Текст книги "Преступления Алисы"

Глава 9

Все следующее утро я места себе не находил. Дождь полил опять, даже еще сильнее, и мне оставалось только, наподобие узника в темнице, мерить шагами комнату и выглядывать в окно, словно оттуда вместе со струями воды ко мне может прилететь какая-нибудь весть. Пытался читать книгу Рэймонда Мартина, но не продвинулся дальше первой главы. Никак не мог сосредоточиться на загадках, которые он предлагал, хотя в голове вертелась, как припев навязчивой песенки, самая первая из приведенных в книге, вызов, брошенный лично Кэрроллом: «To make the DEAD LIVE»[13]13
  Сделать МЕРТВЫХ ЖИВЫМИ (англ.).


[Закрыть]. На самом деле следовало попросту выстроить цепочку слов так, чтобы последующее отличалось от предыдущего одной буквой, пока слово «dead» не превратится в слово «live». Я совершил несколько попыток, но мой запас английских слов был удручающе ограничен, и мои цепочки включали в себя по три-четыре слова, а потом обрывались. И все равно я трудился битый час, исчеркал множество листов, будто эти два слова заключали в себе нечто более важное, чем головоломка. Я не мог отрешиться от мысли, что и в те ночные часы некое удавшееся сочетание букв оставило Кристин среди живых. Около полудня я под зонтиком добежал до института, поднялся в кабинет и отправил Селдому сообщение на почту. Есть ли какие-то новости о Кристин? Удалось ли переговорить с ее матерью? Через пару часов, когда я уже собирался уходить, пришел ответ: Кристин очнулась и пребывает вроде бы в достаточно ясном уме, но к ней пока не пускают посетителей. Ее всячески обследуют, берут анализы, делают рентген. Врачи предупредили мать, что травма позвоночника может иметь последствия. Если поступят еще какие-то новости, он мне сообщит. В постскриптуме Селдом написал, что ему звонил Питерсен, однако он так и не решился перезвонить.

Следующий день был воскресным, от Селдома не поступало никаких вестей, а я не осмелился написать ему. Но в понедельник утром, зайдя в Институт математики, я нашел в своем почтовом ящике сложенную вдвое записку, которую оставил Селдом: Кристин хотела нас видеть. Селдом предложил встретиться в его кабинете после обеда, а потом вместе пойти в больницу.

После двух дождливых дней небо прояснилось, и воздух был насыщен запахом сырой земли, поднимавшимся от клумб; ароматом, исходившим от живых изгородей из белой омелы, что разрослись вдоль дорожек, и от цветущих деревьев. Нас также сопровождал настойчивый гул: это мухи и пчелы жужжали над сорванными ливнем, раздавленными ягодами тутовника. По дороге Селдом сообщил, что снова звонил Питерсен и опять его не застал, и признался, что в последние два дня смотрел все выпуски новостей в надежде, что появились какие-то сведения о совершившем наезд автомобиле и подтвердилась версия дорожно-транспортного происшествия. Мы спросили в приемном покое, в какой палате лежит Кристин, и нас отправили на третий этаж, в общую терапию, что нам показалось первым внушающим оптимизм признаком. Я еще помнил рассказ Селдома о том, как он сам спускался в «Рэдклиффе» по всем кругам ада и фразу из новеллы Буццати относительно рокового первого этажа, которую профессор часто повторял: «Внизу работа есть только для священника». По крайней мере, подумал я, Кристин удалось подняться на одну ступеньку.

Едва завидев нас, ее мать выскочила в коридор. Кристин еще нуждается в полном покое, она едва в состоянии говорить. Но дочь так настаивала на том, чтобы встретиться с нами, что она решилась побеспокоить профессора. Кристин, сказала нам мать, не знает о повреждении позвоночника: возможно, она больше не сумеет ходить. Говоря это, мать как-то вся обмякла и взмолилась: пожалуйста, как-нибудь не обмолвитесь ей об этом: девочка ничего не знает, а врачи надеются на чудо. Кристин, сказала мать, хочет переговорить с нами наедине, а она тем временем воспользуется случаем и хотя бы сходит переодеться: последние два дня пришлось безвылазно провести в больнице.

Когда мы вошли в палату, Кристин лежала на спине. Услышав наши голоса, она медленно повернулась и попыталась приподняться, прислоняясь к железной спинке кровати. Ее было не узнать: повязка на голове, лицо опухшее, сине-лиловая кожа на лбу и лопнувшие сосуды в обоих глазах. Одна рука была в гипсе, и прямо из горла тянулась трубка, подсоединенная к сосуду с физраствором. Она взглянула на нас так, будто до конца не узнавала, и стала шарить рукой по прикроватной тумбочке, нащупывая очки. Нацепила их поверх бинтов, и ее губы, словно и они наконец сфокусировались на чем-то определенном, растянулись в улыбке, полной отваги и затаенного страдания. Кристин заговорила приглушенно, но очень четко, будто совсем недавно обрела голос и ее саму удивляет, как он звучит.

– Скоро со мной зайдет побеседовать сотрудник полиции, инспектор Питерсен. Мама говорила, что меня сбила машина, и я стараюсь припомнить все, что могу, о той ночи, но мысли путаются. Я думала, что, увидев вас, что-нибудь вспомню. Так и вижу перед глазами, как ты стоишь в очереди в кино, – добавила она, глядя на меня.

– Да, – откликнулся я, – ты ходила смотреть «Вторых», мы встретились в дверях, когда твой сеанс закончился.

– Верно, – кивнула она, словно вся сцена возникла перед ней посреди тумана. – Я, как последняя дура, пустила слезу.

Несколько секунд Кристин молчала, а потом произнесла:

– Я вышла из кинотеатра, начинался дождь. Помню, я посетовала, что не прихватила зонтик. А затем…

Она подняла голову и вздохнула:

– Все, дальше пустота.

– Ты, должно быть, направилась к остановке автобуса до Кидлингтона, – попытался помочь Селдом. – Не помнишь, как ехала? Ты вышла немного дальше ротонды и двинулась к дому. Во всяком случае на том участке тебя нашли.

Кристин смотрела на нас без всякого выражения, будто старалась, сгруппировавшись, нырнуть в темные воды. Потом покачала головой: снова вынырнула ни с чем.

– Автомобиль, который тебя сбил? Сам момент удара? Свет фар, гудок клаксона, скрежет тормозов? – продолжал допытываться Селдом. – Если бы ты хотя бы что-нибудь вспомнила… – Он осекся. Я, казалось, читал его мысли: если она видела свет фар, слышала скрежет тормозов, мы могли бы еще предположить, что речь идет о случайном наезде.

Кристин снова покачала головой, не говоря ни слова.

– «Чувствую, что-то толкнуло меня внезапно, как черт из коробочки, и раз – в небо, как шутиху!»[14]14
  «Алиса в Стране чудес»; глава IV.


[Закрыть] Точно как бедная ящерка Билл в книге об Алисе, – прошептала она. – Я совсем не помню удара.

– Но о документе, надеюсь, ты помнишь?

– Конечно, помню. – На губах Кристин появилась слабая, но победная улыбка. – Это первое, о чем я вспомнила, когда очнулась, а также, к счастью, вспомнила, куда я его спрятала. – Она попыталась приподняться повыше. – Странно: я совсем не чувствую ног.

Сделав усилие, Кристин смогла чуть-чуть передвинуться, опираясь на одну руку. Я поспешил ей на помощь, но она остановила меня взглядом и обратилась к Селдому:

– Когда ты разослал письма насчет заседания в пятницу? Тем же вечером, когда мы встречались, все втроем?

Он кивнул:

– Да, тем же вечером, как только вернулся домой. Сделал рассылку всем, кроме Джозефины. К ней зашел на следующее утро.

– И в письме ничего не сообщал о документе?

– Разумеется, нет.

– Но на меня сослался, так ведь?

– Да, я написал, что у тебя есть информация о находке в Гилдфорде: все так, как мы договаривались. Я могу это письмо переслать тебе. – Селдом смотрел на нее удивленно.

Тогда Кристин свободной рукой показала на сумочку, лежавшую на стуле, и жестом попросила пододвинуть ее и открыть. Она вытянула шею, порылась внутри и двумя пальцами извлекла крошечную, но приводящую в смущение фотографию: девочка лет десяти, совершенно голая, смотрит прямо в объектив, сидя под деревом на берегу реки; правая нога согнута и притянута к груди, руки сцеплены в замок под этой поднятой коленкой. Такая поза оставляла треугольную брешь, через которую почти что можно было разглядеть лобок. Нельзя было отрешиться от мысли, как фотограф дает указания, сгибает эту ногу под тем или иным углом, чтобы брешь привлекала взгляд, но ничего не открывала. Или все-таки открывала?

Кристин спросила Селдома, узнает ли он фотографию. Тот еще раз с отвращением взглянул на снимок и покачал головой.

– Этот снимок сделал Льюис Кэрролл.

Селдом передал мне фотографию, будто отбрасывая прочь что-то нечистое.

– Эта сторона жизни Кэрролла, – произнес он, будто оправдываясь, – шокировала меня: я никогда не знакомился в деталях с его коллекцией маленьких девочек. Даже книгу Генри Хааса я так и не решился перелистать.

Держа фотографию в руке, я вгляделся пристальнее. Снимок, похоже, отретушировали и раскрасили в ту давнюю эпоху, в несколько примитивной манере, и лицо девочки, вероятно, из-за слишком темных тонов казалось до странности взрослым и немного зловещим. Выражение серьезное, непроницаемое, а в силуэте, хотя и тщательно прилаженном к буколическому фону, были заметны, по линии волос с одной стороны, следы ножниц.

– Это фото – из серии, которую Кэрролл снимал с девочкой по имени Беатрис Хэтч, а потом с подробными инструкциями отправлял для ретушировки и раскраски лондонской художнице Анне Бонд: ему хотелось добиться впечатления буколической картины. Я нашла ее в своем почтовом ящике в тот день, когда меня сбила машина, в ненадписанном конверте. Фото заинтриговало меня, но вначале я не придала ему особого значения. Мне постоянно поступают материалы о Кэрролле как ассистентке Торнтона Ривза и благодаря моим собственным исследованиям. Теперь меня не оставляет мысль, что эта фотография была чем-то вроде предупреждения о том, что со мной вскоре произойдет. И все-таки я не могу поверить, что кто-то хотел меня убить. Мама уверяет, что меня сбили случайно и полиция наверняка скоро найдет виновного.

– Во всяком случае мы не должны до нее дотрагиваться, – заметил Селдом. – Вдруг на ней сохранились отпечатки пальцев? Ты отдашь ее Питерсену, когда увидишь его.

– Я спрашиваю себя: что именно следует непременно сообщить инспектору? Разумеется, я отдам ему фотографию и расскажу о документе, но никоим образом не собираюсь его показывать или цитировать фразу целиком. Полагаю, он не может заставить меня.

– Как только ты упомянешь документ, Питерсен захочет узнать, что в нем значится, даже сильнее, чем кто-либо из нас.

Кристин устремила на нас внушающий тревогу остановившийся взгляд, жесткий, остекленевший: я наблюдал такой у математиков, целиком захваченных идеей.

– С тех пор как я пришла в сознание, у меня только это на уме, и я уверена: можно написать целую книгу, основываясь на новой перспективе, какую открывает фраза. На память приходит множество текстов из дневников, которые теперь должны прочитываться по-другому. – Она улыбнулась, уже предвкушая будущую работу, и Селдом наверняка тоже заметил новую, странную эйфорию в блеске ее глаз. – Думаю, эта фраза станет искрой, из-за нее заполыхает степь, вернее, лес книг, основанных на ошибочных предпосылках… Вы и вообразить не можете, поскольку это невообразимо. Но мне нужно время. И необходимо отсюда выбраться. Артур, я скажу инспектору все, что помню. Но, вероятно, я не все помню о документе. Не исключено, что удар и операция отшибли мне память. Надеюсь, это не пойдет во вред правосудию. В конце концов при чем тут документ? О его существовании знаем только мы трое. И я уверена, что ни один из вас не хотел бы сотворить надо мной такое, ведь правда? – Кристин улыбнулась нам доверительно, словно желая заключить некий пакт.

Я спросил себя, не в этом ли состоит истинная причина, по которой она нас сюда позвала. В конце концов откуда ей знать, что сэр Ричард Ренлах тоже в курсе дела.

– Это неправильно, – заявил Селдом. – Если тебя сбили не случайно, то ты будешь в большей безопасности, если произнесешь фразу.

Кристин заколебалась. Похоже, до этого момента она отказывалась верить в такую возможность, но, услышав о ней из уст Селдома, уже не могла с прежней легкостью отвергнуть ее. Как ни крути, а он был ее научным руководителем, и Кристин, как и я, находилась под его влиянием, тем более что предположения Селдома почти всегда были верными. Я наблюдал, как она борется с собой, желая удержать при себе документ, используя собственную, личную версию пари Паскаля: вероятность того, что кто-то хотел ее убить, слишком мала по сравнению с тем, что представлялось ей с каждым разом все ценнее и от чего ей предлагалось отказаться.

– Если верить врачам, то я чудом осталась жива. В операционной наступила клиническая смерть, они думали, что потеряют меня. Начинается вторая жизнь, и я не намерена робеть и смущаться, как в жизни предыдущей. К тому же, хотя это трудно объяснить, я чувствую, что меня защищают высшие силы. На первом этаже работает женщина, сестра Росаура, она несет утешение умирающим. Мама все это время молилась вместе с ней, и я сама в определенной мере вспомнила о Боге. И не стыжусь высказать это. Знаю, что нахожусь под защитой. Он, Всемогущий, оберегает меня.

Селдом удрученно поглядел в мою сторону: дескать, увы, нам здесь нечего больше делать. Я прекрасно представлял ход его мысли: когда появляется Бог, всякое рассуждение заканчивается. Селдом полагал, как почти все специалисты по логике, известные мне, что Бог – слишком мощная гипотеза, рядом с которой кажется тривиальной любая система мышления или даже любая попытка продолжать мыслить. Однажды при мне он затеял шутливую дискуссию по поводу фразы: «Если Бога нет, все позволено». Селдом тогда возразил: «Но если Бог есть, тоже позволено все». Он глядел на Кристин, пока она говорила, но, думаю, уже не слушал ее. Его внимание рассеялось, и я видел по выражению его лица, как борются в нем разочарование, ужас и жалость.

В дверь постучали, и мы разглядели через стекло поднятую в приветствии руку. Кристин тоже подняла руку, насколько могла, и сделала знак, чтобы посетительница пришла позднее.

– Это сестра Росаура, о которой я вам говорила. Она ходит по палатам, спрашивает, не хочет ли кто-нибудь помолиться вместе с ней.

– Наверное, нам пора уходить, – произнес Селдом. – Я обещал твоей маме надолго не задерживаться. – Он начал подниматься со стула, серьезный и немного раздосадованный. – Что я должен сказать на ближайшем заседании Братства? Ведь мы договорились, что ты вернешь документ.

– Я так и сделаю, Артур, обещаю. Одного прошу: дай мне время выйти отсюда, выверить все связи в библиографии. Я чувствую, что натолкнулась на вершину айсберга и сумею вытащить то, что находится под водой, если только мне предоставят достаточно времени.

Селдом, казалось, принял решение.

– Я могу подождать только до тех пор, пока ты выйдешь из больницы. Дольше не получится прикрывать тебя перед Братством и лгать инспектору Питерсену, если он об этом спросит.

– Но с какой стати ему об этом спрашивать? – удивилась Кристин. – О документе знаем только мы трое, а я ничего ему не скажу. Разве не так?

Дверь отворилась, и медсестра, просунув голову, оглядела нас с явным неодобрением.

– Инспектор полиции хочет поговорить с вами, – обратилась она к Кристин. – Вы готовы принять его?

– Теперь, думаю, да, – заявила Кристин и сделала еще одну попытку отважно улыбнуться нам.

Глава 10

– Спустимся по лестнице, – предложил Селдом, – я пока не готов встречаться с Питерсеном.

Мы прошли в конец коридора, но, толкнув створки двери, которая вела на лестничную площадку, увидели громоздкую фигуру инспектора: он, пыхтя, поднимался по ступенькам.

– Профессор Селдом, какой сюрприз, – произнес он с иронией. – Похоже, нам обоим не нравится ездить в лифте. Внизу я пообщался с матерью этой девушки, и она сказала, что, если потороплюсь, то застану вас. Нам есть о чем побеседовать, не так ли? Может, вы оба подождете меня в кафетерии на восьмом этаже? Я поговорю несколько минут с вашей ученицей, а потом поднимусь выпить кофе.

Селдом готов был отказаться под каким-нибудь предлогом, но в последний момент губы его сжались, и он нехотя кивнул. Мы прошли по коридору в обратную сторону, к лифту, и Селдом с раздражением нажал кнопку восьмого этажа. Я был в этом кафетерии лишь однажды, дожидался, пока Лорна закончит смену, и, видя медсестер, сидящих за столиками, невольно всматривался в их лица, будто все еще мог тут встретить Лорну. Кафетерий немного обновили, поменяли светильники, повесили цветные шторы, чтобы стало уютнее, но это не вполне удалось. Может, потому, что трудно было чем-то отвлечь взгляд от инвалидных колясок, респираторов и зондов. Взяв поднос, я стал искать место у самого дальнего окна. Селдом сделал первые несколько глотков в полном молчании; он казался рассерженным или скорее опечаленным. Вошли две женщины в длинных серых юбках, таких же, как на той, что осталась ждать у двери в палату Кристин.

– Такие женщины, – пробормотал Селдом, – вгоняют меня в дрожь. Методистки. Так и роились вокруг, едва меня перевели из интенсивной терапии. Мыслимо ли, что они сделали с Кристин за какие-то два дня? Умеют нанести удар в момент крайней слабости, когда смерть уже ходит дозором вокруг. Но я представить не мог, чтобы Кристин позволила себя завлечь. Как случилось, чтобы математический ум, тренированный на аксиоматических системах, тонких софизмах, развертывании логических постулатов, забыв обо всем, вновь приник к Богу из детского катехизиса? Вы слышали: она не боится, поскольку верит, будто есть Некто Всевышний, кто оберегает ее!

Селдом был одновременно растерян и разочарован, словно чувствовал, что у него навсегда отнимают его ученицу.

– Может, это временное явление, – заметил я. – Полагаю, это естественная реакция переживших аварию: они проникнуты уверенностью, будто свершилось чудо, специально предназначенное именно для них. Разве вы сами не писали об этом в «Эстетике умозаключений»? Никому не по нраву находиться во власти игры случая в море статистических данных, произвольным числом в колоколе Гаусса: каждый предпочитает верить в предназначенное ему чудо, в то, что его осеняет некая высшая сила. Когда Кристин выйдет из больницы, она, наверное, станет такой, как прежде.

– Не известно, – возразил Селдом. – Знаете, какую тему выбрала Кристин для диссертации? Последняя лекция, которую Гёдель прочитал в своей жизни.

– Гиббсовская лекция? Но в этой лекции Гёдель оставляет щель для мистицизма: возможность существования a priori математических моделей и предметов, на манер платоновских идей. И не вы ли однажды сказали, что платонизм – истинная вера, которую исповедуют математики? Что все математики – платоники с понедельника по пятницу, а в выходные возвращаются в лоно церкви?

– Я говорил, что это практический способ мыслить, – усмехнулся Селдом. – Даже до определенной степени неизбежный. Точно так же, обдумывая прогулку, вы не берете в расчет шарообразность Земли. Но хотя мы идем гулять так, словно бы Земля была плоской, каждый знает, что это не так. А Кристин, несомненно, была атеисткой, во время наших прошлых обсуждений она скорее склонялась к тому, чтобы обосновать тезис, противоположный предложенному Гёделем. Изучала аксиому выбора, акты свободного выбора в концепции Брауэра, вычисление с оракулом на недетерминированных машинах Тьюринга, неэвклидову геометрию. Короче, все математические построения, требующие от человека конкретного, сознательного акта выбора. Естественно, мы много раз говорили о религии, и я бы сказал, что Кристин она скорее претила: вера в Бога напоминала ей о матери и обо всем, что она ненавидела в консервативном городке, где родилась. В общем, я бы мог понять, если бы Кристин восприняла, на манер Эйнштейна, идею всемирной гармонии, дочеловеческого космического порядка, но вернуться в детство, к личному Богу, который оберегает ее… – Селдом взглянул на меня, словно призывая разделить его разочарование, и я едва удержался, чтобы не напомнить ему, что и у него имеется род личного суеверия, хотя и с противоположным знаком: вера в судьбу, неизбежно посылающую ему несчастья. – И вы видели, какой у нее был фанатичный взгляд, когда она упомянула о документе. Это меня больше всего обеспокоило. Привело на память давно забытые дела. Уж если мы заговорили о религиях… Знаете ли вы, что в молодости я был членом коммунистической партии Великобритании, в те времена подпольной? И был у меня этакий наставник в марксизме. Молодой биолог, он излагал нам законы диалектического материализма, дискуссию о происхождении или же сотворении жизни в «Анти-Дюринге» Энгельса, ключевую роль экономического понятия прибавочной стоимости в распространении нищеты, главенствующее значение материализма для всех отраслей знания. Он разглагольствовал с неугасимым пылом. Тайно съездил в Советский Союз, а вернувшись, возомнил, будто способен в одиночку призвать к оружию английский рабочий класс. Он был блестящим оратором, и я не сомневался, что скоро он поднимется по партийной лестнице и превратится в лидера. Учиться в аспирантуре я поехал в Германию и потерял его из виду, только узнал по возвращении, что он вышел из партии. Через два года мы случайно встретились в пабе. Он уже выпил изрядно и со мной за компанию опрокинул еще пару кружек. Когда я спросил, что с ним случилось, он ответил, что ему явилось откровение, и рассказал, с тем же блеском в глазах, какой я видел сегодня у Кристин, что обратился в раэлизм. С той же восторженной убежденностью, с той же уверенностью в своей правоте он твердил мне теперь об инопланетянах, которые поделятся с нами секретом бессмертия, о летающих тарелках, какие спустятся на Землю, и о церкви, для которой они собирают средства и которую намереваются основать в Иерусалиме, чтобы принять Элохимов из других миров. Я был глубоко впечатлен, будто слушал говорящую машину. Из нее извлекли содержимое, но все характерные черты, жесты и интонация остались прежними, мне знакомыми. В какой-то момент он вынул лотерейные билеты со звездой и знаком раэлитов, так же как раньше предлагал мне боны с серпом и молотом. Я купил все, поскольку хотел лишь одного: как можно скорее сбежать оттуда. С того момента я стал задаваться вопросом: какой глубоко запрятанной причиной можно объяснить подобные коперникианские перевороты, резкие перемены в образе мыслей, замену одного кредо другим, противоположным? Инверсию всех ценностей, как сказал бы Ницше. Я даже заинтересовался вопросом материального функционирования мозга, цепочками нейронов и исследованиями Лурии.

– Думаете, у Кристин поврежден мозг? Все-таки она перенесла серьезную травму. Надеюсь, однако, что это пройдет.

– Хорошо бы вы были правы. – Селдом посмотрел куда-то за мое плечо и поднял брови. Инспектор Питерсен взял кофе и с подносом направлялся к нам. Он поставил чашку на стол и одновременно прихватил стул от соседнего столика, после чего уселся между нами.

– Наконец-то, – произнес он. – Я уж думал, что вы меня избегаете. Вы должны мне кое-что объяснить. Мой сотрудник уже несколько дней сторожит здесь, внизу, а я все еще не знаю, зачем.

– Я действительно избегал вас, – признался Селдом, – но лишь потому, что у меня нет объяснений, которые показались бы разумными вам или мне самому. Я позвонил вам, но утром сам устыдился того, что сделал. Думаю, это была ошибка. Надеюсь, вы найдете водителя, и им окажется, как все и предполагали, пьяный студент.

– Мы пока не сумели отследить ни водителя, ни автомобиль. Но подобные поиски обычно требуют времени. Машина, несомненно, тоже повреждена. И теперь ее прячут где-нибудь в гараже. Или вывели из города и отправили на север, где ее разберут на запчасти. К несчастью, на мостовой тоже не осталось следов. Той ночью начался дождь. Я спросил у девушки, помнит ли она хоть что-то, любая деталь нам поможет. Но момент наезда стерся у нее из памяти. Последнее, что она помнит, – то, как вы встретились в кино. – Питерсен вперил в меня осуждающий взгляд. – Как давно вы знакомы?

Я изумленно воззрился на него:

– Мы почти не были знакомы, я видел ее второй раз в жизни.

– Тогда странно, почему вы здесь?

Я растерялся, не зная, до какой степени можно быть откровенным.

– Кристин захотела увидеть и меня, и его, – пришел мне на помощь Селдом. – Она запомнила, что они встречались в кино, и подумала, что это послужит точкой отсчета, поможет вспомнить остальное. Кристин знала, что ей предстоит разговор с вами, и хотела вспомнить как можно больше.

Инспектор в знак согласия изогнул губы в некоем подобии улыбки.

– Да, именно так она и сказала. Я спросил, знает ли она кого-то, кто хотел бы причинить ей вред. Она таких не знает. Потом поинтересовался, не случалось ли в последние дни чего-либо необычного, что можно было бы рассматривать как угрозу. Кристин помолчала и наконец продемонстрировала мне это.

Питерсен бережно вынул из кармана фотографию, которую показывала нам Кристин, и положил ее на столик. В грубых, покрытых пятнами пальцах инспектора снимок словно обрел вторую жизнь, еще более коварную и зловещую.

– Она объяснила, что нашла фотографию в своем почтовом ящике, в неподписанном конверте, утром того дня, когда ее сбила машина.

– Да, – подтвердил Селдом, – нам Кристин тоже показывала снимок.

– То, что, как она сказала, a posteriori привлекло ее внимание, была не фотография сама по себе, а конверт без адресов и без подписи. Тогда, однако, она не придала этому значения. Похоже, привыкла обмениваться всяческой информацией о Кэрролле. Поэтому до сих пор не знает, кто послал ей снимок. Сказала, что, возможно, и этому найдется вполне разумное объяснение. Ее руководитель, например, всегда оставляет ей такие конверты, разве что помечает их своими инициалами. Но, наверное, в тот день у него не было под рукой карандаша. Я попросил у нее данные об этом профессоре, а также о других библиотекарях и ученых, которые обменивались с ней материалами. Поинтересовался, не возникла ли у нее какая-то мысль, пусть даже самая нелепая, относительно того, кто мог бы намеренно сбить ее, а потом сообщил, что это вы вроде бы думаете, будто кто-то на нее напал, поэтому позвонили мне и попросили выставить полицейский пост. Кристин ответила, что в курсе, однако это ей кажется несколько выходящим за рамки. Еще рассказала, что работала с документом, который обнаружила в архиве Кэрролла в Гилдфорде, и собиралась предъявить его в Братстве на следующий день. Но документ никому бы не навредил. Она не в силах вообразить, будто на нее из-за этого напали. И не понимает, с чего вы взяли, будто кто-то хочет ее убить. И во всяком случае она уверена, что я должен поговорить с вами лично.

Инспектор замолчал и взглянул на Селдома, давая понять, что теперь наступает его черед.

– Все, что Кристин сказала вам, – правда, и я, вероятно, напрасно побеспокоил вас. Как я уже говорил, мне следует извиниться перед вами за тот звонок. Тем более если все выяснится по поводу фотографии и конверта. Однако пока остаются вопросы, я лучше расскажу, почему позвонил и почему все еще полагаю, что Кристин грозит опасность.

«Интересно, – подумал я, – что именно Селдом сообщит Питерсену». Когда мы выходили из палаты Кристин, у меня сложилось впечатление, что Селдом согласился, пусть нехотя, прикрывать ее, пока она не выйдет из больницы, и я отдавал себе отчет, что поделиться сейчас всем означает рассказать все и о документе, существование которого мы обещали скрывать. Похоже, и Селдом чувствовал себя между двух огней. Судя по тому, что сообщил инспектор, Кристин вроде удалось не сказать ничего конкретного о документе из Гилдфорда. Так ли это на самом деле?

– Что рассказала вам Кристин о документе из Гилдфорда? – спросил Селдом.

– Что-то о дневниках Кэрролла, о страницах, вырванных родственниками или нарочно залитых чернилами. Я не уловил деталей. По-моему, эта тема действительно увлекает ее. У меня голова кругом пошла, так что я даже был вынужден прервать ее. Я спросил, имеют ли бумаги, которые она нашла, какую-то ценность для коллекционеров, готов ли кто-нибудь заплатить за них крупную сумму. Она ответила – нет. У вас аналогичные сведения?

Селдом явно почувствовал облегчение. Кристин поступила хитро: выложила почти всю правду, но так бурно, с такими подробностями, что в какой-то момент Питерсен попросту потерял терпение. И, прежде чем речь зашла о той записи, инспектор уже все упростил до конкретного вопроса: стоˆят ли документы Кэрролла каких-то денег. Я вспомнил, как Селдом когда-то мне говорил: полицейская логика основывается на алчности и ревности, двух базовых формах обладания. Селдом покачал головой и тоже по-своему сказал правду:

– Нет, бумаги, найденные Кристин, сами по себе не имеют никакой материальной ценности. Самое страшное, что может произойти, это то, что придется скорректировать абзацы в биографиях Кэрролла, иначе они утратят смысл. Слегка пострадают репутации. Но деньги здесь замешаны, и немалые, хотя и по иной причине.

И он повторил то, что уже рассказывал мне о подспудной тяжбе внутри Братства относительно публикации дневников. Питерсен кивал, будто наконец уловил в этом деле нечто, что пришлось ему по вкусу.

– Это все субъективно, – произнес Селдом, как бы оправдываясь, – однако во время того заседания у меня сложилось впечатление, что я не до конца знаю людей, с кем столько лет общался.

– Но эти бумаги, которые собиралась показать Кристин… Каким образом они могли помешать осуществлению проекта или вовсе разрушить его?

– Они могли бы… его замедлить. Если бумаги, как мы думаем, открывают какую-то грань, не сочетающуюся с тем, что мы знаем о Кэрролле, это заставит нас пересмотреть все, что было о нем написано, многие утверждения и предположения. А кто-то срочно нуждается в деньгах.

Питерсен задумался.

– Даже если так, зачем нападать на девушку? Это все равно что нападать на посланца. Думаю, она сделала копию с этих бумаг. Даже не держала их при себе, насколько мне известно.

Я задался вопросом, как Селдому удастся пройти по льду, который становился все тоньше.

– Сам не знаю, зачем, – заявил он, выбираясь на более твердую почву, – я тоже не вижу в этом ни малейшего смысла. Вероятно, на меня слишком сильное впечатление произвело то, что было простым совпадением. Мы все собрались, ждали Кристин, и вдруг узнаем, что ее сбила машина. Да, разумеется, это случайный наезд и, конечно, совпадение. И все-таки остается невыясненным вопрос с фотографией.

Питерсен вздохнул, будто нехотя признавая обоснованность подозрений Селдома.

– Наверное, кто-то видел человека, который положил конверт, – произнес он. – Я пошлю своих людей в институт.

– Не исключено, – усмехнулся Селдом, – но вряд ли кто-то обратил внимание. Почтовые ящики расположены совсем рядом с входной дверью. Во время последних преобразований решили поместить их туда, чтобы облегчить жизнь почтальону. Канцелярия находится чуть дальше, в холле. Любой может зайти с улицы и оставить письмо, никто это не фиксирует. Разве что секретарша вышла в нужный момент, или какой-нибудь преподаватель проверял свой ящик… Но порасспрашивать нужно.