Текст книги "Достоевский и евреи"

Н.А. Соловьев-Несмелов в письме к И.3. Сурикову от 1 января 1880 г. передает следующий эпизод, характеризующий отношение Салтыкова-Щедрина к Достоевскому: «Нынче ел (т. е. обедал) в трактире с двумя пишущими, из которых один сообщает другому: “Вчера, говорит, был у М.Е. Щедрина – вот и великий талант; как человек, к прискорбию, разлагается, целый вечер все ругал то Тургенева, то Достоевского <…>. Достоевского поносил и блаженненьким, и юродивым, и так, говорю, целый вечер… Тяжело было слушать”»[149]149
  [ЭР: ФМД]: URL: https://fedordostoevsky.ru/around/Saltykov-Schedrin_M_E/


[Закрыть].

Салтыков-Щедрин и после смерти своего идейного врага не раз с жестким сарказмом поминал его ура-патриотические лозунги, в том числе и по «еврейскому вопросу». Например, в заметке «Июльские веяния» (1882)[150]150
  Салтыков-Щедрин Н.Е. Июльские веяния//Отечественные записки. 1882. № 8.


[Закрыть] он пишет:

Но у нас вследствие укоренившейся привычки говорить псевдонимами понятия самые простые и вразумительные получают загадочный смысл. У нас выражение «народная политика» означает совсем не общее довольство и преуспеяние, а, во-первых, «жизнь духа», во-вторых, «дух жизни» и, в-третьих, «оздоровление корней»[151]151
  Намек на статью Достоевского в «Дневнике писателя» за январь 1881 г.: Гл. III «Забыть текущее ради оздоровления корней. По неуменью впадаю в нечто духовное» [ДФМ-ПСС. Т. 27. С. 12].


[Закрыть]. Или, говоря другими словами: мели, Емеля, твоя неделя.

Вот эта-то «народная политика» и взялась покончить с еврейским вопросом. Она всегда и за все бралась с легкостью изумительной. И «ключей» требовала, и Босфору грозила, и в Константинополе единство касс устроить собиралась[152]152
  См. в «Дневнике писателя» за ноябрь 1878 г. I. Толки о мире. «Константинополь должен быть наш» – возможно ли это? разные мнения:
  Константинополь должен быть наш, завоеван нами, русскими, у турок и остаться нашим навеки. Одним нам он должен принадлежать [ДФМ-ПСС. Т. 26. С. 85].


[Закрыть], и на кратчайший путь в Индию указывала. Но нельзя сказать, чтобы с успехом. Если б она меньше хвасталась, не так громко кричала, сбираясь на рать, поменьше говорила стихами и потрезвее смотрела на свою задачу – быть может, она чего-нибудь и достигла бы. Но она всегда продавала шкуру медведя, не убивши его, – понятно, что ни «ключи», ни «проливы» не давались ей, как клад.

В конце своей статьи Салтыков-Щедрин без экивоков обвиняет выразителей «народной политики», т. е. Достоевского, Каткова, Аксакова и иже с ними, в том, что они ничего о жизни русского еврейства не знают, а все соображения их носят умозрительный характер:

Но во всяком случае, в бесчеловечной путанице, которая на наших глазах так трагически разыгралась, имеет громадное значение то, что нападающая сторона, относительно еврейского вопроса, ходит в совершенных потемках, не имея никаких твердых фактов, кроме предания (нельзя же, в самом деле, серьезно преследовать людей за то, что они носят пейсы и неправильно произносят русскую речь!).

В самом деле, что мы знаем о еврействе, кроме концессионерских безобразий и проделок евреев-арендаторов и евреев-шинкарей? Имеем ли мы хотя приблизительное понятие о той бесчисленной массе евреев-мастеровых и евреев – мелких торговцев, которая кишит в грязи жидовских местечек и неистово плодится, несмотря на печать проклятия и на вечно присущую угрозу голодной смерти? Испуганные, доведшие свои потребности до минимума, эти злосчастные существа молят только забвения и безвестности и получают в ответ поругание…

Даже в литературу нашу только с недавнего времени начали проникать лучи, освещающие этот агонизирующий мир. Да и теперь едва ли можно указать на что-нибудь подходящее <…>

Знать – вот что нужно прежде всего, а знание несомненно приведет за собой и чувство человечности. В этом чувстве, как в гармоническом целом, сливаются те качества, благодаря которым отношения между людьми являются прочными и доброкачественными. А именно: справедливость, сознание братства и любовь.

Мы еще не раз будем акцентировать внимание читателя на том бесспорном факте, что, взявшись обсуждать «еврейский вопрос», Достоевский был крайне мало осведомлен о религии, обычаях и повседневном бытовании евреев. Писатель-реалист он своих «евреев» и «жидов» по жизни не видел, ничего о них знать не знал, и всех их, до единого, выдумал, причем тенденциозно.

