Текст книги "Достоевский и евреи"

Я в старой Библии гадал,

 
И только жаждал и вздыхал,
Чтоб вышла мне по воле рока
И жизнь, и скорбь, и смерть пророка[187]187
  В.В. Тимофеева (О. Починковская) вспоминает, как в 1873 г. Достоевский «вполголоса, с мистическим восторгом на лице, тут же прочел тогда свои “любимейшие” стихи Огарева <из поэмы “Тюрьма”>» [ЭР: ФМД]: URL: https://fedordostoevsky.ru/around/Ogarev_N_P/


[Закрыть].
 

Хотя в эмиграции среди многочисленных почитателей Достоевского он считался провидцем, якобы предсказавшим русскую Революцию, по твердому убеждению Алданова успех октябрьского переворота и захват власти большевиками были результатом цепи случайных обстоятельств, поэтому предсказать их было невозможно. Как писатель-историософ, к тому же энциклопедист, он утверждал, что все ужасы революции и типажи ее деятелей, которые якобы гениально провидел и описал Достоевский, были хорошо известны всем, кто интересовался реальной политикой, социологий или Новейшей историей: Великой французской революцией и последующих за ней революционных восстаний, сотрясавших Европейские государства с 1799 года вплоть до 70-х годов XIX в. Документальной литературы на эти темы, в том числе переводной, было в эпоху Достоевского более чем достаточно. При том, что

Движущие силы октябрьского переворота слагались из животных инстинктов и из самой черной достоевщины» [АЛДАНОВ (I). С. 527],

– сам Достоевский, по мнению Алданова, современных ему русских революционеров-демократов «ненавидел, их идей не понимал».

Та революционная ситуация, что сложилась в эпоху «Великих реформ» и которую Достоевский экстраполировал на грядущую в недалеком будущем русскую революцию, за недолгое правление Александра III была приглушена контрреформами, но отнюдь не исчезла, а медленно вызревала в недрах российского общества. При этом активная часть российского общества – интеллектуалы, писатели, мыслители и стремящиеся ускорить окончательную победу капитализма в России предприниматели самых разных политических воззрений, не менее остро, чем Достоевский, чувствовали: «Буря! Скоро грянет буря!» и в своем абсолютном большинстве всячески способствовали ее приходу[188]188
  На эту тему см. интересную работу: Долин А. Пророк в своём отечестве: профетические, мессианские, эсхатологические мотивы в русской поэзии и общественной мысли. М.: Наследие, 2002.


[Закрыть].

Примечательно, что Марк Алданов полностью не отрицает при этом пророчеств как таковых, признавая в Толстом подлинный провидческий дар[189]189
  Сравните с мнением Льва Шестова:
  Даже такие недоверчивые люди, как Толстой и Достоевский – люди, готовые всегда и во всем сомневаться – не раз становились жертвами предрассудков. От них ждали пророческих слов, и они шли навстречу желаниям людей. Достоевский еще охотнее, чем Толстой. Причем оба предсказывали очень неумело: они обещали одно, а выходило совсем другое [ШЕСТОВ (III)].


[Закрыть]:

«<…> ограничимся одним примером, человек, как никто другой, знавший русский народ, всегда отрицал в нем монархические настроения: задолго до революции Лев Толстой предупреждал царя, что народ не испытывает никакой симпатии ни к царской персоне, ни к трону, и что он не сделает ничего для спасения монархии, когда она будет нуждаться в этом. Казавшееся сумасбродным пророчество, как и многие другие, сделанные великим гением, полностью сбылось» (пер. с фр.)[190]190
  Landau-Aldanov Mark. Deux Revolutions. Paris: Imprimerie Union, 1921. P. 14.


[Закрыть].

То, что не принимает Алданов в писателе, как раз и составляет коренное различие между Достоевским и Толстым, а именно, характер воздействия их философских систем на литературное творчество каждого. Собственно, Алданов оспаривает обе системы, но при этом указывает, что они по-разному отражались в их творчестве. Так, по его мнению, философия Толстого-моралиста ни в чем не сковывала гениального писателя, каким он был, его романы отказывались служить концепции, зачастую противореча замыслам автора: «Эти дивные книги живут самостоятельной жизнью, независимой от того, что в них вложил или желал вложить автор; они не хотят повиноваться его воле с обычным в таких случаях послушанием. И очень часто скользящие в них настроения странным блеском отсвечивают на том догматическом здании, которое тридцать лет так упорно воздвигал Л.Н. Толстой» <«Загадка Толстого» [АЛДАНОВ (Х). С. 20]>. Иное дело Достоевский, здесь мыслитель брал верх над художником, от чего страдает искусство.

