Текст книги "Достоевский и евреи"

по возвращению из Берлина, где пережил гегельянство, обратился к поздней философии Шеллинга – и вернулся на родину несколько «чудаком», вне поветрий своего бывшего круга [КУЛЕШОВ В.].

В Москве Катков посетил «славянофильский» салон Авдотьи Петровны Елагиной[134]134
  … дом и салон Авдотьи Петровны были одним из наиболее любимых и посещаемых средоточий русских литературных и научных деятелей. Все, что было в Москве интеллигентного, просвещенного и талантливого, съезжалось сюда по воскресеньям. Приезжавшие в Москву знаменитости, русские и иностранцы, являлись в салон Елагиных. В нём преобладало славянофильское направление, но это не мешало постоянно посещать вечера Елагиных людям самых различных воззрений… Здесь они встречались и знакомились со всем, что тогда было выдающегося в русской литературе и науке, прислушивались к спорам и мнениям, сами принимали в них участие и мало-помалу укреплялись в любви к литературным и научным занятиям [КАВЕЛИН (I)].


[Закрыть], матушки своего корреспондента, на вечере в котором

познакомился с Хомяковым, с родственником вашим Киреевским (Петром) <…>. Рассказывал о наших берлинских приключениях и похождениях. Говорю вам искренно – визит к вашим был для меня приятнейшим из всех московских визитов. Во многих местах смотрели на меня как на зверя, как на апостата[135]135
  Апостат (греч.) – отщепенец.


[Закрыть], на изменника, покинувшего святое знамя, на коем изображено Sein + Nichts = Werden[136]136
  Sein + Nichts = Werden (нем. Бытие + Ничто = Становление) – тезис из знаменитой работы Гегеля «Наука логики», где «становление» выступает как способ разрешения противоречия между тем, что «бытие» и «ничто» есть одно и то же, но при этом полностью противоположны друг другу. «Становление» диалектически опосредует (то есть выражает) внутреннее единство двух противоположностей (бытия и ничто).


[Закрыть], иные вскользь изъявили сожалительное презрение, что я не снимаю шляпы, произнося божественные имена Бруно Бауэра и Фейербаха, другие, что не становлюсь на колени, когда грянет слово Гоголь. В Петербурге меня чуть не сели за то, что я не вижу всего спасения человечества в романах Жорж Занда и в статьях Леру[137]137
  Французская писательница Жорж Занд, пользовавшаяся в середине ХРХ в. всеевропейской известностью, исповедовала идеи «христианского социализма» (коим сочувствовал и Достоевский, большой поклонник ее беллетристики). В 1840-х гг. она состояла в дружеских отношениях и находилась под сильным влиянием мыслителя сенсимониста Мишеля Леру, который, в частности, известен тем, что в 1834 г. в работе «Индивидуализм и социализм» ввел в научный оборот термин «социализм», см. об этом в [АККЕРМАН].


[Закрыть] и т. п. [КУЛЕШОВ В.].

Примечательно, что описываемые события имели место в так называемое «Мрачное семилетие», т. е. в последние годы царствования императора Николая I, когда он, напуганный революционными волнениями в Европе 1848 г., стал повсеместно ограничивать гражданские свободы[138]138
  «Мрачное семилетие» завершилось смертью Николая I и поражением в Крымской войне.


[Закрыть]. Как рассадники вольнодумства, Николаем I были признаны ответственными за европейские революцию в первую очередь университеты и печать. Император учредил специальный комитет для расследования действий цензуры, а затем, по результатам его работы 2 апреля 1848 г. – секретный «Комитет 2» (его называли так по дате создания) или «Бутурлинский комитет» (по имени его главы) следивший за публикациями. Были уничтожены последние остатки университетской автономии, сокращен набор студентов и запрещено преподавание некоторые дисциплин, например, философию (sic!). Писатели подвергались репрессиям за сомнительные в цензурном отношении публикации (за это пострадали, например, Михаил Салтыков-Щедрин и Иван Тургенев).

Особенно сильное впечатление на публику произвело «Дело петрашевцев». Проходившие по нему молодые интеллектуалы были приговорены к смертной казни (sic!), замененной затем каторжными работами, в буквальном смысле ни за что: вся их вина состояла в обсуждении социалистических идей в небольшом дружеском кружке. Масштаб репрессий по стране в целом был невелик, однако образованное российское общество было деморализовано и охвачено страхом.