До последних своих дней Достоевский, со своей стороны, не переставал «шпилить» Щедрина. Вот несколько примеров его ядовитых и явно несправедливых замечаний в адрес старого приятеля из «Записной тетради 1880–1881 гг.»:

Хвалят Щедрина из-за страху перед либерализмом и даже «Отечественными записками».

Тема сатир Щедрина это – спрятавшийся где-то квартальный, который его подслушивает и на него доносит; а г-ну Щедрину от этого жить нельзя [ДФМ-ПСС. Т. 27. С. 49 и 52].

Ведущий критик журнала «Отечественные записки» Николай Михайловский тоже, как и его оппоненты из консервативных изданий, был недоволен появлением произведения реакционера Достоевского на страницах этого либерально-демократического издания. Эти настроения окрашивали тональность критических откликов на роман. Примером может служить рецензия

консервативного литератора В.Г. Авсеенко. В «Очерках текущей литературы» («Русский мир». 1875. 29 янв.; 27 февр.) он поспешил заявить, что новый роман Достоевского – наиболее слабое и неудавшееся его произведение. Причину творческого поражения критик усмотрел в болезненном тяготении Достоевского к «нестерпимой» для читателя атмосфере «душного и мрачного подполья, где копошатся недоучившиеся маньяки, жалкие выскребки интеллигенции». Авсеенко уверял, что прежде, в «Русском вестнике», романы Достоевского очищались от «грязи» (намек на главу «У Тихона», выпущенную из «Бесов»), редакция же «Отечественных записок» «оказалась менее взыскательною, и нынче г. Достоевский является в своем собственном неисправленном виде». Впоследствии в «Русском вестнике» (1876. № 1) Авсеенко в несколько смягченной форме обвинял Достоевского в нарушении художественной меры, в «неопрятном анатомировании зараженного организма».

Критик либерально-народнической ориентации А.М. Скабичевский[153]153
  Александр Скабичевский постоянно выступавший в печати против консервативно-охранительских лозунгов Достоевского, причислял его к числу тех, «писателей, чью творческую индивидуальность выхолостила “московская тенденция”, т. е. славянофильство». В свою очередь Достоевского также раздражали взгляды Скабичевского и он полемизировал с ним в «Дневнике писателя». См., например, запись в подготовительных материалах к «Дневнику писателя» за 1877 г.:
  Подлое ученье Скабичевского. Я не могу этого вынесть [ДФМ-ПСС. Т. 26. С. 194].


[Закрыть] («Биржевые ведомости». 1875. 6 февр.), на первый взгляд, защищал Достоевского от подобных обвинений в «патологическом» изображении света как «дома умалишенных»: такой взгляд, утверждал Скабичевский, именно и соответствует современной действительности. Тем не менее и он сошелся с Авсеенко в эстетическом отторжении от художественного мира Достоевского, якобы переходящего грань условного изображения, за которым искусство «перестает быть искусством, а делается уже самой жизнью». Автор «Подростка», сетовал критик, «не ограничивается только тем, что представляет вам ряд своих поэтических образов, но самих вас заставляет участвовать в нравственных страданиях героев». Рассуждения Скабичевского (ср. куда более разнузданное выступление «Одесского вестника» – 1875. 13 февр.; 13 марта) весьма показательны для отношения к Достоевскому прижизненной критики, чуждой его психологическим откровениям, разрушавшим традиционные критерии просветительского гуманизма[154]154
  Там же.


[Закрыть].

В другой статье – «Мысли по поводу текущей литературы, – Нечто о романах г-на Ф. Достоевского вообще. – “Подросток”, роман г-на Ф. Достоевского, часть первая» («Биржевые ведомости». 1875. № 35. 6 февр.), Скабичевский писал:

