Текст книги "Евангелие от палача"

ГЛАВА 22
ОДИССЕЙ-53

Магнустовский «мерседес» фыркнул всеми фибрами и фильтрами форсированного движка, пыхнул белым дымком из выхлопа и всосался бесследно в серую полутьму натекающего вечера. Только у поворота красноглазо-яростно мигнул габаритными огнями. И исчез.

А я остался на этой тусклой улице, продутой сырым едким ветром. Зябко, и нет сил. Нет азарта боя. Этот хренов Магнуст – мой погубитель, он выцеживает из меня жизненную силу – прану. Убить его надо к едрене фене, нет другого выхода. Все равно не отцепится подобру-поздорову.

В телефонной будке желтоватый пыльный свет, яростно-тухлый дух ссанины – цвет и смрад безнадежности. Достал пригоршню монет-двушек, обязательный боезапас кобелирующего бездомного мужика. Но бабы мне сейчас были не нужны, а потребен мне сейчас позарез автомобиль. Не такси, не «левак» и не мой наблищенный прекрасный «мерседес» на почти новой финской резине.

Чужой, ничей, безымянный. Серый, невзрачный, неприметный. Пускай плохонький – мне он и нужен-то на один вечерок. Займу, пожалуй, у кого-нибудь из друзей. Лучше всего – у Актинии! Мы ведь друзья? Друзья должны помогать друг другу в трудную минуту. А у меня сейчас трудная минута. Тяжелый час. Мучительный день. Кошмарная пора. Истекающая жизнь. Сколько мне там Истопник намерил – до конца месяца?

Чвакнула монетка в телефоне, и сытый котовий голос Цезаря потоком патоки потек мне в ухо. Покалякали о том о сем.

– К бабам поедем? – спросил я. – Выпивать, баловаться… Есть две мясные телки.

Голос Актинии приглох, зашуршал тихонько, он, наверное, закрывал микрофон ладонью, прятал от жены Тамары Кувалды свой блудливый шепот:

– Не могу, Паш… Вчера сильно прокололся… Тамарка бушует… Буду на диване лежать дома: очки нужно набрать…

– Ну бывай… Тамарке привет…

Бросил трубку и быстро набрал номер Ковшука, в его вестибюльную швейцарию.

Кто-то из его прихвостней почтительно ответил:

– Щас Семен Гаврилыча покличут…

Кликали долго, наверное, швейцарский адмирал самолично «сливки» готовил, я устал переминаться в тесном холодном зловонии автоматной будки, пока услышал его тяжелое, как упавшая гиря:

– Ковшук слушает…

– Это я, Сеня… Признал меня, друг дорогой?

Гиря помолчала некоторое время, потом тяжело вздохнула:

– И чего ты, Пашка, так всего боишься? Всех сторожишься, по имени не называешься… Телефон мой все равно не прослушивается… Я это знаю…

– Вот и хорошо, Сеня… А если бы я не сторожился и не боялся, то звонить тебе сейчас мог только с того света, в прекрасном сне-воспоминании… Освободиться сможешь?

– Когда?

– Через час приеду. Ты готов?

Гиря с дребезгом хмыкнула:

– Я завсегда готов… А ты приезжай часика через два… Гость на спад пойдет… Мне сподручней отлучиться будет…

И еще один звонок – городская справочная «09». Занято. Занято… Долгие гудки. Отбой. Занято. Ага!

– Будьте любезны, телефон отдела размещения гостиницы «Спутник» на Ленинском проспекте… Записываю: 234-15-26… Спасибо…

Все, надо ехать за машиной.

Быстро перехватил левака и погнал к дому Актинии. Отогрелся в кабине, придремал и сквозь сонную полупьяную дрему думал о том, что лежащий на диване Актиния охотно, конечно, даст мне свой задрипанный «жигуль» цвета винегретной блевотины. Чего там жалеть? Это же не «мерседес». Мы ведь друзья. Я знаю его «жигуль» как свои пять пальцев – сколько езжено на нем вместе. И тумблер секретки слева от руля под приборным щитком. Если бы Актиния знал, что мне нужна его жалкая машиненка, он бы мне ее сам пригнал, а не заставлял ездить через полгорода.

Только беда в том, что он вчера сильно прокололся перед Кувалдой и ему надо набрать в семье очки. И самое главное – ему ни в коем случае нельзя и не нужно знать, что я буду ездить сегодня на его машине. Это будет наш маленький секрет, интимная дружеская тайна.

Остановил «левака» за квартал до дома Актинии и пошел во двор, где обычно он держал машину на площадке. Вот она, замызганная, нежно-бурая, незаметная! Еще теплая от дневной потной суеты, корыстной беготни Актинии по его лучазарным грязным делишкам.

Достал из кармана газету, сложил пакетом, надел его как варежку на правую руку, резко рубанул ребром ладони в угол ветровика-форточки – замок отлетел внутрь салона со звяканьем и визгом. Быстро засунул в кабину руку, нащупал крючок дверной ручки, дернул и нырнул на водительское сиденье. Десять секунд у меня есть! За десять секунд надо найти тумблер противоугонной сигнализации, иначе эта вонючка завоет, завопит на весь район, сдернет с дивана моего набирающего очки друга Актинию, всех соседей поднимет, патрульную милицию навлечет…

Считаю про себя бегучие секунды – тысяча сто один… тысяча сто два… тысяча сто три… – а сам лихорадочно шарю рукой под щитком. Провода, болты, трубки, железяки. Он же ведь где-то здесь – чертов этот выключатель! Надо же, сволочь какая этот Актиния, со своей жадной жидовской подозрительностью – так запрятать секретный тумблер! От самого близкого друг, можно сказать! Нездоровая все-таки у них привязанность к имуществу…

Тысяча сто девять… Сейчас завоет, гадина!..

Хвостик переключателя. Вот он! Нашел! Щелк!

Фу! – фу! – фу! – фу! Отдышался, нашел не спеша «хвост» – пучок проводов от замка зажигания – и выдрал его целиком из-под кожуха. Красный провод – всегда от стартера – замкнем на массовый, зачихал, схватился еще не остывший движок – поехали, поехали!

На Ленинградский проспект поехали, в гостиницу «Советская», в ресторан «Яр», в мраморную швейцарскую, к последней моей опоре и защите – Сеньке Ковшуку, бесстрашному моему Пересвету, взявшемуся сокрушить сионистского Челубея, грязного иудо-монгольского захватчика.

Какое сегодня число? Не помню. Что-то в голове все перемешалось. Март сейчас. Начало? Или конец? Не могу сообразить. Великий Пахан умер об эту пору, в такую же мерзостную погоду. Да-да, я нес его прах, осторожно ступая в густые снеговые лужи. Он умер прямо перед началом исторического действа «Мартовские аиды». Все уже было готово. Сейчас уже не вспомнить точно, но, кажется, ровно за неделю до официального сообщения о начале судебного процесса над врачами-отравителями.

Еще накануне Лютостанский хохотал и веселился, как насосавшийся упырь:

– Операцию так и назовем – «Мартовские аиды»! У Цезаря были мартовские иды, а у нас запляшут на веревочке – аиды…

Он был лучезарно, безоблачно счастлив, он приближался к исполнению заветной мечты своей жизни – уничтожению евреев. И, безусловно, испытывал чувство справедливой гордости от сознания, что внес и свою весьма весомую лепту в организацию им всем Армагеддона. Правда, Лютостанский не ведал, что не в людских силах ставить пределы жизни и назначать час успения. Не мог Лютостанский знать, что завтра почиет Великий Пахан и как отзовется на евреях этот роковой миг, потому-то даже свой час представлял плоховато. Откуда ему было знать, что всего через сутки я с тремя другими особами, особоприближенными, внесу в секционный зал неподъемно-тяжелый труп Великого вождя…

Не мог в страшном сне представить этот ледащий полячишко, что мне завтра доведется смотреть, как прозекторы расчленяют, рассекают, пилят и строгают на мельчайшие кусочки останки Отца всех народов.

У меня кружилась голова и сильно подташнивало, когда на неверных ногах я спускался по лестнице из анатомического театра, раздумывая о прихотях людской истории, о непредугадываемости человеческих судеб.

У распутной развеселой прислуги Кето Джугашвили было семь детей, и все они умерли во младенчестве. Остался только маленький, «мизинчик», самый дорогой, самый любимый Сосо, которого хотели отдать во служение Богу – выучить на священника. А выучили его в семинарии довольно редкой профессии – дьявола.

Я вышел тогда на улицу, и серое мартовское утро было наполнено запахом воды и подступающей весны. У подъезда маялся с растерянным и напуганным лицом Лютостанский. Увидел меня и суетливо-стремительно бросился навстречу:

– Павел Егорович, срочно вызывает Крутованов.

Не глядя на него, не отвечая, я направился к дожидающейся нас на Садовой «Победе», лениво подумав о том, что Лютостанский еще не оценил ситуацию: называть меня на «ты» боится, а на «вы» не хочет. Поэтому тщательно избегает всех определенных местоимений. Вот дурачок! Если бы он плюнул мне в лицо или поцеловал руку – изменить уже ничего нельзя. Его роль невозвращающегося кочегара подошла почти к самому интересному эпизоду…

По коридорам и этажам Конторы метались в растерянности и панике наши бойцы невидимого фронта. Все уже знали о кончине Вседержителя нашего, но, пока не было официального сообщения, обсуждать меру всенародной утраты не полагалось. Смешно было видеть, как от сознания непроясненности своей собственной судьбы эти крутые мордобойцы стали как бы бесплотными.

Я оставил Лютостанского около приемной Крутованова и велел дожидаться моего возвращения – неизвестно, какие поступят приказания.

Адъютант, тосковавший в пустой приемной, кивнул мне на дверь:

– Проходите, Сергей Павлович ждет вас.

Крутованов сидел за большим пустым столом и задумчиво смотрел в окно на загаженную липким грязным снегом площадь Дзержинского. Посмотрел на меня и приложил палец к губам, показал на приемник «Телефункен», из которого доносился скорбно-сытый голос еврейского дьякона Левитана:

– …Больной находится в сопорозном состоянии… Кома… Нитевидный пульс…

Странные слова… Нитевидный пульс… Рвущаяся, путаная нить жизни… Как нитки на протертых штанах.

Народу оставляли надежду – их Великий вождь сильно болен, но в жизни может быть все, он ведь бессмертен, он еще вернется к кормилу, он еще будет их воспитывать и покровительствовать им, защищать от всех напастей этого враждебного мира. Миллионы людей, приникших к динамикам, не знали, что их вождь не болен, что нитка пульса оборвана навсегда. Он – труп. И им придется теперь жить по-новому.

Крутованов кивнул на кресло напротив и спросил:

– Вы там были?

– Так точно. Я присутствовал при вскрытии.

Неожиданно Крутованов усмехнулся:

– Ничего не рассмотрел особенного?

Я покачал головой. Крутованов откинулся на спинку кресла и сильно, с хрустом потянулся, и это было единственной приметой того, как он устал. На нем был элегантный широкий костюм, крахмальная голубая сорочка со строгим французским галстуком, а в аккуратном проборе – волосок к волоску – и во всем его холено-ухоженном облике не было ни единого признака-следочка того смертельно-страшного напряжения, в котором провел он последние сутки.

Медленными, будто ленивыми движениями достал он из пачки американскую сигарету «Лаки страйк», чиркнул зажигалкой, и я видел в этой ленивой медлительности сноровку лесного зверя, притаившегося на засидке.

– Итак, геноссе Хваткин, сдается мне, как заповедовал Екклезиаст, пришла пора уклоняться от объятий…

Я благоразумно промолчал.

– Вы понимаете, что сейчас будет происходить? – наклонился он ко мне через стол.

На всякий случай я сдержанно развел руками:

– Думаю, что этого никто не знает…

– Ну почему же? – пожал плечами Крутованов. – В целом это нетрудно себе представить. Все, похоже, станет, как в свидетельстве дьяка Ивана Тимофеева о смерти великого государя Ивана Грозного.

Он замолчал, рассматривая внимательно свои полированные ногти, и я осторожно спросил:

– Есть указание относительно нас?

Крутованов хмыкнул:

– Да, по-видимому… Иван Тимофеев написал: «Бояре долго не могли поверить, что царя Ивана нет более в живых. Когда же они поняли, что это не во сне, а действительно случилось, вельможи, чьи пути были сомнительны, стали как молодые». Вот так! Нам это надо учесть…

– А что мы можем сделать? – аккуратно поинтересовался я.

– Ну, для начала хочу вас порадовать. Завтра в кабинет напротив вместо Семена Денисыча Игнатьева придет новый министр…

Я дернулся в его сторону:

– Кто?

– Лаврентий Павлович Берия, – невозмутимо, не дрогнув ни единой черточкой, сообщил Крутованов. – С сегодняшнего утра нашего министерства вообще не существует…

Я замер:

– То есть как?

– Принято решение ликвидировать Министерство госбезопасности. Оно вливается в Министерство внутренних дел на правах Главного управления. Новое министерство возглавит член Президиума ЦК КПСС, первый заместитель Председателя Совета Министров Лаврентий Павлович Берия.

Я терпеливо выдержал паузу, прежде чем спросил:

– Какие из этого следуют для нас выводы?

Я понимал, что Крутованова ни в какой мере не интересуют мои суждения. Я должен был только соответствующим образом реагировать на его реплики. Вообще это был не разговор, а инструкция, обязательная для выполнения. Ни о чем не напоминая, Крутованов настойчиво указывал на нашу с ним связанность придуманным и реализованным делом врачей.

– У нас есть два возможных способа существования, – сказал Крутованов, покручивая на столе зажигалку. – Первый – терпеливо ожидать развития событий, и, уверяю вас, развиваться они будут для нас весьма неприятно. Второй путь – активно поучаствовать в происходящих событиях…

– Это каким образом?

– Каким образом? – медленно переспросил Крутованов и внимательно посмотрел на меня, будто еще раз оценивал – пригоден я для серьезной работы или тратит он попусту время. – Надо сделать кое-какие пустяки, чтобы по возможности обезопасить наше будущее…

– Я готов, – кивнул я.

– Хочу пояснить… Песенка моего выкормыша Рюмина и всей вашей уголовной компашки спета. Вопрос времени, и притом очень короткого. Я с вами так откровенен потому, что мне нужна ваша помощь. Во всем этом доме, – он сделал рукой широкий круг вокруг себя, – я не склонен доверять никому, а вам в особенности. Но я полагаюсь на вашу сообразительность и думаю, что вы отдаете себе отчет в общности некоторых наших интересов. Не скрою от вас, я очень внимательно прочитал ваше личное дело…

– Спасибо, – прижал я руку к сердцу.

– Не трудитесь благодарить. Так вот – я пронаблюдал в вашей карьере некоторую эволюцию. Раньше вы были нашим Скорцени, потом постепенно вы перешли на роль Эйхмана, – он сделал паузу, и я незамедлительно включился:

– Сергей Павлович, разрешите доложить! Я совершенно не подхожу на роль Эйхмана. Если кто-то станет разбирать эту историю, то Эйхманом у нас будет Рюмин. Я человек не честолюбивый, никогда начальству на глаза не лез и в деле не фиксировал своего участия – ни в допросах, ни в обысках, ни в очных ставках. Я даже обзорных справок не писал…

Крутованов засмеялся:

– Я это заметил! И одобряю. Вся эта история с еврейским заговором уже умерла. И похоронит ее в ближайшие дни Берия…

– Почему вы так думаете?

– Политика, – пожал плечами Крутованов. – Как это ни смешно, но Берия выступит сейчас выдающимся жидолюбом и юдофилом. Я глубоко убежден, что очень скоро он прикроет это дело. Поэтому ваша задача – опередить его и организовать ликвидком…

Я долго смотрел в его ледяные серо-стальные глаза:

– Как вы это себе представляете?

– Ну не мне же объяснять вам детали! – сказал Крутованов. – Вы ведь человек опытный. Нужно, чтобы исчезли Лютостанский и ваша возлюбленная свидетельница Людмила Гавриловна Ковшук. С сегодняшнего дня в связи с похоронами Вождя в Москве начнется невиданный бардак и неразбериха. Используйте это время. Судьбу Рюмина я беру на себя. Об этом не думайте. Вам ясно?

Я кивнул.

– Вы согласны? Готовы? – напирал на меня, обжигая ледяным взглядом, Крутованов.

– Да, я готов. Я это сделаю.

– Это не приказ, – вдруг мягко, тихо сказал Крутованов. – Это мой добрый товарищеский совет. Нам надо пережить наступающие времена. Считайте, что мы – действующий резерв. До времени мы должны уйти в подполье. Без нас все равно не обойдутся, вспомните когда-нибудь мое слово…

– Да, конечно, обязательно, – согласился я. – Хорошо бы только дотянуть до этих времен…

– Дотянете, – заверил Крутованов, встал с кресла, не спеша прошелся по кабинету, потом остановился против меня и, лениво покачиваясь с пятки на носок, медленно сказал: – Делайте то, что я вам говорю, и тогда дотянете. Вместе дотянем…

Я поднялся, и вдруг этот ледяной злыдень совершил невозможное – он обнял меня за плечи! Тепло, товарищески говорил он, провожая меня к дверям:

– Запомните, Хваткин, на всю жизнь: главный подвиг Одиссея в том, что он выжил… Этот любимый школьный герой – трус, провокатор, грязный прохвост и изменник… Но он пережил всех, улеглась пыль веков, и Одиссей остался в памяти потомков умным, бесстрашным, благородным героем… Надо только выжить…

Я выполнил его завет – дотянул. Мы вместе дотянули. Он сейчас замминистра торговли. А я мчусь через мокреть и ночь на встречу с Сенькой Ковшуком.

В коридоре неподалеку от приемной Крутованова тосковал, душой теснился, дожидаясь меня, Лютостанский. Он был уверен, что я принесу какие-то чрезвычайные новости, руководящие указания, ориентиры на будущее. Но он и представить себе не мог, какие чрезвычайные новости и указания для него лично я нес от заместителя министра. Я хлопнул его по плечу и тихонько сказал:

– Ничего! Не боись, все будет в порядке…

Он заискивающе смотрел мне в глаза, и на лице его, как холодец, дрожал вопрос: пора переметнуться от Миньки? Или еще можно подержаться за прежнего благодетеля?

Я остановился, изображая глубокую задумчивость:

– Где же нам посидеть? Покумекать необходимо…

– А что надо? – готовно подсунулся Лютостанский.

– Да должны мы с тобой изготовить один хитренький документ, – усмехнулся я. – Это будет ловкий крюк твоим друзьям – медицинским жидам… – Потом махнул рукой: – Нет, здесь сегодня нам никто не даст работать, тут будет светопреставление. Вот что, Лютостанский, мы, пожалуй, поедем к тебе домой. У тебя никого нет?

– Конечно, нет – развел руками Лютостанский. – Вы же знаете, я человек холостой, бытом не обремененный.

Мы вместе зашли ко мне в кабинет, и я достал из сейфа бутылку коньяка, положил ее в карман реглана.

– У тебя дома закуска найдется? – спросил я.

– О чем говорите, Павел Егорович! – обиделся Лютостанский. – Мы ж вчера только паек получили…

– Тогда тронулись…

Мы ехали на моей машине через серый, напуганный, загаженный город, притихший перед большой бедой. Свернули с Пушечной на Неглинку, и навстречу нам уже текла к центру людская река – тысячи людей собирались прощаться со своим любимым истязателем. С трудом выбрались с Трубной площади, и мне тогда в голову не могло прийти, что через несколько часов в этой городской воронке в течение подступающей ночи будет убито, раздавлено, растерзано больше тысячи человек. Прекрасная тризна уходящего Великого Мучителя.

Лютостанский жил на Палихе, в старом четырехэтажном доме с загаженными лестницами. Я с удовольствием отметил, когда мы поднимались, что его квартира в мансарде единственная, на площадке больше не было соседей. В квартире – одна комната с кухней – была стерильная чистота и аптечный порядок. Аскетическая строгость, смягченная вазами с бумажными цветами.

Я повесил свой реглан рядом с пальто Лютостанского и в сумраке крошечной прихожей незаметно достал из его кармана пистолет – я много раз видел, как этот героический оперативник кладет свой «вальтер» в правый боковой карман пальто.

А Лютостанский уже хлопотал с закуской на кухне. Там в углу стоял картонный короб с продуктами – последней пайковой выдачей. Он достал копченую колбасу, красный шар голландского сыра, шпроты, батон, начал строгать нам бутерброды.

Я остановил его:

– Погоди! Давай выпьем по стаканчику, помянем великого человека… Душа горит…

Я разлил принесенный с собой коньяк в чайные стаканы и попросил-приказал:

– До дна! За светлую память Иосифа Виссарионовича!..

Высосал я свой коньячишко и следил внимательно поверх кромки стакана, как выползают из орбит громадные саранчиные глаза Лютостанского, как он задыхается-давится огненной влагой – а ослушаться не посмел, допил до конца…

– Так, давай поработаем маленько, а закусим и еще выпьем опосля, – предложил я. – Дай только несколько листочков бумаги…

Лютостанский вынул из дамского вида письменного стола стопку бумаги, достал из кармана китайскую авторучку.

– Ну ладно! Наверное, будешь писать ты, у тебя почерк хороший…

Я прошелся по комнате и стал диктовать:

– …Министру государственной безопасности СССР тов. С. Д. Игнатьеву…

Лютостанский вывел рисованные ровные буквы своим замечательным почерком и поднял голову:

– А от кого?

– Подожди. От кого не пиши… Это ты пишешь проект заявления от Вовси. В конце мы его подпишем всеми титулами. Мол, он якобы обращается к Игнатьеву как генерал к генералу… Но это в самом конце, ты пиши дальше…

– А не нужно бумагу озаглавить? – спросил Лютостанский. – Что это – заявление, объяснение, жалоба?

– Не надо. Это просто письмо. Ты пиши дальше… «Я осознал бессмысленность своей дальнейшей жизни. Я совершил много ужасных преступлений, и у меня нет сил больше смотреть в глаза моим коллегам. Важно вовремя и достойно уйти из жизни…» Записал?

От усердия Лютостанский высунул кончик языка, украшая особенно хитрыми завитушками и виньетками последние слова.

– Написал, – кивнул он. – Дальше…

Лютостанский поднял на меня глаза и, видимо, что-то прочитал на моем лице, потому что он быстро моргнул несколько раз, и мгновенно в его огромных выпученных глазах грамотного насекомого выступила слеза.

– Что, Павел Егорович? Что? – спросил он, задыхаясь.

Я засмеялся, положил ему руку на плечо:

– Ничего, все в порядке… Пиши дальше… На чем мы там остановились?

Я уже стоял у него за спиной, а он поворачивал ко мне голову и одновременно испуганно вжимал ее в плечи, пытаясь перехватить мой взгляд. И в этот момент я его ударил ребром ладони по шее. Это был не смертельный, а оглушающий удар. Я не дал ему рухнуть вперед, а плавно повалил его на пол вместе со стулом. Потом достал из кармана его «вальтер», разжал зубы и, немного подняв ствол вверх, упершись мушкой в нёбо, нажал курок…

Выстрел получился тихий, а половина головы разлетелась по комнате.

Теперь надо было не суетиться, не спешить, а сделать все аккуратно, вдумчиво, по науке.

Вернулся в прихожую, взял из реглана перчатки и носовой платок. Я до этого был внимателен – старался ни за что руками не хвататься. Надел перчатки и тщательно протер платком «вальтер», после чего вложил пистолет в еще теплую ладонь Лютостанского. Труднее всего было запихнуть его указательный палец в спусковую скобу.

Предсмертное письмо передвинул на середину стола – для живописности.

На кухне собрал со стола бутерброды, пошел в уборную, сбросил харчи в унитаз и дважды спустил воду – по моим представлениям, человек, собравшийся умирать, не должен жрать от пуза.

Свой стакан положил в карман реглана, оделся и вышел из квартиры, захлопнув без щелчка дверь.

Невозвращающийся кочегар закончил свою вахту.

АУДИ, ВИДЕ, СИЛЕ…

Наверное, я приехал к подъезду гостиницы «Советская» слишком рано, потому что ждать Ковшука мне пришлось долго. От усталости, от дотлевающего жара дневной пьянки, от непрерывного испуганного напряжения я, видимо, так обессилел, что незаметно задремал. Ждал, ждал Ковшука и уснул – будто мешок накинули на голову. И сон-то этот быстрый, наверное, проглотил меня на три минуты, но был он глубок и черен, как прорубь. А вынырнул я оттуда, увидев перед лобовым стеклом машины грузную квадратную фигуру Семена, неподъемную чугунную гирю в драповом пальто. Я открыл ему дверцу, Ковшук молча тяжело уселся рядом, отвернулся к окну.

– Семен, как настроение?

– У меня всегда настроение нормальное, – ответил он не спеша, раздумчиво, основательно. – Поехали…

Сколько же лет минуло с тех пор? Какой стаж тем давним моим мартовским воспоминаниям? А! Бессмысленно считать! Прошли не годы, не десятилетия – промчались исторические эпохи, миновали геологические эры. Умерло за это время целое человечество, и новое народилось, выросло и счастливо-беспамятно старится. Не надо им всего этого знать…

– Семен, а тебе никогда не хочется на пенсию?

Он мрачно кинул через губу:

– А я и так на пенсии…

– Нет, я имею в виду настоящую пенсию – чтоб совсем уйти на покой, отдыхать.

Семен хмыкнул, не то усмехнулся, не то горько вздохнул:

– От чего мне отдыхать? Я покамест не устал. Сила есть. И работаю я с удовольствием. У меня работа нормальная…

– Завидую! Я бы хотел уйти на покой…

– На покой захотел! – лошадино фыркнул Ковшук. – Тоже мне архиерей.

Я толкнул его в плечо:

– Эх, Семен, друг ситный, плохо ты мою жизнь представляешь.

– А я про твою жизнь и представлять не хочу, – заверил Ковшук. – Она у тебя вся на вранье и пакостях заварена…

– Ну и ладно, пусть по-твоему, – легко согласился я. – Давай по делу потолкуем.

– Давай, – кивнул Семен.

– Значит, ситуация такая… Клиент наш проживает в гостинице «Спутник». Я там свободно ориентируюсь – бывал много раз. Светиться тебе на входе у дежурных не след, поэтому ты войдешь со двора через подвал ресторана. Там всегда открыта дверь – служебный ход, никто на тебя не обратит внимания, постоянно таскаются люди.

– И что, я через ресторан в пальто пойду? – спросил недовольно Ковшук.

– Да нет! Я тебе покажу дверь, как войдешь – налево лестница, это для обслуги проход. Ты оттуда выйдешь в тамбур склада, а там на грузовом лифте поднимешься на пятый этаж. Его телефонный номер 15–26, значит, он живет на пятом этаже в двадцать шестом номере. Это справа от дежурной, за углом, дверь в номер она не видит. И здесь же выход грузового лифта. Ну, а как войти в номер, не мне тебя учить.

– Знамо дело, не тебе меня учить. Это я лучше тебя знаю, – ответил зло Ковшук.

– А чего ты сердишься? – спросил я. – Мы с тобой доброе дело делаем. Сообща…

– Ну да! Ты будешь меня в машине дожидаться, а я там один рукосуйничать. Вот и получается – одно у нас дело!

– Ничего! Я тебе гарантирую – все будет нормально! Закончишь дело, спустишься по грузовому лифту, а я тебя уже жду у дверей, вся история займет пять минут.

– Посмотрим, – сказал мрачно Ковшук.

Я переспросил на всякий случай:

– А работать чем будешь?

Ковшук молча приоткрыл полу, и я увидел на внутренней стороне пальто, в веревочной петельке, длинный разделочный нож. О чем-то еще вяло поговорили и незаметно доехали до гостиницы. Я свернул с проспекта, через улицу Ульяновой сделал большой крюк, вкатил во двор отеля и притормозил у черного хода ресторана.

– Вот, я тебя за теми сугробами буду ждать, – показал я Семену.

Ковшук распахнул дверь и медведем попер наружу. Потом обернулся:

– Предупредить тебя хочу… Если ты, Пашка, какую-то пакость мне удумал – ждет тебя большое разочарование.

– Сеня, друг дорогой! Ты о чем говоришь? – всполошился я.

– Да ни об чем – предупреждаю просто. Чтобы помнил. Ладно, пошел я…

Я крикнул вслед:

– Семен, все будет в порядке! Ни пуха ни пера…

Он ответил злобно, через плечо:

– Пошел к черту!

И исчез за дверью ресторанной кухни.

Я отъехал метров на двадцать в глубь двора, пристроившись за какими-то баками, ящиками, контейнерами. Обзор немного закрывали грязные снеговые кучи, которые, видимо, в течение всей зимы сгребали и свозили со всего двора на это место. Выключил подфарники и сидел в темноте, баюкаемый звуком урчащего мотора. Гудела печка-отопитель, но мне было знобко и нехорошо. Меня раскачивал и морил сон. Странно, что я не испытывал никакого возбуждения и страха. Я знал наверняка, что сейчас придет Семен, вернется с задания швейцарский адмирал, и закончатся все мои терзания. С Ковшуком как-нибудь рассчитаюсь. Главное сейчас – чтобы исчез Магнуст! Пропадет он – и вместе с ним растает дремлющая сейчас в груди фасолька с железными створками, кончится это наваждение, истает навсегда воспоминание об Истопнике с его отвратительной внешностью и страшной угрозой…

Сидел и подремывал в теплом бензиновом зловонии поношенного Актиньиного «жигуля».

Было тихо и темно, с неба густо сеялся не то мокрый снег, не то льдистый дождь. И я вдруг подумал о себе отстраненно – я неправдоподобно, нереально молод! Старые люди – пенсионеры, профессора, писатели, лауреаты – не ездят ночью на помоечные дворы в краденых машинах, не вывозят на операции уничтожения наемных убийц, не ведут смертельных битв с заезжими террористами! Может быть, прав Магнуст – я молод и бессмертен, как человеческое зло?

Тогда чего же мне бояться? Ведь зло, которое я вершил в своей жизни, не доставляло мне наслаждения, это было просто способом моего существования, и от этого так жива память чувств, поступков, событий. И картины прошлого так ярки и свежи, будто все это происходило не десятилетия назад, а только сегодня утром приключилось со мной, со всеми людьми вокруг, с миром, в котором я тогда жил.

Лютостанского хватились через пару дней. Как я и предполагал, никто всерьез заниматься его смертью не захотел. В той кошмарной суматохе, в какой-то истерической панике и всеобщей потерянности, что царили во время похорон Великого Пахана, никому не было дела до гнойного полячишки, надумавшего вдруг спьяну застрелиться. Да еще написав при этом позорно-сентиментальное письмо о каких-то преступлениях. Какие еще преступления мог совершить старший офицер МГБ, кроме измены Родине?

Никому не нужный человек, никого не любивший и никем не любимый, исчез бесследно. По-своему это было даже любопытно – ведь в нашей Конторе ничего бесследно не пропадало. Но нам в это время было не до майора Лютостанского, потому что Контору уже захватили хаос и разор реорганизации. Расформирование министерства и включение нас в МВД было не просто большой неприятностью, это была катастрофа. Сейчас должны были начаться персональные перемещения, изгнания, разжалования, отстранения, аресты и ссылки. Все то, что происходит, когда приходит новая метла, которая будет своими железными прутьями выметать нас из всех ячеек и гнезд, куда мы в течение многих лет врастали, обустраивались, приживались, обставляясь постепенно своими людьми. Было совершенно ясно – сначала разгонят нас и начнут новый крутой поворот. Очередная смена кочегарской вахты была не за горами.

Гром грянул наутро после похорон Пахана – Берия отстранил от работы Миньку Рюмина. «Дело врачей» – сотни томов, десятки арестованных – было изъято из производства и передано комиссии под председательством генерала Влодзимирского.

Бывшего заместителя министра, начальника Следственной части по особо важным делам Михаил Кузьмича не трогали пока. Он сидел дома, все время пьяный, звонил мне иногда по телефону, плакал и просил объяснить, подсказать, помочь, приехать, вместе выпить, как в добрые старые времена…

Я приехал к нему – мне необходимо было с ним переговорить. В квартире были запустение и беспорядок, как после обыска.

Похмельно-опухший, как утопленник, Минька долго слюняво целовал меня в прихожей, и, когда он обнимал меня, я почувствовал, что он студенисто-мелко дрожит.