Распоряжение Николая I, отданное министру народного просвещения Сергею Уварову:

Государь Император изволил обратить внимание на появление в некоторых периодических изданиях статей, в которых авторы переходят от суждения о литературе к намёкам политическим, или в которых вымышленные рассказы имеют направление предосудительное, оскорбляя правительственные звания или заключая в себе идеи и выражения, противные нравственности и общественному порядку. Вследствие сего Государь Император высочайше повелеть соизволил: созвать редакторов издаваемых в Петербурге периодических изданий в особый высочайше учреждённый комитет и объявить им, что долг их не только отклонять все статьи предосудительного направления, но содействовать своими журналами правительству в охранении публики от заражения идеями, вредными нравственности и общественному порядку. Его Императорское Величество повелел предупредить редакторов, что за всякое дурное направление статей из журналов, хотя бы оно выражалось косвенными намёками, они лично подвергнутся строгой ответственности, независимо от ответственности цензуры[139]139
  Лемке М. К. Очерки по истории русской цензуры и журналистики XIX столетия. СПб.: тип. С.-петерб. т-ва печ. и изд. дела «Труд», 1904. С. 198.


[Закрыть].

Из дневника цензора и профессора Александра Никитенко «О Бутурлинском комитете»:

Цель и значение этого комитета были облечены таинственностью, и оттого он казался ещё страшнее. Наконец постепенно выяснилось, что комитет учреждён для исследования нынешнего направления русской литературы, преимущественно журналов, и для выработки мер обуздания её на будущее время. Панический страх овладел умами. Распространились слухи, что комитет особенно занят отыскиванием вредных идей коммунизма, социализма, всякого либерализма, истолкованием их и измышлением жестоких наказаний лицам, которые излагали их печатно или с ведома которых они проникли в публику. <…> Ужас овладел всеми мыслящими и пишущими. Тайные доносы и шпионство ещё более усложняли дело. Стали опасаться за каждый день свой, думая, что он может оказаться последним в кругу родных и друзей.

<…> В «Москвитянине» напечатаны <…> два рассказа <Владимира Даля>. В одном из них изображена цыганка-воровка. Она скрывается; её ищут и не находят, обращаются к местному начальству и всё-таки не могут отыскать. Бутурлин отнёсся к министру внутренних дел с запросом, не тот ли это самый Даль, который служит у него в министерстве? Перовский призвал к себе Даля, выговорил ему за то, что, дескать, охота тебе писать что-нибудь, кроме бумаг по службе, и в заключение предложил ему на выбор любое: «писать – так не служить; служить – так не писать».

Но этим ещё не кончилось. Бутурлин представил дело государю в следующем виде: что хотя Даль своим рассказом и вселяет в публику недоверие к начальству, но, по-видимому, делает это без злого умысла, и так как сочинение его вообще не представляет в себе ничего вредного, то он, Бутурлин, полагал бы сделать автору замечание, а цензору выговор. Последовала резолюция: «сделать и автору выговор, тем более что и он служит».

<…> Наука бледнеет и прячется. Невежество возводится в систему. Ещё немного – и всё, в течение полутораста лет содеянное Петром и Екатериной, будет вконец низвергнуто, затоптано… И теперь уже простодушные люди со вздохом твердят: «видно, наука и впрямь дело немецкое, а не наше».

<…> Действия цензуры превосходят всякое вероятие. Чего этим хотят достигнуть? Остановить деятельность мысли? Но ведь это всё равно, что велеть реке плыть обратно.

Вот из тысячи фактов некоторые самые свежие. Цензор Ахматов остановил печатание одной арифметики, потому что между цифрами какой-то задачи помещён ряд точек. Он подозревает здесь какой-то умысел составителя арифметики.

Цензор Елагин не пропустил в одной географической статье места, где говорится, что в Сибири ездят на собаках. Он мотивировал своё запрещение необходимостью, чтобы это известие предварительно получило подтверждение со стороны министерства внутренних дел.

Цензор Пейкер не пропустил одной метеорологической таблицы, где числа месяца означены по-старому и по-новому стилю обыкновенно принятою формулою:

по стар. стилю

по нов. стилю

Он потребовал, чтобы наверху чёрточки стояло по-новому стилю, а слово «по-старому» – внизу. Таблицы между тем, как состоящие из цифр, представлены были на рассмотрение уже по напечатании, так как нельзя было предвидеть, чтобы они могли подвергнуться запрещению. Издателю предстояло вновь всё печатать. Он обратился к попечителю, и, наконец, тот по долгом и глубоком размышлении насилу согласился разрешить, чтобы таблицы остались в первоначальном виде.