…г-н Достоевский на всю жизнь человеческую смотрит как на ряд патологических явлений. Весь мир у него является завешанным каким-то сумрачным флером тоскливой меланхолии. Сквозь этот флер вы смотрите в романе на самые обыденные явления, ежедневно происходящие с вами или с вашими ближними, и эти явления представляются перед вашими глазами в таком фантастическом и странном виде, что вам становится жутко; вам вдруг приходит в голову, да и в самом деле не сумасшедшие ли мы, все люди, ведь и с нами происходят такие же вещи? И вы начинаете страдать мучениями героев романа. Как хотите, а это не искусство, иначе следует назвать искусством всякое такое действие, которое имеет своею целью произвести сильное впечатление на ваши нервы, так что даже и трение пробкой по стеклу будет тоже искусство, потому что способно довести до истерики иного нервного человека. Но все эти соображения я советую тебе, читатель, оставить нынче в стороне, потому что саваны, саваны, саваны начинают ложиться на все в жизни, все принимает в ней действительно тот самый меланхолический колорит, который преобладает в романах г-на Достоевского, и вокруг совершается такое множество явлений самого патологического свойства, что поневоле приходишь к убеждению, что <…> люди и в самом деле становятся такими же сумасшедшими подряд, какими они являются в романах г-на Достоевского <…>. Факты жизни, если не оправдывают романов г-на Достоевского, то во всяком случае объясняют их как патологические явления, вызванные целым рядом подобных им патологических явлений жизни. Таким образом, вышеозначенные свойства романов г-на Достоевского делаются не случайным свойством, зависящим от одного только склада личности писателя, а стоят в связи с целою сериею условий нашей жизни».

<…> В газ<ете> «Молва» (1879. 16 февр. № 45) появился отрицательный отклик Скабичевского на печатавшиеся в то время главы «Братьев Карамазовых», обвинявшего Достоевского в пристрастии к «психиатрическому элементу» и к «возлиянию деревянного маслица».[155]155
  Там же.


[Закрыть]

Революционер-народник Петр Ткачев, печатавшийся до своего бегства за границу (1873 г.) в журналах братьев Достоевских «Время» и «Эпоха» (первая половина 1860-х гг.), писал:

В статье о «Бесах» с характерно тенденциозным заглавием «Больные люди» (Дело. 1873. № 3, 4) <утверждал, что этот роман есть> «отречение» Достоевского от прежних идеалов, клевета на «новых людей», неспособность писателя к «объективному наблюдению», – Достоевский лишь «созерцает собственные внутренности». «Бесы» Ткачев квалифицирует как инсинуацию, клевету, фантастические измышления Достоевского. И хотя в следующей статье о «Подростке» «Литературное попурри» (Дело. 1876. № 4–8) Ткачев называет Достоевского «одним из замечательнейших и <…> одним из первокласнейших художников нашего времени», однако в дальнейшем он сводит на нет эту высокую оценку, <…> осуждая Достоевского за его идейную позицию, ведущую, по мнению критика, к художественным просчетам: «…Почти все действующие лица в его произведениях являются людьми односторонними, не вполне нормальными, весьма сильно смахивающими на пациентов из сумасшедшего дома <…>. Автор не в состоянии создать целостного, всесторонне гармонически развитого художественного характера <…> значение г. Достоевского как художника с чисто эстетической точки зрения очень и очень невелико. <…> У него нет объективности, всегда он что-нибудь да вложит от себя, что-нибудь приукрасит, преувеличит и исказит и его субъективно-пристрастное отношение к наблюдаемым явлениям переходит за пределы всякого благоразумия и приличия[156]156
  Никитин П.//Дело. 1876. № 6. С 311–313.


[Закрыть]». <…> <О> последнем гениальном романе Достоевского «Братья Карамазовы» <Ткачев> писал в статье «Новые типы “забитых людей”» (Дело. 1881. № 2–4): «Хотя автор и называет свое повествование о жизни или, лучше сказать, о некоторых эпизодах из жизни братьев Карамазовых романом, но, с точки зрения эстетической критики, название это едва ли может выдержать… самую даже поверхностную критику <…>. “Братья Карамазовы” сшиты белыми нитками, из отдельных отрывочных драматических сцен и эпизодов, не имеющих, в сущности, между собою никакой внутренней логической связи <…>. А проповеди и поучения отца Зосимы, а монологи Дмитрия Карамазова, Снегирева и т. п.! Разве в реальной, действительной жизни реальные люди говорят когда-нибудь подобным образом!.. Герои Достоевского производят впечатление маньяков, ненормальных людей…»[157]157
  [ЭР: ФМД]: URL: https://fedordostoevsky.ru/around/Tkachev_P_N/


[Закрыть].

Очень жестко, как ни странно, звучала критика в адрес Достоевского-публициста и со стороны ультраконсерваторов, в первую очередь – Константина Леонтьева (об этом подробно пойдет речь в Гл. IV).

Отдельной темой в истории русской литературы является многолетняя вражда между Иваном Тургеневым и Достоевским, скандально вынесенная последним в художественную сферу. В романе «Бесы» один из характерных персонажей – тщеславный, беспринципный, исписавшийся и отживший идейно свой век литератор Семен Егорович Кармазинов, являет собой злую пародию на Тургенева, содержащую также политическое обвинение: в очевидной симпатии Тургенева к «нигилистам» и заговорщикам.

