Текст книги "Июльский заговор. История неудавшегося покушения на жизнь Гитлера. 1943-1944"

«Ничтожная кучка амбициозных, бесчестных и преступных офицеров организовала заговор, имевший целью устранить меня и одновременно уничтожить Верховное командование германских вооруженных сил. Бомба, заложенная полковником графом фон Штауффенбергом, взорвалась в двух метрах справа от меня. Она серьезно ранила нескольких преданных сотрудников моего штаба. Один из них умер. Я сам абсолютно невредим, отделался лишь небольшими царапинами и легкими ожогами. Я считаю это подтверждением воли Провидения, пожелавшего, чтобы я продолжал двигаться к главной цели моей жизни, что я и делал до сих пор…»

Мертвые тела офицеров, расстрелянных во дворе военного министерства по приказу Фромма, – Штауффенберга, Ольбрихта, Хефтена и Мерца, в это время как раз увозили с Бендлерштрассе для погребения без всяких почестей.

«Заговорщики обманули себя сами. Их голословное заявление о том, что я якобы мертв, опровергается тем, что я обращаюсь к вам, мои дорогие друзья. Круг заговорщиков очень мал. Он не имеет ничего общего с духом Вооруженных сил Германии и немецкого народа. Это просто небольшая шайка преступников, которая будет безжалостно уничтожена».

Преследуемый гестапо Герделер в это время скрывался в поместье Раненсдорф, принадлежавшем его другу барону Паломбрини.

«Поэтому я приказываю гражданским организациям не подчиняться распоряжениям любых органов власти, которые эти захватчики пытаются контролировать. Ни одна военная инстанция, ни один офицер или солдат не должны подчиняться приказам этих людей. Наоборот, долг любого гражданина – арестовать этих людей, а при оказании сопротивления – застрелить на месте».

Штюльпнагель, утративший последнюю надежду, слушал голос фюрера, стоя в гостиной отеля «Рафаэль». Рядом с ним находились сотрудники его штаба, заранее собравшиеся, чтобы отметить его триумфальное возвращение в Париж, открыв несколько бутылок шампанского.

«Чтобы навести порядок, я назначил рейхсминистра Гиммлера командующим армией резерва. <…> Я убежден, что после уничтожения ничтожной кучки предателей и заговорщиков мы создадим в своей стране атмосферу, которая так нужна солдатам на фронтах».

В это время в штабе группы армий на Восточном фронте вконец измотанный ожиданием Тресков отправился спать. К нему заглянул Шлабрендорф и сообщил новости. Вскочивший было Тресков со стоном опустился на подушку.

– Я застрелюсь, – в отчаянии проговорил он.

«Кажется немыслимым, что тысячи, нет, миллионы людей на фронтах отдают свою жизнь, а банда амбициозных и убогих созданий, оставаясь дома, пытается свести на нет их усилия. На этот раз мы намерены свести с ними счеты так, как это умеют делать национал– социалисты…»

Гестапо уже держало Мольтке, Бонхёффера, Донаньи, Мюллера и Лангбена в камерах. Теперь тюремные двери захлопывались за генералами с Бендлерштрассе.

«Вероятно, далеко не все могут предположить, какая судьба выпала бы Германии, если бы заговорщики добились успеха. Я благодарю Провидение и Создателя, но не за то, что он сохранил меня. Моя жизнь всецело посвящена работе для моего народа И я благодарен Всевышнему за то, что он позволил мне продолжать делать свое дело.

Тяжело раненный Роммель лежал в военно-воздушном госпитале в Берни.

«Я снова с радостью приветствую вас, мои боевые соратники. <…> В случившемся я вижу знак судьбы, которая указывает мне продолжать свою работу. Я так и сделаю».

Геббельс отвернулся от радиоприемника и скривился от омерзения. По его мнению, Гитлер достиг только одной цели – в очередной раз выставил себя напоказ. Конечно, фюреру следовало предварительно проконсультироваться с ним, министром пропаганды. Он, безусловно, подсказал бы главе государства, что говорить и как. Паническая речь, вроде только что прозвучавшей, явилась исключительно не вовремя.

Геббельс пошел к Гиммлеру. Ночью необходимо допросить как можно больше заговорщиков, которых наряды эсэсовцев постоянно доставляют к нему в дом.