ензора все свои нелепости сваливают на негласный комитет, ссылаясь на него, как на пугало, которое грозит наказанием за каждое напечатанное слово[140]140
  Никитенко А.В. Дневник: В 3 т. Т. 1. М.: Гослитиздат, 1955. С. 311–316, 362–363.


[Закрыть].

Секретный «Комитет 2» находил крамолу и в детских игрушках:

При покупке одним из членов Комитета перед праздниками детских игрушек в Магазине Вдовичева… оказались вложенными в коробки с картонами небольшие брошюры, на которых не означено ни года, ни города, ни типографии, где они напечатаны, ни позволения цензора[141]141
  РГИА. Ф. 1611. Оп. 1. № 4. Л. 1.


[Закрыть].

– и в еврейском образовании:

Еврейские педагоги занимают воображение своих питомцев сказаниями Талмуда о гигантских размерах половых членов знаменитых блудниц и святых мужей синагоги и нередко принуждают несчастных младенцев (детей от 6-летнего возраста), под страхом наказаний и даже истязаний, заучивать наизусть целые статьи и системы из супружеских трактатов, где предметом длинных рассуждений служат иногда безнравственные и нелепые вопросы вроде следующих: дозволено ли жениху растлить свою молодую жену-деву в субботу, когда запрещена всякая работа, или что, если еврей, упав с кровли, случайно совокупится с лежащею внизу своею родственницею? и т. п[142]142
  РГИА. Ф. 1611. Оп. 1. № 285. Л. 121об.-122.


[Закрыть].,

– и даже в разборе сочинений, казалось бы, верноподданнически консервативного Фаддея Булгарина:

При разборе детской книжки «Колокольчик» критик рассуждает об отношениях родителей к детям и к сему приводит место из другой книги, где сочинителем, г. Булгариным, описывается, как, приезжая с родителями своими к старой бабушке, они должны были преклонить перед нею колени, целовать ей ноги, садиться не иначе, как по её приказанию, и пр.; затем критик пишет: «Неужели чувство должно выражаться подобным поклонением? Неужели самое влияние родителей, имеющих на своей стороне опыт и власть, должно выражаться каким-то чванством перед сыном?.. <…> И всё оттого, что сами родители более всего обращали внимание на соблюдение внешнего уважения к ним, на форму, a форма ничего не значит, если одушевляющее её чувство утрачено». Эту выходку трудно признать приличною. Во 1-х, при патриархальном образе мыслей и действий, господствующем ещё во многих y нас семействах, подобные рассуждения всеми получаемого журнала, попав в руки молодых читателей, могут внушить им такие новые понятия, которые после легко поведут к расстройству мира семейного. Во 2-х, восстание в неопределённых выражениях вообще против внешней формы легко также может способствовать к отнесению сего понятия и на другой круг вещей, который при нашем общественном устройстве должен быть неприкосновенен частным рассуждениям. В предметах сего рода двусмысленность нередко столько же опасна, как и прямо выраженная предосудительная мысль, иногда даже и более, потому что прямо вредному не даёт места цензура[143]143
  Лемке М. К. Очерки по истории русской цензуры и журналистики XIX столетия. С. 234–235.


[Закрыть].

Из воспоминаний Антонины Блудовой о Дмитрии Бутурлине, главе секретного комитета:

Было ли это уже что-то болезненное у Бутурлина, или врождённая резкость и деспотизм характера (которые неоспоримо существовали в нём), но он доходил до таких крайних мер в этом отношении, что иногда приходилось спросить себя: не плохая ли это шутка? Например, он хотел, чтобы вырезали несколько стихов из акафиста Покрову Божией Матери, находя, что они революционны. Батюшка сказал ему, что он таким образом осуждает своего ангела, святого Дмитрия Ростовского, который сочинил этот акафист и никогда не считался революционером… «Кто бы ни сочинил, тут есть опасные выражения», – отвечал Бутурлин. «Вы и в Евангелии встретите выражения, осуждающие злых правителей», – сказал мой отец. «Так что ж? – возразил Дмитрий Петрович, переходя в шуточный тон, – если б Евангелие не было такая известная книга, конечно, надо бы было цензуре исправить её»[144]144
  Русский архив. 1874. № 1. С. 726–727.


[Закрыть].