В основе конфликта лежала, несомненно, личная антипатия: вечно нуждающегося разночинца Достоевского больно уязвляла барственность Тургенева. В письме А.Н. Майкову от 16 (28) августа 1867 г. Достоевский говорит:

Откровенно Вам скажу: я и прежде не любил этого человека лично <…>. Не люблю тоже его аристократически-фарсерское объятие, с которым он лезет целоваться, но подставляет Вам свою щеку. Генеральство ужасное [ДФМ-ПСС. Т. 28. Кн. 2. С. 210].

Кроме того их разделяли глубокие идейные разногласия:

Тургенев – убежденный западник, сторонник введения парламентских форм правления в России, заигрывающий с революционерами и революционной молодежью. Достоевский, всегда тяготевший к славянофильству, веровавший в особый христианский путь России – монархист, убежденный противник европейской буржуазной цивилизации. Достоевский обвиняет Тургенева в атеизме, нелюбви к России и преклонении перед Западом:

Заметил я, что Тургенев, например (равно как и все, долго не бывшие в России), решительно фактов не знают (хотя и читают газеты) и до того грубо потеряли всякое чутье России, таких обыкновенных фактов не понимают, которые даже наш русский нигилист уже не отрицает, а только карикатурит по-своему. Между прочим, Тургенев говорил, что мы должны ползать перед немцами, что есть одна общая всем дорога и неминуемая – это цивилизация и что все попытки русизма и самостоятельности – свинство и глупость. Он говорил, что пишет большую статью на всех русофилов и славянофилов. Я посоветовал ему, для удобства, выписать из Парижа телескоп. – Для чего? – спросил он. – Отсюда далеко, – отвечал я; – Вы наведите на Россию телескоп и рассматривайте нас, а то, право, разглядеть трудно. Он ужасно рассердился.

<…> Может быть, Вам покажется неприятным, голубчик Аполлон Николаевич, эта злорадность, с которой я Вам описываю Тургенева, и то, как мы друг друга оскорбляли. Но, ей-Богу, я не в силах; он слишком оскорбил меня своими убеждениями. Лично мне все равно, хотя с своим генеральством он и не очень привлекателен; но нельзя же слушать такие ругательства на всю Россию от русского изменника, который бы мог быть полезен. Его ползание перед немцами и ненависть к русским я заметил давно, еще четыре года назад. Но теперешнее раздражение и остервенение до пены у рта на Россию происходит единственно от неуспеха «Дыма»[158]158
  «Дым» – пятый по счёту роман И. С. Тургенева, опубликованный в 1867 г. в журнале «Русский вестник». Действие происходит на водах в Баден-Бадене, где проводят время представители русского высшего света и генералитета, списанные Тургеневым с натуры. В России роман был воспринят резко критически. Друживший с Тургеневым Ги де Мопассан в своей рецензии вполне справедливо писал, что в этом романе:
  Тургенев показал «успех революционных умов, а вместе с тем – их слабость и причины их бессилия <…> Он подвергся тогда нападению сразу с двух сторон; его беспристрастность возбудила против него обе соперничающих фракции» [МОПАССАН].


[Закрыть] и что Россия осмелилась не признать его гением. Тут одно самолюбие, и это тем пакостнее…» [ДФМ_ПСС. Т. 28. Кн. 2. С. 211–212].

Немаловажным обстоятельством являлось категорическое несогласие Тургенева с творческим методом Достоевского, парадоксальным порой, с точки зрения Тургенева, крайностями его психологизма. Тургенев во многом субъективно, в соответствии со своим уравновешенным психическим складом, ошибочно воспринимал трагический мир героев Достоевского как своего рода болезненную апологию страдания. С.Л. Толстой[159]159
  Имеется в виду сын Л.Н. Толстого Сергей Львович (1863–1947).


[Закрыть] приводит в своих мемуарах характерное несправедливое суждение Тургенева о «психологизме» Достоевского: «Насколько я помню, он так говорил про него, – вспоминал С.Л. Толстой: “Знаете, что такое обратное общее место? Когда человек влюблен, у него бьется сердце, когда он сердится, он краснеет и т. д. Это все общие места. У Достоевского все делается наоборот. Например, человек встретил льва. Что он сделает? Он, естественно, побледнеет и постарается убежать или скрыться. Во всяком простом рассказе у Жюля Верна, например, так и будет сказано. А Достоевский скажет наоборот: человек покраснел и остался на месте. Это будет обратное общее место… А затем у Достоевского через каждые две страницы его герои – в бреду, в исступлении, в лихорадке. Ведь 'этого не бывает'"»[160]160
  [ЭР: ФМД]: URL: https://fedordostoevsky.ru/around/Turgenev_I_S/


[Закрыть].

