Текст книги "Евгения, или Тайны французского двора. Том 2"

– Отец, – пылко вскричал молодой офицер, бросаясь в объятия Олоцага, которого очень любил.

– Теперь ты знаешь все, Рамиро, не проклинай меня, я сам себя жестоко наказал!

– Я буду любить тебя больше, чем прежде, – проговорил юноша, – я постараюсь смягчить скорбные воспоминания, соединюсь с тобой еще крепче и неразрывней.

Отец и сын до глубокой ночи просидели вместе; они обменялись мыслями и нашли утешение и поддержку друг в друге; последняя преграда исчезла, не оставалось ни одной тайны, ни одного недоразумения. Рамиро довольно твердо выслушал рассказ отца, потому что любовь к отцу возвышала его и делала неизъяснимо счастливым.

Было уже далеко за полночь, когда они разошлись по своим комнатам; перед каждым из них, вероятно, пронеслись скорбные картины Олоцага выдержал самую тягостную борьбу в своей жизни, он нашел в себе столько силы, что мог видеть женой другого ту, которую любил безгранично.

Но Рамиро! Ему еще предстояла жесточайшая борьба, и разлад гораздо скорее проник в его душу, чем он ожидал.

На другой день в его комнату вошел Хуан с расстроенным лицом.

– Совершенно неслыханное зверство, – произнес он глухим голосом.

Рамиро поспешил ему навстречу и протянул руку.

– Ты пугаешь меня! Говори, что случилось?

– Принца Камерата убили!

– Убили! О, ужас! Где и кому следует мстить за его смерть?

– Был ли ты на празднике в Фонтенбло?

– К чему этот вопрос?

– Не слышал ли ты в боковом зале неожиданного шума и смятения?

– Действительно, опустили портьеры, и никто не узнал причины тому.

– Итак, в то время, как компания гостей острила и шутила, в боковом зале убили принца Камерата!

– Невозможно! Кто же совершил это злодеяние?

– Бачиоки, по приказанию Евгении, окружил его тайными агентами, из которых двое и убили его! Кровь его обагрила ковер, между тем как рядом беззаботно веселились.

С широко раскрытыми глазами выслушал Рамиро это известие, потом закрыл лицо руками и застонал под тяжестью этой страшной новости.

– По приказанию Евгении… – прошептал он наконец, как будто не веря своим ушам, он должен был собрать всю силу и твердость, чтобы взять себя в руки.

– Точно так, Рамиро! Она одна виновата!

Молодой офицер, точно в припадке безумия, сделал несколько шагов назад; тело его дрожало; он задыхался, грудь его высоко поднималась.

– Пресвятая Мадонна, что с тобой? – испуганно вскричал Хуан, подбегая к своему другу.

Рамиро не мог отвечать – он страдал невыразимо; Хуан не подозревал, что Евгения была его мать.

– Ничего, это пройдет… Это самая мучительная минута моей жизни, – прошептал Рамиро, – не спрашивай причин и не беспокойся обо мне! Известие это не убьет меня! Горе тому, чье рождение не беспорочно!

– Понимаю, – отвечал Хуан, – я разделяю твою участь, – своей жизнью я обязан греховной любви, – соединимся же еще теснее и станем вместе бороться с бурями жизни.

– Не сердись на меня, Хуан, если я с тобой расстанусь, но, что бы ни случилось, будь по-прежнему моим другом.

– Я не тронусь с места, Рамиро, мне кажется, что ты замышляешь что-то ужасное…

– Когда жизнь обращается к нам своей темной стороной, то разве смерть покажется ужасной?

– Самоубийство – самое ужасное из всех преступлений; скажи мне, неужели ты замышляешь лишить себя жизни?

– Да, Хуан, я задумал совершить это.

– Безумный! Страх и отчаяние выдали тебя. Подумай о небе, посмотри на меня, мужайся, старайся примириться с жизнью!

– Ты не знаешь, какой хаос у меня внутри! Оставь меня, Хуан! Меня окружает гибель и проклятие! Та женщина, по воле которой умертвили принца Камерата, – моя мать!

Глубокая страшная тишина наступила вслед за этими словами; только теперь понял Хуан все отчаяние Рамиро.

– Иди, оставь меня одного, я покончу с жизнью! Иди, Хуан, расстанься со мной, чтобы никогда больше не свидеться. Бывают такие страдания, которые забываются только в могиле.

Глубоко тронутый Хуан раскрыл объятия и привлек к себе на грудь своего друга.

– Будь тверд, – проговорил он, – прибегать к смерти, когда жизнь представляет мало веселого – мысль недостойная тебя, мой друг! Нет, смело, отважно смотреть в глаза всем невзгодам жизни – вот твоя цель, твоя задача. Только собственная вина может привести нас в отчаяние, проступки же других мы обязаны мужественно сносить и искупать!

– Хуан, Хуан, твои слова возвышают и оживляют меня!

– Смерть не спасет нас, Рамиро, она преграждает нам путь к спасению! Взгляни на природу, на небо, усеянное звездами и внемли внутреннему голосу! Борись и побеждай – эту же цель и я поставил себе.

– Да, Хуан, и я хочу бороться и побеждать, но только не здесь, близ мучительных воспоминаний! Прощай, я возвращусь в Испанию и удрученная душа моя успокоится.

– Итак, мы Должны расстаться, Рамиро?

– Может быть, мы когда-нибудь встретимся, Хуан, с обновленным сердцем. Тогда воскреснет наша старая дружба и сделается прочнее и возвышеннее!

– Прощай же, Рамиро! Перед нами обоими лежит тернистая дорога! Дай Бог нам встретиться с иными чувствами.

Друзья обнялись; на глаза Хуана навернулись слезы; быстро вырвался он из объятий Рамиро, пожал ему руку и скрылся.

Какая бездна разнообразных чувств и мыслей волновала сердце, какие пытки испытывала душа Рамиро, наследовавшего честность своего отца! Хуан спас его от смерти, но кто мог избавить его от мук, терзавших его сердце.

Рамиро сообщил дону Олоцага о своем намерении вернуться в Испанию, и тот подумал, что юноша желает повидаться с инфантой Марией, дочерью Изабеллы, к которой он был неравнодушен.

Заговорила ли в Евгении совесть или дон Олоцага передал ей план Рамиро оставить Париж, неизвестно, но только через несколько дней преданный слуга принес графу Теба письмо от Евгении. С какими чувствами распечатал Рамиро записку своей матери?!

«Приходите завтра вечером в замок Мальмезон, – читал он. – Если вы хотите исцелить душу той, которая близка вам более, чем вы предполагаете, то не отвергайте этой просьбы! Видеть вас еще раз без свидетелей и говорить с вами – самое страстное желание той, которая написала вам эти строки.»

Руки Рамиро дрожали…

Как загадочно было сердце той женщины, которую он считал своей матерью!..

XIV. ЗАМОК МАЛЬМЕЗОН

Вечерняя тьма покрывала обширный густолиственный Рюельский лес, простирающийся за Мон-Валерьен до самой Сены. Посреди этого леса стоит старинный замок Мальмезон, построенный в романтическом стиле. Он скрыт за раскидистыми тенистыми деревьями и напоминает собой старинный охотничий дворец; возле него находится сад с цветочными клумбами, который, как и замок, окружей высокой, поросшей мхом стеной.

Здесь, вдали от света, жила несчастная императрица Жозефина после своего развода с Наполеоном. Она редко покидала замок и умерла в нем в мае 1814 года.

Влекло ли Наполеона в Рюельский лес раскаяние после смерти его супруги? Говорят, он часто молился в маленькой церкви, где покоится прах Жозефины. После Ватерлооской битвы император поселился в этом уединенном замке, который оставил только во время приближения неприятеля.

Впоследствии Мальмезон перешел во владение испанской королевы Марии-Христины, у которой его приобрел Наполеон III, вероятно, ради воспоминаний.

Замок редко посещался императорской фамилией, потому что не был приспособлен к блеску и роскоши, а скорее располагал к самоуглублению и раскаянию.

Солнце склонялось к западу, когда придворный экипаж, запряженный парой лошадей, повернул в аллею, ведущую к стенам замка. В экипаже сидела закрытая вуалью дама.

Красные лучи заходящего солнца едва проникали сквозь ветвистые деревья леса; длинные тени ложились на узкую дорогу, по которой ехала карета.

Какой громадный контраст между шумными улицами Парижа, откуда прикатил экипаж, и этим безмолвным густым лесом с его вечерним меланхолическим освещением! Вот доехали до стены; высокие решетчатые ворота были раскрыты настежь. Карета повернула к замку, в стрельчатых окнах которого отражались последние пурпурные лучи солнца.

Прислуга, казалось, не знала об этом посещении, однако лакей и кастелян бросились к подъезду, между тем как егерь, держа в одной руке шляпу с перьями, быстро соскочил с козел и отворил дверцу кареты. Жестом он дал понять прислуге, кто так неожиданно приехал в уединенный замок Мальмезон.

Закрытая вуалью, гордая прелестная дама вошла в переднюю; прислуга, почтительно кланяясь, отступила на приличное расстояние.

Евгения сделала знак старому кастеляну.

– В молельню, – произнесла она коротко и едва слышно. Старик последовал за императрицей к широкой лестнице, ведущей в салоны и жилые комнаты; в руках он держал ключ, чтобы по приказанию Евгении отпереть молельню.

– Не приезжал ли в замок Мальмезон всадник? – спросила она кастеляна, поднимаясь по лестнице.

– Нет, – отвечал старик.

– Значит, приедет! Проводите его тогда в молельню!

– Прикажет ли государыня зажечь люстру и канделябры?

– Нет, осветите только подъезд и лестницы, – но что это такое?

– Топот лошади; вероятно, приехал всадник, ожидаемый вашим величеством..

– Ступайте! Отворите двери молельни и первого зала, а потом проводите ко мне всадника!

Старик повиновался; высокие двери отворились; Евгения вступила в зал, а затем в прилегающую к нему комнату. Это была молельня императрицы Жозефины, ее сохранили в том виде, в каком она была полвека назад. Сквозь стрельчатые окна золотые лучи солнца освещали мрачную комнату. Здесь не было блеска и роскоши; всюду, куда падал взгляд, были простота и безыскусственность.

Возле одной стены стоял большой резной аналой с простым распятием; в подсвечниках оставались полусгоревшие свечи; даже молитвенник несчастной императрицы был еще открыт, никто не смел прикоснуться к нему. На стене висела большая картина, изображающая Тайную Вечерю.

На потолке висела стеклянная лампа. Старомодные стулья с полинявшей обивкой, резной стол с книгами, ваза и камин с часами – вот все убранство этой комнаты. Часы остановились в тот час, когда умерла Жозефина.

Евгения вздрогнула; мысль о бренности земной жизни проникла в ее душу; здесь умерла одинокая и позабытая императрица, супруга Бонапарта, как и она.

Шаги вывели ее из размышлений; старый кастелян отворил дверь и приподнял портьеру – показалась фигура Рамиро. Известна ли была ему тайна, связывающая его с Евгенией?

Сердце Евгении замерло, когда она по выражению его лица попыталась проникнуть в его мысли; она окаменела – до того был холоден и суров его взгляд. Рамиро Теба переступил порог и поклонился.

Кастелян опустил портьеру.

Какие чувства волновали в эту минуту безмолвия этих людей, стоявших друг против друга в молельне Мальмезона! Как различны были их мысли и ощущения!

Долго смотрела Евгения на юное прелестное, но в эту минуту бледное и мрачное лицо Рамиро, как будто хотела запомнить его навеки.

– Вы исполнили мою просьбу, граф Теба; благодарю вас за это. Знали вы, кто писал строки, не имевшие подписи?

– Да, я знал это, так как достойный отец мой, дон Олоцага, открыл мне тайну моего рождения, – отвечал Рамиро твердым голосом.

– Стало быть, вы знаете…

– Все…

Евгения пошатнулась. Рамиро видел это, он затрепетал, сердце его готово было разорваться; им овладело страстное желание прижаться к материнской груди. Он стоял напротив той, которая родила его, и, не будучи в силах слушаться другого голоса, кроме голоса природы, он бросился в раскрытые объятия своей матери.

Рамиро рыдал, высокие чувства овладели им.

И Евгения не была уже той гордой, мраморной, честолюбивой императрицей; она была матерью, снова увидевшей своего сына.

Вдруг Рамиро вырвался из ее объятий; воспоминания и сомнения проснулись в нем; слезы застыли на его щеках, лицо покрылось смертельной бледностью.

– Извините, – произнес он глухим голосом, – это место не принадлежит мне! У меня нет матери! Не старайтесь вознаградить меня за то, что я принужден считать недоступным. Я явился сюда по вашему приказанию. Я знал, что вы прислали мне записку без подписи; вы писали ее в минуту скорби, но не забыли, что в подобных письмах нельзя называть себя; не защищайтесь, вы опасались назваться моей матерью, потому что стыдились быть ею! И потому я явился сюда, чтобы навеки проститься с вами.

– Рамиро, эти слова… эта холодность… ты отворачиваешься от меня! – сказала Евгения с глубоким отчаянием.

– Я настолько горд, что не стану признавать своей матерью ту, которая стыдится быть ею! Лучше думать, что ее не существует! – Голос Рамиро задрожал от волнения. – Приехав в Париж, я не знал, что именно разлучит нас, разлучит навеки! Между нами лежит преграда, которую никто на свете не может уничтожить.

– Но, Рамиро, я уничтожу ее, я всемогуща… Рамиро махнул рукой и недоверчиво покачал головой.

– Только один Бог всемогущ; мы – простые смертные, похваляющиеся своей немощью! Отпустите меня, это место принадлежит другим.

– Останься, не уходи, я буду твоей матерью, я сделаю все, чего ты потребуешь!

– Мне ничего не нужно, кроме вашего благословения. Решение мое твердо, ничто не в силах поколебать его! Замок, подаренный молодому чужестранцу, не знавшему, какие чувства руководили вами, я возвращаю вам, – вот документы.

– Ты презираешь даже этот ничтожный знак моей любви? О, ты неслыханно горд и жестокосерд, Рамиро, – прошептала Евгения выпрямляясь, она дышала тяжело и прерывисто, страшная бледность покрывала ее лицо. – Ты терзаешь меня этими ледяными словами! Если бы ты знал, как невыразимо тяжела мне разлука с тобой!

– Говорят, что и на земле есть правосудие, но свидание на небе, где нет забот и горя, самое блаженное свидание для того, кто поступал в жизни хорошо и честно! Итак, станем оба стремиться достигнуть этого свидания!

Евгения прижала руки к сердцу. Что означали эти торжественно произнесенные слова? Неужели тому, кого она родила, известны все преступления, совершенные ею в продолжение бурной жизни? Неужели он знал о тех жертвах, тени которых так часто преследовали ее? Эта мысль была ужасна, от нее замерло сердце.

– Что значит это утешение… с условием, – произнесла Евгения с трудом.

– Я думал облегчить им нашу разлуку. Я счастлив был бы возможностью защитить невинных и всегда буду делать добро, насколько это возможно.

– А замок Теба, – быстро прервала его Евгения, чтобы переменить предмет разговора. – Ты отвергаешь его и это последнее твое слово?

— Если, взяв его, я сделаю вас способной совершить что-нибудь доброе, тогда пусть он будет моим, и я поблагодарю вас за это.

– Эта холодность убивает меня… Рамиро… Рамиро, – вскричала Евгения с отчаянием, закрывая лицо руками, – убей меня, эти мучения хуже самой смерти!

– Будем тверды и сильны, когда чувства и слова не существуют для нас.

– Знай же, до чего ты доведешь меня, оставляя таким образом: ты унесешь с собой последнюю искру человечности, темная, непроницаемая ночь будет царить во мне, распространяя страх и ужас; я, подобно тебе, оттолкну от себя умоляющих, буду разрушать счастье других и наслаждаться чужим бедствием: тогда отвернись, тогда прокляни меня…

Евгения произнесла эту угрозу, не переводя дыхания; она была ужасна; гнев и ненависть исказили ее лицо.

Рамиро молча подошел к ней и протянул руку, лицо его было торжественно; сын подвел мать к маленькому алтарю молельни.

– Опустимся здесь на колени, – нежно и тихо проговорил он. Побежденная этой торжественностью, Евгения встала на колени и сложила руки; слезы брызнули из ее глаз; рядом с ней опустился Рамиро.

Долго молились они; глубокая, священная тишина окружала их, солнце давно уже скрылось, серебряные лучи месяца, падая на коленопреклоненных, походили на благословение свыше; ничто не нарушало торжественности этой минуты, которая навеки сохранилась в памяти Евгении.

Рамиро наклонил голову, императрица положила на нее свои трепещущие руки; она, казалось, была так потрясена, так глубоко тронута, что не могла произнести ни одного слова.

– Прощайте, – проговорил Рамиро после небольшой паузы, поднимаясь с пола. – Да укрепит и направит Пресвятая Богородица ваше сердце.

Евгения сделала ему знак удалиться, она не хотела, чтобы он был свидетелем ее бессилия и беспомощности.

Рамиро Теба повиновался; он поклонился и вышел.

Потрясенная Евгения лежала у подножия алтаря; она вынесла тяжкую борьбу; тихие рыдания раздавались в комнате, озаренной серебряным светом луны.

Потом она поднялась, глаза ее снова заблестели, на лице выразилась обычная холодность; она убедилась, что Рамиро исчез для нее навеки.

– Это последняя тяжелая и слабая минута в моей жизни, – сказала она, и в ее словах слышались гордость и честолюбие, побежденные на минуту добрыми чувствами. – Прочь сомнения и воспоминания, никто не может преградить мне дорогу, кто станет поперек, тот неминуемо погибнет; вы достаточно убедились в этом, Олимпио и Камерата. Было бы непростительной слабостью сворачивать с избранного пути под влиянием безумных слов неопытного юноши; он исчез, и никто более не станет удерживать и препятствовать мне.

Евгения вздрогнула; у входа в комнату послышался какой-то шум, не Рамиро ли возвратился?

– Вы ошибаетесь, Евгения Монтихо, – раздалось из-за портьеры, – остался еще один человек, который стоит поперек вашей дороги!

Холод пробежал по телу императрицы; не обманывало ли ее расстроенное воображение? Кто говорил с ней? Этот голос хорошо знаком ей, но она еще не видела того, кто говорил.

Ужасная, потрясающая минута! Евгения не сводила глаз с портьеры, за которой кто-то был.

Она была одна в замке; прислуга находилась внизу; в молельне была одна только дверь. Вдруг мощная фигура выступила из-за портьеры.

Евгения вскрикнула; лунный свет упал на вошедшего, лицо которого было бледно, как у привидения.

– Олимпио, – прошептала она с ужасом.

– Да, это Олимпио, Евгения Монтихо. Мертвые встают из гробов, чтобы загородить вам позорную дорогу.

Евгения зашаталась; ей показалось, что перед ней стояла тень умершего; но явившийся был живой человек, мощная фигура его выражала гордость и непоколебимость.

Широко раскрыв глаза, Евгения смотрела на страшное явление, во власти которого находилась. Олимпио бросал на императрицу презрительные взгляды; она не могла ни говорить, ни двигаться. Она хотела кричать, но голос замер; она протянула руки, как бы желая защититься, и окаменела перед Олимпио, на груди которого висел бриллиантовый крест, хранившийся в Тюильри. В кресте осталось не более третьей части бриллиантов, пустые места производили неприятное впечатление – они походили на пустые глазницы.

Императрица обессилела перед этим явлением; опустясь на ступени аналоя, она шептала молитву, чтобы отогнать страшное видение.

Но видение не двигалось с места.

– Вы видите крест, Евгения Монтихо, символический крест с потухшими камнями? – спросил Олимпио повелительным голосом. – Отняв его у меня, вы думали устранить меня навеки. Вы радовались, что вам некого опасаться после того, как вы отправили узника в Консьержери.

– Прочь!.. Я умираю… Пресвятая Богородица, сжалься!..

– Не призывайте святых, Евгения Монтихо, они вас не услышат. Утешение доступно только добродетельным, а не вам, погрязшей в преступлениях. Перед вами стоит не привидение, но ваша воплощенная совесть! Олимпио жив и будет жить, хотя бы вы его проткнули бесчисленными мечами! Вам не удастся погубить его; он живет, чтобы пугать, напоминать, наказывать и унижать вас!

– О! Ужас! Помогите!..

– Успокойтесь, Евгения Монтихо, никто не услышит вас. Радоваться этому следует вам, а не мне, потому что только вы одни услышите то, о чем я вас спрошу. Отвечайте! Где Софья Говард, графиня Борегар? Где принц Камерата, отец…

– Ужасный! Я страшусь вас… вы не человек… вы дьявол…

– Называйте меня своим злым духом, Евгения Монтихо, но выслушайте! Я приказываю вам освободить немедленно маркиза Монтолона и сеньору Долорес Кортино.

– Нет, никогда! Вы даете мне власть над собой, и я воспользуюсь ею, – вскричала Евгения, вставая.

– Слыхали ли вы о тюрьме Тампль, Евгения Монтихо? Евгения вздрогнула и, как безумная, посмотрела на Олимпио, который напомнил ей место, где томилась королева.

– Сеньора и маркиз уже свободны!

– Свободны, – глухо повторила Евгения.

– Я хотел сохранить вам вид могущества, прося об этом приказе…

Евгения видела, что она бессильна против Олимпио, что он подчиняет все своей власти. И теперь он спасся от верной смерти и снова овладел крестом. Она не могла этого объяснить, ее мысли путались.

– Отдадите ли вы этот приказ? – спросил Олимпио.

– Да, отдам.

– Не вздумайте завтра же изменить вашему слову и убить меня; клянитесь, что вы не будете более преследовать меня, маркиза и сеньору; вы бессильны, однако клянитесь, Евгения Монтихо.

– Клянусь, – прошептала Евгения, как будто пробудясь от страшного сна.

– Позаботьтесь, чтобы я и маркиз могли появиться при вашем дворе!

Евгении казалось, что земля колеблется под ее ногами.

– Высказывая это желание, я хлопочу о вашем благе и спасении, а не о своем личном счастье. Клянитесь же, Евгения Монтихо.

– Клянусь, – прошептала императрица, едва не падая в обморок.

– Вы сдержите клятвы, не ради набожности и религии, которую вы осмеиваете, но из боязни, которая одна имеет над вами власть. Бойтесь же меня, Евгения; вы хорошо знаете меня и потому можете угадать, что ожидает вас, если, понадеясь на свою безопасность в Тюильри, вы нарушите клятву! Я уничтожу вас, но гораздо лучше и искуснее, чем вы старались погубить меня: помните Тампльскую тюрьму и гильотину.

Евгения лишилась чувств; без памяти лежала она на ступенях аналоя, у которого некогда молилась несчастная Жозефина.

Дрожащие лучи месяца освещали ее; Олимпио вышел из комнаты. Внизу, у выхода, он приказал кастеляну помочь императрице. Потом оставил замок Мальмезон. За решетчатой стеной его ожидал Валентино с лошадьми.

Пока собирались со свечами в молельню, чтобы привести в чувство императрицу, оба всадника уже скакали через лес к дороге в Париж, по которой за час перед тем, грустно опустив поводья, проехал граф Рамиро.