Возвращаясь к Михаилу Каткову, напомним, что он являлся человеком, игравшим огромную роль в жизни Федора Достоевского: и в плане материального его обеспечения, и как идеолог, участвовавший в формировании того консервативно-охранительского направления российского общества, рупором которого в эпоху «Великих реформ» являлся Достоевский-публицист. Начиная с 1860-х гг., Катков, шаг за шагом, «из умеренного либерала превратился в крайнего консерватора» [ГАВРИЛОВ. С. 139], автора книги «Идеология охранительства» (1882), полемически заостренной против «моды» на либерализм, который жертвует «священными интересами Отечества», ослабляя «порядок и законность». Подобного рода идейная метаморфоза происходит в те же годы эпохи «Великих реформ» и с Достоевским, который в правом лагере становится главным выразителем катковских охранительских идей. С этого же времени либеральные идеи, высказанные в письме Белинского, превращаются в предмет жесткой полемической критики со стороны Достоевского. Подобно Каткову, своему издателю[145]145
  Достоевский являлся одним из авторов катковского журнала «Русский вестник», где печатались почти все его романы.


[Закрыть] и покровителю, он ведет непримиримую борьбу с русским либерализмом, декларируя:

Да, повторю аксиому – либерал враг народа [ФМД-ПСС. Т. 26. С. 223]

При всем этом, однако, духовный образ Белинского – былого наставника и кумира, до конца жизни оставался предметом его размышлений:

Мнения Достоевского о Белинском противоречивы и как будто пристрастны, но то постоянство, с каким Достоевский возвращается в течение всей своей жизни к личности Белинского воистину удивительно[146]146
  Чулков Г.И. Последнее слово Достоевского о Белинском.


[Закрыть].

Вслед за Белинским прозу молодого Достоевского высоко оценили и другие критики из либерально-демократического лагеря – Добролюбов и Писарев. Резко критически о ней высказался лишь славянофил А.С. Хомяков, обвинивший в статье «О возможности русской художественной школы» Девушкина – главного героя романа «Бедные люди», в отрыве от народа и отождествившего самого писателя с его героем. Да и впоследствии:

Достоевский не мог пожаловаться на равнодушие к себе литературы и критики <…> своего времени. По одному первому его произведению, глубоко им истолкованному, Белинский верно угадал общие масштабы его дарования – пример критической проницательности, каких мы немного знаем в истории всей мировой литературы. Однако тогда, когда Достоевский создавал одно за другим свои величайшие произведения, после смерти Белинского и Добролюбова, его взаимоотношения как писателя с мыслящими современниками, <стоящими на либерально-демократическоих позициях – М.У.> приобрели более драматический характер [ФРИДЛЕНДЕР. С. 14].

Сей факт биографии Достоевского связан с тем, что, начиная с 1860-х гг., все его писания, особенно – публицистика, по своему идейному пафосу являют собой консервативно-охранительскую реакция на ситуацию, сложившуюся в пореформенной период 60-х – 70-х гг. Х[Х в., эпоху, когда после отмены крепостного права и в процессе широких либерально-демократических реформ государственного устройства страны

старая патриархальная Россия <…> стала быстро разрушаться под влиянием мирового капитализма. Крестьяне голодали, вымирали, разорялись, как никогда прежде, и бежали в города, забрасывая землю. Усиленно строились железные дороги, фабрики и заводы, благодаря «дешевому труду» разоренных крестьян. В России развивался крупный финансовый капитал, крупная торговля и промышленность. <Шла> быстрая, тяжелая, острая ломка всех старых “устоев” старой России…[ЛВ-ПСС. Т. 20. С. 39].

Однако жаркие полемические баталии, развернувшиеся в почти бесцензурной в те годы русской периодике вокруг фигуры Достоевского, в которых он и сам лично, находясь на крайне правом фланге, принимал живейшее участие, сводились отнюдь не только к политической борьбе.

Не только почвенническая общественно-политическая утопия Достоевского, во многом туманная, реакционная и противоречивая, но и создававшиеся им художественные картины, даже самый метод его художественного мышления вызывали у читателей 1870-1880-х годов известное сопротивление, вели ко множеству недоуменных вопросов.