После смерти Достоевского Тургенев писал Салтыкову-Щедрину 24 сентября 1882 г.:

Прочел я также статью Михайловского о Достоевском. Он верно подметил основную черту его творчества. Он мог бы вспомнить, что и во французской литературе было схожее явление – и именно пресловутый маркиз де Сад. Этот даже книгу написал «Toutments et supplices» <«Казни и пытки»>, он с особенным наслаждением настаивает на развратной неге, доставляемой нанесением изысканных мук и страданий. Достоевский тоже в одном из своих романов тщательно расписывает удовольствия одного любителя… И как подумаешь, что по этом нашем де Саде все российские архиереи совершали панихиду и даже предики читали о вселюбии этого всечеловека! Поистине в странное живем мы время![161]161
  Там же.


[Закрыть]

Тем не менее, в письме Ф.М. Достоевскому от 28 марта (9 апреля) 1877 г. из Парижа Тургенев дает ему самую высокую оценку как писателю-современнику:

Милостивый Государь, Федор Михайловичь!

Мой хороший приятель, известный литератор и знаток Русского языка, Г-н Эмиль Дюран, получил от редакции «Revue des Deux Mondes» поручение составить монографии (биографические и литературно-критические) о выдающихся представителях Русской словесности – и с этой целью отправился в Россию. Вы, конечно, стоите в этом случае на первом плане – и он меня просил снабдить его рекомендательным письмом к Вам, что я исполняю с тем большей охотой, что личное знакомство с Г-ном Дюраном, как с человеком в высшей степени добросовестным, образованным и умным, не может не доставить Вам самим большое удовольствие. Я решился написать Вам это письмо, не смотря на возникшие между нами недоразумения, вследствие которых наши личные отношения прекратились[162]162
  Тургенев имеет в виду ссору между ним и Достоевским, которая произошла 28 июня (10 июля) 1867 г. в Бадене. Ссора эта была вызвана романом «Дым»: не желая замечать полемического смысла многих суждений Потугина о России и Западе, Достоевский утверждал, что Тургенев полностью солидарен с этим своим персонажем. Свой разговор с Тургеневым Достоевский передал в цитируемом выше письме к А.Н. Майкову из Женевы от 16 (28) августа 1867 г. Замечания о «Дыме» и нападки Достоевского на немцев вызвали гнев Тургенева. Выход романа «Бесы» (1871–1872), в котором Достоевский дал памфлетное изображение Тургенева под именем писателя Кармазинова, усугубил враждебные отношения обоих писателей.


[Закрыть]. Вы, я уверен, не сомневаетесь в том, что недоразумения эти не могли иметь никакого влияния на мое мнение о Вашем первоклассном таланте и о том высоком месте, которое Вы по праву занимаете в нашей литературе. В надежде на радушие приема, которое Вы окажете Г-ну Дюрану и на Ваше сочувствие к самой цели его путешествия, прошу Вас принять уверение в совершенном уважении, с которым честь имею пребыть

Вашим покорнейшим слугою

Ив. Тургенев [ТУРГЕНЕВ-ПСС. Т. 27. С. 108–109].

В начале «Серебряного века» борьба по линии раздела «модернизм – критический реализм» шла уже не столько вокруг идей, как во многом «художественного метода»[163]163
  См. «К спорам о художественном методе Достоевского» в [ТИХОМИРОВ. С. 7–27].


[Закрыть] Достоевского, его роли в истории русской литературы и общественной мысли. Здесь следует выделить позицию символистов, на поэзию и прозу которых Достоевский, несомненно, оказывал значительное влияние, хотя оно и не было столь значительным, как у его западноевропейских поклонников. Писатели, развивавшие традиции русского критического реализма, как правило декларировали свое неприязненное отношение к Достоевскому. В философских же кругах, напротив, он был поднят на щит как мыслитель, заново открывший религиозные корни человеческой морали во всех ее аспектах и вытекающую отсюда незыблемость ее основ, обнаживший те провалы и бездны, которые ожидают человека и человечество, пытающихся пересмотреть эти основы[164]164
  Иванова Е.В. К. Леонтьев как пророк религиозных исканий серебряного века/ В сб.: [ФМДиКСВ]. С. 410


[Закрыть].

В лагере писателей-символистов, несмотря на интерес к Достоевскому отношение к его личности было двояким: ему и курили фимиам и жестко критиковали. Так, например, Андрей Белый, роман которого «Петербург» по мнению литературоведов насыщен реминисценциями из произведений Достоевского [МАКАРИЧЕВА], [ГАРИЧЕВА], в статье «Ибсен и Достоевский» (1905) утверждал, что:

Достоевский был политиканствующим мистиком. Ужасное соединение! <…> Хулиганство и черносотенность окружили его имя ореолом мрачным и жестким («жестокий талант»!). Вот почему религиозная тайна его души осквернена политиканством. <…> Достоевский семенил дробной походкой петербургского обывателя. И российская словесность засеменила вслед за ним. Таково обаяние этого таланта. Таков непоправимый ущерб, нанесенный им отечественному искусству [РОНЕН].