<…>

Идея духовного очищения страданием была неприемлема для Алданова. Он вновь вернулся к ней в рассказе под названием «Ночь в терминале» <[АЛДАНОВ (II)]>: «– Великий русский писатель Достоевский, – сказал Макс Норфольк, – говорил, что страдание очищает человека. Сам он много, очень много страдал в жизни. Были, следовательно, все основания думать, что он станет чистым и святым существом. На самом деле он до конца своих дней оставался существом столь же злобным, сколь умным и необыкновенным. Его мысль была, по-моему, совершенно неверна. Страдание может немного поднять человека лишь на несколько недель, и только в том случае, если оно было перенесено с достоинством. В противном случае оно делает человека злым, завистливым, подозрительным, раздраженным: люди его страданий не оценили».

«– Нет, нет, человек лучше, гораздо лучше своей подмоченной репутации. Он только очень слаб и очень несчастен. Ну что “очищение страданием", зачем “очищение страданием”? Дайте бедным людям возможность немного очиститься счастьем, и вы увидите, как они будут хороши. Нет, философия Достоевского, при всей ее беспредельной глубине, покоится на серьезной психологической ошибке. Вдобавок его мысль была довольно безнравственна: если страдание очищает людей, то какой-нибудь Гитлер был благодетелем человечества».

Доказательство того, что это заблуждение Алданов видит и в самой жизни Достоевского, который, много выстрадав, был все так же далек от совершенства. В главах романа «Истоки», где Достоевский появляется как литературный персонаж, он изображен человеком раздражительным, резким в обхождении с женой, не скрывающим своих страданий; его младший ребенок, больной эпилепсией, на пороге смерти. Получается, что Достоевский отстаивал ложную идею, его жизненный опыт противоречит его творческим принципам, что заставляет усомниться в его искренности.

<…> Он видит <…> в Достоевском человека двух плоскостей[191]191
  «Он говорил себе и другим, что Достоевский был человек двух плоскостей: “В одной плоскости был человек как человек, консервативный литератор, очень умный и злой собеседник. А в другой – уж я не знаю, кто такой он был”» «Истоки» [АЛДАНОВ (ХХ). Т. 1. С. 231].


[Закрыть], в жизни которого не было места крайностям, свойственным его героям и их идеологии: «Но какие бескрайности вы можете приписать ему вне романов? В политике он был умеренный консерватор; в “Дневнике писателя” вы, пожалуй, не найдете ни одной политической мысли, которую не мог бы высказать рядовой консервативный публицист. Недаром и печатался Достоевский в “Гражданине”, – князь Мещерский не возражал против его статей, хотя, вероятно, кое-что считал недостаточно консервативным» <«Ульмская ночь» [АЛДАНОВ (VII). С. 247–248]>.

В отличие от Толстого, Достоевский не является «органическим» писателем. Мрачный и исстрадавшийся он не умел любить жизнь, за что она отомстила ему, лишив его романы поэзии: «<…> Толстой врос, как дуб, в свою землю, он писал “органически” потому, что органически жил и, главное, любил то, что описывал, а когда не любил, то и писал карикатуры вроде Наполеона. Без органичности, без радости жизни, без любви и не может быть искусства».

На Достоевском нет Божьей благодати, так как жизнь за нелюбовь к ней мстит писателю лишеньем поэзии. <…> Поэтому лейтмотивом тех глав романа «Истоки», где фигурирует писатель, является исходящее от него чувство неуюта и беспокойства. Неуютности квартиры соответствует и неприятный в общении хозяин, человек несимпатичный, раздражительный, с кем каждый чувствует себя неловко. Все это передано в романе повторением слова «неуютный»: «Впечатление от знакомства у него было не то, чтобы неприятное, а, как он и говорил неуютное. Впрочем, такое же впечатление от Достоевского выносили почти все. “То ли дело наш Иван Сергеевич! Вот, можно сказать, рубаха-парень!” <…> В Тургеневе действительно ничего неуютного не было» <«Истоки» [АЛДАНОВ (XI). Т. 2. С. 59]>.