Часть третья
Кровавые ассизы

1

В мрачном особняке на Герман-Герингштрассе всю ночь горел свет. Официальная резиденция Геббельса была временно превращена одновременно в суд и тюрьму. Когда подозреваемых привозили для допроса Геббельсом или Гиммлером, их размещали под охраной в разных комнатах особняка, где вскоре не осталось свободного места. Телефоны звонили не переставая[53]53
  Когда Борман узнал больше информации о заговоре, он стал посылать одно за другим сообщения партийным деятелям по всей Германии. В них он обвинял Вицлебена, Ольбрихта и Бека в преступном сговоре и попутно давал комментарии имеющейся информации по мере ее поступления. Сначала гаулейтерам было приказано арестовать всех офицеров вермахта, лояльность которых могла быть поставлена под сомнение. Но когда за дело взялись Гиммлер и Геббельс, поток сообщений иссяк. Они прекратились 21 июля в 12.50 следующим приказом: «Командующий армией резерва рейхсминистр Гиммлер просит вас срочно прекратить все независимые акции против офицеров, заподозренных или действительно являющихся враждебными. Тем не менее вы должны сообщить командующему армией резерва факты и информацию о каждом случае, который, по вашему мнению, подлежит расследованию. Хайль Гитлер! Борман». Содержание последовавших после этого сообщений в основном сводилось к требованию лояльности. Своей жене Борман 21 июля написал: «Вчера ночью я спал не больше полутора часов, поэтому слишком устал, чтобы рассказывать тебе обо всем».


[Закрыть].

Гелльдорф прибыл сам, старательно делая вид, что понятия не имел о происходящем вокруг него и что он явился как раз для того, чтобы разобраться в обстановке. Это не помогло, и он очутился под замком в музыкальном салоне. Фромм, очевидно передумав уходить домой после своей подлой попытки уничтожить всех заговорщиков, которые могли скомпрометировать его, тоже появился в резиденции. Прямо с порога он решительно гаркнул: «Хайль Гитлер!» Этот жирный краснолицый человек, носивший очки в роговой оправе, за которыми суетливо бегали глаза, производил неприятное впечатление. Ему разрешили воспользоваться телефоном, чтобы объяснить жене свое отсутствие в столь поздний час, и даже принесли в курительную комнату бутылку вина, чтобы помочь ему прийти в себя после столь длинного и богатого событиями дня. Среди арестованных также находились комендант Берлина Хазе и Гепнер. Привезли в особняк Геббельса и Корцфлейша, но тот на допросе сумел доказать свою невиновность. Хазе заявил, что умирает от голода, и настоял, чтобы ему принесли еду и напитки. Когда он потребовал вторую бутылку вина, пришлось обратиться за специальным разрешением к Геббельсу, который с сардонической улыбкой ответствовал, что вторую бутылку генералу, конечно, можно дать, но не следует ему позволять опустошить весь винный погреб.

Фромм ожидал, что его встретят с уважением и признают его заслуги – человека, который так мудро и прозорливо перевел все стрелки на заговорщиков. Он был потрясен презрением, с которым к нему отнеслись следователи.

– Вы, однако, очень спешили отправить нежелательных свидетелей в ад, – сухо заметил Геббельс. Он обвинил Фромма в трусости и указал на «неприличную поспешность» его действий.

– После освобождения, – позже сказал Гиммлер, – он поступил как персонаж плохого фильма. – И генерал тоже отправился в заключение.

Рано утром атмосфера оставалась чрезвычайно напряженной. Ни Геббельс, ни Гиммлер не испытывали уверенности в том, что владеют ситуацией. Они только знали, что покушение на жизнь фюрера являлось частью заговора, корни которого пока еще не были обнаружены. Никто точно не знал, какие силы стоят за взрывом в Растенбурге, и приходилось постоянно опасаться, что в ближайшие часы может последовать еще одно покушение. Генералы, командовавшие армиями на Восточном и Западном фронтах, являлись еще одним неопределенным фактором. Геббельс мог только предполагать, насколько серьезно они замешаны в заговоре. Но время шло, и вместе с этим росло его убеждение, что ответственные за неудачный заговор не могут тягаться с ним – быстрым, умным, беспощадным.

– Это была телефонная революция, – сказал он своим помощникам, – которую мы подавили несколькими винтовочными выстрелами. Но если бы у наших противников было чуть больше опыта, энергии и решительности, винтовки были бы уже бесполезны.

Ровно в четыре часа утра допросы завершились.

– Господа, – объявил Геббельс, – путч окончен. – Он проводил Гиммлера к машине и крепко пожал ему руку.

Обратно в дом он вернулся очень довольный. В сопровождении своей правой руки – Наумана и фон Овена – он медленно поднимался по лестнице и помпезно вещал, часто делая паузы, чтобы подчеркнуть сказанное. У дверей своих личных апартаментов он ненадолго присел на низкий столик и покачал в воздухе ногой.

– Это было как гроза, после которой воздух стал чище, – сказал он и оперся локтем на бронзовый бюст Гитлера. – Когда после полудня начали поступать ужасные новости, кто мог надеяться, что все окончится так быстро и так благополучно? Ведь были моменты, когда ситуация казалась угрожающей. За то время, что я рядом с фюрером, это уже шестое покушение на его жизнь. Но ни одно из предыдущих не было таким опасным. Если бы заговорщики добились успеха, мы бы с вами сейчас здесь не сидели, в этом у меня нет ни малейших сомнений.

Геббельс зло высмеял всех заговорщиков, кроме Штауффенберга.

– Что за человек! – восхищенно воскликнул он. – Мне его почти жаль. Какое потрясающее хладнокровие! Какой ум! Какая железная воля! Несправедливо, что столь выдающийся человек оказался в окружении такого количества идиотов.

Геббельс встревожился бы намного больше, если бы знал, насколько успешными оказались действия заговорщиков в Париже. Пока он допрашивал Фромма и Хазе, офицеры, собравшиеся в отеле «Рафаэль», слушали льющуюся из репродукторов музыку Вагнера – очевидное свидетельство того, что радиостанции Германии все еще находятся в руках нацистов. Сами они уже давно посадили ведущих офицеров гестапо, СС и СД под замок. Что же случилось в Берлине?

В штабах различных военных подразделений, расположенных в Париже и его окрестностях, заступившие на ночное дежурство офицеры присматривались к непонятной ситуации с кошачьей осторожностью. Когда дежурный из штаба командования военно-воздушных сил позвонил дежурному в штабе генерала Оберга, командиру частей СС, он с немалым удивлением услышал ответ: «Сегодня связи нет». После этих коротких слов линия разъединилась. Служебные телефоны беспрестанно трезвонили, накрывая Париж невидимой сетью, сотканной из вопросов, на которые не было ответов, и ситуация не прояснялась. Увертки, уклончивость и недоговоренность в ту ночь стали нормой. Так продолжалось до тех пор, пока около часа ночи адмирал Кранке, самый решительный нацист из всех парижских командиров, решил, что Клюге больше нельзя доверять. Ведь тот являлся частью проклятой армии и определенно избегал всяческих контактов с ним. Терпение адмирала истощилось, и он поднял по тревоге военно-морские силы, находившиеся под его командованием. Эти люди, сказал он Юнгеру, очень скоро освободят Оберга, если этого не сделает сам Штюльпнагель.

Находившийся в отеле «Рафаэль» Штюльпнагель понимал, что его конец близок. Позвонил Юнгер и сообщил об угрозах Кранке, а стоящий рядом Бойнебург требовал какого-нибудь решения. Следует освободить Оберга или нет? Кранке, ярость которого требовала выхода, теперь обрушился на Линстова по телефону «Рафаэля». Это скандал! Немцы идут на немцев на улицах Парижа! В конце концов Штюльпнагеь сдался и приказал освободить пленных. При этом он добавил, чтобы Оберга привезли в «Рафаэль» для беседы. Линстов быстро свернул свой разговор с адмиралом, сказав, что в морских пехотинцах нет необходимости и что освободить арестованных распорядился лично Штюльпнагель.

На долю Бойнебурга выпала весьма опасная дипломатическая миссия восстановить власть СС в Париже. Он вошел в номер отеля «Континенталь», где содержались Оберг и его люди. С моноклем в глазу и улыбкой на физиономии он подошел к Обергу и отдал ему честь гитлеровским приветствием.

– Господа, – сказал он, – у меня для вас хорошие новости. Вы свободны. – И пока преимущество было еще на его стороне, он передал негодующему Обергу приглашение Штюльпнагеля встретиться с ним в отеле «Рафаэль».

Было два часа ночи. Оберг, вознамерившийся во что бы то ни стало получить объяснения, засунул возвращенный ему пистолет в кобуру и зашагал рядом с Бойнебургом к отелю «Рафаэль», а его офицеры поспешили снова водвориться в своих владениях. По правде говоря, Оберг не был тяжелым человеком, и с ним вполне можно было договориться. Он даже обменялся рукопожатием со Штюльпнагелем, когда тот объяснил ему, что задержание было ошибочным, хотя и имело благую цель – защитить его от враждебных действий. Поверил в это Оберг или нет, остается неизвестным, но, во всяком случае, он не отказался смыть все недоразумения предложенным ему шампанским. Конечно, немцы не должны драться с немцами на чужой земле. В переполненной комнате снова зазвучали громкие голоса и смех, и, когда в три часа в Париж прибыл Блюментрит, чтобы по приказу Клюге принять дела у Штюльпнагеля, освобожденного от своей должности, он с изумлением увидел, что Оберг, Штюльпнагель и Бойнебург пьют шампанское, словно старые друзья. Блюментриту тоже налили. Только Хофакер исчез. Он больше не мог вынести напускную веселость, за которой маячил лик смерти. Он потихоньку ускользнул, переговорил со своим другом Фалькенхаузеном[54]54
  Не путать с его дядей, генералом фон Фалькенхаузеном. Готтард фон Фалькенхаузен работал в штабе Штюльпнагеля.


[Закрыть] и поспешил упаковать немногочисленные пожитки, лихорадочно обдумывая план спасения. Блюментрит, человек по натуре добродушный, очень обрадовался, что дело разрешилось миром. Он вполне мог бы сгладить острые углы и постараться, чтобы происшедшее обошлось без последствий. Но Клюге, как и Фромм в Берлине, уже принял меры самозащиты, которые, по его мнению, должны были ликвидировать неопределенность его положения. Он отправил подробный отчет о деятельности Штюльпнагеля Гитлеру. Но фельдмаршалу, как и Фромму, не повезло: благодаря собственной моральной трусости он оказался скомпрометированным и в глазах нацистов, и в глазах заговорщиков.

На протяжении короткой летней ночи Шлабрендорф на Восточном фронте пытался образумить Трескова. Его друг был настроен на самоубийство.

– Они меня все равно скоро вычислят, – повторял он, – и сделают все, чтобы вытащить из меня имена товарищей. Чтобы этого не произошло, лучше я сам лишу себя жизни.

План Трескова заключался в следующем: он хотел умереть на линии фронта, чтобы это выглядело как смерть в бою. О его спокойную непреклонность разбивались все попытки Шлабрендорфа уговорить друга подождать и посмотреть, выйдут ли на него нацисты. Тресков не желал менять принятое решение.

Когда пришло время прощаться, Тресков еще раз повторил, что не сомневается в правильности попытки покушения на жизнь Гитлера. Он произнес слова, впоследствии ставшие известными.

– Теперь на нас взвалят все грехи, – сказал он. – Но только мое убеждение непоколебимо. Мы все сделали правильно. <…> Через несколько часов я предстану перед Богом и буду призван к ответу за свои действия и ошибки. Я верю, что сумею защитить все, что осознанно сделал в борьбе против Гитлера. Когда-то Господь пообещал Аврааму пощадить Содом, если в городе окажется хотя бы десять праведников. Я надеюсь, что он сбережет Германию именно благодаря тому, что мы сделали, и не уничтожит ее. Никто из нас не должен жаловаться на судьбу. Любой, кто решает присоединиться к движению Сопротивления, надевает на себя рубашку Несса. Ценность человека велика лишь тогда, когда он готов пожертвовать жизнью за свои убеждения».

Тресков поехал на линию фронта, где покинул своих товарищей и отправился один на опаснейший участок ничейной земли, за которым начинались русские позиции. Вскоре после этого спутники Трескова услышали выстрелы. Создавая видимость перестрелки, он произвел несколько выстрелов в воздух, после чего подорвал себя ручной гранатой.

Штюльпнагель перед лицом неминуемого ареста, допроса и смерти был собран и спокоен. Примерно в семь часов утра 21 июля он ушел с вечеринки, если, конечно, происходившее в офицерском клубе можно было так назвать, и уничтожил все бумаги, которые оставались в его личных апартаментах. Пока гестаповцы и эсэсовцы наслаждались жизнью, пожиная плоды победы, заговорщики ускользали по одному, чтобы уничтожить компрометирующие документы – что-то рвали на мелкие клочки, что-то сжигали, задыхаясь от едкого дыма, в офицерских туалетах. Затем Штюльпнагель направился в свой кабинет в отеле «Мажестик», чтобы разобраться с опасными документами там. Его секретарь, графиня Подевильс, в восемь часов утра нашла его за работой.

Роковой приказ поступил часом позже от Кейтеля. Штюльпнагелю предписывалось немедленно прибыть в Берлин, причем было настоятельно рекомендовано лететь самолетом. Только у генерала были другие планы. Он решил ехать на машине. Отправив сообщение, что прибудет в Генеральный штаб на следующее утро ровно в девять часов, он попрощался с коллегами и в одиннадцать тридцать покинул свой кабинет, чтобы перекусить в «Рафаэле» перед дальней дорогой. После этого Штюльпнагель сел в машину, но не успел отъехать, как заметил бегущую к нему графиню Подевильс. Преданная секретарша почувствовала, что видит своего генерала в последний раз, и захотела еще раз попрощаться. Когда машина тронулась в путь, женщина разрыдалась.

В тридцати милях к востоку от Парижа машина сломалась. Штюльпнагелю пришлось ожидать замены до трех часов. Донельзя измотанный, генерал несколько часов подремал в гараже. Когда путешествие возобновилось, начался весьма опасный участок пути лесной зоны Аргонна, где в засадах часто поджидали отряды маки. Они проехали Верден, пересекли Маас, и тут Штюльпнагель удивил водителя, приказав ему сделать крюк к Седану[55]55
  Выбор Седана был продиктован сентиментальными соображениями. Битва при Седане, происшедшая в 1870 году, решила исход Франко-прусской войны. В Германии до 1914 года отмечалась ее годовщина. В мае 1942 года у Седана произошло еще одно историческое сражение.


[Закрыть]. Там находилось поле боя, где храбро сражались и погибли многие солдаты его полка. Штюльпнагель, глядя в карту, развернутую на коленях, точно командовал, куда ехать. Возле Вахеравиля генерал приказал остановиться. Он сказал, что хочет немного прогуляться и снова сядет в машину у следующей деревни.

Близился вечер, и спутники Штюльпнагеля нервничали. Они отъехали на небольшое расстояние и остановились на обочине дороги. В это время и раздались выстрелы. Немцы развернули машину и помчались к тому месту, где оставили генерала. Его нигде не было видно. Не зная, где искать, они спустились к берегу расположенного поблизости канала и увидели Штюльпнагеля. Его тело плавало в воде лицом вверх, а руки стискивали горло. Спутники вытащили генерала на сушу. Должно быть, его подстрелили партизаны. Один глаз был выбит пулей, вошедшей в голову справа. Когда немцы поняли, что Штюльпнагель еще жив, его как могли перевязали и отвезли в госпиталь Вердена. Его ремня, фуражки и Рыцарского креста так и не нашли.

Когда новость о происшествии достигла Парижа, по французской столице начали распространяться самые разнообразные слухи. Что это было? Самоубийство? Нападение партизан? Или, может быть, новые методы гестапо? Никто не знал. Помощника Штюльпнагеля Баумгарта, беспокойно дремавшего в своем номере в отеле «Галлия», разбудил телефонный звонок. Еще не до конца проснувшись, он схватил трубку, убежденный, что кто-то предупреждает его о грядущем визите гестапо. Его страх отнюдь не уменьшился, когда он услышал в трубке незнакомый голос. Некто, не пожелавший назваться, сказал, что Штюльпнагеля ранили террористы и он находится в военном госпитале Вердена.

– Вы отправитесь к нему завтра, – добавил странный голос.

– Кто вы? Что вы хотите?! – воскликнул расстроенный и сбитый с толку Баумгарт, но неизвестный собеседник уже повесил трубку. На следующий день Баумгарт узнал от Линстова, что тот всю ночь пытался дозвониться до его номера в «Галлии», но телефон не отвечал, что было очень странно. Тем не менее Баумгарт немедленно вызвался поехать в Верден. Там он узнал, что генерала прооперировали, сделали переливание крови и он будет жить, но, поскольку пуля перебила зрительные нервы, останется слепым. Он также выяснил, что медики уверенно говорят о попытке самоубийства.

Герделер, несмотря на то что общение с ним стало чрезвычайно опасным, еще не растерял друзей. В дни, непосредственно предшествовавшие покушению, он находился в Берлине, проводя по нескольку часов в домах своих друзей и знакомых. В конце концов его коллега генерал Герхард Вольф, служивший в транспортном управлении полиции, настоял на его отъезде (на полицейской машине с фальшивыми номерами) в Херцфельде, где было относительно безопасно. Там он его оставил поздно вечером 19 июля, предоставив самостоятельно дойти пешком до поместья его друга барона Паломбрини, который к тому времени уже находился под подозрением гестапо за укрывательство заговорщиков.

Человек, который уже мог стать канцлером Германии, был подавлен и встревожен. Он не сказал Паломбрини, почему так отчаянно нуждался в убежище: чем меньше хозяин знает, тем лучше для него. В пятницу, на следующий день после покушения, ему удалось ускользнуть из поместья в другое укрытие, расположенное немного дальше, причем сделал он это очень вовремя. Вскоре после его ухода гестапо арестовало Паломбрини. В Берлине в это же время был арестован Попиц.

Гизевиусу повезло немного больше. Он прекрасно понимал, что гигантский рост делает его заметным в любой толпе. Поэтому он оставался в подвале дома Штрюнков до семи часов утра, после чего отправился в переполненном вагоне пригородного поезда в центр Берлина, чтобы поискать связи, которые помогли бы ему выбраться из Германии. В первый день ему не удалось найти ничего подходящего, однако ночь он провел в доме еще одного друга – Ганса Коха, который, хотя и был очень осторожным человеком, предложил Гизевиусу свое гостеприимство. Выбраться из Германии ему не удавалось еще шесть месяцев.

Фон Хассель, находившийся вместе с сыном Вольфом в Потсдаме, решил остаться в Берлине и спокойно ожидать неминуемого ареста. Он и его супруга очень страдали из-за вынужденной разлуки в эти последние дни свободы, однако он оставил ей четкие инструкции относительно урегулирования их частных дел. Фон Хассель написал жене в Мюнхен, где каждый день велись воздушные налеты, что Бек «умер на боевом посту», и очень сожалел о кончине «этого благородного человека».

Хофакер в панике поспешил к своим парижским друзьям. Им владела только одна мысль: уехать за границу и скрываться. Вечером 21 июля сотрудники штаба Штюльпнагеля, участвовавшие в заговоре, собрались у него, чтобы обсудить, как вести себя дальше. После этого Хофакер взял себя в руки и согласился с тем, что разумнее всего будет на следующий день, в субботу, появиться на службе и попросить отпуск для отъезда в Германию. А уж оказавшись в Германии, он сможет исчезнуть и делать то, что сочтет нужным. В тот же вечер Бойнебург устроил еще одну «примирительную» вечеринку для Оберга и его старших офицеров, по окончании которой Оберг подарил коменданту города, сутками раньше отдавшему приказ о его аресте, изящно оформленную коробку сигар, приобретенную на черном рынке Парижа.

А Бонхёффер продолжал отбывать заключение в тюрьме Тегель. 21 июля он написал оттуда длинное письмо о необходимости веры, в котором, в частности, указал: «Как может человек позволить себе возрадоваться успеху или впасть в уныние от горечи поражения, если все это ничтожно по сравнению со страданиями Господа! Надеюсь, вы меня понимаете, несмотря на краткость изложения. Я очень благодарен за то, что мне было дано это понять. Я осознаю, что никогда бы не сумел постичь эту истину, если бы не выбрал именно такой путь. Вот почему я думаю с благодарностью о прошлом и о настоящем. Возможно, вас удивит тон моего письма. Но если я чувствую необходимость высказать свои мысли, с кем я должен поделиться? Да поможет нам Бог пережить это время, но прежде всего да направит он нас по пути к себе!»