Мир, нарисованный уже в «Преступлении и наказании», а в еще большей степени в «Идиоте», в «Бесах», «Подростке», «Братьях Карамазовых», казался многим современникам писателя, а затем и первым его ценителям за рубежом искусственным и фантастическим, характеры, нарисованные в этих романах, – исключительными, нарочито взвинченными и неправдоподобными, композиция произведений русского романиста – хаотической и неясной. Н. К. Михайловский, в известной статье которого «Жестокий талант» (1882) отражены многие из подобных недоумений, упрекал Достоевского в нарочитой жестокости, из-за которой он подвергает своих героев, а вместе с ними и читателя, ненужным мучениям. Произведения Достоевского представлялись многим его истолкователям в 1880-х годах всего лишь блестящими психологическими штудиями различных сложных случаев душевных болезней, ценными прежде всего со специальной – медицински-психиатрической или криминалистической – точки зрения. А М. де Вогюэ, автор известной книги «Русский роман» (1886), сделавший много для распространения в Западной Европе славы Достоевского и других русских романистов XIX в., видел значение «Идиота» и «Братьев Карамазовых» не столько в анализе социальных, нравственных и психологических проблем, порожденных общими условиями жизни человечества и имеющих широкое, общечеловеческое значение, сколько в отражении особых, незнакомых западному человеку метафизических свойств «русской души» [ФРИДЛЕНДЕР. С. 14–15].

Интересно, что еще в дискуссиях, проходивших в рамках кружка Петрашевского, Достоевского упрекали в том, что он, мол-де,

недостаточно глубоко изучают действительность, не отличают в должной мере существенное от несущественного и поэтому отражают в своих произведениях не главные жизненные вопросы, а мелочные. Достоевский доказывал, что «искусство не нуждается в направлении, ню искусство само себе цель, автор должен только хлопотать о художественности, а идея придет сама собой, ибо она необходимое условие художественности». Писатель должен брать свои образы из действительности, но он должен осмыслить и типизировать эту действительность [ГРИШИН (II). С. 62].

В 1860-е гг., после каторги и последовавшим за ней мировоззренческим «переломом», Достоевский в издаваемом им журнале «Эпоха» выступает уже категорическим противником идеи «искусства для искусства», декларируя как обязательный принцип, согласно которому литература должна иметь «направление».

После выпуска первого номера Достоевский в заслугу своему журналу ставил то, что он «отзывается на потребности общества» и обещал в дальнейшем «обращать внимание на все современные явления жизни». <…> <Он>пишет, что «литература есть одно из главных проявлений русской сознательной жизни», <…>, <что> «Для каждого ясно, что не за искусство для искусства мы стоим». Это замечание было верным. Журнал братьев Достоевских занимался разрешением злободневных общественных вопросов, так как по мысли Достоевского, страна нуждалась «в честном, прямом и, главное, верном слове о нашем народе», потому что «вопрос о народе в настоящее время есть вопрос о жизни». <…> <При этом, однако>, полемизируя с Добролюбовым, Достоевский пишет о вреде утилитарного подхода к искусству, потому что предвзятое мнение ведет к тенденциозности, нарушая гармонию формы и содержания. Слабое произведение «никогда и ни под каким видом не достигает своей цели; мало того: более вредит делу, чем приносит пользы». Поэтому «Первое дело: не стеснять искусство разными целями, не предписывать ему законов, не сбивать его с толку, потому что у него и без того много подводных камней, много соблазнов и уклонений, неразлучных с исторической жизнью человека». <…> Достоевский полагает, что требование утилитаристов изображать жизнь такой, какой она есть – неверно, потому что человеку недоступна сущность вещей, а воспринимает он действительность так, как она отражается в его сознании. Но, с другой стороны, он возражает против ухода от жизни. Если неправы утилитаристы, требуя от (Искусства «прямой непосредственной пользы», то неправы и те писатели, которые игнорируют общественные нужды и творят под лозунгом «служенье муз не терпит суеты». «Нам потому иногда кажется, что искусство уклоняется от действительности, что действительно есть сумасшедшие поэты и прозаики, которые прерывают всякое сношение с действительностью, действительно умирают для настоящего, обращаются в каких-то древних греков или средневековых рыцарей и прокисают в средневековых легендах. Такое превращение возможно, но поэт-художник, поступивший таким образом, есть сумасшедший вполне». Искусство связано с жизнью: «Начиная с начала мира до настоящего времени, искусство никогда не оставляло человека, всегда отвечало его потребностям и его идеалу, всегда помогало ему в отыскании этого идеала, – рождалось с человеком, развивалось рядом с его исторической жизнью». Искусство оказывает определенное влияние па жизнь: «Искусство много может помочь иному делу своим содействием, потому что заключает в себе огромные средства и великие силы». «Художественность есть самый лучший, самый убедительный, самый бесспорный и наиболее понятный для массы способ представления в образах именно того самого дела, о котором вы хлопочете». «Искусство всегда современно и действительно, никогда не существовало иначе и, главное, не может иначе существовать». «Искусства несовременного, не соответствующего современным потребностям и совсем быть не может. Если оно и есть, то оно не искусство». «Наши поэты и художники действительно могут уклоняться с настоящего пути, или вследствие непонимания своих гражданских обязанностей, или вследствие неимения общественного чутья, или от разрозненности общественных интересов, от несозрелости, от непонимания действительности, от некоторых исторических причин, от не совсем еще сформировавшегося общества».

