Текст книги "Достоевский и евреи"

Глава II
«Черный бриллиант русской литературы»: Достоевский в критическом зеркале литературной борьбы

…его имя <…> прошло через счеты 70-х, через почтительное молчание 80-х, через множество литературных наслоений (декадентство, символизм, индивидуализм и пр.), через бурю и грозу, потрясшую мир, – и горит все ярче и ярче.

Леткова Ек. О Ф.М. Достоевском.

Из воспоминаний

Деятельность Достоевского <…> носила двойственный характер, наподобие того, как деятельность Гоголя. Он не довольствовался быть художником и следовать одним внушениям своего дарования; он хотел быть прямо учителем общества, – на что едва ли доказал свое право

Пыпин А.Н. Из некролога Ф.М. Достоевского

Этот человек, не имевший ни малейшего представления о политике, был в своей области, в области «достоевщины», подлинный русский пророк, провидец безмерной глубины и силы необычайной. Октябрьская революция без него непонятна; но без проекции на нынешние события непонятен до конца и он, черный бриллиант русской литературы.

Алданов Марк. Армагеддон.

Не скрою, мне страшно хочется Достоевского развенчать… Достоевский писатель не великий, а довольно посредственный, со вспышками непревзойденного юмора, которые, увы, чередуются с длинными пустошами литературных банальностей.

Набоков Владимир. Лекции по русской литературе

Современным научным достоевсковедением признается:

что XX век оказался гораздо восприимчивее к идеям героев Достоевского, чем к идеям самого писателя.

<…> XX век разрабатывал «полифонию» Достоевского как высшее художественное достижение, подхваченное сознательно многими авторами и обнаруженное исследователями даже у тех авторов, которые сами об этом не подозревали. «Многоголосье», «свобода героя от автора» зачастую превращали полифонию в какофонию, что и буквально было не только выражено, но и декларировано во многих новых и новейших течениях искусства XX века [ДиХХ в. С. 6].

<…> Именно в XX веке известность Достоевского получила всемирное распространение, при этом процесс поступательного развития интереса к его творчеству, мировоззрению, биографии продолжается и в наше время и, очевидно уже, станет важной составляющей интеллектуальной жизни нового столетия [ДиХХ в. С.10].

<…> Почти каждое из философских и эстетических течений, возникших в предреволюционной России, а позднее – в Западной Европе и США, после смерти великого романиста, испытывало соблазн «присвоить» его себе, представить Достоевского в качестве своего единомышленника или предтечи. В многочисленных монографиях и статьях конца XIX и начала XX века Достоевский изображался как писатель-натуралист или предтеча символизма. Позднее Достоевского не раз воспринимали то ницшеанцем до Ницше, то христианским философом, то – в последние десятилетия за рубежом – экзистенциалистом – в соответствии с философскими и художественными симпатиями его почитателей[120]120
  [ФРИДЛЕНДЕР. С. 10–11].


[Закрыть].

<…> Ещё в начале 1920-х годов, когда после смерти Достоевского не прошло и пятидесяти лет, а многие его провидческие высказывания только лишь обретали смутные очертания в реальной действительности, Н.А. Бердяев засвидетельствовал многообразие взглядов на творчество Достоевского. «К Достоевскому подходили с разных “точек зрения”, – писал философ, – его оценивали перед лицом разных миросозерцании, и разные стороны Достоевского в зависимости от этого открывались или закрывались. Для одних он был прежде всего предстателем за “униженных и оскорблённых”, для других – “жестоким талантом”, для третьих – пророком нового христианства, для четвёртых он открыл “подпольного человека”, для пятых он был прежде всего истинным православным и глашатаем русской мессианской идеи».

<…> Сама форма романов Достоевского, названная М.М. Бахтиным «полифонической», становится источником важных открытий русской философии. <Например,> исследование о. Михаила Аксенова Меерсона «Рождение Философии из Духа Литературы на сцене русского персонализма»[121]121
  [ДиХХ в. С. 125–142].


[Закрыть] показывает, как из художественного мира романов Достоевского, из мира открытых друг другу сознаний равноправных субъектов, рождается философия русского персонализма.

<…> Мы видим замечательную отзывчивость всего мира на произведения Достоевского, готовность принять их целиком в состав своего духовного капитала. Ни один другой русский гений не находил в сердцах западных читателей такого сочувствия – ни Пушкин, ни Гоголь, ни Лермонтов, ни Лев Толстой [ДиХХ в. С. 10–12, 5].

Огромный корпус научного достоевсковедения включает в себя самые разные области исследования – от чисто филологических до сугубо философских и богословских. Основной тон публикаций о Достоевском можно охарактеризовать как «хвалебно-апологетический». Постулируется, в частности, достаточно спорный тезис о том, что Достоевский

обладал целостным мировоззрением, не допускавшим идеологического плюрализма. Все идеи и образы Достоевского существуют в тесной взаимосвязи, их нельзя расчленить, не утратив смысла целого [ДиХХ в. С. 12],

По этой, видимо, причине критический анализ мировоззрения Достоевского, как и его литературно-художественного творчества, сегодня – самая периферийная область научного достоевсковедения. В этой связи представляется важным особо выделить мнение ученого-философа[122]122
  Имеется в виду Вадим Маркович Розин (р. 1937) – российский учёный-философ и методолог, доктор философских наук, профессор, ведущий научный сотрудник Института философии Российской Академии наук. Один из первых участников Московского методологического кружка, а ныне – методологического движения; развивает своё направление методологии, основанное на идеях и принципах гуманитарного подхода, семиотики и культурологии. Помимо методологии известен исследованиями в следующих областях: культурология, семиотика, философия науки и техники, философия права, анализ эзотерических учений, психология, философия образования, философия управления, см. о нем: URL: https://gtmarket.ru/personnels/vadim-rozin.


[Закрыть], который, с профессиональных позиций, анализируя присущие мировоззренческим высказываниям Достоевского парадоксы и антиномии, оспаривает правомерность причисления его к стану ученых-«философов» или мыслителей, возвещающих истину в последней инстанции:

<…> Все эти противоречия можно при желании списать на то, что ведь Достоевский был не ученым (философом), а художником, и, кстати, этот аргумент в оправдание Достоевского приводит Владимир Соловьев. Художник, как известно, не обязан мыслить непротиворечиво, он выражает себя и свои часто противоречивые, с научной точки зрения, переживания и мысли, а не создает строгое научное объяснение. Трудно полностью согласиться и с В. Зеньковским, который пишет, что Достоевский принадлежит столько же литературе, сколько и философии. «Ни в чем это не выражается с большей яркостью, как в том, что он доныне вдохновляет философскую мысль. Комментаторы Достоевского продолжают реконструировать его идеи, – и самое разнообразие этих комментарий зависит не от какой-либо неясности у Достоевского в выражении его идеи, а, наоборот, от сложности и глубины их. Конечно, Достоевский не является философом в обычном и банальном смысле слова[123]123
  То же самое, как уже отмечалось, касается возведения Достоевского в ранг «богослова».


[Закрыть], – у него нет ни одного чисто-философского сочинения. Он мыслит как художник, – диалектика идей воплощается у него в столкновениях и встречах различных “героев”. Высказывания этих героев, часто имеющие самостоятельную идейную ценность, не могут быть отрываемы от их личности, – так, Раскольников, независимо от его идеи, сам по себе, как личность, останавливает на себе внимание: его нельзя отделить от его идеи, а идеи нельзя отделить от того, что он переживает… Во всяком случае, Достоевский принадлежит русской – и даже больше – мировой философии»[124]124
  [ЗЕНЬКОВСКИЙ. С. 414–415].


[Закрыть]. Вроде бы все верно, правда, если только отождествлять философию и искусство, а эти интеллектуальные практики все же разные. Да, гениальные художники (писатели, поэты, композиторы, живописцы), решая художественные задачи и выражая себя, создают материал для философов, но только философ или ученый, реконструируя, как справедливо пишет Зеньковский, идею художника, может сделать следующий шаг в своем философском или научном деле. В этом смысле <трудно> согласиться с распространенным мнением, что Достоевский был философом. Он был гениальный писатель, а в «Дневниках писателя» подвизался еще в двух ролях – выступал как публицист и претендовал как Гоголь или Толстой <…> на роль духовного наставника российского народа. Как публицист Достоевский вполне мог быть антиномичен, ведь наблюдения за жизнью и размышления могут быть объединены в целое самой личностью публициста, которая в свою очередь может быть очень сложной и разноплановой (к тому же и жизнь может быть противоречивой). А вот как наставник народа – совсем другое дело и другая ответственность. Наставник народа рисует картину и создает такие напряжения, которые должны направить людей (массы) не в разные и противоположные стороны, а на решение основных проблем и вызовов времени. Вероятно, Достоевский именно так и считал, он постоянно говорит об «общем деле», правда, что собой представляет это общее дело, читая его произведения, понять трудно. Со стороны же видно другое: Достоевский направляет русский народ в лице его образованной части, думающих людей и разночинцев на личностное преображение в духе православия. Здесь опять <…> противоречие: как гениальный писатель и публицист Достоевский способствует реалистическому анализу послереформенной российской жизни и связанной с этим трансформации личности русского человека, осуществляет, если так можно выразиться, критику идолов разума и сознания, а как наставник народа зовет последний в православие, считая, что это и есть столбовая дорога не только России, но и Европы и всего мира [РОЗИН].

