Текст книги "Евангелие от палача"

Повернул направо, вдоль зубчатой красной стены, к зеленым глухим воротам совминовского дворика. Еще одна вахта, здесь стоят трое – караульный шмон: взгляд в лицо, на фото, снова в лицо, сверил пропись в ксиве с именем, отчеством, фамилией в квиточке пропуска, скомандовал:

– Проходите! При уходе не забудьте отметить пропуск и проставить время. Иначе не выпустят…

Задница ты конвойная! Неведомо тебе, что пропуску моему судьба быть неотмеченным. Как бы ни сложились дела, уйду отсюда не своими ногами – или промчусь со свистом на правительственном «ЗИСе», или дохлым выволокут на труповозке.

Последняя вахта у входа в палаты – в стеклянном тамбуре два лейтенанта просмотрели удостоверение, только что не вылизали:

– Можете проходить…

Поднялся на второй этаж, медленно пошел бесконечно длинным коридором к большой приемной перед залом заседаний Президиума ЦК. Нашел нужную дверь и застенчиво-тихо всочился внутрь. Два огромных письменных стола, сплошь заставленных телефонами, ковровые алые дорожки на яично-желтом паркете, бронзовые бра, бесчисленные стулья вдоль стен. На стульях – порученцы, помощники и секретари почитывали документы в папочках, листали газетки, лениво позевывали, дожидаясь своих верховных хозяев, заседавших за огромными створчатыми дверьми, – ареопаг!

Неподалеку от входа в зал устроились телохранители Лаврентия – четверка зверовидных мингрельцев. Они себя чувствовали здесь очень уверенно – двое сидели верхом на стульях, один уселся на ковре, поджав ноги, а четвертый – жилистый, юркий, смугло-желтый, скаля золотые зубы, громко рассказывал анекдоты по-грузински, все остальные нахально-весело ржали. Чернильные крысы-секретари опасливо косились на них. В дальнем углу сидели два армейских офицера. Это, наверное, мои ассистенты – адъютанты Жукова. Через несколько минут в приемную ввалился, тяжело отдуваясь, рослый толстопузый генерал Багрицкий, командующий противовоздушной обороной Москвы.

Да, ничего не скажешь – мощная рать! Помощники, одно слово – говно! Я уже знал, что успех затеи зависит сейчас от меня, от моего профессионального умения и от моей везухи. Видит Бог, не испытывал ни страха, ни особого волнения. Я знал, что на моей стороне главное преимущество – дерзкая внезапность.

Отворилась дверь зала Президиума, и оттуда на цыпочках вышел Джеджелава с портфелем в руках, направился к телохранителям шефа и, что-то сказав им по-грузински, отдал портфель. Тут он увидел меня и закричал:

– Хэй, бичо! Гамарджоба, брат! Гагимарджос!..

Я приветственно замахал грабками и пошел навстречу, и улыбался я ему лучезарно, а он мне через всю приемную орал, как на тифлисском базаре:

– Что тут делаешь, дорогой?

Они здесь чувствовали себя хозяевами. Да, собственно, так оно и было на самом деле. Обнялись мы посредине этой длинной нелепой комнаты под завистливо-неприязненными взглядами стрюцких, плавно развернул я его за плечи и повел обратно в сторону телохранителей. Я ведь раньше к ним сознательно не приближался, чтобы не привлекать их внимания к себе.

Генерал Багрицкий – единственный здесь, кто знал мою задачу, внимательно смотрел за моими маневрами, громко, по-бычьи сопел, и у него было такое испуганное лицо, что я уповал лишь на то, что охранникам и в голову не придет рассматривать выражение лица какого-то армейского дурака.

Мы подошли к ним вплотную, и тут моя рука соскользнула с плеча на пояс Джеджелаве, быстро-птичьим касанием выхватил я у него из кобуры «вальтер» и, не останавливая движения руки, резким ударом локтя – в лицо! Джеджелава беззвучно, сонно заваливался ко мне за спину, а я уже летел в рывке вперед, ибо было у меня теперь только это короткое мгновение, пока все четверо расслабленно сидели.

Тогда мы не знали приемов карате, мы про карате и не слыхали – мы только знали, как надо ударить. Это потом уже стали называть «майгери»: прыжок с земли, удар ногами в живот, переворот и сразу же удар головой в лицо следующему. Выхватил из-за пояса у шутника, маленького, жилистого, смугло-желтого, многозарядный автоматический пистолет и увесистой этой железной машинкой наотмашь в ухо третьему, назамедлительный разворот и удар ногой – с оттягом в яйца – тому, что сидел, сука наглая, на ковре. В учреждении!

Двое лежали на полу рядом с Джеджелавой, один скорчился на стуле, слепо закрывая разбитое лицо, четвертый, маленький, упористый гад, медленно поднимался на ноги, и я, не давая передышки, разбежался и снова ударил его головой в грудь, – с тяжелым стуком он ударился о стену и сполз мешком на пол.

Обморочная тишина, сопение, запах крови и выступившего мигом злого пота, чваканье ударов, шелест бумажек в руках ополоумевших от ужаса секретарей и тяжелый топот армейских, бегущих мне на помощь.

Неловкие, в ручном бою неумелые, они падали на лежащих охранников, как вратари на поле.

– Оружие! Оружие заберите! – свистящим шепотом командовал я армейским, а они, выхватив у телохранителей из кобур «дуры», от испуга колотили пистолетами их по головам, и кровь брызгала на яично-желтый пакет. Зря усердствовали – охрана уже отключилась. Джеджелава был в сознании, и он в ужасе и тоске таращил на меня красивые бессмысленно-бараньи глаза.

Неведомо откуда возникли еще двое военных, будто из драки родились, – из карманов они тащили короткие нейлоновые веревки-вязки. С удивительным проворством они повязали еще шевелившихся охранников. Наверное, эти ребята были из Разведупра армии – порученцы маршала Жукова. В этот миг снова нешироко растворилась дверь большого зала, и оттуда выскользнул бледный, озабоченный Жуков при всех своих регалиях, звенящий орденами, как цирковая лошадь наборной сбруей. Он окинул взглядом поле битвы и уперся бешеными зрачками в Багрицкого:

– Порядок?

Налитой дурной апоплексической кровью генерал, тяжело отпыхиваясь, показал рукой на меня:

– Этот… вроде бы… он справился…

– За мной!! – скомандовал полководец, он не знал еще, что эта горстка головорезов, устремившаяся за ним в большой зал, и есть последняя в его жизни победоносная армия. Все оставшиеся потом битвы маршал проиграл…

До сих пор помню лица оцепеневших вождей. Репродукция любимой картины советской детворы – «Арест Временного правительства».

Хрущев во главе стола с лысиной алой, как у мартышки задница. Трясущаяся складчатая морда Маленкова. Схватившийся от ужаса за бороденку Булганин. Мертвенный блеск стекляшек пенсне Молотова…

На лице Берии плавало огромное удивление. Не гнев, не злоба, не страх – гигантское удивление владело им. Он смотрел, как я бегу к нему через зал, и, кроме любопытства и недоумения, его идольская рожа черного демона ничего на выражала. И только когда я уже был за его стулом, он медленно – как в замедленном кадре, как в навязчивом сне с погоней – стал засовывать руку в задний карман брюк. Но было поздно. Для него вообще уже все было поздно.

Я одновременно ткнул его стволом «вальтера» в складчатый жирный загривок и, прижав ему руку к спинке стула, вытащил из кармана никелированную «беретту». Не давая опомниться, армейцы перехватили его у меня и заломили руки за спину.

Наш родной Никита Сергеич спохватился первый, вскочил и сипло, дьячковской скороговоркой затараторил:

– Слушается вопрос об антигосударственной деятельности члена Президиума ЦК, первого заместителя Председателя…

– Некогда! – заорал Жуков, и мы, подхватив все еще припадочно-молчащего Берию под руки, поволокли его через вторую дверь в комнату отдыха, оттуда на черную лестницу, вниз, к коридору, ведущему к служебному входу во внутреннем дворике.

И тут Берия очнулся. Он заорал так, что у меня от ужаса уши к голове прилипли. Не знаю, мне кажется, что от ярости у него во рту должны были золотые коронки расплавиться:

– Мерзавцы!.. На помощь!.. Всэх расстрэляю!..

Изо всех сил – с оттягом – врубил я ему в печень, и он захлебнулся воплем, и я прошипел, трясясь от страха и злобы:

– Открой еще раз пасть, тотчас же пристрелю, сука ты рваная!

Он только икал, и что-то громко булькало в его огромном тугом брюхе.

Бегом! Бегом! Мы тащили на себе эту стокилограммовую тушу, и жаль только, что во всем огромном дворце были лишь комиссары охраны и ни одного спортивного комиссара, а то бы зарегистрировали они мировой рекорд в беге с препятствиями и министром полиции под мышкой. Лестница плавно спустила нас по мраморным ступенькам к черному ходу, к последней вахте. Здесь скучал одинокий молоденький лейтенант, который, увидев нас, долго обескураженно глазел, а потом неуверенно полез в кобуру. Его вялая нерасторопность простительна – он не только ничего подобного никогда не видел, но и в устных преданиях слыхом не мог слыхать.

И поэтому Багрицкий опередил его – на бегу выстрелил ему в грудь, и лейтенант рухнул около своей стойки, так и не успев достать из кобуры пушки.

У дверей стоял, тихо пофыркивая мотором, черный жуковский «ЗИС-110» с распахнутой задней дверью – старшина-шофер страховал наш выход. Рывком – ой-ей-ой, какой несусветной тяжести боров! – закинули Берию в салон лимузина, повалили на дно и сразу же накинули сверху сдернутый с сиденья ковер, попрыгали следом в кабину, а Багрицкий тяжело рухнул на переднее сиденье, щелк-щелк-щелк – захлопнулись двери, и шофер погнал к воротам Спасской башни. Притормозил у выездной вахты, и охрана, наклонившись к стеклам, взглянула на Багрицкого, узнали, потом на нас – его сопровождение, караульный махнул рукой – проезжайте!

Бешеный пролет по Москве. Направо – мимо Храма Василия Блаженного на Москворецкий мост, поперек движения – налево, на набережную в сторону Раушских военных казарм. Берия, тяжело сопя под ковром, вопил со дна машины:

– Идиоты!.. Подумайтэ!.. Что дэлаетэ!.. Везите на Лубянку!.. Завтра ви всэ – генералы!.. Тэбя, Багрицкий, маршалом сдэлаю!.. Вези на Лубянку…

Потом, полгода спустя, я со смехом читал в газетах отчет о суде над Берией и его приспешниками. Боюсь, что ни за какие деньги не сыскать хоть одного живого человека, ну хоть самого завалящего свидетеля-очевидца, который бы собственными глазами видел Лаврентия на этом судебном процессе. И неудивительно – его расстреляли в подвале казармы в ту же ночь. Из тактических соображений. Для упрощения вопроса. Суд у нас должен быть не только правый, но и – обязательно – скорый. Да и стратегически это было правильней – надо было всю его оставшуюся пока на воле компанию лишить соблазна сопротивляться. Без всякого боя были арестованы в тот же день Кобулов, Деканозов, Гоглидзе, Мешик, Влодзимирский, огромная толпа генералов – вся его боевая разбойная братия…

АУДИ, ВИДЕ, СИЛЕ.

В советских календарях, наполненных всякого рода чепуховыми датами, придуманными юбилеями несущественных событий, конечно, не отмечен этот день. Что лишний раз свидетельствует о людской глупости и темноте.

Была бы у них хоть крупица разума, они должны были бы раскрасить эту дату и мерить время свое не по юлианскому и не по грегорианскому календарям, и не по астрологическим «звериным» или «небесным» годам, а считать летосчисление свое от этого дня.

Ибо семнадцатого июня 1953 года закончилась эпоха. Эпоха Большого Террора. Бывшего. Длящегося. И того, что предстоял.

Но новый великий вождь не состоялся. И начиналась эпоха малого террора, выборного. Потом эпоха реабилитанса. Потом стагнации. Потом…

А что, кстати говоря, потом?..

…Через неделю меня вызвал Крутованов и торжественно сообщил, что за вклад в дело ликвидации врага народа Берии принято решение о моей высокой награде… партия и правительство приносят мне свою благодарность… Георгий Максимилианович и Никита Сергеевич чрезвычайно высоко оценили мои заслуги…

Крутованов подошел ко мне, похлопал по плечу и сказал:

– А я выхлопотал для вас самое большое поощрение в системе нашего министерства.

Я настороженно-выжидательно молчал. Крутованов усмехнулся и сообщил:

– Вы увольняетесь из органов в действующий резерв… Мне твердо обещана для вас полная пенсия, и впредь никаких вопросов ни о чем вам задавать, надеюсь, не будут… Думаю, что вы способны оценить масштаб награды…

Вот моя исповедь, дорогой зятек, Магнуст Теодорович. Ты это хотел от меня узнать? Или еще чего-нибудь? Спрашивай! Я тебе расскажу. Или напишу. Получишь ты свой аффидевит. И распишусь – «ваш покойный слуга – Павел Хваткин».

И будем мы, как небывшие.

Нет у нас с тобой больше игры. Давай сомкнем объятия и закружимся в медленном танце под упоительную музыку сонаты Шопена си бемоль минор, именуемой в просторечье – похоронный марш. Это для нас лучший шлягер.

Я теперь уяснил свой образ действий, мне теперь понятен мой маневр.

Ситуация довольно простая. С родной земли, из родимого гнезда ты – подлюка иудейская – меня выкурил. Здесь ты меня твердо и быстро ведешь к погибели.

Ехать с тобой за кордон каяться в прегрешениях своих, быть уроком и научением другим – не готов пока.

А если нам совершить миленькую шахматную шутку под названием «рокировка»? Ты – сюда, в мою любимую многострадальную Отчизну. А я – туда, в твои противные буржуазные пределы. Но – обмен навсегда! Нам с тобой вместе, что тут, что там, тесновато дышать, неловко двигаться.

Давай попробуем. Ты – сюда. А я – туда…

Это ведь все несложно. Последний пролет вниз на лифте. Улица – нескончаемый мрак и мерзость заснеженной холодной весны. Сяду в свой голубой «мерседес», ткну в замок ключ зажигания, заурчит мотор, заревет утробно, голодно, задвигаются щетки, сметая капли и снежинки со стекла, включу негромко музыку и откинусь назад, засуну руку в карман чехла за передним пассажирским сиденьем, там лежит холодная стальная машинка, гладкая, маленькая, тяжеленькая – браунинг, пистолет Сапеги, подарок незабвенного Виктора Семеныча: «Носи его теперь всегда…»

Сработай, пожалуйста, в последний раз, наследство глупого похотливого Сапеги!

Долго бежало время, бесприметное и серое, как это тусклое небо, грязный неуместный снегопад, как наша неустроенная, необихоженная жизнь. Потом появился Магнуст, он шел мне навстречу, и я, глядя на его плывущий шаг мускулистого хищника, думал о том, что скоро должен закончиться весь этот затянувшийся нелепый балаган. Он отворил дверцу, сел рядом со мной и сказал:

– Поехали.

– Маршрут? – спросил я.

– Аэропорт «Шереметьево».

– А билеты есть?

Магнуст кивнул, похлопал себя по карману.

– А где Майка? – вспомнил я.

– Она нас разыщет, – успокоил он. – Нас разыщут все, кто прошел через вашу жизнь… Их список огромен… Они похожи на похоронный кортеж… Они все дожидаются нас…

Мчимся по шоссе через слякоть, дождь, брызги глины. Мне все равно. Столько раз я уже переступал этот удивительный порог лишения другого живого существа жизни, что это таинство перехода из нашей короткой теплой житухи в холодную и неприятную вечность утратило для меня всякую остроту и неповторимость. Да ерунда! Нужны удача, профессия и опыт.

Когда будем подъезжать к мосту через Москву-реку, станет уже темно.

…Я плавно притормозил машину, встал у бортика.

– Надо протереть стекло, из-за грязи ничего не видно. Еще убьемся на пути к свободе… Наклонись маленько вперед…

Магнуст смотрел на меня подозрительно и почему-то неприязненно. А я засунул руку за спинку его сиденья, в карман чехла, нащупал пистолет Сапеги, уже снятый с предохранителя.

– Чего вы там ищете? – спросил настороженно Магнуст.

– Тряпку…

Он хотел извернуться боком. Но я, не вынимая руки из кармана чехла, уже повернул ствол вперед и нажал курок…

Выстрел был почти не слышен, с этим тихим ватным хлопком слился следующий, следующий, пока не расстрелял всю обойму.

Магнуст смотрел, не отрываясь, мне в лицо, и только с каждым выстрелом дергался, будто пугался этого звука. Рванулся последний раз и медленно осел, съехал с сиденья вниз.

Я вынул руку из кармана пять раз простреленного сиденья, положил пистолет на щиток перед собой – спасибо вам, Виктор Семеныч, светлая вам память, дорогой товарищ Абакумов.

Потом достал из внутреннего кармана Магнуста толстое портмоне. В кожаных створках лежали два синих конверта «Эр Франс». Я открыл один: билет первого класса – «мсье Павел Хваткин». Вложил его в свой паспорт, вытряс валюту, распихал по карманам. Вылез из машины, отпер пассажирскую дверцу, выволок Магнуста из кабины, подтащил к барьеру и перекинул его через перила…

Он летел до коричнево-серой воды бесконечно долго…

Потом неслышный всплеск, потом туда же бросил пистолет Сапеги и ненужный мне бумажник. Сел за руль и помчался по плохо освещенной дороге в сторону «Шереметьева»…

Пойду на прорыв! У меня паспорт с многоразовой визой, у меня билет до Парижа и какие-то мелкие деньжата. Пройду контроль и улечу. Так когда-то прорвался старый резидент Финн… А в Париже – сдамся. Магнуст, дурашка, ты меня с самого начала победить не мог. Еще колоду не сдавали, а у меня уже все карты на руках – козырные. Я везде буду нужен. И всегда. Всем – коммунистам, империалистам, антисемитам и сионистам, КГБ и ЦРУ, в СССР и в США, вчера и завтра.

Явлюсь завтра к врагам своим вчерашним и объясню, что по идейным соображениям перебежал сегодня к своим бывшим соперникам и противникам. Мол, гражданская совесть замучила. Пробуждалась-пробуждалась, терзала-терзала, пока невтерпеж стало – не могу жить в условиях тоталитарной несвободы, нераскаянного государственного греха!

Да, было дело – служил на очень ответственной должности в тайной полиции! А теперь вознесся на новый духовный уровень!

Вам, остолопам либерально-демократическим, еще в какие времена папа римский Климент говорил: «Один раскаявшийся злодей Господу угоднее, чем сто праведников».

А подвинул меня на этот нравственный подвиг Магнуст Теодорович, родственник мой, можно сказать, родная кровиночка.

Да, был он у меня. С радостью я, облобызав его и к сердцу прижав, принял предложение поведать миру, или спецслужбам, или кому там понадобится обо всех злодеяниях режима. Я готов! Все, что знаю, все расскажу, со всеми посотрудничаю, всем помогу!

Но режим этот полицейский страшен – накануне отъезда вышел КГБ на наш след. Эти страшные бойцы из Конторы, видимо, перехватили Магнуста, и на последнюю встречу он не явился. Скорее всего, пал жертвой их профессиональных убийц. А может быть, как Валленберг, сидит где-то в заточении, в безымянном глухом подвале – надо добиваться его освобождения соединенными усилиями свободного мира.

Ох-хо-хо-хонюшки! Эти гладкие мудаки ничего о нас не знают, не понимают, не догадываются. Предложусь я им – экспертом, консультантом, советником – специалистом по советским делам, хитромудрым, загадочным, закамуристым.

Я невозвращенец. Невозвращенец в человеческую жизнь. Моя специальность – обеспечение безопасности государства от поползновений отдельных людишек. Это профессия вечная и везде необходимая…

А ты, глупый Магнуст, зря так добивался у меня правды. Твоя ошибка в том, что ты со мной бился, как с человеком, личностью. А я – нелюдь. Я – держава, я – режим, я – мир этот…

Когда со дна Москвы-реки дух твой поднимется наверх, рассечет задымленный смрадный воздух нашей загаженной атмосферы и вознесется на небеси, разыщи там душу старого клеветника маркиза де Кюстина и попроси его повторить тебе то, что он уже твердил полтораста лет назад.

…Когда народам необходимо знать истину, они ее не ведают. А когда наконец истина до них доходит, она никого уже не интересует, ибо к злоупотреблениям поверженного режима все равнодушны…

Я – поверженный режим. Забудьте обо мне. А я поеду в аэропорт. Дерну на рывок. Я пройду. Я улечу. Сегодня ночью я буду в Париже. Я бессмертен…

Что со мной? Где я? В аэропорту?

А может быть, я по-прежнему лежу на полу своей кухни? Больной, бессильный, пьяный. Изъеденный раком и ужасом.

Может быть, все это мне снится? Может быть, вообще ничего не было? И все это свидетельство – вымысел?

Наверное, вымысел. Кроме того, что действительно было.

1984 г.

МОСКВА