Обращаясь к поздним статьям Достоевского, мы видим, что в 70-е годы его взгляды на литературу мало изменились. <…> Он полагал, что искусство должно быть тесно связано с жизнью, задачей искусства должно быть «не описание случайностей жизни, а общая их идея зорко угаданная и верно снятая со всего многоразличия жизненных явлений». Здесь Достоевский выступает против натурализма. Писатель должен уметь типизировать и находить главное в жизненных явлениях [ГРИШИН (II). С. 64, 67, 68].

На первый взгляд современная писателю литературная критика, относилась к Достоевскому-беллетристу и его эстетической позиции весьма благосклонно. Даже оппозиционные по отношению к его идейным воззрениям критики, группировавшиеся вокруг некрасовского журнала «Отечественные записки», публично заявляли, что «г. Достоевский есть один из наших талантливейших беллетристов»[147]147
  Михайловский Н.К. Записки профана// Отечественные записки. 1875 (Отд. II. С. 157–158).


[Закрыть]. Однако, если внимательно вчитываться в их статьи, становится очевидным, что новаторские стилистические и смысловые приемы (полифония, диалогизм, семантическая многоуровневость) Достоевского его современники не понимали и не принимали. Касается это литературных критиков, как из его собственного правого, так и ему оппозиционного либерально-демократического лагеря, – см. об этом в [ЕРМАКОВ И.], [ВЕРЖАЙТЕ]. Например, Всеволод Соловьев, автор единственного безоговорочно положительного отзыва на первую часть романа «Подросток» («Санкт-Петербургские ведомости». 1875. 1 февраля; 1 марта), констатировал, что «значительная часть» читающей публики «просто-напросто боится его романов»[148]148
  [ЭР: ФМД]: иКТ, https://fedordostoevsky.ru/works/lifetime/teenager/


[Закрыть].

Вся атмосфера печатания «Подростка» в либерально-демократических «Отечественных записках» была сильно скандализована. Сподвижники Достоевского из правоконсервативного лагеря (А. Майков, Н. Страхов, кн. В. Мещерский) на фоне обостряющихся партийных междоусобиц, не желая признавать за писателем права «встать над схваткой», обвиняли его в «ренегатстве». Михаил Салтыков-Щедрин – соредактор «Отечественных записок», с которым Достоевский некогда находился в дружеских отношениях, к этому времени уже резко разошелся с ним на идеологической почве.

Сатирические и полемические произведения Салтыкова в «Современнике» 1863–1864 гг. были направлены, главным образом, против двух лиц и журналов: против Каткова с его «Русским Вестником» и против Достоевского с его «Временем» (позднее – «Эпохой»). <…> Против Каткова направлена и «Песнь московского дервиша», к которой автор («Михаил Змиев Младенцев») сделал примечание, что дервиши в экстазе «говорят всякий злобный вздор», и что «в последнее время эта секта проявилась в Москве, и преимущественно нашла себе убежище в секте так называемых „сопелковцев“ <так Салтыков именует сотрудников „Русского Вестника“>. <…>

Песнь московского дервиша.

(Начинает робко, тихим голосом).

 
Уж я русскому народу
Показал бы воеводу.
Только дали бы мне ходу!
Ходу! ходу! ходу! ходу!
 

(Постепенно разгорячается.)

 
Покатался б! наигрался б!
Наломался б! наплясался б!
Наругался б! насосался б!
Насосался б! насосался б!
 

(Разгорячается окончательно и, видя, что никто ему не возражает, из условной формы переходит в утвердительную).

 
Я российскую реформу,
Как негодную платформу,
Вылью в пряничную форму!
Форму! форму! форму! форму!
Нигилистов строй разрушу,
Уязвлю им всладце душу,
Поощрили б лишь – не струшу!
Нет, не струшу! нет, не струшу!
 

(В исступлении, думает, что все сие совершилось.)

 
Я цензуру приумножил.
Нигилистов уничтожил!
Землю русскую стреножил!
 

(Закатывается и не поникает сам, что говорит:)

 
Ножил! ножил! ножил! ножил!
 

Сырбор <с журналом Достоевского «Время»> загорелся из-за небольшой анонимной заметки Салтыкова, помещенной в отделе библиографии первого двойного номера «Современника» за 1863 год – <«Литературная подпись»>. Салтыков, <зацепив в ней сотрудника «Времени» Г. Данилевского,> оправдывал ее тем обстоятельством, что необходимо бороться с литературным самохвальством, которое с некоторого времени «сделалось какою-то эпидемическою болезнию» между русскими литераторами. «Поверит ли, например, кто-нибудь, что один литератор вдруг ни с того, ни с сего объявил недавно в “Северной Пчеле”, что он так велик, что его даже во сне видит другой литератор?»

Быть может, вся анонимная заметка была написана для последней фразы, в которой был намек на оглашенное тогда Тургеневым содержание письма к нему Некрасова, написанного в те недавние годы, когда этих писателей соединяли дружеские отношения. В письме этом Некрасов, между прочим, говорил, что, взволнованный начавшимся расхождением «Современника» с Тургеневым, он даже видит последнего во сне. Оглашение этой части письма Тургеневым было теперь своеобразным полемическим выпадом его против Некрасова <…>.

Но «Время» обиделось и за своего сотрудника, Г. Данилевского, и за себя. <…> Теперь же, в ответ на анонимную заметку «Литературная подпись», Ф. Достоевский выступил во «Времени» тоже с анонимной статьей против Салтыкова: заметка, направленная против Салтыкова в отделе «Журнальные заметки» и озаглавленная «Молодое перо» («Время» 1863 г., № 2) – несомненно принадлежит перу Ф. Достоевского. <…>

Задетый Салтыков ответил «Времени» в своей мартовской хронике «Наша общественная жизнь» 1863 года. В этом своем ответе он иронически говорит о неопределенности «почвенничества», пропове-дывавшегося «Временем», и проводит аналогию между этим журналом и «Русским Вестником», отдавая предпочтение журналу Каткова, с которым все-таки приятнее иметь дело. «По крайней мере, не обманываешься: войдешь в “Русский Вестник”, ну, и знаешь, что вошел в лес, а в вас войдешь – не можешь даже определить, во что попал». Полемику «Времени» с Катковым он считает совершенно ненужной, и иронически спрашивает: «И что вы так пристали к Каткову? Или вы получили от него разрешение? Смотрите, ведь он когда-нибудь и сам на вас замахнется – и не пикнете!». Предсказание это исполнилось через месяц, когда после громовой статьи «Московских Ведомостей» против «Времени» журнал этот был навсегда закрыт правительством.

<…> Но главная ядовитость статьи Салтыкова – не в этой полемике, а в заключающей мартовскую его хронику отдельной статейке «Тревоги Времени», якобы присланной в редакцию каким-то «другом-нигилистом». <…> «“Время” почему-то встревожилось. – писал он, – Все ему кажется, что его ктото притесняет. Кто тебя, душенька? кто тебя ушиб? топни, душенька, топни ножкой!»

<…> Ф. Достоевский ответил на это разъяренной статьей в следующей же книжке своего журнала («Время» 1863 г., № 3) <…>. В ней он <…> обрушивае<тся> на сатирика целым градом ядовитых обвинений и намеков. «Столько времени подвизался на прихотливом поприще российского юмора, столько лет повременные издания похваливали. и вдруг – ругань! да еще какая: называют “молодым пером”. Говорят, наконец, будто ваши критические статьи – одно искусство для искусства, цветы удовольствия». В сатире Салтыкова Достоевский видит только «дешевенькую литературную игривость», а потому – «ваше творчество не сатира, а зубоскальство», «вы зубоскалили, как будто играя в зубоскальство», «все ваши обличения поражают своим мелководием». В таком тоне написана вся статья Достоевского.

Салтыков <…> удовлетворился тем, что в отделе «Свистка» апрельского номера «Современника» за 1863 год направил ряд мелких стрел и в Достоевского, и в его журнал. В юмористической программе будущих номеров «Свистка» значился целый ряд статей и стихотворений, так или иначе направленных против «Времени» и Достоевского. <…> Затем обещалась для следующего номера «Свистка» детская сказка в стихах, которая «обширностью своею превосходит все доныне написанное»; начало этой сказки, направленной против Ф. Достоевского и озаглавленной «Самонадеянный Федя», Салтыков тут же приводил:

 
Федя богу не молился,
«Ладно», мнил, «и так!»
Все ленился и ленился.
И попал в просак.
 
 
Раз, беспечно он «Шинелью»
Гоголя играл —
И обычной канителью
Время наполнял.
 

В последней строке слово время нарочно для каламбура поставлено без кавычек. Наконец, Салтыков приводит начало стихотворной элегии на кончину «Времени»:

 
Здесь Достоевских прах, и, вместо мавзолея,
Косица меж гробов, от страха цепенея,
Стоит.
 

Косица – был псевдонимом Н.Н. Страхова, за статью которого «Роковой вопрос» (о польском восстании, подписанную псевдонимом «Русский») журнал братьев Достоевских был закрыт по газетному доносу «Московских Ведомостей» <…>. Таким образом <…> Салтыков оказался <…> пророком, <т. к. ранее> предупреждал «Время» не слишком «приставать» к Каткову. <…> На вышедшие с большим опозданием первые две книжки журнала <«Эпоха»> Салтыков отозвался (1864 г., № 5) статьей «Литературные мелочи» <…> <В статье> говорилось не только об этом журнале братьев Достоевских, – в ней была полемика и с «Днем», и с «Московскими Ведомостями». В полемике с последними Салтыков иронизировал над тем, что после польского восстания Каткову чудится сепаратизм чуть не во всех областях России <…>.

«Передо мною две книги "Эпохи”, – начал Салтыков на страницах своих майских "Литературных мелочей”: – и хотя я один в комнате, но очень явственно слышу, что вокруг меня раздаются какие-то рыдания. И чем дальше я углубляюсь в журнал, тем слышнее и явственнее становятся эти рыдания <…>, это рыдает "Эпоха” устами всех своих редакторов и сотрудников. <…> первые два номера «Эпохи» были действительно проникнуты весьма элегическим настроением; журнал братьев Достоевских чувствовал себя несправедливо обиженным в лице закрытого правительством восемью месяцами раньше «Времени» за невинную и вполне патриотическую статью Страхова, по доносу на нее могущественных тогда «Московских Ведомостей» <…>. Эту элегичность нового журнала и эту явно сквозившую на его страницах обиду за нанесенную несправедливость Салтыков остроумно высмеял в приложенной к концу статьи «Литературные мечтания» драматической сценке «Стрижи», в которой описывается собрание редакции возобновляющегося журнала для выработки программы и составления первых номеров. Это драматическое произведение Салтыков преподнес, как плод пера «одного начинающего писателя», предупреждая, что оно, очевидно, имеет иносказательный смысл.

<…> Стрижи» послужили поводом к началу долгой и крайне грубой полемики между «Современником» и журналом Достоевского. Надо отдать справедливость Салтыкову, что он не принимал в этой полемике ни малейшего участия, в то время как взбешенный «Стрижами» Ф. Достоевский в ближайшей же книжке «Эпохи» разразился не только грубой, но и пасквильной статьей под заглавием «Господин Щедрин, или Раскол в нигилистах». Салтыков имел полное основание полугодом позднее ответить ему в статье, которая не была тогда напечатана и о которой речь будет ниже, следующими спокойными словами: «Я отнесся к вам в художественной форме, я заставил вас говорить самих за себя – ни публика поняла в совершенстве, что в известных случаях эта манера есть единственно возможная. И заметьте, я ни одним словом не оскорбил ни всех вас в совокупности, ни кого-либо из вас в частности. Однако вы оскорбились. Вы выпустили на мой личный счет целую эпопею, под названием "Щедродаров, или Раскол в нигилистах”. Говорю, положа руку на сердце, упражнение это ни мало не оскорбило меня. Прочитавши его, я ощутил только чувство глубочайшего омерзения к перу, излившему зараз такую массу непристойной лжи, и в то же время мне показалось, что я наступил на что-то очень ехидное и гадкое. Столько лжи, клевет и самых недостойных сплетен, пущенных в упор, в виде ответа на оценку, быть может, и резкую, но все-таки чисто литературного свойства, – воля ваша, а это уж слишком игриво!» [ИВАНОВ-РАЗ. С. 79–82, 84].

До конца жизни Достоевского его отношения с Салтыковым-Щедриным оставались крайне неприязненными.