Как дополнение к вышеизложенному напомним, что с момента появления Достоевского на российской литературной сцене его произведения стали объектами жесткой литературной и идейно-политической критики. В немалой степени этому способствовал «духовный переворот», в результате которого он из либерала-фурьериста превратился в консерватора-охранителя. Более подробно об этом «феномене Достоевского» речь пойдет ниже.

Один из самых значительных западных ученых-достоевсковедов русского происхождения Ростислав Плетнев[125]125
  Профессор Оттавского и Монреальского университета им. Д. МакГилла Ростислав Плетнев являлся видным западным историком русской литературы и, в частности, творчества Достоевского. Он единственный из эмигрантских авторов, который был удостоен статьи в Советской Литературной энциклопедии 1978 г., см. о нем: URL: http:// yakov.works/library/16_p/et/nev_0.htm и Могилянский М. Памяти Р.В. Плетнева // Новое русское слово. 1985. 11 декабря.


[Закрыть] писал:

В моей жизни мне приходилось искренно дивиться тому, как по-своему воспринимают творчество и личность Достоевского разные люди, различных темпераментов, поколений и национальностей. Вдумаемся! Скандинавская писательница переходит в католичество, начитавшись антикатолика Достоевского! Величайший математик и физик нашей эпохи – А. Эйнштейн находит, что Достоевский и его интуиция дают Эйнштейну больше, чем крупнейший математик К.Ф. Гаусс. Фрейд и Адлер считали себя во многом учениками Достоевского, но толковали его совершенно противоположно: «Либидо» и «Доминация Эго». – Советский юноша, прочтя полностью «Братья Карамазовы», отрекается от атеистического коммунизма и убежав из СССР, становится иеромонахом: «Правильно сказал Достоевский устами Алеши и Евангелия. Конечно же! «Раздай все и иди за Мной, если хочешь быти совершен». Не могу же я, как и Алеша отдать вместо “всего” два рубля, а вместо “иди за Мной”, ходить лишь к обедне». Митрополит Антоний, ученый православный богослов, указывает в своих статьях, речах и книгах о значении Достоевского, как православнейшего писателя. Его же наследник – митрополит Анастасий – боялся вреда от раскрытия бездн и провалов в душах героев писателя, опасался созерцания духовных и телесных грехов для читателя, и не рекомендовал чтения Достоевского. Этой проблемы я касался в своей статье о дьяволе в произведениях Л. Толстого и Ф. Достоевского и духах зла (См. «Новый Журнал». № 119, Нью-Йорк). Митрополит Анастасий считал даже, что Достоевский невольно, но содействовал революции в России, а Н.О. Лосский полагал, что именно Достоевский пророчески открыл сатанизм в наших революционерах! <…> Русские большие и образованнейшие писатели, например, Б.К. Зайцев и В.В. Набоков-Сирин, совершенно разошлись в оценке Достоевского. По мнению Б. Зайцева, Достоевский гениален, описывает и святость, и касания к мирам иным, глубочайший психолог, христианский писатель. По утверждениям же В. Набокова-Сирина, Достоевский ничтожный писатель, в курсе русской литературы можно ему вскользь посвятить десять минут и идти далее. И. Бунин не любил Достоевского и не видел ничего особо интересного ни в «Записках из мертвого дома», ни в романе «Братья Карамазовы». Его видимо отталкивало прозрёние великого писателя в человеческую душу. Но и сам он развел, судя по воспоминаниям современников и друзей, чистейшую «достоевщину» в своем доме и в своей семье. Наконец, сколь интересно видеть влияние Достоевского на религиозных богословов <…>. Значительно и влияние Достоевского на Запад, на писателей типа А. Жида или Б. Келлерманна. Прекрасен, по-моему, отзыв одного англосаксонского ученого: «Гомер, Данте, Шекспир и Достоевский – вершины».

Чем же объяснить некоторую разноголосицу? Достоевский своим словом будит отклик, и каждый по себе и своей сути откликается. Равнодушным остаться к Достоевскому ни один вдумчивый читатель никогда не может. Сколько раз в дни моей молодости, читая Достоевского, я восклицал: Мучитель! неужели мы, русские, и люди вообще, таковы?! Но тот же писатель привел меня к старанию постичь христианство и то, что оно дает человеку [ПЛЕТНЕВ Р. (I). С. 23–24].

Творческая биография Достоевского, как, впрочем, и все годы его жизни пришлись на две эпохи русской истории XIX в. – предреформенную или «николаевскую» (царствование Николая I) и пореформенную (царствование Александра II). В «николаевскую» эпоху первым, кто заметил и возвысил Достоевского-писателя был Виссарион Белинский – крупнейший русский литературный критик и социальный мыслитель-гегельянец 1840-х годов. Достоевский впервые встречается с критиком в начале июня 1845 г. В «Дневнике писателя» за 1873 г. Достоевский рассказывает о своих первых контактах с критиком следующее:

Белинский был по преимуществу не рефлективная личность, а именно беззаветно восторженная, всегда, во всю его жизнь. Первая повесть моя «Бедные люди» восхитила его (потом, почти год спустя, мы разошлись – от разнообразных причин, весьма, впрочем, неважных во всех отношениях); но тогда, в первые дни знакомства, привязавшись ко мне всем сердцем, он тотчас же бросился с самою простодушною торопливостью обращать меня в свою веру. Я нисколько не преувеличиваю его горячего влечения ко мне, по крайней мере в первые месяцы знакомства. Я застал его страстным социалистом, и он прямо начал со мной с атеизма. В этом много для меня знаменательного, – именно удивительное чутье его и необыкновенная способность глубочайшим образом проникаться идеей. Интернационалка в одном из своих воззваний, года два тому назад, начала прямо с знаменательного заявления: «Мы прежде всего общество атеистическое», то есть начала с самой сути дела; тем же начал и Белинский. Выше всего ценя разум, науку и реализм, он в то же время понимал глубже всех, что одни разум, наука и реализм могут создать лишь муравейник, а не социальную «гармонию», в которой бы можно было ужиться человеку. Он знал, что основа всему – начала нравственные. В новые нравственные основы социализма (который, однако, не указал до сих пор ни единой, кроме гнусных извращений природы и здравого смысла) он верил до безумия и безо всякой рефлексии; тут был один лишь восторг. Но, как социалисту, ему прежде всего следовало низложить христианство; он знал, что революция непременно должна начинать с атеизма. Ему надо было низложить ту религию, из которой вышли нравственные основания отрицаемого им общества. Семейство, собственность, нравственную ответственность личности он отрицал радикально. (Замечу, что он был тоже хорошим мужем и отцом, как и Герцен.) Без сомнения, он понимал, что, отрицая нравственную ответственность личности, он тем самым отрицает и свободу ее; но он верил всем существом своим (гораздо слепее Герцена, который, кажется, под конец усумнился), что социализм не только не разрушает свободу личности, а, напротив, восстановляет ее в неслыханном величии, но на новых и уже адамантовых основаниях. Тут оставалась, однако, сияющая личность самого Христа, с которою всего труднее было бороться. Учение Христово он, как социалист, необходимо должен был разрушать, называть его ложным и невежественным человеколюбием, осужденным современною наукой и экономическими началами; но все-таки оставался пресветлый лик богочеловека, его нравственная недостижимость, его чудесная и чудотворная красота. Но в беспрерывном, неугасимом восторге своем Белинский не остановился даже и перед этим неодолимым препятствием <…>.

Взяв молодого писателя под свое крыло, Белинский в профетическом – столь свойственном впоследствии самому Достоевскому – духе заявил:

Вам правда открыта и возвещена как художнику, досталась как дар, цените же ваш дар и оставайтесь верным и будете великим писателем!..

В 1877 г. Достоевский, вспоминая эту встречу, говорит в «Дневнике писателя»:

Это была самая восхитительная минута во всей моей жизни. Я в каторге, вспоминая ее, укреплялся духом. Теперь еще вспоминаю ее каждый раз с восторгом [ФМД-ПСС. Т. 21. С. 10 и 12; Т. 25. С. 27].

В 1847 г. по словам Достоевского у него произошла с Белинским размолвка «из-за идей в литературе и о направлении литературы», перешедшая скоро в «формальную ссору»; «я уже не ходил к нему. Он меня невзлюбил». И действительно к осени того же года разочарование и неприязнь Белинского к Достоевскому вполне созрели.

В письме к П. В. Анненкову он сообщает, что повесть «Хозяйка» – «пошла, глупа и бездарна». В феврале 1848 года в письме к тому же корреспонденту он пишет: «Надулись же мы, друг мой, с Достоевским гением». 28 мая 1848 года Белинский умер[126]126
  Чулков Г.И. Последнее слово Достоевского о Белинском, цитируется по: [ЭР: ФМД]: URL: http://dostoevskiy-lit.ru/dostoevskiy/kritika/ chulkov-slovo-dostoevskogo-o-belinskom.htm


[Закрыть].

Сам Достоевский в «Дневнике писателя» за 1973 г. пишет, что:

В последний год его <Белинского> жизни я уже не ходил к нему. Он меня не взлюбил: но я страстно принял тогда все его учение». Признание поразительное: Достоевский страстно принял атеистическое учение Белинского! <…>. Слова эти не оставляют никакого сомнения: Белинский обратил Достоевского в свою веру; он «страстно» принял весь его атеистический коммунизм. «Человеколюбивый либерал» изменил своему христианскому утопизму и отрекся от «сияющей личности Христа». И это не мимолетное заблуждение, а долгая душевная трагедия. Через восемь лет после обращения в «атеистическую веру» Белинского, Достоевский писал из Омска жене декабриста Фон Визина: «Я скажу Вам про себя, что я дитя века, дитя неверия и сомнения до сих пор и даже (я знаю это) до гробовой крышки». Человек, создавший самую гениальную в мире атеистическую аргументацию (Иван Карамазов), человек, которого «всю жизнь Бог мучил», вмещал в своем сердце пламеннейшую веру с величайшим неверием. Вся религиозная диалектика его романов вырастает из этой трагической раздвоенности [МОЧУЛЬСКИЙ. С. 99–100].

Можно сказать, что Достоевский столь страшно пострадал – 4 года каторги и служба в армии рядовым (sic!) – именно из-за Белинского, поскольку одним из пунктов обвинения по делу кружка Петрашевского на основании которого его осудили, было «недонесение о распространении письма Белинского»[127]127
  Письмо Белинского к Гоголю – один из самых знаменитых памятников русской неподцензурной публицистики, было написано критиком 3 июля 1847 г. как дополнение к его отрицательной рецензии на книгу Гоголя «Выбранные места из переписки с друзьями», опубликованной в журнале «Современник». Эта книга, вышедшую в свет 31 декабря 1846 г., в протестных либерально-демократических кругах русской интеллигенции была воспринята резко негативно, как проповедь «лжи и безнравственности под покровительством кнута и религии». Белинский, полностью разделявший все эти настроения, изложил их в своем письме.


[Закрыть](об истории этого дела см., например, [ЕГОРОВ], [ГРОССМАН Л.], [Д: МиИ. Т. 1. С. 254]). Согласно выписке из списка лиц, посещавших с 11 марта 1849 г. собрания кружка Петрашевского, «Достоевский Федор Михайлов: отставной инженер-поручик – литератор»:

5 апреля был на собрании и читал в заседании письмо Белинского в ответ Гоголю. Письмо это в самых дерзких и преступных выражениях и проч[128]128
  Объяснения и показания Ф.Ы. Достоевского по делу петрашевцев. Документы: [ЭР: ФМД]: URL: http:// dostoevskiy-lit.ru/dostoevskiy/ public/petrashevcy/dokumenty.htm


[Закрыть].

По свидетельству одного из современников:

Ф.М. Достоевский прочел это письмо на вечере и потом, как сам он говорил, читал его в разных знакомых и давал списывать с него копии <…> Письмо это произвело в то время сильное впечатление. У многих из наших знакомых оно обращалось в списках <…> [БОГАЕВСКАЯ К. С. 532][129]129
  Между прочим, Достоевский был осужден именно за чтение переписки, а не только письма Белинского к Гоголю, как ошибочно указывали многие исследователи. Согласно «Показаниям А.Н. Плещеева по вопросным пунктам» 1849 г., июня 17, в присланной им Достоевским «переписке» вместе с письмом был и ответ Гоголя Белинскому». <Петрашевец> Н.А. Момбелли, сознавшийся на следствии в том, что «Переписку Гоголя с Белинским» отдал переписывать военному писарю», свидетельствует, что полученный им «на один только день» список представлял собой «тетрадь, в которой помещены были два письма Гоголя и одно Белинского» [КИБАЛЬНИК. С. 536].


[Закрыть].

В николаевской России «Письмо Белинского Гоголю» имело широкое хождение по рукам, но публичное чтение и распространение его считалось политическим преступлением. В 1855 г. А.И. Герцен опубликовал его сокращенный вариант в своем лондонском альманахе «Полярная звезда», а в эпоху «Великих реформ» оно было повторено по тексту из «Полярной звезды» с некоторыми купюрами в статье В. Чижова «Последние годы Гоголя» («Вестник Европы», 1872, № 7).

Издание полного текста письма Белинского к Гоголю оказалось возможным в России только после революции 1905 г., в результате временного ослабления царской цензуры. <…> В числе первых массовых изданий запретных памятников русской литературы было и письмо Белинского к Гоголю. Выпуская письмо в свет отдельным изданием, редактор его, Венгеров, писал в предисловии: «Целиком письмо Белинского делается доступным только в настоящем издании, в медовые дни русской самочинной свободы печати». Вслед за изданием Венгерова, через несколько недель появилось еще одно издание письма, осуществленное в Петербурге В. Яковенко, впоследствии запрещенное цензурой [БОГАЕВСКАЯ К. С. 35].

Ниже по тексту, опубликованному в [БОГАЕВСКАЯ К. С. 571–581], приводятся наиболее провокационные с точки зрения царской цензуры (sic! – вплоть до 1917 г.) выдержки из этого письма:

…Россия видит свое спасение не в мистицизме, не в аскетизме, не в пиетизме, а в успехах цивилизации, просвещения, гуманности. Ей нужны не проповеди (довольно она слышала их!), не молитвы (довольно она твердила их!), а пробуждение в народе чувства человеческого достоинства, столько веков потерянного в грязи и навозе, права и законы, сообразные не с учением церкви, а со здравым смыслом и справедливостью, и строгое, по возможности, их выполнение. А вместо этого она представляет собою ужасное зрелище страны, где люди торгуют людьми, не имея на это и того оправдания, каким лукаво пользуются американские плантаторы, утверждая, что негр – не человек; страны, где люди сами себя называют не именами, а кличками: Ваньками, Стешками, Васьками, Палашками; страны, где, наконец, нет не только никаких гарантий для личности, чести и собственности, но нет даже и полицейского порядка, а есть только огромные корпорации разных служебных воров и грабителей.

…неужели же и в самом деле Вы не знаете, что наше духовенство находится во всеобщем презрении у русского общества и русского народа? Про кого русский народ рассказывает похабную сказку? Про попа, попадью, попову дочь и попова работника. Кого русский народ называет дурья порода, колуханы, жеребцы? – Попов. Не есть ли поп на Руси, для всех русских, представитель обжорства, скупости, низкопоклонничества, бесстыдства? <…> По-Вашему, русский народ – самый религиозный в мире: ложь! Основа религиозности есть пиэтизм, благоговение, страх божий. А русский человек произносит имя божие, почесывая себе задницу. Он говорит об образе: годится – молиться, не годится – горшки покрывать. Приглядитесь пристальнее, и Вы увидите, что это по натуре своей глубоко атеистический народ. В нем еще много суеверия, но нет и следа религиозности. <…> мистическая экзальтация вовсе не в его натуре; у него слишком много для этого здравого смысла, ясности и положительности в уме: и вот в этом-то, может быть, и заключается огромность исторических судеб его в будущем. Религиозность не привилась в нем даже к духовенству; ибо несколько отдельных, исключительных личностей, отличавшихся тихою, холодною, аскетическою созерцательностию, – ничего не доказывают. Большинство же нашего духовенства всегда отличалось только толстыми брюхами, теологическим педантизмом да диким невежеством. Его грех обвинить в религиозной нетерпимости и фанатизме; его скорее можно похвалить за образцовый индиферентизм в деле веры.

Проповедник кнута, апостол невежества, поборник обскурантизма и мракобесия, панегирист татарских нравов – что Вы делаете?.. Взгляните себе под ноги: ведь Вы стоите над бездною… Что Вы подобное учение опираете на православную церковь – это я еще понимаю: она всегда была опорою кнута и угодницей деспотизма; но; Христа-то зачем Вы примешали тут? Что Вы нашли общего между ним и какою-нибудь, а тем более православною церковью? Он первый возвестил людям учение свободы, равенства и братства и мученичеством запечатлел, утвердил истину своего учения. И оно только до тех пор и было спасением людей, пока не организовалось в церковь и не приняло за основание принципа ортодоксии. Церковь же явилась иерархией, стало быть, поборницею неравенства, льстецом власти, врагом и гонительницею братства между людьми, – чем и продолжает быть до сих пор. Но смысл учения Христова открыт философским движением прошлого века. И вот почему какой-нибудь Вольтер, орудием насмешки потушивший в Европе костры фанатизма и невежества, конечно, больше сын Христа, плоть от плоти его и кость от костей его, нежели все Ваши попы, архиереи, митрополиты и патриархи, восточные и западные.

Вы утверждаете как великую и неоспоримую истину, будто простому народу грамота не только не полезна, но положительно вредна. Что сказать Вам на это? Да простит Вас Ваш византийский Бог за эту византийскую мысль

<Публика> видит в русских писателях своих единственных вождей, защитников и спасителей от мрака самодержавия, православия и народности, и потому, всегда готовая простить писателю плохую книгу, никогда не прощает ему зловредной книги. <…> Если Вы любите Россию, порадуйтесь вместе со мною падению Вашей книги!

Я не умею говорить вполовину, не умею хитрить: это не в моей натуре. Пусть Вы или само время докажет мне, что я ошибался в моих о Вас заключениях, – я первый порадуюсь этому, но не раскаюсь в том, что сказал Вам. Тут дело идет не о моей или Вашей личности, а о предмете, который гораздо выше не только меня, но даже и Вас: тут дело идет об истине, о русском обществе, о России.

Молодой Достоевский, вполне разделял пафос Белинского, за исключением тех его высказываний, что имели резко анти-церковные или атеистические коннотации.

Надо иметь в виду, что еще после появления в печати «Бедных людей», у Достоевского его прежний романтизм сильно накренился в сторону социализма; особенно сильно было в это время влияние Жорж Занд и французского утопического социализма. Идеалистически окрашенный социализм и связал Достоевского с «петрашевцами». «Я уже в 1846-ом году был посвящен (Белинским), – писал Достоевский в Дневнике, – во всю «правду» грядущего «обновленного мира» и во всю «святость будущего коммунистического общества» [ЗЕНЬКОВСКИЙ. С. 416–417].

Итак, молодой Достоевский был вполне либерал, фурьерист и гегельянец[130]130
  Считается, что Михаил Бакунин, в совершенстве владевший немецким, в 1837 г. познакомил участников кружка Станкевича с идеями Гегеля. У Бакунина гегельянство воспринимается всецело как учение об историческом бытии, о диалектике абсолютного духа в его историческом самопроявлении. Интерес к учению Гегеля появился в контексте моды на «европейскую философию». Как культурологический парадокс отметим, что Виссарион Белинский – наиболее известный гегельянец 1840-х гг., не читал работ Гегеля, т. к. поскольку немецкого не знал, а сочинения Гегеля на русский язык в его время ещё не были переведены. Примечательно также, что в той или иной степени влияние Гегеля и немецкой классической философии в целом испытали как «западники», так и «славянофилы», – см. Ерыгин А.Н. Гегель и русская мысль (тема истории и культуры). Ростов н/Д: Изд-во ООО «ЦВВР», 2003.


[Закрыть]. Однако за годы пребывания на каторге, армейской службы и ссылки в нем произошел духовный переворот. Сам он пишет об этом следующее:

Мы, петрашевцы, стояли на эшафоте и выслушивали наш приговор без малейшего раскаяния. Без сомнения, я не могу свидетельствовать обо всех; но думаю, что не ошибусь, сказав, что тогда, в ту минуту если не всякий, то, по крайней мере, чрезвычайное большинство из нас почло бы за бесчестье отречься от своих убеждений. Это дело давнопрошедшее, а потому, может быть, и возможен будет вопрос: неужели это упорство и нераскаяние было только делом дурной натуры, делом недоразвитков и буянов? Нет, мы не были буянами, даже, может быть, не были дурными молодыми людьми. Приговор смертной казни расстреляньем, прочтенный нам всем предварительно, прочтен был вовсе не в шутку; почти все приговоренные были уверены, что он будет исполнен, и вынесли, по крайней мере, десять ужасных, безмерно страшных минут ожидания смерти. В эти последние минуты некоторые из нас (я знаю положительно), инстинктивно углубляясь в себя и проверяя мгновенно всю свою, столь юную еще жизнь, может быть, и раскаивались в иных тяжелых делах своих (из тех, которые у каждого человека всю жизнь лежат в тайне на совести); но то дело, за которое нас осудили, те мысли, те понятия, которые владели нашим духом, представлялись нам не только не требующими раскаяния, но даже чем-то нас очищающим, мученичеством, за которое многое нам простится! И так продолжалось долго. Не годы ссылки, не страдания сломили нас. Напротив, ничто не сломило нас, и наши убеждения лишь поддерживали наш дух сознанием исполненного долга. Нет, нечто другое изменило взгляд наш, наши убеждения и сердца наши (я, разумеется, позволяю себе говорить лишь о тех из нас, об изменении убеждений которых уже стало известно и тем или другим образом засвидетельствовано ими самими). Это нечто другое было непосредственное соприкосновение с народом, братское соединение с ним в общем несчастии, понятие, что сам стал таким же, как он, с ним сравнен и даже приравнен к самой низшей ступени его.

Повторяю, это не так скоро произошло, а постепенно и после очень-очень долгого времени [ДФМ-ПСС. Т. 21. С. 133].

В результате духовного переворота Достоевский, образно говоря, от Гегеля перешел к Гоголю, который, «первы<м> да<в> русской литературе решительное стремление к содержанию, и притом стремление в столь плодотворном направлении, как критическое»[131]131
  Чернышевский Н.Г. Очерки гоголевского периода русской литературы / В Пол. собр. соч. в 15-ти тт. Т. 3. М.:ОГИЗ ГИХЛ, 1947. С. 19.


[Закрыть], к концу жизни резко взял охранительски-консервативный уклон. Как пишет православный историк Василий Зеньковский:

…в начале 60-х годов, когда Достоевский вместе со старшим братом стал издавать журнал «Время», перед нами совершенно другой человек – идеолог «почвенности», призывающий к конвергенции идей западников и славянофилов, вполне доверяющий царю и правительству.

«Наш демос доволен и удовлетворен» – пишет Достоевский. «Наш верх сам стал демократичен или вернее народен, и кто может отрицать это»[132]132
  [ДФМ-ПСС. Т. 22. С. 122].


[Закрыть].

<…> У Гоголя, мы находим много глубоких и существенных критических размышлений о западной культуре, но не в этом основной смысл построений Гоголя, а в утверждении, что в Православной Церкви «заключена возможность разрешения всех вопросов, которые ныне в такой остроте встали перед всем человечеством» <…>. Гоголь зовет к перестройке всей культуры в духе Православия и является, поистине, пророком «православной культуры <…>. Самую Церковь Гоголь вое время понимает, как живое соединение мистической силы ее с историческим ее воздействием на мир: «полный и всесторонний взгляд на жизнь остался в Восточной Церкви – в ней простор не только душе и сердцу человека, но и разуму во всех его верховных силах». Для Гоголя «верховная инстанция всего есть Церковь», «Церковь одна в силах разрешить все узлы, недоумения и вопросы наши». «Есть внутри земли нашей примиритель, который покуда не всеми виден, это – наша Церковь… В ней правило и руль наступающему новому порядку вещей, – и чем больше вхожу в нее сердцем, умом и помышлением, тем больше изумляюсь чудной возможности примирения тех противоречий, которых не в силах теперь примирить Западная Церковь <…>, которая только отталкивала человечество от Христа» [ЗЕНЬКОВСКИЙ. С. 28, 186–187].

Сменив вехи, Достоевский и в свое отношение к новому кумиру привнес, однако, и известный заряд критической иронии.

Иллюстрацией того, в какой степени поляризовано было русское интеллектуальное сообщество 1840-х гг. по линии «либералы-западники» и «чуткие к истинно русским интересам и к твердым охранительным началам»[133]133
  Посмертная характеристика идейной личности М.Н. Каткова, данная К.П. Победоносцевым [ГАВРИЛОВ. С. 137].


[Закрыть] поклонники Гоголя, является, в частности, письмо М.Н. Каткова к В.А. Елагину от 23.02.1843 (Москва), в котором он сообщает, что: