Берримен.

По уверенному лицу президента пополз черный титр:

ГОМО ФАБЕР

Он обрывался многоточием, и сразу следовали слова:

ПРОТИВ ГОМО САПИЕНС.

И мы увидели… Нойс!

Она стояла над пузырящейся кромкой ленивого гнилого наката.

На ней был красный купальник, ослепительный даже на ее загорелом теле.

Океан пузырился, цвел, выдыхал гнилостные миазмы. Океан был мертв. Казалось, Нойс тонет в его тяжелых испарениях. Она задыхалась. Ей нечего было противопоставить смерти.

– Кто эта красавица?

– Моргачка, – ответил я.

Повинуясь замыслу шефа, энергичное лицо президента «СГ», нежное лицо Нойс и чудовищная маска рыдающего моргача начали медленно совмещаться, сползаться, образуя какое-то новое невероятно уродливое и отталкивающее лицо, крест-накрест перечеркнутое титром:

БЛАГОДАРИТЕ «СГ» —

ЧЕЛОВЕК БУДУЩЕГО.

«И не бросайте окурки в унитаз, – вспомнил я. – Смывая окурки, вы теряете от пяти до восьми галлонов дорогой чистой воды».

Вспыхнул свет.

– Эл. – Шеф доверительно улыбнулся. – Для комбината «СГ» и для военного министерства мы смонтируем свою ленту по-разному. Ты сумел добыть значительный материал. Чрезвычайно значительный. Ты здорово поработал.

И так же доверительно протянул руку:

– Восемь процентов наши.

1978