Не менее критически высказывался о Достоевском писатель и публицист Петр Перцов – активный деятель символистского литературного движения. В своих оригинальных «Литературных афоризмах»[165]165
  Записи первых афоризмов относятся к 1897 г. В 1920-30-е гг. Перцов расширил и систематизировал их. Текст [ПЕРЦОВ-ЛА] публикуется по авторской машинописи, хранящейся в ЦГАЛИ в фонде П.П. Перцова (ф. 1796, оп. 1, ед. хр. 41, лл. 1-23; ед. хр. 42, лл. 19–22).


[Закрыть] он писал:

2. Достоевский – величайший пророк человечества (человеческого начала) какой только был. Никто так не любит человека – болезненно, страстно, исступленно; никто так не чувствует всех изгибов и извилин человеческой души. К природе он равнодушен: Бог сам в себе ему далек: он не мог бы Его понять и принять вне человека и помимо человека, как Дант. И самого Христа он любит собственно за человеческие Его черты. В слове «Бого-человек» он делает ударение на второй половине. И оттого христианство Достоевского не слишком надежно. Это – христианство XIX-го века.

3. Из всех русских писателей Достоевский более всего – еврей. Таков он в своем антропологическом теизме. Как еврей, он всегда готов тягаться с Богом за человека. Но, как еврей же, не может оторваться от края плаща Божьего и забыть Его благословение.

4. Гипертрофия человеческого и приводит Достоевского парадоксально к обличению человека. Он в своем художестве (вопреки своим идеям) невольно берет человека, как автономную, всеопределяющую силу, т. е. как силу сатанинскую. И самое значительное в творчестве Достоевского – умение показать все отрицательные возможности человека («Бесы»; карамазовщина). «Положительное» гораздо слабее: тут он слащавит, как с мармеладным Мармеладовым, или неопределенничает, как с Алешей, или, в лучшем случае, рисует ангела, а не человека (Мышкин). Это и понятно: в собственных пределах и собственной силой человек не властен победить себя, а Достоевский весь замкнут в человеческих пределах. Веря сам в Высшее Начало, он не имел дара воплотить эту веру в своем искусстве.

5. Исключительный успех Достоевского в Европе (особенно в Германии) обличает его духовное сродство с западно-европейским миром: так же, как там, онтология его насквозь антропологична. Подлинный, беспримесный онтологизм (характеризующий, например, Византию) чужд европейскому духу, – и также чужд Достоевскому. Поэтому надо осторожнее принимать Достоевского, как безусловное выражение России и славянства (у Бердяева, напр.). Россия, в своей последней глубине, во всяком случае ближе к Византии, чем к Западной Европе, и русской Церковью не случайно осталось онтологическое Православие, а не антропологический Протестантизм.

10. Достоевский совершенно не знает любви. Она у него заменена сладострастием, которое он наивно принимает за любовь. В этом сказалась психология позднего человека – «на пороге старости».

11. Вопрос пола у Достоевского в сущности элементарен. Его пресловутое «паучье сладострастие» – не более, как простая чувственность. Его «любовь» – купеческий разгул Дмитрия Карамазова, старческая похотливость Федора Павловича, резонерство Ивана или, наконец, бесплотная (как у Гоголя) мечта «ангела» – Мышкина. Юной страсти и юношеской пылкой чувственности (Пушкин!) у Достоевского уже нет. Нет и задачи личной любви, как у Тургенева, Лермонтова, Фета. Для этого тоже слишком поздно. В любви Достоевский не более, как простой комсомолец (что верно почувствовал аскет-Страхов). И – увы! – это самый вероятный тип отношений между полами в огрубевшем обществе последних, «американских» столетий.

13. У Достоевского, если святая, то непременно проститутка (пресловутая Соня Мармеладова), – если святой, то непременно «идиот» (смешноватый Мышкин), – если святой умер, то «упредил естество» и «протух» (смерть Зосимы в «Карамазовых»). Его «христианство» – такое же «яблочко с червоточинкой», как и все русское, как вся Россия его дней [ПЕРЦОВ-ЛА. С. 224–226].

