Текст книги "Дневник пленного немецкого летчика. Сражаясь на стороне врага. 1942-1948"

В Москве мы должны были доставить подношения тем, кто оказывал им покровительство. Поэтому нам пришлось побывать в квартирах у этих людей. Один из офицеров до войны был преподавателем школы-десятилетки. Он жил со своей матерью, женой, сестрой и дочерью в мрачной комнате площадью примерно шестнадцать квадратных метров с разбитой мебелью и пыльными растениями. Как эти пять человек могли поместиться в комнате с двумя кроватями и обитым потертым плюшевым диваном, так и осталось для меня загадкой. Из коридора в комнаты вело примерно десять дверей. И за каждой дверью жила целая семья, часто сразу три поколения родственников.

Мы с лейтенантом пообедали с одним из соседей. Комната была размером примерно в половину обычной берлинской ванной комнаты и была оборудована под мастерскую. Здесь стоял токарный станок, и весь пол был усыпан металлической стружкой. В комнате проживали два рабочих-токаря по металлу. Я спросил нашего хозяина о том, чем он обычно питается, поскольку меня поразил тот восторг, который он выразил по поводу появления на столе мясных консервов, которые принес лейтенант в качестве нашего взноса в общую трапезу. Это были те же консервы, что обычно выдавали в лагере офицерам-военнопленным. Я не мог понять этого. Мужчина не выглядел истощенным. Но даже с учетом умеренности русских, он не мог бы существовать на таком рационе, работая по двенадцать часов на заводе. Тогда наш хозяин указал на токарный станок и груду мусора в углу:

– Мы работаем и на себя. Мы продаем все, без чего можем обойтись, даже белье, чтобы что-то купить на черном рынке.

– А это не опасно? – спросил я, вспомнив о борьбе против спекулянтов и перекупщиков, о которой бесконечно упоминала газета «Правда».

Он пренебрежительно махнул рукой:

– Ничего. Каждый должен жить. И пока те, что наверху, тоже покупают что-то на черном рынке, иначе им самим придется голодать, нам ничего не грозит.

Пока продолжался тот разговор, лейтенант выглядел очень растерянным. Как офицер и член партии, он никогда не говорил со мной об этих вещах. Но сейчас он попытался вмешаться.

– Лучше об этом не говорить, – распорядился лейтенант, – он немец.

– Какая разница? – возразил сосед. – Он немец, а я – москвич. Нужда везде одинакова.

Жилище второго офицера было не лучше: чуть более светлая комната, здание не в таком запущенном состоянии, но все та же древняя мебель и скопление людей. Прежде я не замечал, что дела обстояли настолько плохо. А в газете «Правда» писали, что повсюду в Восточной Пруссии в квартирах рабочих стояла мебель, украденная из Советского Союза.

Наконец мы достигли нашей цели в Москве, здания Национального комитета. Но мы были удивлены оказанным нам там приемом. Нас заперли в камере. Сначала я подумал, что это было лишь бюрократической процедурой. Я знал, как сложно было получить разрешение даже на то, чтобы проехать через Москву и провести в городе всего несколько часов. Но о каждом нашем прибытии заблаговременно извещали комендатуру, и мы всегда имели на руках соответствующие документы. Не могло быть и речи о каких-то дополнительных препятствиях для того, чтобы мы могли попасть к Вайнерту. Но проходил час за часом. Никто не занимался нами. Наконец, не обращая внимания на команды и предостерегающие окрики охраны, я вышел из камеры, чтобы направиться туда, где располагались кабинеты руководства Национального комитета. На крики охранника сбежались часовые, которые попытались силой водворить меня обратно в камеру. Туда же сбежались члены Национального комитета, которые взволнованно пытались убедить меня сохранять спокойствие. Но я продолжал кричать и бороться с охранниками, пока наконец не предстал перед глазами Вайнерта. Полный негодования и злости, я коротко рассказал о наших впечатлениях от поездки на фронт и выразил протест по поводу происходившего там.

– Вы должны немедленно поговорить с нашими сотрудниками на фронте. Все они в крайней степени разочарованы той злобной несправедливостью, которой им отплатили за годы работы. Комитет взял на себя ответственность за этих людей, и он не может просто отбросить ее только потому, что продажный подполковник желает от них избавиться.

Вайнерт пообещал мне все организовать. Сначала мне пришлось переговорить с генералом Бурцевым. На столе стояла водка, икра, консервированные крабы, белый хлеб, холодные мясные закуски – одним словом, все, что в России обычно употребляют на закуску. Появился генерал с адъютантом, сыном известного художника-графи-ка Хейнриха Фоглера, умершего от голода во время ссылки в Среднюю Азию.

– Вы столкнулись со сложностями? – спросил меня генерал.

Это был неуклюжий грубый толстяк, щеки которого свисали на воротничок мундира. Перед встречей Вайнерт быстро рассказал мне о том, что генерал был когда-то стеклодувом. Он говорил об этом с гордостью, по-видимому, чтобы доказать, как быстро можно было подняться по карьерной лестнице в Советском Союзе.

– Я уверен, генерал, что вы согласитесь со мной, – ответил я, – наша работа на 2-м Белорусском фронте закончилась провалом.

– Я не имел в виду поездку на фронт. Я говорю о ваших трудностях здесь, в этом здании, – перебил меня генерал.

– Да, нас на несколько часов заперли в камере, и это было лишь последнее из долгой череды унижений, несправедливости и незаслуженных упреков, которым подвергли меня и моих товарищей. Думаю, что смогу представить вам по этому поводу подробный рапорт. И еще я хотел бы указать, что все это касается не только нас, но и той работы, которую мы должны были сделать и которую Бехлер до сих пор пытается выполнить.

Генерал снова перебил меня:

– Выпейте и поешьте, у вас была трудная поездка.

– Я так долго ждал, генерал, что могу еще подождать с едой. Я хотел бы заявить вам…

– Позже, позже, после того, как вы поедите. Отдохните сначала.

Во время еды, когда разговор вновь зашел об условиях на фронте, генерал неожиданно засобирался уходить.

– Мне нужно идти, мы договорим позже.

И прежде чем мне перевели эту фразу, он вышел.

– Зачем была нужна вся эта комедия? – спросил я Вайнерта. – Почему вы даже не попробовали поддержать меня при генерале? Вам ведь прекрасно известно все то,

о чем я только что пытался говорить. Или вам не нравится слушать правду о том, что происходит на фронте и в Германии? Разве не противно то, что вы заставляете меня докладывать генералу о том, что вы знали еще полтора года назад, когда начали руководить нами, только теперь, за несколько недель до окончания войны? Почему вы не поговорили с сотрудниками с фронта? Если вы не верите мне, они расскажут вам такие вещи, что ваш доклад раскалится добела.

Вайнерт выслушал все это с невозмутимым выражением лица.

– Наших сотрудников пришлось отослать с фронта, – сказал он наконец. – Их доклад говорит о том, что они не только деморализованы, но, без сомнения, являются вражескими элементами. Что касается вашего рапорта, то Бехлер пишет прямо противоположное.

И он показал мне последний выпуск «Свободной Германии», где был большой фотоснимок Бехлера, статья на целую полосу о его «успехах» у Грауденца и пересказ беседы с комендантом крепости генералом Фрике, после того как тот был взят в плен. Я отложил газету:

– Ну, это всего лишь газета. Все мы знаем, как ведут себя немецкие генералы. Но где отчет Бехлера? Я говорю и от его имени. Мои жалобы – это и его жалобы. Так мы решили, и он явно дал мне понять, что нуждается в поддержке против Запозданского.

– У нас нет такого рапорта, – ответил Вайнерт.

– Это значит, что Запозданский просто изъял его, как, очевидно, и наши более ранние отчеты, – настаивал я.

– Ничего подобного, – возразил Вайнерт. – Есть рапорт о вашем отношении к тому, как ведет себя Красная армия, и из него ясно следует, что вы не годитесь для подобной работы.

– Слово одного человека ничего не значит, должны быть выслушаны обе стороны, товарищ Вайнерт. Если не соблюдать этот элементарный принцип, то я вообще был бы избавлен от многих проблем.

– Что ж, мы уже выслушали вас, – объявил Вайнерт, завершая наш разговор. – В рапорте на вас ничего не было преувеличено.

26 марта 1945 г.

Меня продержали под арестом в здании Национального комитета примерно в течение недели. Наверное, решали, что со мной делать. Наконец я вернулся в Лунево.

Конечно, после этого я стал гораздо более осторожным при составлении отчетов. Ведь один факт того, что я упомянул, будто творившееся в Германии должно на долгие годы вбить тяжелый клин в отношения между Германией и Советским Союзом, явился достаточной причиной для того, чтобы обвинить меня в антисоветской клевете на Красную армию.

Глава 9 Роспуск Национального комитета

9 мая 1946 г.

Прошел год, как кончилась война. С каким нетерпением мы ждали ее окончания и насколько полным было наше разочарование, когда это наконец произошло! Ничего из того, ради чего мы работали, так и не было исполнено. Третий рейх встретил свой конец при обстоятельствах, которых мы всеми силами старались избежать, а конец войны вовсе не стал для нас днем возвращения домой. Национальный комитет продолжал свое прозябание все лето 1945 года. В июне двум первым его членам, Рейхеру и Вилмсу, разрешили уехать в Германию. Спустя некоторое время за ними последовало большое число эмигрантов-коммунистов и тех, кто, подобно Бехлеру, был готов безоговорочно выполнять то, чего, как казалось, хочет Москва. Потому что на практике оказалось гораздо сложнее определять официальный курс партии на практическое построение послевоенного общества из загадочных намеков и подсказок, как это преподавали в теории в антифашистской школе. То, что вчера считалось официальной партийной линией, сегодня могло стать уклоном и наоборот. В связи с этим официальная точка зрения на федеральную Германию, квоты по стали, восточные границы, разоружение и репарации менялась трижды или даже четырежды. Только те, кто мог, не колеблясь, выражать свое шумное одобрение этим броскам из стороны в сторону, как будто в них и заключалась истина в последней инстанции, которую невозможно оспорить, считались настоящими большевиками.

Такое положение достигло своего пика при обсуждении вопроса о границе по Одеру и Нейсе. И хотя мне по десять раз на дню внушали мысль о том, что именно такой порядок вещей будет олицетворять собой верность принципам интернационализма, национального самоопределения и взаимопонимания между народами, мои эмоции никак не могли примириться с этим, хотя разум успел покориться. Но оставим чувства. Диалектическое мышление – превыше всего. Ведь традиционным для коммунистов принципом является тот, что национальный вопрос должен быть подчинен интересам социальной революции. Для убежденного революционера даже ущемление собственной нации должно быть на втором плане, если того потребуют международная стратегия и тактика.

Если начать с допущения, что Советский Союз как первое и единственное в мире социалистическое государство фактически является ядром революционного движения, что его существование и успехи зависят от этого движения, то, подобно немецким коммунистам, советские должны пожертвовать интересами своего народа в вопросе о немецко-польской границе.

Аннексия Польшей трех немецких провинций, точнее, передача их Польше так называемыми великими государствами, естественно, решила вопрос о борьбе между Востоком и Западом за влияние в Польше в пользу Советского Союза. Поляки в Лондоне думали, что они могут блокировать стремление польских коммунистов стать единственными выразителями вековых стремлений к увеличению польских территорий до реки Одер, превратив эти требования в свои собственные. В этом они сумели заручиться поддержкой англичан, которые тем самым надеялись предотвратить превращение Польши в ориентированную на Москву народную демократию. Но Лондон явно упустил тот пункт, что если Польша примет эти территории, то ей придется следовать политике Москвы. Как сможет Польша отстоять эти территории от претензий реваншистов без поддержки Советского Союза? Сентябрь 1939 года продемонстрировал, чего стоили гарантии Запада даже антисоветской Польше, враждовавшей тогда с Германией.

Для Советского Союза этот подарок Польше имел особенную ценность, поскольку это было средством ослабить глубоко укоренившуюся враждебность Польши к России, которая вспыхнула с новой силой и превратилась в ненависть к Советскому Союзу после объявления о новых границах Польши на востоке. Перетянуть на свою сторону Польшу для Советского Союза означало не только безопасность западных границ, но и гарантировало влияние на всех оккупированных территориях даже после вывода оккупационных войск.

Немецкие коммунисты сегодня оказались в том же положении, что и польские коммунисты в 1939 году, когда Советский Союз участвовал в уничтожении Польши Пилсудского. (Советские войска в сентябре 1919 г. начали продвижение на территорию Польши (точнее, на земли Западной Белоруссии и Западной Украины, оккупированные Польшей Пилсудского в 1919–1920 гг.) только тогда, когда польское правительство бежало в Румынию – 17 сентября, то есть страна была брошена на произвол судьбы. – Ред.) Как в те времена Польше, Германии сегодня приходится сидеть на двух стульях. А Советский Союз снова остается в выигрыше. Коммунисты двух стран могут с определенной долей оправдания умыть руки, свалив с себя ответственность, потому что они всегда боролись против экспансионистских устремлений под предлогом антисоветизма, которые и в том и в другом случае закончились одинаково.

Вся эта коммунистическая конструкция получила ощутимый удар, когда выяснилось, что необходимо переселить из Польши и других стран Восточной Европы более 12 миллионов немцев. Никто из нас даже в самых диких снах не мог и подумать, что Советский Союз окажется виновником такого нарушения прав национальных меньшинств, живших на этих землях веками. И это тогда, когда у него была возможность продемонстрировать миру пример решения проблемы по-новому, как это принято в социалистических странах, и дать урок практического применения принципов интернационализма! Эта не имеющая аналогов высылка миллионов людей должна была подтолкнуть Германию и всю Европу к моральной враждебности против коммунизма и Советского Союза. Но и здесь у московских коммунистов снова было наготове объяснение, которое пусть и не выставляло в выгодном свете Советский Союз, но зато имело под собой реальные основания. Одной из основных причин, почему Советский Союз столь долгое время не был сокрушен в результате борьбе с соседями-капиталистами, было наличие внутри этих стран противоречий и национальных, а также социальных конфликтов, которые невозможно было решить в условиях капитализма. Вся концепция Ленина о возможности победы социализма в одной стране основана на умелом использовании этих противоречий капиталистического мира. После завершения войны и поражения стран оси, в том числе Японии, один из таких конфликтов был устранен. Более того, появилась неоспоримая и мощная тенденция, объединяющая весь капиталистический мир, а именно господство на мировом рынке доллара и доминирующая роль Соединенных Штатов. В то же время на то, чтобы восстановиться после огромных потерь и разрушений, которые причинила Советскому Союзу война, должны были уйти годы. И еще больше времени должно уйти на преодоление все еще значительного преимущества Запада в науке и технике. Поэтому у Советского Союза есть все причины для того, чтобы быть осторожным, строго следить, чтобы Польша и Балканские страны следовали в его политике без вмешательства из-за границы. И это соображение важнее той слабой надежды, что когда-нибудь, после длительной и трудной политической борьбы, к власти в Германии могут прийти коммунисты. Следует учитывать, что все эти аннексии и изгнание немцев сделают коммунизм в Германии очень непопулярным, по крайней мере в первое время. А в долговременной перспективе все эти меры породят на оставшейся немецкой территории конфликт между необходимостью импорта и возможностью экспорта, рост безработицы, дефицит внешней торговли. И все эти противоречия, наверное, невозможно будет разрешить методами буржуазных демократий. Неизбежное обнищание людей подготовит почву для коммунистической агитации, и даже средний класс и крупные капиталисты тогда будут вынуждены искать спасения на восточных рынках и в плановой экономике, что означает ориентацию на Москву.

Конечно, эта стратегия является настолько жестокой и циничной, что не может не вызывать дрожь, но невозможно отрицать ее логичность и дальновидность. Сентиментальные революционеры не должны даже пытаться воплотить свои идеи на практике. Если кто-то верит в советский эксперимент, в коммунизм, он должен иметь достаточно смелости, чтобы признать все эти обстоятельства. Такова суть вещей. Мы должны забыть о собственных мыслях. Единственное, о чем стоит думать, – это формулировка Молотова о том, что три восточные немецкие провинции – это «колыбель Польского государства» (если точнее, «исконные польские земли», а колыбель Польского государства – Малая Польша и ее центр город Краков. – Ред.), которую некогда украли германские агрессоры. А сегодня эти земли всемогущий Советский Союз вернул ее настоящему хозяину. Во всей советской прессе и, естественно, в газете «Свободная Германия» история подается «в нужном свете», для чего там появляются обширные «научные» статьи на целые страницы.

В то время как Ульбрихт, который, несмотря на свою неотесанность, является умным человеком, с самого начала ответил на все вопросы заявлением, сделанным в советской зоне оккупации, о том, что «Гитлер проиграл в азартные игры восточные территории», нам в Национальном комитете приходится принимать шитые самыми черными нитками исторические конструкции, придуманные польскими шовинистами и фанатами панславизма. (К сожалению для немцев, это исторические факты. Вплоть до Эльбы и даже дальше (например, Вендланд) топонимика большей частью славянского происхождения; славяне на этой территории были частью истреблены, частью онемечены в ходе «Дранг нах Остен» начиная с X в. Так что возвращение исконных славянских земель после 1945 г. – всего лишь частичный реванш славянских стран после столетий немецкой экспансии на Восток. – Ред.)

Мы должны верить в то, что политика, грубейшим образом нарушающая принципы национального самоопределения, при ближайшем рассмотрении является примером верности принципам интересов народов. В то же время мы должны защищать эту политику под прикрытием самых оголтелых националистических и расистских лозунгов и аргументов, полностью фальсифицирующих историю. После того как мы с болью приняли первый аргумент, нам сразу же было предписано безоговорочно и фанатично придерживаться и следующих, если мы не желаем, чтобы нас заподозрили в националистских отклонениях и фашизме. Даже некоторые коммунисты, такие как Циппель, Эммендорфер, Шранди и Клемент, принялись с жаром подстрекать других членов комитета протестовать против этих идиотских статей, с тем чтобы самим немедленно доложить об этих протестных настроениях в НКВД. Бывший унтер-офицер люфтваффе Гранди, который теперь, после репатриации в августе

1945 года, стал редактором центрального органа Коммунистической партии Германии, то ли по забывчивости, то ли из соображений циничной мести оставил после своего отъезда блокнот. В нем были аккуратно записаны фамилии товарищей и процитированы их еретические высказывания. В подобной атмосфере исчезли последние остатки солидарности в рядах Национального комитета. Заявление Ульбрихта о том, что репатриированы будут только антифашисты, поскольку фашистов в стране и так достаточно, в середине лета породило то, что мы назвали «борьбой за обратный билет». Теперь все мы слишком хорошо понимали, что тот, кто позволит себе иметь собственное мнение, будет считаться фашистом.

В первые месяцы после моего возвращения из района Нарева я был слишком раздавлен, чтобы проанализировать ту обстановку критиканства, которая воцарилась против меня. Но постепенно я сумел понять, что все нападки были направлены не только на то, чтобы я держал свой язык за зубами и не распространялся о том, что мне пришлось увидеть на фронте собственными глазами. Это были признаки того, что я попал в настоящую немилость. Члены партии говорили, что я являюсь политически ненадежным, что я морально разложился. Я жил в вакууме. За малым исключением мои товарищи по левому крылу комитета, то есть коммунисты, с которыми меня всегда связывали тесные узы, быстро разорвали со мной личные отношения.

Внутренний круг коммунистической прослойки в комитете был представлен триумвиратом в составе Хомана, Винценца Мюллера и Арно фон Ленски. Два генерала посещали зимой 1944 года антифашистскую школу и вернулись в Лунево убежденными коммунистами. Хоффмейстер уже не мог двигаться этим курсом из-за резко пошатнувшегося здоровья. А зимой сердечный приступ навсегда вывел его из борьбы.

Мюллер (генерал-лейтенант вермахта. – Ред.) так быстро нашел себе место среди коммунистов, что удивились даже те, кто на своем примере успел прочувствовать привлекательность этой теории даже для того, кто находится по другую сторону баррикад. В Генеральном штабе сухопутных сил вермахта он считался одним из самых способных военачальников. Внешностью он чем-то напоминал генерала Власова. Он мог быть вежливым, дружелюбным и любезным и в то же время энергичным и решительным. Когда-то этот человек был католиком и ярым монархистом. Будучи адъютантом Шлейхера, он был свидетелем произошедшего 20 июля 1932 года свержения прусского социал-демократического правительства в зоне ответственности третьего военного округа. Помимо Хоффмейстера, он был единственным из генералов-военнопленных, обладавшим опытом политической деятельности. Но это был опыт действия в «партии рейхсвера», который в своих статьях резко осуждал Хоффмейстер, вобравший в себя идеи Макиавелли вместе с чистого вида Realpolitik (реальной политики), столь характерной для сторонников фон Секта. Мюллер и Хоффмейстер прекрасно сознавали, что все успехи «партии рейхсвера» в тени Веймарской республики были неразрывно связаны с военной и политической деятельностью, которая собрала в один лагерь смертельных врагов революции, бывших имперских офицеров и командиров Красной армии в советских школах подготовки военных кадров, на советских военных аэродромах и на заводах по производству оружия в Харькове и Туле. Он признавал, что слабостью той политики было отсутствие идеологической базы и опоры в массах. После последней попытки Шлейхера с помощью созданных в 1919 году, но вскоре распущенных профсоюзов обеспечить «брак по расчету» между военными и социал-демократами этот недостаток в конце концов привел к капитуляции перед демагогией Гитлера.

Поэтому неудивительно, что в свете случившейся катастрофы Мюллер рассматривал возврат к прорусской политике рейхсвера, которую вскоре поможет укрепить массовое коммунистическое движение, как последнюю политическую надежду Германии.

Самым простым и откровенным в этой тройке был Арно фон Ленски. Своим происхождением и карьерой он олицетворяет традиционную прусскую кавалерию. Этот элегантный спортивный мужчина с осанкой рыцаря, на чьей седеющей голове хорошо смотрелась бы треуголка времен Фридриха Великого, перед тем как попасть в плен под Сталинградом, командовал 24-й танковой дивизией. Среди нацистов это соединение пользовалась репутацией «реакционного», так как почти все его офицеры были представителями старинных знатных фамилий (кстати, очень часто – славянского происхождения, из Силезии, Померании (Поморья) и Мекленбург-Померании и других изначально славянских земель Пруссии. – Ред.). Он добровольно вступил в комитет только весной 1944 года. Фон Ленски мог привести множество веских причин своего поступка, искренне и по-мужски объяснив свою позицию. Но среди бывших подчиненных в лагере в Елабуге генерал не нашел понимания.

Возможно, важное влияние на его решение оказали два фактора: мнение бывшего ранее адъютантом от военно-морских сил при Гитлере контр-адмирала Еско фон Путткамера (фамилия также славянского происхождения. – Ред.), а также тонкий психологический расчет русских, которые очень правильно поступили с ним, отделив его от прочих генералов и поселив на несколько недель в роскошном загородном доме вместе с Путткамером. Надежда на национальное возрождение Германии с помощью Советского Союза привела его в наш лагерь. Еще одним мотивом поведения генерала было чувство вины за принадлежность к прослойке, которая считалась военной и общественно-политической элитой, но явно больше не соответствовала этому определению.

Вождем другой группировки в комитете был Мартин Латман, и мы называли их христианскими социалистами. К группе принадлежали Корфес, Штейдле, фон Франкенберг, ван Хоовен и доктор Зиматис. Левес-Лицман тоже считал себя христианским социалистом. Все они при каждом удобном случае любили подчеркивать, что не являются марксистами, и даже называли себя антимарксистами, и тем не менее были верными проводниками линии коммунистов-эмигрантов. Очевидно, Латман полагал, что, провозгласив себя антимарксистом, он будет для русских более ценным кадром. Эта мысль постоянно толкала его на колебания и противоречивые поступки. В общем, для данной группы было характерно отчаянное желание обмануть самих себя. В комитете их обычно называли «старательной резинкой» за то, что в любой политической дискуссии по внутренним или международным вопросам их постоянно уличали в метаниях туда-сюда, которые они совершали под давлением требований коммунистов. К данной группе можно было отнести еще и священников-протестантов, хотя священники были у нас на особом положении, к тому же все четверо были отправлены назад в Германию еще в 1945 году. В то же время священники-католики были единственными в нашем здании, кто даже после многочисленных тактических компромиссов всегда были готовы сказать «нет», если от них требовали чего-то такого, что они считали несовместимым с принципами католического мировоззрения.

Было у нас и несколько человек, которые явно скатывались на позиции социал-демократов. К ним принадлежал капитан Флейшер и его соратники, а также майор Хетц, личность очень противоречивая. Им приходилось быть еще более осторожными, чем коммунистам в подполье, поскольку у нас принадлежность к социал-демократии, то есть к тем, кто выступает «против единства рабочего класса», считалась достойной самого жестокого порицания как ересь, даже если она проявилась только в теоретических изысканиях.

Нам так и не дали знать, почему Национальный комитет не был распущен сразу же после 8 мая 1945 года. Вопрос так и остался без ответа. Но возможно, советская сторона пожелала придержать его в резерве, пока не придет уверенность в том, что западные державы согласятся с формированием немецкого правительства. Неделя за неделей, месяц за месяцем Пик и Вайнерт обещали нам, что нас вот-вот отправят домой, всех, за исключением генералов, немедленная репатриация которых невозможна по внешнеполитическим причинам. Но когда даже Потсдамская конференция, с ожиданием которой все связывали наше положение, закончилась, а с нами все осталось по-прежнему, когда по радио и через газету мы стали общаться с вакуумом (поскольку не имели связи ни с лагерями пленных, ни с Германией), шестеро из нас предприняли последнюю попытку восстановить единство в комитете и выступить единым фронтом перед русскими и эмигрантами, от которых мы намеревались потребовать разъяснений по поводу дальнейшей судьбы. Мы направили Вайнерту письменное требование собрать пленарную сессию, во время которой надеялись выяснить официальные намерения советского правительства по отношению к Национальному комитету. Более того, мы требовали обсуждения предложений и требований, которые планировали направить советским представителям в случае, если комитет продолжит работу.

Предложения по повестке дня были следующими:

А) Получение членами комитета от председателя полной информации о политической обстановке в Германии и намерений советской стороны по отношению к Национальному комитету (при необходимости – пригласить соответствующего эксперта).

Б) Обсуждение политической обстановки в Германии и все еще сохраняющихся возможностей Национального комитета для политической деятельности при сложившихся обстоятельствах.

В) Разработка ясной позиции по программе единого фронта в Германии, а также программам отдельных партий. Разъяснение вопроса о том, могут ли члены комитета вступать в различные партии и открыто заявлять о своей партийной принадлежности.

Г) Разъяснение вопроса о предоставлении свежих рабочих материалов из Германии и лагерей для военнопленных для продолжения политической деятельности. Обсуждение необходимости срочно предоставить членам комитета возможность ознакомиться с жизнью в Советском Союзе (что нам было обещано тысячи раз и что, как планировалось, должно было начаться после окончания войны).

Д) Обсуждение вопроса о составе Национального комитета и принятии новых членов. В этой связи необходимо определить:

1) можно ли вернуть в Лунево тех членов комитета, что были отправлены в лагеря для военнопленных, с тем, чтобы восстановить численность комитета;

2) какие отношения и какие связи все еще существуют между Национальным комитетом и теми его членами, которые отправились в Германию, и как можно укрепить эти связи;

3) возможно ли возобновить работу по подготовке идеологических меморандумов (так, как это делали в комиссии по образованию) с целью подобрать сотрудников в лагерях для военнопленных и гражданском секторе.

По-видимому, сейчас для нас наступило время более активно пересмотреть свои задачи, более вдумчиво подойти к обязанностям по отношению к членам нашего движения, хотя понятно, о чем думает и на что рассчитывает каждый из нас персонально. Предложившие этот пункт считали, что пленарная сессия не будет оспаривать решения советских властей. Прояснения позиции по открытым вопросам, с точки зрения немецкой стороны, несомненно, будут приветствовать и русские, которые с пониманием примут точку зрения Национального комитета или, возможно, законного преемника этой организации.

Подписали: граф Айнзидель, Флейшер, Герлах, Гетц, Кайзер, Штейдле.

Это было последнее средство выслушать ясное недвусмысленное решение: либо распустить комитет с обязательным условием репатриировать всех членов и сотрудничающих с организацией лиц (фамилии которых будут названы в документе, где содержится решение о роспуске комитета), либо точно определить наши права и обязанности как официальных представителей организации или военнопленных в Советском Союзе. Но мы были очень осторожны, формулируя наши намерения. Инициаторам подготовки предложений удалось легко получить подписи Кайзера, как представителя католических священников, и Штейдле, который, несмотря на все свои противоречия, был честным и открытым человеком. Но стоило нам обратиться с просьбой подписать нашу петицию к преподобному господину Шредеру как представителю священников-протестантов, он побледнел буквально как мел. Дрожа и заикаясь, Шредер бросился вон из комнаты и сразу же побежал к Хоману, чтобы спросить у него, что он должен сделать для того, чтобы как можно дальше дистанцироваться от этого документа и от нашей инициативы. Он был напуган уже тем, что мы сочли возможным обратиться к нему за подписью. Через несколько минут после консультации с Хоманом по потревоженному зданию побежал слух о новом «деле Хубера», очередной попытке расколоть ряды комитета, провокационной вылазке шантажистов, которые решили в сложной внешнеполитической ситуации спровоцировать Советский Союз. В результате мы оказались в очень сложном положении. Если русские решат ухватиться за это косвенное обвинение, то нам следует быть готовыми ко всему. Нам повезло в том, что мы обратились к Шредеру всего за один день до очередной сессии Национального комитета, где у нас была возможность, имея на руках подготовленный документ, предъявить его Вайнерту и выразить протест против подобных инсинуаций, прежде чем сам Вайнерт или прикрепленный к нам офицер политуправления получил бы из Москвы инструкции о дальнейших действиях. И Вайнерту не оставалось ничего другого, как одобрить наши предложения как «так долго ожидаемую демократическую инициативу, проявленную членами комитета» и утвердить созыв пленарной сессии. Правда, саму сессию в дальнейшем постоянно откладывали на следующую неделю.