Прежде чем представить Достоевского, Алданов дает описание его квартиры и, особенно кабинета, куда Анна Григорьевна проводила гостя: «Ему редко случалось видеть столь неуютную, мрачную комнату. <…> Черняков сначала постоял в ожидании хозяина, затем сел рядом с письменным столом, у высоких свечей. “Точно они над гробом горят… Вообще дом, и кабинет такие, как будто здесь было когда-то совершено убийство”. <…> Почему-то в этом кабинете он чувствовал себя смущенным и даже как будто виноватым. “Да, что-то и порядок такой, какой бывает на кладбище”» <«Истоки» [АЛДАНОВ (XI). Т. 1. С. 214–216]>.

Сам Достоевский будто сошел со знаменитой картины Василия Перова <…>. Портрет писателя, созданный в романе, <столь же> удачен. Это не карикатура, а, скорее, пэчворк, пестрая мешанина цитат, взятых из писем Достоевского, «Дневника писателя», воспоминаний жены и современников. Портрет точен и по-своему привлекателен. Верный своему методу, Алданов предоставляет слово писателю, давая ему самому высказаться по поводу идей, которыми он особенно дорожит, или своего отношения к Льву Толстому, чьим романом «Анна Каренина» он восхищался. При этом он не может удержаться от того, чтобы не напомнить об антисемитизме и ксенофобии Достоевского, не повторив, однако, инвектив Страхова, как он это сделал в «Черном бриллианте». <…> Вопреки своей антипатии к Достоевскому, Алданов нарисовал человека больного, измученного, страждущего, и в этом портрете просвечивает понимание, если не сострадание автора к герою [ТАСИС. С. 382–387, 390–392, 394–395].

Осмысление места Достоевского, как и его альтер эго – Л. Толстого, в русской культуре являлось узловым пунктом духовных исканий Алданова на протяжении всего его творческого пути, – см. [ШАДУРСКИЙ]: от первого сочинения «Толстой и Роллан» (1915 г.) до последнего романа «Самоубийство» (1956 г.), увидевшего свет уже после его смерти. При всем своем критическом отношении к «черному бриллианту русской литературы» Алданов никогда не сомневался в гениальности Достоевского-художника, и даже в том случае, когда, подобно героям своих романов, отказывался поставить его рядом с Толстым. Еще Георгий Адамович – один из наиболее значительных русских литературных критиков ХХ в., отмечал, что, несмотря на декларативную антипатию к Достоевскому, неприятие его идеологии и стилистики, Алданов наследует его литературные приемы, так сказать, опосредованно.

Замечательно, однако, что при внутреннем безразличии Алданова к Достоевскому он кое в чем ближе к нему, чем к Толстому, которого считает своим учителем. Как у Достоевского, у него отсутствует природа. Как у Достоевского, его герои часто беседуют на отвлеченные темы и даже могут быть поделены на тех, которые больше говорят, и тех, которые больше действуют. Как у Достоевского, у Алданова – особенно в его ранних произведениях – фабула (именно фабула; не содержание) окрашена в тона загадочно-двоящиеся… Правда, родство не идет глубоко. Устремление, тон, склад, самый ритм алдановской прозы – все это от Достоевского бесконечно далеко. Но в приемах есть сходство [АДАМОВИЧ].

Другой русский эмигрант – знаменитый историк литературы кн. Дмитрий Святополк-Мирский из в главе «Достоевский (после 1849 года)» своего классического труда «История русской литературы.» (1927)[192]192
  Владимир Набоков называл англоязычную «Историю русской литературы» Святополка-Мирского «лучшей историей русской литературы на любом языке, включая русский».


[Закрыть] дал сжатый, но очень емкий по качеству критический анализ творчества Достоевского в контексте его личности, биографии и идейного пафоса исторической эпохи, на которую пришлась вторая половина жизни писателя. Поэтому нам представляется важным процитировать основные положения этой работы.