Дмитрий Мережковский писал в статье «Пророк русской революции. К юбилею Достоевского» (1906):

Христианство само признает факт войны и пророчествует, что меч не пройдет до кончины мира <…> Война развивает братолюбие и соединяет народы». В этом оправдании войны скрыт софизм, достойный Великого Инквизитора <…> социалисты, по уверению достоевского, «хотят залить мир кровью», и он за это считает их бесноватыми; но ведь и сам он того же хочет, с той лишь разницей, что революционеры, подобные Шигалеву, требуют «сто миллионов голов» во внутренней, – а реакционеры, подобные достоевскому, во внешней политике[166]166
  Иванова Е.В. К. Леонтьев как пророк религиозных исканий серебряного века/ В сб.: [ФМДиКСВ]. С. 410


[Закрыть].

В своей известной книге «Толстой и Достоевский» Д. Мережковский,

заявил, что религиозное сознание Достоевского «смешивало две полярно противоположные мысли и плутало между двумя Христами, которые оба были неистинными». Мережковский говорит, что «религиозная мысль Достоевского блуждает, теряется в страшной путанице, в безысходных противоречиях». Он подозревает, что Великий Инквизитор есть двойник Достоевского, «пополам с которым он и расколол образ единого православного Христа». Мережковскому, не без основания, кажется, что Достоевский может оказаться «опаснейшим еретиком и отступником от православной церкви, намного опаснее и мятежнее Л. Толстого и Ницше». Мережковский подозревает, что Достоевский не верит в чудо и называет его православие «частным, личным, не историческим, не народным, без веры в чудесное». В конце длительного анализа Мережковский приходит к выводу, что разъяснить свои религиозные взгляды Достоевский до конца жизни не мог, потому что «слишком боялся, как бы не пришлось и ему сказать в тайне совести своей, подобно Шатову: «Я верую в Россию, я верую в ее православие, а в Бога, в Бога я буду веровать».

Пламенный поклонник Достоевского В. Розанов, довольно резко заметил, что «лепет Достоевского о каком-то им открываемом «подлинном христианстве», «чистом православии», – как будто в тысячу лет оно не выразило и не определило себя – есть в сущности реакция к старому и «славному» славянству, немножко распущенному, стихийному, доброму». «Достоевский говорит, что для веры в Бога надо иметь почву под собою, почву нации, семьи, отечества. Для веры в какого Бога? В «Велеса» – конечно. А для христианина христианство внеземно, вне-отечественно, вне-семейно». Достоевского совершенно не утешает мысль, что пострадавшие на земле получат награду на небе. Он восстает против оправдания страдания детей какими бы то ни было причинами. Розанов в своей книге «Легенда о Великом Инквизиторе» пишет, что «беспорочность детей и, следовательно, невинность их есть явление только кажущееся: в них уже скрыта порочность отцов их, и с нею их виновность». По мнению Розанова, Достоевский только потому так резко и бескомпромиссно выступал против страдания детей, что возможность такого объяснения, т. е. страдание детей, как расплата за грехи отцов, не приходила ему в голову. Едва ли можно согласиться с этим мнением. Мысль об ответственности детей за грехи отцов не является открытием Розанова. Она была положена в основу романа Гофмана «Элексир дьявола», который был хорошо известен Достоевскому, но все же он не изменил своего отношения к проблеме.

Н. Лосский посвятил религиозным взглядам Достоевского специальную книгу: «Достоевский и его христианское мировоззрение», в ней большое внимание уделено идейным исканиям Достоевского <…>. Утверждение автора о том, что православие Достоевского связано с любовью к русскому народу, мало что дает для разъяснения религиозности Достоевского. Тем более, что дальше Лосский признает, что «философски выработанной теодицеи у Достоевского не было и многие проблемы остались у него не разрешенными до конца жизни».

<…> Достоевский <в своей вере в Бога> прошел через большие сомнения, он отрицал Бога, но потом уверовал. Когда же все это было? Достоевский ссылается на эпоху работы над романом «Братья Карамазовы», который был начат в 1878 г. и кончен в 1880 г. Как видно, сомнения мучили писателя буквально всю жизнь. За пять месяцев до смерти в августовском номере «Дневника» Достоевский, говоря о христианстве русского народа, замечает, что русский народ во время вековых своих страданий навеки принял Христа в свою душу, а сам писатель «принял вновь о г народа Христа, которого узнал в родительском доме еще ребенком и которого утратил было, когда преобразился, в свою очередь, в «европейского либерала». В обоих случаях речь идет не о христианстве, а о Христе, образ которого, как отмечалось, запечатлелся в памяти Достоевского с детства. В «Дневнике» за 1876 год, характеризуя веру русского народа, писатель смешивает понятие «христианство» с «крестьянством». По его определению, православие не одна только церковь, это «живое чувство». Он утверждает, что «в русском христианстве, по-настоящему и мистицизма нет вовсе, в нем одно человеколюбие, един Христов образ».

