Текст книги "Июльский заговор. История неудавшегося покушения на жизнь Гитлера. 1943-1944"

Фрейслер. Но он дал вам точные указания и наверняка ожидал точного ответа? В конце концов, в любой день, в любой момент могло поступить сообщение: «Фюрер убит!» Вы не могли оставить дела в подвешенном состоянии и ничего не предпринимать. Вы были обязаны действовать.

Хазе. Да.

Фрейслер. И что же вы сделали?

Хазе. Сказал Jawohl и вышел, потом получил письменный приказ».

И снова прозвучал обзор событий. Хазе, как и остальные офицеры, стоически прятался за офицерской маской, стараясь говорить как можно меньше. Лаутц потребовал, как и раньше, смертную казнь.

Защитники, когда им дали возможность говорить, один за другим вставали со своих мест и жаловались на свою «неблагодарную задачу». Их общее отношение к своим подзащитным выразил доктор Вайсман, представлявший Вицлебена. Он сказал: «Вы можете спросить: «Зачем вообще вести защиту?» Такой порядок определен буквой закона, и более того, в случаях, подобных этому, долгом защиты, по нашему мнению, является помощь суду в вынесении приговора. Не приходится сомневаться, что на некоторых процессах даже лучший защитник не сможет найти ничего, что можно было бы сказать в защиту обвиняемого…»

Затем обвиняемым предоставили формальную возможность выступить еще раз. Фрейслер очень старался, чтобы никто не мог придраться к порядку ведения процесса, даже когда речь шла о предателях и изменниках. Вицлебен и Йорк решительно заявили, что им нечего сказать. Клаузинг и Бернардис признали свою вину и обратились с просьбой, чтобы их расстреляли, как офицеров, а не повесили. Гепнер сказал, что в своих действиях он не руководствовался личными амбициями, и просил позаботиться о семье. Хаген тщетно уверял, что понятия не имел, для чего нужна взрывчатка, а Штифф, который также попросил, чтобы его расстреляли, сообщил, что вообще был введен в заблуждение и не ведал, что творил.

Затем Фрейслер настоял на передаче в мельчайших подробностях рассказа о самоубийстве Бека и казни Штауффенберга и его ближайших товарищей после проведенного Фроммом военного трибунала. Вероятно, он считал все это удачной прелюдией для вынесения смертного приговора, который собирался вынести. Однако он намеревался провести длительное обсуждение, что и сделал после перерыва на обед. Суд завершил работу в четыре тридцать пополудни.

Как только подсудимым был вынесен смертный приговор, их отвезли в тюрьму Плётцензее для приведения приговора в исполнение. Им было отказано в любой духовной помощи или утешении священнослужителями в тюрьме, но, несмотря на этот запрет, двум протестантским пасторам удалось попасть в камеры осужденных.

По рассказу свидетеля казни, одного из тюремных надзирателей, эти люди были чудовищно одиноки, когда один за другим умирали, ослепленные ярким светом прожекторов, необходимым для ведения киносъемки.

«Представьте себе комнату с низким потолком и побеленными стенами. Под потолком закреплена балка, из которой торчит шесть крюков, вроде тех, которые используют мясники для подвешивания мясных туш. В одном углу стоит камера. Рефлекторы отбрасывают яркий слепящий свет, как в киностудии. В этой странной маленькой комнате находились главный прокурор рейха, палач с двумя помощниками и я с другим надзирателем. У стены стоял небольшой столик с бутылкой коньяка и стаканами – для свидетелей казни.

Ввели осужденных. Они были в тюремной одежде, руки скованы наручниками. Всех построили в ряд. Посмеиваясь и бросая злобные шутки, палач приступил к работе. Он уже давно слыл в своих кругах большим «юмористом». Не было сделано никаких заявлений, отсутствовали священники, журналисты.

Один за другим все десять осужденных приняли свою участь. Вся процедура заняла двадцать пять минут. С физиономии палача не сходила кривая усмешка. Шутки не прекращались. Камеру не выключали ни на минуту. Гитлер пожелал увидеть, как умирали его враги. В тот же вечер он получил возможность просмотреть запись в рейхсканцелярии.

Все проходило по его личному сценарию. Он велел предварительно доставить к себе палача, чтобы обсудить все подробности процедуры. «Я хочу, чтобы они были повешены, хочу видеть, как они висят, словно мясные туши». Это были его слова».

Еще более подробным было повествование одного из операторов.

«Комната была длиной около тринадцати футов, а шириной – двадцати шести. Черный занавес разделял ее на две части. Через два маленьких окошка почти не проникал дневной свет. Непосредственно перед этими оконцами из потолка торчало восемь крюков. На них должны были быть повешены осужденные. В комнате также находилось приспособление для обезглавливания. Бывший генерал был первым осужденным, кого ввели сквозь черный занавес в комнату. Его сопровождали два палача. Вначале в «предбаннике» обвинитель еще раз зачитал смертный приговор осужденным, добавив: «Осужденный, вы приговорены Народной судебной палатой к смертной казни через повешение. Приговор будет приведен в исполнение немедленно».

Осужденный, подгоняемый палачом, шел в конец комнаты с высоко поднятой головой. Придя на указанное ему место, он делал поворот кругом. Ему на шею набрасывали петлю из пеньковой веревки. Затем осужденного поднимали, и верхняя петля веревки надевалась на крюк, торчащий из потолка. После этого осужденного с силой бросали вниз, и петля затягивалась вокруг шеи. Я думаю, что смерть наступала быстро.

Когда первый приговор был приведен в исполнение, перед повешенным задергивали черный занавес, так что остальные осужденные его не видели. Казнь велась очень быстро. Все осужденные шли к месту казни, держась очень прямо. Никто не произнес ни слова жалобы».

В прощальном письме, написанном жене Петером Йорком, которому в момент казни не было и сорока лет, была эпитафия тем, кто умер после 20 июля[65]65
  Марион Йорк сказала Генриху Фенкелю, что не получала этого письма, которое, кстати, было довольно длинным, в течение многих месяцев. Она знала о существовании письма, но впервые взяла его в руки только в апреле 1945 года. Тогда к ней пришел эсэсовский генерал с неожиданным предложением государственной пенсии. Она отказалась принять пенсию от правительства, убившего ее мужа, но потребовала вернуть ей письмо, которое генерал сразу вручил ей.


[Закрыть]:

«Кажется, что мы пришли к концу нашей богатой и красивой жизни вместе… Надеюсь, моя смерть будет принята как искупление всех моих грехов и очищающая жертва. <…> Возможно, эта жертва хотя бы немного сократит бесконечное расстояние, отделяющее наше время от Бога. <…> Мы хотим зажечь пламень жизни: нас окружает море огня».

4

«Офицерский» процесс 7–8 августа стал образцом для прошедших в следующие недели. Герделер, Хассель и Лейшнер были среди осужденных 7–8 сентября. Хасселю 5 сентября объявили, что он лишен своего официального статуса отставного гражданского служащего, и в тот же день он получил текст обвинения. По словам его сына, три четверти указанного там было для Хасселя открытием, но в любом случае обвиняемым не дали шанса оправдаться или объяснить свои мотивы. И все же, как пишет Вульф Ульрих фон Хассель, обвиняемые «доставили Фрейслеру немало тяжелых минут». Свидетель, присутствовавший на процессе, рассказал сыну о ходе заседания и образцовом поведении его отца. 8 сентября Хассель был приговорен к смерти, немедленно отправлен в тюрьму Плётцензее, где умер через два часа после оглашения приговора. Его семья узнала о случившемся через три дня из газет.

Хассель знал, что у него нет шансов уцелеть, и потому все его мысли были только о судьбе семьи. В один из последних дней в тюрьме, на несколько минут оставшись наедине со Шлабрендорфом, он сказал ему: «Моя смерть очевидна. Когда выйдете отсюда, пожалуйста, передайте привет моей жене. Скажите, что в последние минуты я буду думать о ней»[66]66
  Младшая дочь фрау Хассель была арестована в Италии, и у нее отобрали маленьких детей – двух и трех лет от роду. В октябре на фронте быт арестован младший сын Хасселя. Они оба остались в жи вых, а в июле 1945 года вернулись домой.


[Закрыть].

Даже нацистский министр юстиции Отто Георг Тирак, присутствовавший на процессе в качестве наблюдателя, счел необходимым высказать критические замечания о ведении Фрейслером процесса в секретном донесении, отправленном им Борману для передачи Гитлеру: «Ведение председателем процесса было приемлемым и объективным с обвиняемыми Вирмером и Герделером, несколько нервозным по отношению к Лежену-Юнгу. Он не позволил Лейшнеру и фон Хасселю закончить свои заявления, постоянно кричал и обрывал их. Это произвело плохое впечатление, тем более что председатель разрешил присутствовать на процессе примерно тремстам зрителям. Постоянные длинные речи председателя, имевшие в основном чисто пропагандистские цели, оказали неблагоприятное воздействие. От этого серьезно пострадало достоинство нашего суда. У председателя полностью отсутствует хладнокровное превосходство и ледяная сдержанность, совершенно необходимые для подобного процесса. <…> Хайль Гитлер».

Прорыв союзников в Кане представлялся неизбежным, и Роммеля перевели в другой военный госпиталь, расположенный недалеко от Сен-Жермена. 8 августа, в последний день офицерского процесса, его отвезли домой – в Херлинген, что рядом с Ульмом на Дунае. Здесь он пошел на поправку быстрее, хотя один из навещавших его врачей заметил, что ни один человек не мог остаться в живых с такими ранениями. 6 сентября его навестил находившийся под подозрением Шпейдель. Во время беседы Роммель назвал Гитлера «патологическим лгуном», изливающим свой гнев на участников заговора. Роммель отправил послание Гудериану, ставшему начальником Генерального штаба армии, потребовав, чтобы Гитлера лишили возможности командовать раньше, чем Германия будет оккупирована. Он даже предложил свои услуги, поскольку чувствовал себя уже намного лучше. Но другим посетителям он говорил, что Гитлер очень скоро будет мертв, и жаловался, что за его домом постоянно следят.

Роммель был прав. 7 октября его вызвали по телефону на совещание в ставку фюрера в Берлине. Врачи не позволили ему ехать. Тогда Гитлер 14 октября отправил в Херлинген генералов Бургдорфа и Мейзеля, которые привезли «черную метку». Генералы прибыли в небольшой зеленой машине, за рулем которой сидел одетый в черное эсэсовец. После короткой беседы с посетителями Роммель поднялся наверх к жене. Его голос звучал, словно с того света. Ему сказали, что на допросах в гестапо выявлена его причастность к заговору.

– Через четверть часа я буду мертв, – сказал он. – Гитлер предложил мне выбор: яд или суд. Яд они привезли с собой.

К этому времени дом уже был окружен эсэсовцами. Роммель попрощался с женой и сыном и уехал с генералами. Когда они отъехали на небольшое расстояние от дома, Бургдорф заставил Роммеля принять яд. Его тело доставили в Ульм – в военный госпиталь с приказом не производить аутопсию, поскольку все уже решено в Берлине.

Жене сообщили, что Роммель внезапно умер от кровоизлияния в мозг, а народу разъяснили, что смерть явилась следствием ранений в автомобильной аварии. По распоряжению Гитлера Роммеля похоронили с соблюдением всех воинских почестей. Кальтенбруннер, словно мрачная хищная птица, надзирал за церемонией, а Рундштедт был делегирован, чтобы озвучить сожаления партии. «Его сердце принадлежало фюреру», – сообщил он и отбыл еще до кремации, так и не переступив порог дома фельдмаршала. Фрау Роммель пришлось пережить самую страшную насмешку в своей жизни, принимая официальные выражения соболезнования от партийных лидеров во главе с самим Гитлером. Следовало поддерживать иллюзию того, что Роммель был самым популярным военным деятелем в окружении Гитлера.

К осени 1944 года все руководители заговора были казнены, кроме Герделера, смертный приговор которому, вынесенный 8 сентября, пока не был приведен в исполнение. Герделер был слишком важным свидетелем, чтобы его можно было так просто уничтожить. Наступил период затишья. Допросы почти прекратились. Мольтке, Бонхёффер, Донаньи, Мюллер, Герштенмайер и Шлабрендорф все еще находились в заключении.

После 20 июля Донаньи был переведен из гестаповской тюрьмы в концентрационный лагерь Заксенхаузен[67]67
  После обнаружения изобличающих документов в Цоссене (так называемый Zossener Aktenfund) Донаньи был вынужден признаться. Документы, многие из которых были написаны рукой Донаньи, также содержали заметки, сделанные Беком, Остером и Канарисом. Среди них был и весьма подробный план переворота, разработанный Остером и другими заговорщиками. Для заговорщиков было характерно тщательно, с учетом всех деталей, спланировать будущие действия, но в решающий момент оставить так многое без внимания.


[Закрыть]. Макс Гейслер, работавший санитаром в лазарете, однажды был поднят ночью, чтобы приготовить комнату для нового пациента. Вскоре гестаповцы внесли туда Донаньи на носилках. Его держали в лазарете в полной изоляции, а Гейслеру, выполнявшему роль медбрата, было запрещено разговаривать с пациентом. «В результате жестокого обращения гестапо, – свидетельствует Гейслер, – Донаньи был настолько ослаблен и парализован, что не мог умываться и питаться самостоятельно и даже поворачиваться в постели». Он постоянно мучился от сильной боли и сам сказал Гейслеру, что у него нет шансов на выздоровление. Норвежский пленный врач-терапевт, посещавший пациента, сказал, что в результате жестокого обращения гестапо у Донаньи имелись серьезные внутренние повреждения, а также травма позвоночника. Гейслер нарушил приказ о молчании и вел с пациентом долгие беседы всякий раз, когда они оставались наедине. Он сообщал ему последние новости и отвечал на вопросы.

Гестапо подозревало, что Донаньи помогал в подготовке заговора 20 июля. Гейслер так описывал происходившее в Заксенхаузене: «Первый допрос гестапо после прибытия узника в лагерь длился около восьми часов. Он происходил в помещении службы безопасности блока R1, а уже все следующие допросы велись в лазарете. Гестаповцы всегда принимали меры, чтобы я не мог ничего услышать. Тем не менее пронзительные голоса гестаповцев были отлично слышны сквозь тонкие стены. Эти необразованные деревенщины терзали его как могли. Вне всяких сомнений, в этом неравном состязании Донаньи показал себя лучшей и сильнейшей стороной».

Позднее Донаньи перевели из лазарета в так называемое отделение для отдыха, где, по словам Гейслера, возможностей получить хороший уход было намного меньше. В конце января его отвезли на санитарной машине обратно в Берлин в гестаповскую тюрьму, где уже содержались Бонхёффер и Шлабрендорф.

Начали происходить странные вещи. Совершенно неожиданно Шлабрендорфа отправили из тюремной камеры в Заксенхаузен. Там ему показали стрельбище и сказали: «Теперь ты знаешь, что будет с тобой в ближайшем будущем». Затем его отвели в крематорий и заставили стоять рядом с гробом Трескова, пока его открывали. Шлабрендорф так никогда и не сказал, что он чувствовал, глядя на тело товарища, который лежал в могиле начиная с лета. Перед тем как бросить тело в огонь, у Шлабрендорфа потребовали признание, но он не произнес ни слова. Его не расстреляли, а отправили обратно в тюрьму.

Его процесс не начинался до декабря, когда возобновились долгое время откладываемые слушания. Шлабрендорфа привезли в Народную судебную палату вместе с пятью другими узниками 21 декабря, и он получил возможность увидеть Фрейслера в деле, не представ перед ним лично. Он писал: «Председатель Роланд Фрейслер ввел в практику выискивание даже самых мельчайших проступков и представление их «государственной изменой». Соответственно в большинстве случаев приговором становилась смертная казнь, обычно через повешение. Фрейслер не чурался произнесения длинных пропагандистских речей. По большому счету на этих слушаниях говорил только он, мощи его голоса хватило бы на несколько залов суда».

Свидетельства против Шлабрендорфа оставались настолько слабыми, что он имел все основания надеяться избежать смертного приговора, если изменит признание относительно того, что знал о намерениях Трескова, на основании того, что оно было получено под пытками. Получилось так, что слушание его дела отложили, и последнее заседание состоялось только в феврале, причем при самых драматических обстоятельствах.

Мольтке повезло куда меньше. Его процесс, также некоторое время откладывавшийся, состоялся 10 января, одновременно с процессом Герштенмайера[68]68
  Доктор Герштенмайер сказал нам, что заявил о своем случайном появлении на Бендлерштрассе. Он сказал, что был гостем Йорка и собирался доставить его домой по просьбе графини, поскольку до него невозможно было дозвониться по телефону. Фрейслер вдоволь поиздевался над швабским акцентом Герштенмайера. Доктор Лоренцен, сотрудник штаба Бормана, написавший секретный отчет о ведении процесса, обратил внимание на обращение Фрейслера с Герштенмайером, утверждая, что это снизило накал страстей.


[Закрыть] и некоторых других лиц, связанных с «группой Крейсау». Мольтке оставил подробный рассказ о нем в письме, написанном жене из тюрьмы после процесса. Он описал переполненный зал, что было более чем странно, учитывая первоначальное заявление Фрейслера о строгой секретности процесса. Допрос отца Дельпа, который прошел первым, послужил основой для выявления природы дискуссий на собраниях «группы Крейсау», а также для нападок на католическую церковь и иезуитов. По словам Мольтке, оскорбления Фрейслера дождем полились на Дельпа лишь потому, что он позволил проводить встречи группы в своем доме, когда сам отсутствовал.

– Тем самым, – с триумфом воскликнул Фрейслер, – вы сами показали, что отлично знали о происходящем под вашим кровом акте государственной измены. Но, естественно, столь священная, сановная особа, какой вы являетесь, очень беспокоилась о том, чтобы защитить свою голову с выбритой тонзурой от опасности. Поэтому вы и уходили в церковь помолиться, чтобы заговор тем временем развивался так, как это угодно Богу.

Описание Фрейслера, данное Дельпом, является метким и весьма откровенным. «Фрейслер умен, нервозен, тщеславен и заносчив. Он все время играет, причем таким образом, что второй игрок заведомо вынужден занять более низкое положение». Процесс, утверждает Дельп, был специально организован таким образом, чтобы уничтожить обвиняемого, и допускались только такие свидетельства, которые помогали достижению этой цели. «Все вопросы были заранее подготовлены, – писал Дельп, – и горе тебе, если ты давал не тот ответ, который был нужен Фрейслеру. Это расценивалось как иезуитство». Мольтке, по мнению Дельпа, страдал из-за своей связи со священниками и пасторами.

На этом процессе Фрейслер использовал следующий метод: он последовательно одного за другим допрашивал коллег Мольтке, чтобы на основе их показаний выстроить свидетельство против самого Мольтке – главной фигуры на слушании. Мольтке заметил, что Фрейслер всегда говорил об обвиняемых как о «членах группы Мольтке»[69]69
  Именно от Фрейслера пошло широко используемое сегодня выражение «группа Крейсау (Мольтке)».


[Закрыть], о об их дискуссиях – как о «подготовительной работе для государственной измены», независимо от того, шла ли речь об активном насилии или нет. Мольтке был «хитрым предателем и гнусным пораженцем», а его имя «присутствует повсюду, словно красная нить».

Мольтке пишет так, словно процесс доставил ему некоторое удовольствие, как будто он почувствовал облегчение, когда после долгих месяцев напряженного ожидания все прошло на удивление хорошо. Шульце, один из обвинителей, «не производил неприятного впечатления», почти поголовно молчавшие защитники были «все очень порядочными». Даже Фрейслер, техника нападок которого не изменилась со времени предыдущих процессов, описан Мольтке как «талантливый и не без гениальности». Хотя Фрейслер всячески стремился произносить монологи, Мольтке утверждает, что было вполне возможно «вставить ответы, возражения и даже огласить новые факты. Правда, если при этом обрывалась нить его рассуждений, он выходил из себя, делал вид, что ничему не верит, или начинал орать на провинившегося»[70]70
  Лоренцен в своем секретном донесении Борману писал о поведении Мольтке во время допроса следующее: «Он очень высок, но болезненно хрупок. Из-за слабого здоровья во время допроса он быт вынужден сидеть. Вместо того чтобы честно признать свою вину, Мольтке постоянно уклонялся от темы, используя юридические и квазифилософские софизмы. <…> Какое-то время Фрейслер его слушал на удивление терпеливо, но когда ему это надоело, то заорал на Мольтке, что не позволит больше делать из себя идиота».


[Закрыть]. Когда неожиданно понадобился Уголовный кодекс, его в суде не смогли найти. Подобные ситуации, по словам Мольтке, были типичными.

Процесс длился два дня. Мольтке был полон решимости дать бой и даже получал некое удовольствие от своих схваток с Фрейслером.

«Мы начали довольно умеренно, но очень быстро, можно сказать, с головокружительной скоростью. Слава богу, легок на подъем и сумел приноровиться к скорости Фрейслера, что явно доставило удовольствие нам обоим. <…> Вплоть до нашей беседы с Герделером и моей позиции по отношению к ней все шло гладко и без особого ажиотажа.

В этом месте я возражал, что полиция и служба безопасности знала все. Это привело Фрейслера к пароксизму номер 1. Все, что довелось испытать Дельпу, было детской игрой в сравнении с тем, что обрушилось на меня. Налетел настоящий ураган. Он заколотил кулаками по столу, стал такого же цвета, как его мантия, и заорал: «Я этого не потерплю! Не желаю слушать ничего подобного!» И так повторялось много раз. Поскольку я знал, что в любом случае конец будет один, мне было все равно. Я холодно смотрел ему прямо в глаза, чего он явно не ожидал, и временами не мог удержаться от улыбки. Это хорошо видели официальные лица, сидевшие справа от Фрейслера, и Шульце. Жаль, что ты не видела выражение лица Шульце!»

Фрейслер яростно нападал на Мольтке за его пораженческие настроения и тесное общение с католическими священниками и протестантскими пасторами. В своем письме Мольтке воспроизводит насмешки Фрейслера: «А кто присутствовал? Отец иезуит? Из всех мыслимых людей именно иезуит! И еще протестантский священник и трое других, позднее приговоренных к смертной казни за участие в заговоре 20 июля! И ни одного национал-социалиста! Нет, ни одного! Что ж, я могу сказать только одно: кота выпустили из мешка. Отец иезуит! Именно его из всех людей вы выбрали, чтобы обсудить вопрос гражданского неповиновения! А как насчет иезуитского архиепископа? Ведь вы его тоже знаете! Он приезжал в Крейсау. Архиепископ иезуитов, одно из высших должностных лиц самого опасного врага Германии, навещает графа Мольтке в Крейсау. И вам даже не стыдно! Хотя любому честному немцу было бы противно даже взглянуть в сторону иезуита. Вы только представьте, это люди, которые не служат ни в одной армии из-за своего к ней отношения! Если я знаю, что в городе есть епископ иезуитов, для меня этого достаточно, чтобы я держался от такого города подальше! Зачем он приезжал? Подобные люди должны ограничить свою деятельность загробным миром, а этот мир оставить в покое. Да и вы посещали епископов. Искали нечто потерянное, я полагаю? Откуда вы получали приказы? Вам отдавал приказы фюрер и партия национал-социалистов. Это относится к вам в такой же степени, как и к любому порядочному немцу. А любой, кто руководствуется приказами, не важно, как и чем они замаскированы стражей потустороннего мира, получает их от врага, а значит, заслуживает соответствующего обращения».

Мольтке описывает свою схватку с Фрейслером как некую форму духовной дуэли: «В одной из своих тирад Фрейслер сказал мне, что национал-социализм схож с христианством только в одном отношении: оба требует человека целиком. Не знаю, насколько внимательно слушали остальные присутствующие диалог между мной и Фрейслером. Это был диалог, который вели души, и, хотя у меня было не много возможностей вставить свои реплики, в процессе него мы узнали друг о друге намного больше. Фрейслер был единственным из всей банды, который хорошо меня понимал, и единственным, кто отдавал себе отчет, почему необходимо от меня избавиться. Создавалось впечатление, что мы беседуем друг с другом в вакууме».

Конец наступил неожиданно. Фрейслер закончил очередной монолог и требовательно вопросил, имеет ли Мольтке что-нибудь добавить. «На это, к сожалению, после некоторых колебаний я ответил – нет. И все закончилось».

Мольтке было приятно очевидное признание Фрейслера того, что он, Мольтке, не склонен к насилию. На одной из стадий процесса Фрейслер утверждал, что Мольтке не мог оценить степень своей вины, потому что жил в своем собственном мире и своими руками отрезал себя от «сражающегося сообщества людей». Мольтке ухватился за это утверждение.

«Если рассматривать в целом, этот упор на религиозный аспект дела соответствует внутренней сущности проблемы и показывает, что Фрейслер в конечном счете хороший судья с политической точки зрения. Это дает нам бесценное преимущество быть убитыми за то, что мы действительно сделали и что стоит того. <…> Самое лучшее, касающееся суда с таких позиций, заключается именно в этом. Установлено, что мы не желали применения силы. Эти процессы доказали нашу полярную противоположность с Герделером и его людьми, отделили от практической деятельности. Мы будем повешены за то, что думали вместе. Фрейслер прав, тысячу раз прав, и, если нам предстоит умереть, я предпочитаю умереть за это. <…> Фрейслер, сам того не желая, сослужил нам прекрасную службу. Наши историки получили документальное подтверждение бесспорному факту: здесь преследуют не заговоры, не планы, а дух человеческий. Да здравствует Фрейслер!»

Ведя умственное сражение со своим судьей, Мольтке, словно в некоем видении, представлял себя в уединении, как будто он был рыцарем, воплощавшим дух христианства и ведущим битву с воплощением дьявола. Он сказал, что Фрейслер постепенно стал выделять его, отодвинув на второй план даже Герштенмайера и Дельпа. Похоже, он считал, что Мольтке, и только Мольтке символизировал главную и решающую угрозу духу нацизма.

«Он вызывает, – писал Мольтке, – у Ойгена и Дельпа слабость, причиной которой стали чисто человеческие надежды, от которых они не могли отказаться, поэтому их дела стали вторичными. И вот в итоге я выбран как протестант, а подвергся нападкам и осуждению в первую очередь за свои дружеские отношения с католиками. Это означает, что я стоял перед Фрейслером не как протестант, не как крупный землевладелец, не как представитель аристократии, не как пруссак и даже не как немец. Нет, я стоял перед ним как христианин, и ничего более. <…> Все, что было скрыто ранее, обретает смысл. <…> Подумать только, Господь так много претерпел только ради этого одного момента».

Герштенмайер описывает слушание своего дела на процессе как «дикую схватку на интеллектуальной почве». Главное обвинение против него заключалось в том, что он был осведомлен и о взглядах Мольтке, и о планах Герделера, поскольку посещал встречи «группы Крейсау», но не донес полиции. Герштенмайер был очень удивлен, получив от Фрейслера только заключение сроком семь лет[71]71
  Легкий приговор мог быть результатом доклада Лоренцена Борману о поведении Фрейслера на процессе. Он мог также стать следствием влияния девицы, которая много лет жила среди домочадцев Герштенмайера, а впоследствии вышла замуж за человека по фамилии Зюндерман, видного нациста и друга Фрейслера.


[Закрыть]. Он говорит: «Общественный обвинитель требовал смертного приговора, но вынесение решения было отложено на двадцать четыре часа, после чего было оглашено: семь лет принудительных работ и лишение гражданских прав. Я счел это необъяснимым. Мои друзья, значительно менее виновные, отправлялись на казнь этим же судьей».

Мольтке и Дельп были приговорены к смерти. Дельп внешне не проявил никаких эмоций, а Мольтке улыбнулся.

Приговор Мольтке не был приведен в исполнение в Плётцензее до 23 января. Некоторые его прощальные письма жене сохранились. Они были тайком вынесены из тюрьмы Тегель, куда его отвезли после вынесения приговора. Он пишет о ежечасном ожидании смерти, постоянно объясняя жене, что никогда не был в лучшем настроении и никогда не чувствовал присутствие Господа так близко. «Сначала я должен решительно заявить, что последние часы человеческой жизни ничем не отличаются от других. Я всегда считал, что человек в подобной ситуации не мог чувствовать ничего, кроме страха, постоянно повторяя себе: «Ты в последний раз видишь закат, ты в последний раз ложишься спать, тебе осталось услышать только два раза, как часы пробьют двенадцать». Но ничего подобного! Возможно, тому виной несколько экзальтированное состояние, в котором я нахожусь, не знаю, но я ощущаю душевный подъем. Я могу только молиться Отцу нашему небесному, чтобы Он позволил мне и дальше чувствовать это, поскольку так намного легче для бренной плоти. Как добр ко мне Господь! Рискну показаться истеричным, но я настолько исполнен благодарности, что в моей душе не осталось места больше ни для чего. Он так уверенно и решительно руководил мною в течение тех двух дней. Пусть в суде стоял адский шум, пусть господин Фрейслер и стены суда шатались и угрожали обрушиться, мне было все равно».

Эти последние письма опирались на надежду Мольтке, что с его женой и детьми все будет в порядке – им поможет вера. Даже расставание с ними не представлялось ему настоящей разлукой. Он чувствовал, что его супруга и он образуют «единую созидательную мысль». Он помнил чувство единения, которое испытал, когда во время одного из ее посещений тюрьмы они вместе принимали Святое причастие. «Я немного всплакнул, но не потому, что был расстроен, пал духом или желал вернуть прошлое, нет, причиной моих слез была благодарность, потому что я никогда не ощущал присутствие Бога так полно и всеобъемлюще. Это правда, что мы не можем встретиться с Ним лицом к лицу, но мы не можем не оказаться всецело под Его властью, когда внезапно осознаем, что на протяжении всей нашей жизни Господь шел впереди нас, как облачко жарким днем или яркий огонь в ночи. Он дает нам это почувствовать неожиданно и сразу. А это значит, что больше ничего не может случиться».

Мольтке был повешен в Плётцензее 23 января, через тринадцать дней после вынесения приговора. Пёльхау, капеллан тюрьмы Тегель, сам бывший членом «группы Мольтке», хотя и остался вне подозрений у нацистов, принес из тюрьмы его прощальные письма. Он же рассказал о последнем дне Мольтке: «23 января я пришел к нему около 11 часов, мы обменялись письмами. Когда же я заглянул в его камеру около часа дня, как это делал обычно, там уже никого не было. Его неожиданно отправили в Плётцензее. Я сразу позвонил туда, но он еще не прибыл, хотя ожидался с минуты на минуту. Мой коллега – католик Бухгольц – вызвался немедленно отправиться в камеру смертников. Он пришел как раз вовремя, чтобы встретить осужденного, и позже сказал Фрейе, что Гельмут прошел свой последний путь спокойно и с достоинством».

Гитлер поклялся отомстить семьям заговорщиков, но принципы Sippenhaft (арест из-за семейной принадлежности) применялся весьма нерегулярно[72]72
  Графиня Нина фон Штауффенберг описала авторам свое тюремное заключение. Она не жаловалась на физическую жестокость. Из– за беременности она получала специальное питание. Раз в неделю ей позволялось принять ванну. Ее имя изменили на Шанк – это была часть процесса уничтожения имени Штауффенберга, а его сыновья именовались Майстер. Эсэсовцы хотели, чтобы они были усыновлены и выросли, не зная своего настоящего отца. Но из этого ничего не вышло. Однажды, придя в ванную, графиня оказалась рядом с женой лидера Коммунистической партии Германии Тельмана. Фрау Тельман только что узнала о смерти мужа. Графиня сказала, что всячески старалась ее успокоить.


[Закрыть]. В то время как десять членов семьи Штауффенберга и восемь родственников Герделера были отправлены в Бухенвальд, Вульф фон Хассель, несмотря на свои постоянные стычки с гестапо от имени своего отца, арестован не был, а его матери только запретили выезжать за пределы Эбенхаузена. Младшая дочь фрау Хассель Фей Пирцио-Бироли была арестована, и у нее отобрали маленьких детей. Вдова Хофакера и его дети также подверглись аресту, но фрау Роммель после смерти мужа осталась на свободе.

Гизевиус узнал, что его незамужняя сестра Аннелизе, работавшая школьной учительницей, в августе была арестована гестапо, и даже кузен, сражавшийся за Гитлера на Балтийском фронте, был взят под стражу, поскольку Гизевиуса так и не смогли найти. В то время, когда все это происходило, Гизевиус ничего не знал. В дни, последовавшие за покушением, он был обязан своей временной свободой от подозрений тому факту, что гражданским лицом, о присутствии которого на Бендлерштрассе было известно, сочли Герштенмайера, который уже был в руках гестапо. Переходя из дома в дом, Гизевиус собирал крупицы информации, иногда встречался с друзьями в людных местах. Вскоре, однако, гестапо стало известно о его роли. Глава криминальной полиции Нёбе, также ожидавший ареста со дня на день из-за своей связи с Гелльдорфом, поспешно организовал отъезд как можно дальше от Берлина. Для этого он планировал использовать служебную машину, заправленную максимально возможным количеством топлива – двадцатью галлонами. Он взял с собой Гизевиуса и Штрюнков. Компания покинула Берлин глубокой ночью во время затемнения, не имея ни малейшего представления, где в провинции можно искать убежище. Над головами беглецов грохотали бомбардировщики, но благодаря эсэсовской форме Нёбе им, по крайней мере, не угрожали патрули на земле. Они ехали, пока не кончился бензин, после чего спрятали машину в кустах и спрятались в доме у пастора, который, как было известно, укрывал беженцев. Но дальше идти было некуда. И беглецы решили вернуться в Берлин и вести себя как будто ничего не произошло.