Начиная с января 1850 и до марта 1854 года Достоевский находился в Омской каторжной тюрьме. За все это время для чтения у него была только Библия, и он ни минуты не был один. В эти годы он пережил глубокий религиозный кризис: он отверг социальные и прогрессистские идеи своей юности и обратился к религии русского народа, в том смысле, что он не только уверовал в то, во что верует народ, но уверовал потому, что народ верует. С другой стороны, четы ре года каторжных работ подорвали его здоровье, и припадки эпилепсии усилились и участились. Отбыв срок на каторге, Достоевский был зачислен рядовым в пехотный батальон, расквартированный в Семипалатинске, на Иртыш е. Через полтора года (в октябре 1855 г.) ему было возвращено офицерское звание. Теперь он имел право писать и получать письма и возобновить литературную работу. В 1856 г., живя в Кузнецке, он женился на вдове Исаевой. Этот его первый брак не был счастливым. Он оставался в Сибири до 1859 г. За эти пять лет он написал, не считая рассказов, повесть Село Степанчиково, которая появилась в 1859 г, и начал Записки из Мертвого дома. В 1859 г. ему было разрешено вернуться в европейскую часть России. Несколько позже, в том же году, он был наконец амнистирован и приехал в Петербург. Он приехал туда в разгар реформистского движения и немедленно был втянут в журналистский водоворот. Вместе со своим братом Михаилом он стал издавать журнал Время, который начал выходить в январе 1861 г.

<…> позиция, занятая Достоевскими, не совпадала ни с какой партией, их журнал имел успех. Они представляли нечто вроде мистического народничества, которое не хотело осчастливить народ по западному и прогрессистскому образцу, а стремилось усвоить народные идеалы. В лице <Н.Н.> Страхова они обрели ценного союзника. <…> В 1862 г. он впервые поехал за границу, посетил Англию, Францию и Германию и изложил свои впечатления от Запада в Зимних заметках о летних впечатлениях, которые появились в первых номерах Времени за 1863 г. В них он нападал на Запад и осуждал безбожную буржуазную цивилизацию с точки зрения, совпадавшей одновременно с Герценом и со славянофилами. В 1863 г. совершенно неожиданно, как гром с ясного неба, грянуло запрещение журнала Время за статью Страхова по польскому вопросу, которая была буквально не понята цензурой. Недоразумение вскоре разъяснилось, и Достоевским позволили продолжать с января 1864 г. издание журнала под новым названием Эпоха, но запрещение нанесло им неисчислимый финансовый ущерб. <Федор> Достоевский не мог с ним разделаться в течение восьми лет. <…> 1862–1863 – это годы главного <любовного> романа его жизни, романа с Аполлинарией Сусловой[193]193
  Аполлинария Прокофьевна Суслова считается прототипом ряда ключевых женских образов в романах Достоевского – прежде всего, Полины в «Игроке», но также и Настасьи Филипповны в «Идиоте» и некоторых других.
  «В 1880 году, за год до смерти писателя, сорокалетняя Суслова выходит замуж за двадцатичетырехлетнего журналиста В. В. Розанова, через шесть лет бросает его, влюбившись в молодого еврея Гольдовского. Розанов yмoляeт ее вернуться, она отвечает: “Тысячи мужей находятся в вашем положении и не воют – люди не собаки”. Двадцать лет, из злобного упрямства, она не дает ему развода.
  Розанову принадлежит живописный портрет “Суслихи” – “инфернальной женщины”.
  “Говоря вообще, Суслиха действительно была великолепна, я знаю, что люди были совершенно ею покорены, пленены. Еще такой русской я не видал. Она была по стилю души совершенно русская, а если русская, то раскольница бы ‘поморского согласия’, или еще лучше – ‘хлыстовская богородица’”» [МОЧУЛЬСКИЙ. С. 199].


[Закрыть]. После запрещения журнала Время он вместе с ней путешествовал за границей. Во время этого путешествия он впервые сильно проигрался в рулетку. М-ІІе Суслова <…> была гордая и (пользуясь эпитетом Достоевского) «инфернальная»[194]194
  Инфернальная (адская, демоническая, роковая) – это женщина (в отношениях с Достоевским и Розановым), которая притягивает себя, манит, чарует, в ней много непредсказуемости и демоничности, она засасывает мужчину с головой, и он погружается в этот сладкий и невыносимый ад, испытывая одновременно и наслаждение, и ужасные муки.