Все эти определения, с канонической точки зрения, едва ли верны. Утверждение, что церковь существует в русском народе и, что русский народ образует церковь, что и составляет «наш русский социализм», – слишком вольно. В статье «Дневника» «Первый корень» Достоевский буквально накануне смерти доказывает, что цель церкви или русского социализма: «всенародная и вселенская Церковь, осуществленная на земле», а «наш русский социализм есть всеобщее единение во имя Христово». Читая эти строки, становится понятным, почему Достоевский за два дня до смерти так беспокоился, что цензура не пропустит январский номер «Дневника». В нем шла речь об основании новой «крестьянской» религии с братским единением всех людей и с устройством рая на земле. В заключение можно сказать, что Мережковский вполне справедливо отметил желание Достоевского верить в Бога при отсутствии этой веры [ГРИШИН. С. 81–84].

Хотя Мережковский и осмыслял наследие Достоевского критически, он преклонялся перед его гением. Да и другие символисты, несмотря на все их критические замечания в целом курили ему фимиам[167]167
  Об особой роли, оказанной творчеством Ф.М. Достоевского на процесс претворения символистами и «декадентами» русской литературы XIX века в «новую мифологию» – то есть в новые онтологические основания, воспроизводимые в сюжетах художественных произведений см. в статье А.Н. Долгенко «Преступление без наказания: наследие Ф.М. Достоевского в неомифологии Ф. Сологуба», а об интерпретации Ф. Сологубом наследия Достоевского у И.В. Пантелей «Роман Федора Сологуба: “Творимая легенда” и “классические мениппеи” Достоевского» [ДиХХ в. С. 290–296 и С. 297–309].


[Закрыть]. Вячеслав Иванов в книге «Достоевский и роман-трагедия» (1911) писал:

Достоевский кажется мне наиболее живым из всех от нас ушедших вождей и богатырей духа. <…> Тридцать лет тому назад умер Достоевский, а образы его искусства, эти живые призраки, которыми он населил нашу среду, ни на пядь не отстают от нас, не хотят удалиться в светлые обители Муз и стать предметом нашего отчужденного и безвольного созерцания. Беспокойными скитальцами они стучатся в наши дома в темные и в белые ночи, узнаются на улицах в сомнительных пятнах петербургского тумана и располагаются беседовать с нами в часы бессонницы в нашем собственном подполье. Достоевский зажег на краю горизонта самые отдаленные маяки, почти невероятные по силе неземного блеска, кажущиеся уже не маяками земли, а звездами неба, – а сам не отошел от нас, остается неотступно с нами и, направляя их лучи в наше сердце, жжет нас прикосновениями раскаленного железа.

<…> Чтобы так углубить и обогатить наш внутренний мир, чтобы так осложнить жизнь, этому величайшему из Дедалов, строителей лабиринта, нужно было быть сложнейшим и в своем роде грандиознейшим из художников. Он был зодчим подземного лабиринта в основаниях строящегося поколениями храма; и оттого он такой тяжелый, подземный художник, и так редко видимо бывает в его творениях светлое лицо земли, ясное солнце над широкими полями, и только вечные звезды глянут порой через отверстия сводов, как те звезды, что видит Дант на ночлеге в одной из областей Чистилища, из глубины пещеры с узким входом, о котором говорит: «Немногое извне доступно было взору, но чрез то звезды я видел и ясными, и крупными необычно» [ИВАНОВ Вяч. С. 401–402].

На другом полюсе находились Лев Толстой, безоговорочно признававшийся современниками «писателем № 1», и пребывавшие под толстовским «амофором» Антон Чехов и широкий круг критических реалистов из числа писателей-«знаньевцев»[168]168
  Книгоиздательское товарищество «Знание» было организовано в 1890-е гг.; в начале ХХ в. его идейным руководителем фактически являлся максим Горький. «Знание» публиковало произведения таких знаменитостей «Серебряного века», как Иван Бунин, Александр Куприн, Семен Юшкевич, Евгений Чириков, Скиталец и др.


[Закрыть]. Все они не любили Достоевского как художника и мыслителя, хотя публично на сей счет предпочитали помалкивать. «Великий Лев» относился к своему собрату по перу явно ревниво: публично хвалил, в приватной обстановке, судя по «Яснополянским запискам» Душана Маковицкого, часто критиковал, иногда даже жестко – в основном за, как ему представлялось, стилистическую «небрежность». Не одобрял Толстой и декларируемую Достоевским в «Дневниках писателя» неприязнь к евреям. Ниже приводятся высказывания Льва Толстого о Достоевском, записанные Душаном Маковицким, – см. [МАКОВИЦКИЙ]: