Текст книги "Евангелие от палача"

Магнуст снисходительно улыбнулся:

– И это угощение я не могу принять от вас, дорогой папа. Я не сомневаюсь в вашей мудрости Иакова, но уверяю – я не красный Исав. Мы вообще не едим чечевицу…

– Кто это «мы»? – быстро поинтересовался я.

Магнуст смотрел на меня мягко, добродушно-задумчиво.

– Мы? – переспросил он, неопределенно помахал рукой. – Те, для кого каждый родившийся первороден, и потому жизнь его священна, неповторима и неприкосновенна.

Я это слышал уже где-то, когда-то я уже слышал эти слова.

– И много вас, таких?

– Вы хотите знать, трудно ли вам будет справиться?

Я пожал плечами, а Магнуст подмигнул мне заговорщицки, почти товарищески:

– Много. Достаточно много. И вам не справиться.

– Ох, сынок, что это ты меня все пужаешь, в угол загнать стараешься? Ты меня, похоже, за кого-то другого принимаешь!

Магнуст покачал головой и упер в меня мягкий, задумчиво-внимательный взгляд удава, а я с отвращением ощутил, как быстро удлиняются, растут мои уши, наливаются кровью глаза и переполняет меня рабья инсультная неподвижность, жестокая связанность чужой волей.

– Нет, я не ошибся. Вы – это вы. И вы даже лучше, дорогой папа, чем я вас представлял по рассказам.

– Вот и вижу я, Магнустик, что чересчур много рассказов ты обо мне наслушался.

– Это правда. Много. Вот столько… – и раздвинул большой и указательный пальцы сантиметров на пять, будто держал между ними сигаретную пачку или стакан.

Или папку уголовного дела.

– Брось, сынок, не слушай глупостей – мы же с тобой интеллигентные люди!

– Нет! – засмеялся Магнуст и снова замотал башкой: – Вы – нет, дорогой папа…

– Это почему еще? – вздыбился я.

– Потому что русские интеллигенты – это плохо образованные люди, которые сострадают народу. А вы – уважаемый профессор, следовательно, человек, хорошо образованный. И народу не сострадаете.

Он, еврейская морда, откровенно смеялся надо мной. Ладно, раз пока не удается атака, то и я посмеюсь. Он же сразу понял, что я небывалый весельчак.

И доверительно хлопнул его по плечу, а ощущение осталось такое, будто ладонью о косяк рубанул.

– Льстишь ты мне, чертушка! Какое уж там образование – по ночам между работой и сном научные премудрости постигал! Как говорят – на медные деньги учился.

– Надеюсь, не переплатили? – сочувственно спросил Магнуст.

– Кто его знает, может быть… – пропустил я и эту плюху промеж глаз. – А скажи мне, сынок, откуда ты язык наш так хорошо знаешь?

– А я учился на настоящие деньги. На золотые, – серьезно заверил Магнуст.

Он сидел передо мной, удобно развалясь на стуле, Магнуст Беркович, иудейский гость, и пел не спеша свою нахальную арию про их богатство и силу, и в его фигуре, позе, выражении лица было ощущение гибкой мощи, очень большой дозволенности и сознания моей беспомощности.

А развязности в нем все-таки не было. Развязность – всегда от неуверенности и слабости. Развязность – извращенная мольба о близости, визгливая просьба трусов и ничтожеств о снисхождении.

И вдруг с щемящей сердце остротой вспомнил, что когда-то, много лет назад, я сидел вот так же, слегка развалясь, за своим огромным столом на шестом этаже Конторы и беседовал с людьми, для которых я был велик, как архангел Гавриил, потому что держал в руках ниточку их жизни и в моей власти было – только ли подтянуть ее чуть потуже, подергать сильнее или оборвать ее вовсе. Мне не было нужды в развязности.

Развязным был Минька Рюмин.

А мы, с моим зятьком дорогим, Магнустом Берковичем, родственничком моим пришлым, – нет! Мы другой закваски ребята, иного розлива бойцы.

Наклонился он ко мне ближе, облокотился о столешницу, заскрипели жалобно ножки, и мелькнула почему-то быстрая мысль, что была на Руси в старину мера такая – берковец. Берковец – десять пудов.

Какие там пуды! Нет больше в мире никаких пудов. Это только мы свой нищенский урожай на пуды мерим. Берковец теперь называется баррелем. В слове «баррель» – бормотание нефтяных струй, бойкий рокот золотишка. Настоящих денег.

В Магнусте – десять пудов силы, берковец уверенности, баррель ненависти. Не отпустит меня живым, подлюга.

– Насчет денег – это ты правильно заметил, сынок: хорошая учеба любого золота стоит, – сказал я горячо. – Народ наш бедный от неучености вековечной…

Он криво, зло усмехнулся. А я думал о том, что выкрутиться могу только благодаря парадоксу поддавков – там побеждаешь, проигрывая свои шашки. И для японского рукопашного боя это основа: атака возникает только из отступления.

– Ты не смейся, сынок, ты человек здесь чужой, про нас плохо понимаешь. А главная наша беда – темнота духовная. Горе-то горькое наше в том, что никогда в России не чтили пророков и Бога не боялись, а верили исключительно в приметы и суеверные знаки и страшились только черта!

– Значит, я правильно угадал, что вы народу не сострадаете? – серьезно спросил Магнуст.

Но тут пришел официант, молодой человек в грязном белом смокинге, с лицом красивым и бессмысленным, как у царского рынды.

– Чего заказывать будете? – спросил он с легким отвращением к нам.

– Вот глянь на него, сынок, – показал я на официанта пальцем. – Взгляни на этого прекрасного кнабе, что по-вашему значит «мальчуган». Разве он нуждается в сострадании? Вот скажи сам, обормот: тебе разве нужно наше сострадание?

Рында нахмурился. Его матовые щеки манекена налились еле заметно краской – на нем хорошо было бы показывать студентам, что мозгу для работы необходим прилив крови. Но приливная волна схлынула, оставив на каменистом берегу две четкие мыслишки.

– На кой мне ваше сострадание? – обиженно сказал он. – Вас, слава Богу, ничем не хуже… А будете обзываться, хулиганить, я вас враз доставлю куда следует. Вам за оскорбление личности при исполнении служебных – знаете, как там вправят?

Магнуст с интересом смотрел на нас, и то, что он объединял взглядом меня с этим кретином, означало мою крошечную победу – я вырвался ненадолго из клинча, из его жуткого захвата, из непереносимого противостояния грудь в грудь, один на один. Кухонный рында возник, как случайный прохожий на пустынной улице, где затевается убийство. Он стал мне враз дорог и симпатичен.

– Да ты не сердись, дурашка, я же ведь любя, а не для обиды. Ты, значит, беги на кухню и принеси нам по-быстрому икры, осетрины, белужьего бока, маслин, овощей, салатов, жульена, филе с грибами, мороженого, кофе. И бутылку водки…

Официант снова порозовел: приток крови принес ему весть обо мне как о хорошем клиенте. Он торопливо записывал заказ в блокнотик.

– И постарайся, чтобы мы остались тобою довольны, – напутствовал я его, а потом повернулся к Магнусту: – Видишь, сынок, не нужно ему сострадания.

– Вижу, – согласился Магнуст, а на харе его злостной было написано, что готовит он мне какую-то ужасную подлянку, и всячески я старался оттянуть этот палящий миг удара, хотел глубже поднырнуть, крепче окопаться в словах, заморочить, заговорить, сбить с толку.

– …А почему не нужно? – спросишь ты меня. От гордости? От высокого своего сознания? От ума? А я тебе отвечу: потому ему не нужно сострадания, что не страдает он вовсе! Это вы все за рубежами своими выдумали про народ наш, будто от страдает.

– А на самом деле он счастлив? – вежливо спросил Магнуст.

– Конечно, счастлив! Это вы дурость себе в головы вбили, что мается тяжело наш народ без свободы. И от этого несчастлив! А нам свободы ваши – как козе баян, как зайцу триппер! Да где ж в мире ты сыщешь такую свободу, как у нас, – годами бездельничать, воровать что ни попадя и пьянствовать каждый день! На кой, рассуди сам, нам другая свобода?.. Знаешь, Магнустик, хотя ты и смахиваешь сильно на шпиона, но, по близости душ наших и родству возникшему, открою тебе одну заветную тайну, а ты уж береги ее, носи на сердце, никому не открывай…

– Тогда, пожалуйста, наклонитесь поближе и говорите отчетливее, – попросил Магнуст.

– Зачем? – не понял я.

– Чтобы магнитофон, вмонтированный в центр стола, записал лучше, – серьезно ответил бес из Топника.

– А! Хрен с ним! Правда дороже! Знай, сынок: советская власть – единственная форма подлинного русского народовластия!

– Н-да? – поднял он бровь. – Сомневаюсь…

– И зря, Магнустик, сомневаешься. Ты мне верь – тебя обманывать ни к чему. Мы – народ неплохой, чистый. Но – как дети: все дурное у чужих перенимаем. От татар – матерщину и жестокость, от немцев – табачище и неверие, от евреев – социализм…

– Я понял: всему плохому вас научили, – перебил Магнуст. – А сами вы что?

– Да ты не лезь в бутылку! – Я похлопал его по плечу. – Мы сами – Иванушки-дурачки. Это наш национальный идеал. Заметь: не пахарь, не воитель, не грамотей, а – веселый шаромыга, пьяница и прихлебатель. Добрый и бесшабашный… Так вот, Иванушке-дурачку импортная свобода ни на что не годится: ее не выпьешь, не закусишь, под голову не подложишь. У нас даже песенка была такая: «Нам не надо свободы кумира…»

Магнуст улыбнулся, будто волк клыками блеснул:

– Эта песенка называется «Марсельеза». Но отказывались в ней от золотого кумира.

– Может быть. Нам безразлично, не влияет. Нам ведь эту идейку свободы ввезли, как конкистадоры в Европу – сифилис. А нам она вовсе без надобности: сроду на Руси свободы не было, и не нужна она нам во веки веков. Мы и без нее живем припеваючи! И выпиваючи! Мы хоть и построили свое счастье пол-кровью и пол-потом, а все равно – живем не тужим! Ты мне верь – я это тебе как русский человек говорю!

Облизал я пересохшие губы, взглянул на Магнуста, а он сказал негромко:

– Я бы, возможно, поверил вам, если бы вы действительно были русским.

– Вот те раз! А кто ж, по-твоему, я? Какой нации-племени?

– Вы, дорогой папа, относитесь к советской национальности, из кагэбэшного племени.

И этими словами он мне будто в рожу харкнул. Господи, никогда я не слышал, чтобы в привычные слова вкладывали столько ненависти и презрения.

Но официант, кухонный рында, бессмысленный и малоподвижный, снова выручил меня, явившись с подносом закусок и выпивкой.

Сделал я над собою усилие, засмеялся и сказал добродушно:

– Ну и сказанул! У нас такой нации нет – у нас только гражданство советское. Все перепутал. Эх ты, жопин дядя!

– Жёпин дядя? – переспросил Магнуст и засмеялся: – Дер онкель фон майн арш… Смешно.

Потом дождался, пока официант расставил тарелки, налил в рюмки водку и, глядя ему вслед, любезно сказал:

– Но я подумал, что в местоимении «ты» есть некоторая неопределенность – нельзя отличить родственную простоту отношений от фамильярного хамства. Поэтому я прошу вас – только для простоты! – называть меня впредь на «вы». Вам понятно?

Да. Мне понятно. Чего ж непонятного?

Ой-ей-ей, тяжело бьет Господен цеп! Вроде бы ничего особенного и не сказал он. КОНФИТЕОР – я признаю.

Если судить объективно, то он по-своему прав: и кошка на переговорах уважения хочет. Но что толку с этой объективности? Объективность – удел людей маленьких, слабых. Там, где начинается объективность, там кончаются власть и сила.

И почувствовал я, что нет больше желания скоморошничать, юродствовать, словоблудничать. И сил нет. Все силы забрала серозная фасоль в груди. И германец пархатый визави, лениво поигрывающий рюмкой.

Пропади все пропадом. Устал я.

Взял большую, покрытую испариной рюмку водки и, не чокаясь, проглотил. И вкуса не почувствовал. И тепла она мне не дала.

Закусил маслиной и спросил равнодушно:

– Так вам, почтенный, что нужно? Мое согласие на выезд Майки за границу?

Магнуст поставил рюмку на стол, даже не пригубив:

– Я бы не стал вас беспокоить из-за таких пустяков.

– Хорош гусь! Значит, женитьба на этой дуре для вас пустяк?

– Нет, женитьба на вашей дочери для меня не пустяк. Ваше согласие – это пустяк. Я и без него обойдусь. Мне нужно, чтобы вы ответили на ряд вопросов…

– Ишь ты! Не на один, не на два, а на целый ряд вопросов! Неплохо. Ну и какие же это вопросы, например?

– Например? – Магнуст достал из кармана кожаной куртки пачку «Пиира», вышиб щелчком одну сигарету, чиркнул зажигалкой, и я смотрел зачарованно на ее тугой желтый огонек, слушал сопливое сипение газовой струйки, и этот тихий сипящий звук неожиданно отсек все ресторанные шумы – боевое бряцание приборов, звон фужеров, шарканье официантов, обрывки разговоров, вялые пассажи фортепьяно, – все погрузилось в тишину, отбитую траурной ленточкой посвиста газовой струи из зажигалки, и в этой пугающей неподвижности воздуха прозвучал голос Магнуста оглушительно, будто он заорал в микрофон на эстраде, заорал изо всех сил, на весь зал.

А спросил он шепотом:

– Почему и при каких обстоятельствах вы приказали убить Элиэйзера Нанноса?

АУДИ, ВИДЕ, СИЛЕ.

– Нанноса? – повторил я неуверенно. – Не знаю. Я такого имени не помню…

– Да? – удивился Магнуст. – А вы постарайтесь и вспомните. Февраль 1953 года, Усольлаг, спецкомандировка Перша…

И еще он губ не сомкнул, как со дна памяти оторвалось, словно воздушный пузырь, и поплыло мне навстречу горбоносое седобородое лицо с огромными голубыми глазами блаженного.

Я даже на миг зажмурился, чтобы отогнать это наваждение, мираж напуганного ума, но лицо не исчезало, а приближалось, становясь все отчетливее и яснее.

И хотя я точно знал: этот человек уже четверть века мертв – легче не становилось.

Собрался с силами и, как мог небрежно, спросил:

– И много у вас еще таких вопросов?

– Много, – отрубил он.

– А зачем?..

– Вам пришла пора ответить за совершенные вами злодеяния и убийства…

ГЛАВА 13
«ОТОЖДЕСТВЛЕНИЕ»

И лопнула с хрустом фасолина в груди, разлетелась по мне страхом и ядом, как раздавленный ртутный наконечник термометра, – едкими неуловимыми брызгами, скользкими, текучими катышками отравы.

Дьявольская дробь на человечью дичь.

Сумасшедший тир, в котором из-за мишеней прицельно бьют по ничего не подозревающим стрелкам.

Пошлое слово, чужое и старое – дуэль. Нелепость стрельбы в обе стороны. Это называется – встречный бой.

А мы так не договаривались.

Нет, нет! Мы об этом не договаривались!

Мир давно признал и согласился со стрельбой только в одном направлении, в одну сторону, с красотой и упорядоченным азартом тировой меткости, с четким разделением на стрелков и мишени.

Мишени созданы для того, чтобы в них били, а не для того, чтобы палить по стрелкам.

Дело ведь не во мне. И не в Элиэйзере Нанносе. И не в Магнусте. Есть силы побольше воли одного человека. Или целого поколения.

Реки не текут вспять.

И, вырвавшись из тишины и отчужденности, в которые он вверг меня, проклятый еврюга, продравшись на свободу ресторанного гама, в живой сегодняшний мир сорящих, чавкающих, бормочущих вокруг нас людей, я сказал почти спокойно:

– Вы, уважаемый мой зятек, дорогой мой Магнуст Теодорович, хотите повернуть время назад. А это невозможно.

– Да, – кивнул он, внимательно рассматривая слоистые синие завитки дыма от сигареты. – Если воспринимать время, как поток, как реку…

Этот еврейский потрох читал мои мысли.

– Безусловно, удобная философия, – сказал он лениво. – Тем более что для вас время не просто текущая вода, а подземная река Лета. Попил из нее – и навсегда забыл прошлое…

– Ну, конечно, песня знакомая: мы, мол, дикие, мы – Иваны, не помнящие родства… Одни вы все помните!

– Да, стараемся. И помним…

– Как же, помните! У вас не время, а немецко-еврейская арифметика: партицип цвай минус футурм айнс равняется презенз!

Магнуст усмехнулся:

– Может быть. Только не минус, а плюс. Наше время – это океан, в котором прошлое, будущее и настоящее слиты воедино. Мы ощущаем страх дедов и боль внуков.

– Вот и хорошо! – обрадовался я. – Женишься, даст Бог, на Майке, может, через внуков и мою боль, мои страдания поймешь.

Он покачал головой твердо, неумолимо:

– Право на страдание надо заслужить.

– А я, выходит, не имею права на страдание? Мне, по вашему еврейскому прейскуранту, боль и мука не полагаются?

Он долго смотрел на меня, будто торгаш в подсобке, прикидывающий – можно выдать дефицитные деликатесы или отпустить их более заслуженному товарищу. И недотянул я, видно, малость.

– Вы просто не знаете, что такое страдание…

– Да где уж нам, с суконным рылом в вашем калашном ряду мацы купить! Это ведь только вы, избранный народ, всю мировую боль выстрадали!

– Выстрадали, – согласился он серьезно.

– Вот, ядрить тебя в душу, все-таки удивительные вы людишки – евреи! Мировая боль! А другие что, не страдают? Или боли не чуют? Или просто вам на других плевать? А? Не-ет, вся ваша мировая боль в том, что если еврея в Сморгони грыжа давит, то ему кажется, будто мир рухнул. Всемирное нахальство в вас, а не мировое страдание!

Он не разозлился, не заорал, а только опустил голову, долго молчал, и, когда снова взглянул мне в лицо, в глазах его стыла тоска.

– Я сказал вам: вы не знаете, что такое страдание. И что такое время. И не знаете, что страдание – это память о времени. Страдание так же едино, как время – вчерашнее, сегодняшнее и предчувствие завтрашнего. Так ощущал время Элиэйзер Наннос, которого вы убили…

– Не убивал я его!

АУДИ, ВИДЕ, СИЛЕ.

Я метался, бился, рвался из его рук, пытаясь вынырнуть на поверхность дня сегодняшнего, вернуться в надежный мир настоящего, глотнуть родниково-чистый смрад ресторанного зала, а он, подлюга, еврейское отродье, крапивное семя, заталкивал меня снова в безвоздушность воспоминаний, волок меня в глубину исчезнувшего прошлого, топил в стылой воде океана времени, где ждали меня их муки вчерашние, боль сегодняшняя и отмщение завтрашнее.

Я сопротивлялся. Я не хотел. Я не хотел.

Я не хочу! Не хочу и не могу! Я не могу отвечать за всех!

– Нанноса убил Лютостанский…

Лютостанский. Владислав Ипполитович. Откуда ты взялся, гнойный полячишка? Двадцать лет назад ты исчез в закоулках моей памяти, сгинул, растворился в джунглях моих нейронов. На необитаемом острове моего бушующего мира ты должен был умереть от истощения небытия, истаять от непереносимой жажды забвения.

А ты, оказывается, жил там целехонький, одинокий и невредимый, как Робинзон Крузо.

И выскочил из серой тьмы беспамятства так же внезапно, как появился когда-то у меня в кабинете. Тебя привел Минька Рюмин. И сказал мне приказно:

– Надо человека использовать. Большого ума и грамотности товарищ…

У товарища большого ума и грамотности не было возраста – то ли года двадцать три, то ли лет пятьдесят семь. Бесплотный, длинный, белый, как ботва проросшего в темноте картофеля. На пальцах у него был маникюр, щеки слегка припудрены. И водянистые глаза, сияющие влюбленностью в Миньку. И в меня. Несоразмерно большие светлые глаза, излишне, ненужно огромные на таком незначительном лице – как у саранчи.

Минька многозначительно усмехнулся и ушел.

Я знал естественную потребность Миньки Рюмина – как и всех ничтожеств – собирать вокруг себя всякую шваль и погань и, протежируя им, возвышаться в их почитании и благодарности. И потому не допускал я их к своим делам на пушечный выстрел.

И собрался с порога завернуть его находку.

Аз грешен. И я не всеведущ. Ошибся я в Лютостанском. Не оценил с первого взгляда удивительного Владислава Ипполитовича. Он действительно был находкой, настоящей.

– Ты откуда взялся, большого ума товарищ? – спросил я, без интереса рассматривая этого поношенного, выстиранного и после химчистки отглаженного старшего лейтенанта.

– Из бюро пропусков, Павел Егорович, – с костяным хрустом, но очень быстро распрямился он.

– Из бюро пропусков? – удивился я. – А что ты там делаешь?

– Видите ли, Павел Егорович, бюро пропусков находится в ведении Канцелярии Главного управления кадров, так сказать, подразделение товарища Свинилупова, заместителя министра…

– Что ты мне всю эту херню несешь! – возмутился я. – Без тебя знаю, кто находится в ведении замминистра Свинилупова. Короче!

– Извините, пожалуйста, Павел Егорович, это я от волнения, от желания все лучше объяснить. Мне же у вас работать…

– Ну, это мы еще посмотрим, насчет работы. И как же ты свой ум и грамотность в бюро пропусков проявил?

– Простите за нескромность, но считается, что у меня лучший почерк в министерстве. Некоторые говорят – что во всем Советском Союзе. Я выписываю удостоверения работникам Центрального аппарата. Извольте взглянуть на свою книжечку – убедитесь, пожалуйста, сами…

Полный идиотизм! Я и не думал никогда, что где-то сидит вот эдакий червь для подобного дела. Но из любопытства вытащил из кармана свою сафьяновую вишневого цвета ксиву с золотым гербом и тиснением «МГБ СССР». Внутри, на розовато-алой гербовой бумаге, залитой пластмассовой пленкой, – моя фотография и неправдоподобно правильными буквами, удивительно ровными, округло-плавными, текучими, записано: «Подполковник Хваткин Павел Егорович состоит в должности старшего оперуполномоченного по особо важным поручениям». И ниже: «Владельцу удостоверения разрешается ношение и применение огнестрельного оружия. МИНИСТР ГОСУДАРСТВЕННОЙ БЕЗОПАСНОСТИ СССР ГЕНЕРАЛ-ПОЛКОВНИК…» И размашистая подпись малограмотного весельчака Виктор Семеныча – «Аб-а-к-у-м-о-в».

– Ну, и что ты у меня собираешься переписывать своим замечательным почерком? – спросил я.

– Что прикажете, но дело не в этом… – Лютостанский сделал паузу, глубоко вздохнул, и его выпирающие на лоб водянистые глаза загорелись фанатическим радостным светом. – Я все знаю про евреев!

– В каком смысле? – спросил я осторожно, соображая, что Минька уже объяснил этому ненормальному, чем я сейчас занимаюсь.

– Во всех смыслах! – горячо сказал Лютостанский. – Я про них все знаю. Историю их грязную, религию их ненавистническую, нравы их злобные, обычаи людоедские, традиции проклятые, характер их ядовитый и планы зловещие…

Я недоверчиво засмеялся, а он бросился ко мне, руки в мольбе протянул, лицо его тряслось, а глаза полыхали:

– Павел Егорович! Товарищ подполковник! Дорогой вы мой! Вы мне только поверьте! И в работе посмотрите! Убедитесь тогда сами, чего я стою! Я ведь тут, в кабинете, жить буду! Нет у меня семьи, детей нет – отвлекаться не на что! Всего себя делу отдам, только поверьте мне…

Я видел, что если откажу, с ним случится настоящая истерика. Давно уже я в нашей Конторе таких искренних энтузиастов не встречал.

– А чем тебе так евреи досадили? – полюбопытствовал я.

– Мне? Мне лично?

– Да, тебе лично.

– А вам, Павел Егорович? А всему русскому народу? А всечеловеческому миру? Они же погибели нашей хотят, царство иудейское всемирное мечтают установить! Сперма дьявола, впрыснутая в лоно людское! Мы, большевики, конечно, люди неверующие, но ведь то, что они Христа распяли, – это же факт! Сатанинская порода, всем людям на земле чужая…

Он меня убедил. Он мне показался. Я оставил его у себя.

Он мне понадобится сейчас, а главная роль, которую я ему определил, должна быть исполнена в будущем. Я дал ему ответственную, высокую самоотверженную роль невозвращающегося кочегара.

Кочегара, который в упоении топки котлов останется внизу. Вместо меня. Когда я замечу, что смена вахты близка и мне надо подниматься наверх.

Лютостанский остался. И все, что обещал мне, выполнил. Адское пламя, бушевавшее в его груди, он, не расплескав ни капли, вложил в дело. Он был или педик, или импотент – во всяком случае, я ни разу не слышал, чтобы он даже по телефону разговаривал с бабой. Не знаю, когда и где он отдыхал: всегда его можно было застать в Конторе. Три страсти владели его сумрачной душой – ненависть к евреям, почтение к каллиграфии и любовь к цветам. И все три страсти он удовлетворял на работе.

Выделенный ему кабинет был полон цветов: круглый год в нем дымились гроздья флоксов, наливались фиолетом сочные купы сирени и рдели нежнейшие полураскрытые бутоны роз. Он дарил свои цветы мне, но я их выкидывал. А Лютостанский делал снова.

Его цветы были из бумаги. Из разноцветных листиков бумаги писчей, чертежной, бархатной, папиросной. С удивительной быстротой и ловкостью, безупречно точно он вырезал лепестки, насаживал на проволочки, подклеивал, подкрашивал акварельной красочкой, складывал букеты, поразительно похожие на живые.

Особенно охотно он занимался этим во время допросов. А может быть, другого времени у него не оставалось. Задаст вопрос, а сам ножницами быстро-быстро цыкает, на сложном изгибе лепестка от усердия губу прикусывает, дождется ответа надлежащего, и своим художественным букворисовальным почерком запишет в протокол.

А вопросы все продуманные, ловкие, изощренные, с капканами, ловушками и силками, с яростным желанием затолкать ответчика в яму не грубым пинком, а красиво, художественно погружая его в муку, во тьму.

…Цветы, портрет Берии в маршальской форме на стене и собственноручно изготовленный нечеловечески красивыми буквами транспарантик над столом: «У НАСТОЯЩЕГО ЧЕКИСТА ДОЛЖНЫ БЫТЬ ХОЛОДНАЯ ГОЛОВА, ГОРЯЧЕЕ СЕРДЦЕ И ЧИСТЫЕ РУКИ. Ф. Э. ДЗЕРЖИНСКИЙ».

И всегда он толокся среди сотрудников – вежливый, услужливый, доброжелательный. Весь отдел был ему сколько-нибудь должен: все занимали у него деньги, потому что зарплату ему было тратить не на что. И некогда.

А еще он был шутник. Не весельчак, а прибаутчик. Он знал массу поговорок, и очень скоро после его прихода мы все стали пользоваться накопленной им народной мудростью, его бесчисленными пословицами и присловьями – несколько однообразными, но смешными и верными.

Еще при первой встрече он мне сказал:

– Нет веры евреям. Даже коммунистов-евреев мы должны рассматривать вроде выкрестов. А жид крещеный, что конь леченый, что вор прощеный, что недруг замиренный…

И повторял без устали:

– На всякого мирянина – двадцать два жидовина!

Грозил строго пальцем бывшему знаменитому педагогу, а ныне вредителю Гусятинеру:

– Не касайтесь, черти, к дворянам, а жиды – к самарянам…

Сочувственно качал головой, глядя на умирающего от голода генерала Исаака Франкфурта:

– Жид, как свинья, – и от сытости стонет.

Стыдил, совестил консула в Сан-Франциско Альтмана, завербованного японской разведкой:

– Жид, как воробей, – где сел, там и поел…

Мордовал свирепо уполномоченного по Новосибирской области полковника госбезопасности Берензона, приговаривал яростно:

– Жид, как ржа, – и железо прогрызет!

А я, проходя по кабинетам, все чаще слышал, как наши следователи и оперы орали на своих клиентов:

– Гони жида голодом, не поможет – молотом!

– Жид в деле – как пиявка на теле.

– Жид да поляк – чертов кулак…

– Жид, как пес, – от жадности собственных блох сожрет!

И Минька Рюмин, тыча мясницкий крутой кулак в нюх обезумевшему от ужаса академику медицины Моисею Когану, шипел:

– Правду народ наш говорит: жид от счастья скачет, значит, мужик плачет…

А Виктор Семеныч наш, незабвенной памяти министр и руководитель, эпически заметил:

– Не мы придумали – люди веками в душе выносили: жиду, как зверю, – нет веры…

И Лаврентий Павлович Берия, наш генеральный шеф и предстоятель перед лицом Пахановым, на установочном совещании сформулировал задачу окончательно:

– Товарищ Сталин рассказал мнэ вчера, что еще в молодости, в ссылке, говорили ему нэ один раз простые люди мудрость отцов: нэт рибы бэз кости, а еврэя бэз злости…

Я сразу догадался, что это Лютостанский еще в начале века, в туруханской ссылке, поведал Великому Пахану мудрость отцов.

И оценил его в полной мере – насколько можно оценить такого воистину бесценного сотрудника.

Делу радикального решения еврейского вопроса он был предан беззаветно: без Завета Ветхого, без Завета Нового, без всей этой псевдомилосердной, как бы добренькой чепухи.

Минька Рюмин, я и Лютостанский превратились в мощное всесильное триединство, где я был холодной головой, Лютостанский – пламенным сердцем, а Минька – могучими чистыми руками.

И дела я теперь вел только вместе с Лютостанским. Где уж мне было записать протокол допроса таким неповторимо красивым почерком! Можно сказать, лучшим во всем министерстве или даже во всей стране! И подписью своей я старался не снижать, не портить художественного впечатления от этих замечательных документов, где кошмар и ужас содеянных изменниками злодеяний фиксировался навек букворисовальным способом. Чего мне было соваться со своей куриной подписью в эти скрижали законного возмездия, в священные манускрипты разразившейся наконец над нечестивыми головами грозы справедливости.

И Лютостанский был счастлив, что благодаря моей скромности начальству заметнее его усердие.

И Минька был доволен, что я не пру на первые роли, не суюсь поперед батьки в пекло честолюбия, в ласкающий жар удовлетворенного тщеславия.

Я представил Лютостанского к внеочередному производству в специальном воинском звании и вызвал к себе с докладом оперуполномоченного Аркадия Мерзона.

АУДИ, ВИДЕ, СИЛЕ.

Темное лицо Магнуста маячило перед глазами, двоилось, пухло и вырастало в гигантское – под самый потолок кабака – облако, накрывало мглой, заворачивало в черноту, крутило меня, безвольного и слабого.

Еда на столе почти не тронута. И мясо филейное с грибами остыло, ссохлось. И мороженое растаяло. А бутылка – почти пустая. Оглоушил я ее, гуляя далеко отсюда, с вернувшимся после долгой отлучки Владиславом Ипполитовичем.

Все качается, плывет передо мной. Головокружение. Кружение головы. Кажущееся вращение в разных плоскостях. Кажущееся. Вот именно – не на самом деле, а кажущееся. Как кажется мне сидящий напротив, не существующий на самом деле Магнуст. Как кажется мне мое прошлое, которого не было. Все выдумал. Кружение головы. А у меня и не голова больше – это только кажется. У меня теперь – головогрудь. Острая головная боль в груди. Сверлящее пронзительное вращение в головогруди. Нет силы, твердости в ногах – встать и уйти. Эх-ма, ребята, мы не так злые, как глупые – головоногие.

Наклонилось, приблизилось ко мне сизое облако лица несуществующего Магнуста и сказало мне увещевающе:

– Лютостанский был вашим подчиненным и убить Нанноса без вашего согласия не мог…

– Мог, – ответил я вяло. – Он тогда уже многое мог…

Засмеялся зло кажущийся мне Магнуст и сказал тихо:

– Я предлагаю вам рассказать правду. Я не могу и не хочу жечь вам лицо зажигалкой, как Лютостанский сжег бороду Элиэйзеру Нанносу. Но у меня есть средства заставить вас говорить правду…

И сразу же из облака дохнуло на меня, остро потянуло из прошлого вонью паленых волос и подгорающего мяса, мелькнуло в разрыве серой пелены горбоносое лицо. Голубые глаза блаженного, истекавшие крупными каплями слез. Нелепость плачущих стариков…

– Какие же это, интересно знать, есть у вас средства? – спросил я громко и неожиданно для себя икнул. И качнулся сильно на стуле. А жидюка зловредный мне ответил:

– Свидетельские показания против вас, данные Аркадием Мерзоном.

– И где же он вам их дал? В нарсуде Фрунзенского района?

– Нет. Он дал их под присягой в Государственной прокуратуре в Иерусалиме.