[Закрыть] женщина, с неведомыми глубинами жестокости и порока. Похоже, что она стала для Достоевского важным открытием в области темной стороны жизни. Эпоха начала выходить при самых зловещих предзнаменованиях. <…> Вскоре после ее выхода умерла жена <Федора> Достоевского, и почти вслед за ней Михаил Достоевский. Еще одним ударом для нового журнала стала смерть <Апполона> Григорьева осенью того же года. Достоевский остался один, с семьей брата на руках. Через пятнадцать месяцев героического, лихорадочного труда он сдался и признал, что Эпоху спасти невозможно. Журнал закрылся. Достоевский обанкротился. В этом страшном 1864 г. он написал самое необыкновенное из своих произведений – Записки из подполья. Чтобы покрыть свои огромные долги, он засел за большой роман. В 1865–1866 гг. он написал Преступление и наказание. Он продал право на все свои сочинения за смехотворную сумму в три тысячи рублей (полторы тысячи долларов) издателю Стелловскому. В контракте указывалось, что, кроме всех уже опубликованных сочинений, Достоевский обязуется к ноябрю 1866 г. представить Стелловском у неопубликованный роман. <…> он начал писать Игрока и, чтобы закончить его вовремя, пригласил стенографистку Анну Григорьевну Сниткину. Благодаря ее деятельной помощи Игрок был доставлен издателю вовремя. Через несколько месяцев Достоевский женился на своей стенографистке (февраль 1867). Анна Григорьевна оказалась прекраснейшей женой, и в конце концов благодаря ее преданности и практичности (как и собственной колоссальной работоспособности) Достоевский освободился от долгов и последние десять лет жизни прожил в сравнительном достатке. <…> Очень скоро после женитьбы Достоевскому <с женой> пришлось уехать из России и четы ре года пробыть за границей, чтобы не попасть в лапы кредиторов. Тяготы усугублялись еще тем, что летом 1867 г. он снова пережил пароксизм страсти к игре. Только постепенно, посредством тяжкой и торопливой работы над романами и с помощью Анны Григорьевны ему удалось снова встать на ноги и вернуться в Россию в 1871 г. <…>

По возвращении в Петербург не все трудности были преодолены сразу, но постепенно жить Достоевским стало легче. Публикация Бесов в форме отдельной книги (изданной за собственный счет, 1873) принесла успех. В том же году Достоевский стал редактором еженедельника Гражданин, издаваемого князем В. Мещерским. Это давало ему твердый доход. В 1876 г. он сам стал издавать Дневник писателя, который хорошо расходился. Политические идеи Достоевского теперь больше соответствовали духу времени, и его влияние стало расти. Он был окружен атмосферой сочувствия и понимания. Его популярность апогея за год до смерти, когда появились Братья Карамазовы. Кульминацией была его знаменитая речь на открытии памятника Пушкину в Москве 8 июня 1880 года. Речь эта вызвала восторг, подобного которому не было в истории русской литературы. На следующую зиму он серьезно заболел и в январе 1881 года умер.

Достоевский – очень сложная фигура, как с исторической, так и с психологической точки зрения, и необходимо проводить различие не только между разными периодами его жизни и разными линиями его мировоззрения, но и разными уровнями его личности. Высочайший, или, вернее, глубочайший уровень присутствует только в художественных произведениях последних 17 лет его жизни, начиная с Записок из подполья. Более <…> поверхностный уровень встречается во всех его произведениях, но в первую очередь – в журнальных статьях и в художественных произведениях, написанных до 1864 г.[195]195
  Насчет оценок произведений Достоевского различных периодов его жизни в современном достоевсковедении можно найти целый спектр мнений.


[Закрыть]Глубокий, главный Достоевский – одна из самых значительных и зловещ их фигур во всей истории человеческой мысли, одно из самых дерзких и разрушительных явлений в сфере высших духовных поисков. Поверхностный Достоевский – человек своего времени, которого можно сравнивать, и не всегда в его пользу, со многими другими романистами и публицистами эпохи Александра II, среди которых немало соперников, равных ему по уму; этого Достоевского никак не поставишь выше Герцена, Григорьева или Леонтьева. Другой же, главный Достоевский, по глубине, сложности и значению своего духовного опыта во всей русской литературе имеет только двух соперников – Розанова и, конечно, Толстого, который, кажется, и появился на свет для того, чтобы стать контрастом Достоевскому.

Сравнение Толстого с Достоевским много лет было для русских и иностранных критиков любимой темой обсуждения. Много было сказано об аристократизме одного и плебействе другого: о люциферовой гордыне одного и христианском смирении другого; материальности одного и духовности другого. Нужно ли добавлять, что уже с начала 1900-х годов сравнение всегда кончалось в пользу Достоевского? Ведь все «модернистское» движение в России утверждало дух Достоевского в противовес Толстому. Н е говоря уже о разнице социального положения и образования, главная разница между ними в том, что Толстой пуританин, а Достоевский символист. Это означает, что для Достоевского все относительные ценности связаны с абсолютными и приобретают положительное или отрицательное значение в зависимости от того, как они эти абсолютные ценности отражают. Для Толстого абсолютное и относительное – два отдельных мира, и относительное уже есть зло само по себе. Отсюда презрение Толстого к ничего не значащему разнообразию человеческой истории и историческое по сути мышление Достоевского, которое роднит его с высшими представителями русской мысли – Чаадаевым, славянофилам и, Герценом, Григорьевым, Леонтьевым и Соловьевым. Достоевский один из них: его мысль всегда исторична. Даже в самых своих спиритуалистических формах проблемы, которые его занимают, обращены не на вечный, недвижный и неизменный закон, а на драму, которую высшие вселенские силы разыгрывают в человеческой истории. Все исторические и культурные факты для Достоевского осмысленны и имеют определенную, положительную или отрицательную ценность. Отсюда – великая сложность, текучесть, многосторонность его мысли, по сравнению со строго геометрическим, прямолинейным мышлением Толстого. Толстой (несмотря на свою чуткость к мельчайшим мелочам жизни) в своей нравственной философии, как на высоком уровне Исповеди, так и на значительно более низком уровне своих антиалкогольных и вегетарианских брошюр – Евклид моральных величин. Достоевский имеет дело с ускользающими дифференциалами текучих ценностей. Отсюда то, что Страхов так удачно назвал «чистотой» Толстого и что можно назвать безусловной «загрязненностью примесями» Достоевского. Он никогда не имел дела со стабильными единицами, он занимался текучими процессами, которые нередко оказывались процессами распада и гниения.

В социально-историческом плане важно отметить, что, в то время как Толстой был аристократом и <…>, Достоевский был плебеем и демократом до мозга костей. Он принадлежал к той же исторической и общественной формации, что создала Белинского, Некрасова и Григорьева, и отсюда идет, среди прочего, отсутствие всякой грации, всякого изящества, внешнего и внутреннего, характерное для всего его творчества, вместе с отсутствием сдержанности, дисциплины, достоинства и патологическим избытком застенчивости и неловкости. Последние, великие романы Достоевского – идеологические романы.

<…>

Публицистика Достоевского делится на два периода: статьи 1861–1865 гг., написанные для Времени и для Эпохи, и Дневник писателя 1873–1881 гг. В целом его политическая философия может быть определена как демократическое славянофильство или мистическое народничество. В ней есть черты, общие с Григорьевым и славянофилами, но также и с Герценом и народниками. Главная его идея в том, что русское образованное общество спасется, если снова сблизится с народом и примет народные религиозные идеалы, т. е. православие. В целом можно сказать, что в публицистике шестидесятых годов преобладают демократические и народнические элементы, в то время как в семидесятых, под влиянием роста революционного социализма, наблюдается тенденция к господству элементов националистических и консервативных. Но в сущности публицистика Достоевского с начала до конца почти не меняется и остается цельной. Религия его – православие, потому что это религия русского народа, миссия которого – спасти мир утверждением христианской веры. Христианство для него религия не столько чистоты и спасения, сколько милосердия и сострадания. Все это явно связано с идеями Григорьева и его учением о кротости как главном, что Россия должна явить миру. Врагами Достоевского были радикалы-атеисты и социалисты и все безбожные силы западной атеистической цивилизации. Победа христианской России над безбожным Западом была его политическим и историческим кредо. Взятие Константинополя – необходимый пункт его программы, символ, подтверждающий вселенскую миссию русского народа.

Несколько особо и с сильным креном влево стоит пушкинская речь, самая знаменитая и значительная из его публицистических вещей. В ней он восхваляет Пушкина за его «всечеловечность», которая есть дар понимания всех народов и цивилизаций. Это – главная черта русского народа. Объединение человечества – вот задача и миссия России в мире – странное предсказание Третьего Интернационала. В той же речи, в отступление от того, что он писал раньше, превозносится «русский скиталец», под которым подразумеваются революционеры и их предшественники. Он различил в них тоску по религиозной истине, которую только на время затмил соблазн атеистического социализма. Комментируя Цыган он, к тому же, изложил нечто вроде теории мистического анархизма и провозгласил безнравственность насилия и наказания, таким образом неожиданно предвосхитив толстовское учение о непротивлении злу. Пушкинская речь во многом примирила с Достоевским радикалов.

В ней проявилась также и одна из самых привлекательных черт Достоевского-публициста – его способность к безграничному восторгу и восхищению.

<…>

Стиль публицистики Достоевского, разумеется, очень личный, и его ни с кем не спутаешь. Но, как и вся журналистика того времени, он расплывчатый и бесформенный. Недостатки собственно Достоевского-прозаика – нервная пронзительность голоса и неловкость тона, которые проявляются в его романах всякий раз, когда ему приходится говорить от себя.

<…>

Понять Достоевского – значит принять его трагедии как непреодолимые и не стараться увильнуть от них с помощью ухищрений его меньшего «я». Его христианство, в частности, весьма сомнительного свойства. Нельзя забывать о том, что для него оно не было последним решением, что оно не проникало в самые глубины его души, что оно было более или менее поверхностным духовным наслоением, которое опасно отождествлять с истинным христианством[196]196
  Существует, например, мнение, что:
  Для Достоевского – художника, мыслителя и публициста – нет трансцендентного Бога. Ни Троица, ни Отчая Ипостась его не слишком интересуют; он знает Богочеловека Христа в аспектах явленья и чуда, кенотического Боговоплощенья, знает его как Абсолютного Другого, но этот Абсолютный Другой осознан им преимущественно по эту сторону бытия как жертвенный идеал, нравственная норма, обетование Преображения и Спасения. Иначе говоря, Христос понят как имманентный человеческому феномен сверхчеловеческого [ИСУПОВ].


[Закрыть]. Но все вопросы эти слишком сложные, слишком важные и слишком спорные <…>, довольно будет на них указать[197]197
  За последние тридцать лет российское достоевсковедение постоянно уделяет повышенное внимание детальному исследованию означенных вопросов. Рассмотрение отдельных полемических точек зрения, а также список источников по теме «христология Достоевского» см. в работах [ПИЧУГИНА], [ТИХОМИРОВ (I) – (III)], [КАПИЛУПИ], [Д: МиИ], [КАСАТКИНА (I)].


[Закрыть]. Идеологический характер – Другая черта, отличающая Достоевского от прочих реалистов, – его приверженность к сенсационности и сложной интриге. <…> Романы его, как бы они ни были нагружены идеями и философией, являются, в сущности, захватывающими романами тайн. Он полностью владел техникой такого рода романа. <…> С литературной точки зрения, комбинация идеологического и сенсационного элемента является самой поразительной чертой «зрелой манеры» Достоевского.

По своей заинтересованности актуальными социальными вопросами, по «человеколюбивому» сочувствию страдающему маленькому человеку, а главное, по выбору среды и конкретных реалистических деталей Достоевский принадлежит к реалистической школе. Однако было бы ошибкой рассматривать его романы как изображение русской жизни при Александре II – не только потому, что вообще опасно считать изображением жизни даже реалистические художественные произведения, но потому, что Достоевский, по сути своей, наименее реалистический писатель из всех. Аксаков, Тургенев, Гончаров, Толстой по крайней мере честно старались изобразить Россию такой, какой они ее видели. Достоевский этого не делал. Он занимался духовными сущностями, эманациями своего собственного, бесконечно плодовитого духовного опыта. Он только накидывал на них современное реалистическое одеяние и привязывал их к тогдашним фактам русской действительности. Но Бесы не более правдивое изображение террористов шестидесятых годов, чем гоголевский Плюшкин – правдивое изображение типичного скупца. Это – овеществление авторского «я». Отсюда их латентное «пророческое» и вселенское значение. Они явно находятся в другой плоскости, чем тогдашняя российская действительность. Бесы, хоть это и роман о террористическом заговоре, написаны вовсе не о том, чем жило тогдашнее террористическое движение. <…> Главное в романах Достоевского – характеры, и в этом отношении он верен традиции русского романописания, рассматривающей романиста в первую очередь как создателя характеров. Его характеры исполнены метафизического значения, пропитаны символизмом и одновременно невероятно индивидуальны. В умении наделять индивидуальностью свои создания Достоевский не меньший мастер, чем Толстой. Но природа этой индивидуальности различна: персонаж и Толстого – лица, плоть и кровь, наши знакомые мужчины и женщины, обыкновенные и неповторимые, как в жизни. У Достоевского это души, духи. Даже у его похотливых, чувственных грешников плотское «я» не столько их тело и нервы, сколько духовная эссенция их тела, их плотскости. Плоть – реальная, материальная плоть – отсутствует в мире Достоевского, но зато очень сильно присутствует идея, дух плоти, и вот почему в его мире дух может подвергаться нападкам плоти на своей собственной духовной территории. Эти духовные экстракты плоти принадлежат к самым ужасным, самым поразительным созданиям Достоевского – и никто не создавал ничего, что по своему нечистому величию приблизилось бы к старому Карамазову.

Портретная галерея Достоевского огромна и разнообразна. Невозможно перечислить эти портреты или дать каждому краткую характеристику: слишком они живые, реальны е, сложные, да и слишком их много. Они живут в каждом из великих романов (да и в других тоже) странной, нездоровой, дематериализованной жизнью грозных демонов в человеческом облике или пугающе живых призраков, со своими надрывами (это слово – родня фрейдовскому «комплексу») и ранами, со своей духовной насыщенностью и напряженной индивидуальностью, со своей неловкостью, гордостью (особенно «гордые женщины») и знанием о добре и зле – страдающая, мучающаяся порода, которой никогда не суждено успокоиться.

<…>

Несмотря на то что он был влиятельным публицистом и всегда считался выдающимся писателем (в основном, однако, за Бедных людей и Мертвый дом), Достоевский при жизни не нашел настоящего признания. Это вполне естественно: его мышление было «профетическим» и исторически соответствовало не своему времени, а эпохе, предшествовавшей Революции. Он был первым и величайшим симптомом духовного разложения русской души на высочайших ее уровнях, которое предшествовало окончательному распаду царской России. Литературное его влияние при жизни и в восьмидесятые годы было незначительным и ограничивалось некоторым оживлением темы жалости и сострадания, а также модой на болезненную психологию у второстепенных романистов. В чисто литературном смысле его влияние не было особенно велико и впоследствии. В узком смысле очень немногих писателей можно назвать его литературными наследниками. Но влияние Достоевского в целом, как феномен, невозможно переоценить. Предреволюционное поколение, особенно те, кто родился между 1865 и 1880 гг. (это значит – странное совпадение! – между датами появления его первого и последнего великих романов), были буквально пропитаны его идеями и его мышлением. С тех пор более молодое поколение к нему несколько охладело. Величие его не подвергается сомнению, да и читаю т его не меньше: вероятно, за последние пять лет появилось больше книг и статей о Достоевском, чем в любое предыдущее пятилетие. Но наш организм выработал иммунитет к его ядам – мы их усвоили и исторгли. Самое типическое отношение к Достоевскому наших современников – его принимаю т как захватывающе-интересного автора приключенческих романов. <…> но печалиться об этом не стоит, потому что реальный Достоевский – пища, которую легко усваивает только глубоко больной духовный организм [СВЯТ-МИР. С. 458–464, 467–481].

Нельзя не отметить, что на «вторичность» провиденциальных идей Достоевского, касающихся исторического будущего России, указывал и такой авторитетный ученый-историк и православный мыслитель, как Василий Зеньковский. В своей книге «История русской философии» (1948) он убедительно показывает, что хотя в своих мировоззренческих рассуждения в «Дневнике писателя» Достоевский особенно не на кого не ссылается, «за его мыслью и поисками стоит большая традиция». В качестве идейных предшественников Достоевского историк называет Н.М. Карамзина и особенно Петра Яковлевича Чаадаева: