Текст книги "1993: элементы советского опыта. Разговоры с Михаилом Гефтером"

047

Технология постисторической истории. Клише «Запад» и «Россия, которую потеряли». То, что делают люди, уже не является историей. Норматив истории – последействие, редактирующее прошлое. Но есть ли еще время на редактирование? ♦ Люди начинают с нуля, «становясь вечными нулевиками» ♦ Перевод этого на язык политики.

Михаил Гефтер: Между прочим, что такое технология постисторической истории? Для этого надо выйти за рамки классической истории. Нам мешают стандарты, мешает то, что мы вечно ищем у себя «Запад». Или ту Россию, «которую мы потеряли».

Привычка включать Запад имеет преимущества для исследования длительных процессов или кратковременных вещей – школа «Анналов», антропологическая школа. То, что люди совершают, все еще может быть названо историей, хотя в сущности историей уже не является. Надо объяснить почему.

Что мы, в конце концов, называем историей? Все-таки норматив истории – это длительность последействия. Которое всегда трудно предугадать, но, включаясь, оно редактирует процесс, представляя его уже в целом виде. Прогресс редактирует прошлое реально, а не литературно. И пространство участвует в последействии. Редактируя то, что совершилось прежде, и превратив его в свое прошлое, последствие выстраивает историю как место человеческой жизни.

Вопрос, однако: осталось ли еще у людей время на «редактирование»? Последействие превращает совершившееся в свое прошлое. Может ли так быть сейчас? Протекает ли еще деятельность в этих рамках? Имеет ли она ресурс времени и ресурс пространства? Или все уже пошло не так? Раз мы событийность не можем превратить в свое прошлое, мы, как безумцы, продлеваем злобу дня, начиная и начиная с нуля. Становясь страшноватыми вечными нулевиками!

Серьезная штука, хотя я ее уже высказывал. Но, высказывая, понимаешь, что это подлежит переводу в политику и еще больше – в технику дела. И наши эти пять лет дали грандиозный материал для эффективного перевода истории в дело политики.

Это очень важно! Поскольку мы с тобой заново начинаем совместную жизнь, я к чему-то пришел, что-то во мне закончилось, может быть, что-то теперь начнется в тебе?

048

Стриптиз в Москве. Роман «Бесы». Бесовские измышления в романе человечны. Союзы новых идей с людьми противоестественны. Идеи открывают преисподнюю, добро и зло ни при чем. Как обрести лицо новым социальным множествам? Подлинная бесовщина – у всех открылось свое лицо, как сегодня в России. Убийства. Булгаковский бал в доме Ельцина: банкиры, бандиты, режиссеры. Человеческая жизнь по Иисусу – бесовщина, а человек – чудовище, бывающее прекрасным. Верность христианству и преданность бесовщине. «Озноб гордости» за советских.

Михаил Гефтер: Такое ощущение, что в мире и в стране идут геологические сдвиги, и только в Москве все неизменно мелко, как вдруг – гигантский стриптиз!

Перечитываю «Бесы». Масса того, на что раньше как-то не обращал внимания. Все, что Карякин с Сараскиной¹² с пеной у рта цитируют как «бесовские измышления», – самые что ни на есть человечные мысли. Но жизнь стронулась с места, и явились совсем не те люди, которых ждали увидеть в компании добрых идей!

Что случилось с людьми и что с идеями? Как идея оказалась в союзе не с теми, кто, казалось, был предназначен для нее? Что творится с людьми в их сговоре с идеей? Вот что интересно – все оказываются способны на нечто, что не могло быть им свойственно. При каждой сдвижке идеи в человеке открывается преисподняя. Твоя личная преисподняя! Понятия добра и зла здесь, вообще говоря, ни при чем. Или плоско видишь «Бесы» как книгу про зло и про то, как люди к нему причастны, либо скажешь себе: но они попытались, иначе им было нельзя! Иначе они бы не жили.

Вот вышло действовать поколение людей, а им нет места. Они никому не нужны в качестве людей с собственным лицом.

Немногие люди раньше имели лицо, кого-то отправляли на каторгу. А тут целый слой вышел, множество – как им всем обрести лицо? Лицо никому не нужно.

Мережковский где-то назвал Петрушу Верховенского гениальным человеком. Это, конечно, не так, но и вовсе не глупо. Достоевский хотел написать одно, а написал совершенно другое. «Бесы» – универсальный текст. В нем нет прямых примет того, что он вообще о России, но это, конечно, самая русская вещь, и тип безумия русский. Я в жизни читал их несколько раз, читал в том 1982 году, когда вас, молодых, пересажали, а я болел. Жил на даче у университетской приятельницы и взял с собой «Бесов». Та удивляется: «Ты что это целыми днями хохочешь?» Я ей: «Да вот, “Бесы” – страшно смешная книга!» Но на этот раз мы с тобой, кажется, дожили.

Глеб Павловский: Дожили до чего?

До подлинной бесовщины. У всех открылось свое лицо. И разве мы видим то, чего не знали? Вот у Юрия Никулина директора цирка застрелили. Непонятно кто, непонятно зачем. А он говорит: не умею разбираться в делах, и теперь понял, что совершенно беспомощен. Убили человека, говорит, просто так убили. Что делать человеку в системе, где его могут убить просто так?

Пока еще не любого. Сделать что-то сильно зверское нашей системе трудно, она слаба. Она гадит, затрудняет действия, но зверствует неумело. На наше счастье.

Зато демократия дрессирует зверье. На приеме Ельцина я видел фантасмагорию, где московские бандиты пили с банкирами и артистами, от Авена до Карякина и Марка Захарова. И Никулин твой был, чокался с «солнцевскими». Сцены из Булгакова.

«Мастер и Маргарита» – другая книга, там тоже много смешного, а страшное не очень страшно. Когда этот страшный кот говорит: «Что мне делать?» Ума не хватает. Единственное, что осталось герою, – свое лицо. Это какой-то разночинский кот! У нас все фантасмагорично – вдруг решили реабилитировать участников кронштадтского мятежа. Учитывая срок в 70 лет, участников нет в живых. Может, найдут одного. Ищут родственников, чтобы распространить на них права реабилитированных на бесплатные поездки. Но для оформления нужны бумаги, а военно-морской архив отказывается – не дадим позорить Кронштадт! Не знаешь, смеяться или плакать. Может, реабилитировать скопом всех граждан бывшего СССР?

Подумал вчера: боже мой, как трудно писать о «Бесах». Как анализировать? Анализ не ведет ни к чему. Остается просто рассказывать свою жизнь. Если видишь свою жизнь всерьез по Иисусу, то должен воспринимать человеческую жизнь как бесовщину. Только так в ней кое-что разъясняется. Да, человек чудовище, но он то чудовище, которое бывает прекрасным!

Это не значит, что я вижу свою жизнь по Иисусу, но я и не отказываюсь ее видеть такой. Ряд длинный, и там не один Иисус. А как это выразишь? Признаться в том, что всегда хотел, чтобы даже следователь на допросе меня понял по-человечески? Ага, скажут, подонок, хочет еще и разжалобить следователя! Но когда в декабре 1979-го, после 14-часового обыска¹³ по делу «Поисков» молодая женщина-следователь прокуратуры, от чьего имени КГБ вел обыск, задержалась и тихо сказала: «Простите нас, если сможете». Знаешь, я испытал некий озноб гордости за советского человека.

И если кто-то доказывает, что верен христианству, пусть докажет, что он верен и предан бесовщине, верен и предан ей! Это наша родная почва, это земля, где мы живем, это воздух, которым дышим. И я теперь это знаю, и ты, пережив диссидентство, о котором вообще еще мало сказано. А когда мне Карякин на пальцах берется объяснять, что «Бесы» – это Кампучия, я слушаю, а сам думаю: мели, Емеля. Кому-нибудь и такое полезно. Вот пусть убийце никулинского директора объясняет, что революция это – Кампучия!

049

Сталин и Ставрогин. Ускользающий образ Ставрогина. Ставрогин и Чернышевский. Воронка, вовлекающая в действие всех.

Глеб Павловский: Сталин – это же, наверное, и про Ставрогина тоже?

Михаил Гефтер: И про людские падения, которые крупнее преступлений как таковых. Люди говорят о человеческих падениях как низости. А сейчас мне ясно, что падение – это одна из вершин Homo. Что он умеет остаться человеком и будучи падшим. Апостол Петр низко пал трижды, но лег камнем в основание Церкви Христа.

Я не говорю о художественном таинстве того, каким образом Ставрогин выписан. Он же дико, чудовищно симпатичен! И задаешь себе вопрос: а почему он вообще так близок? Где тут у Достоевского фокус?

Ставрогин у Достоевского, можно сказать, есть в каждом произведении. Ставрогин труден, он ускользает – не свойственное Достоевскому пластическое описание личности, психологически запертое при этом. Сам ФМД, строго говоря, психологизма лишен. Мотивы Ставрогина так запрятаны, настолько иррациональны, не изначально, а с какого-то переломного рубежа в жизни, что не могут найти себе оправданного применения.

Я абсолютно не понимаю, кто он и что. Это странная личность для самого Достоевского. Ставрогин – невольник чего-то, только не чести.

Да, конечно! Порвав со своим прошлым, он не порывает с людьми прошлого. Он как бы их вчерашний наставник, фигура, кого-то на что-то подвигнувшая, кому-то нужная. Петруше он страшно нужен. И эту нужность тоже нужно объяснить. При всей Петрушиной хваткости, в их связи есть капля безумненького.

Вот странность, Ставрогин всему причина, но в каком-то смысле он там нигде не обязан быть. Для него, строго говоря, в романе нет места действия. Ему там не нужно было присутствовать. Но он зачем-то присутствовать хочет, хотя мог умыть руки. Представь себе, не будь в «Бесах» Ставрогина.

Тогда это совершенно другой роман.

Тогда получится роман «о плохой среде», что Достоевский ненавидел до чертиков. Все эти ссылки на среду, которая «заела». Либо надо возвращаться к Иксу, который приводит в движение сначала несколько человек, кружок, «наших», они создают воронку – и в нее втягивается страна! Достоевский зачем-то извлекает этот Икс и предоставляет ему возможности, а потом, с его же согласия, вменяет ему их в вину. Чертовский момент. Естественнее всего Ставрогину было там не присутствовать, а жить в Женеве. Он всему причина. Он кого-то задел, кого-то толкнул, кого-то переехал, но он мог и проехать дальше, что даже с точки зрения ненависти Достоевского к такому типу людей было естественно. Жизнь искорежил, всех сбил с толку и исчез, и нет его. Вот за что Достоевский дворянства терпеть не мог. А тут он заставляет Ставрогина в этом же качестве быть на месте.

Давай исключим, что Достоевский – гений, это вообще не тема. Или что Достоевский в данном случае приоткрыл завесу над собственной тайной. Интересно, но тогда мы занимаемся не романом, а Достоевским. Вот человек Ставрогин, зачем он здесь, вмешанный во множество судеб и в финал? Только в финале Достоевский его раскрывает – «гражданин кантона Ури». Только в акте самоубийства раскрывается гражданство и его появление. Связь с другими людьми и т. д. и т. п.

Достоевский серьезно относился к Чернышевскому как к человеку, который побуждает других, но знает, что этим его роль исчерпана. Что дальше нельзя лидерствовать – лидер потеряет себя и станет опасен людям. Потому что люди дальше должны действовать по-другому, повинуясь более естественным мотивам жизни. Чернышевский ведь относится к Рахметову иронически, это вообще свойство его романа. Без иронии тот был бы невыносим.

Но возвращаюсь к Ставрогину. Дело в том, что этот человек чем-то тревожно важный для всех. Что происходит? Куча людей, какой-то Запад, утописты, странные втянутости в темные дела, сопровождаемые убийствами, которые должны якобы принудить идти до конца. И этаким людям удается вовлечь всех! Все втягиваются – кроме того единственного, который и инициировал все это. Осознание его причастности, оттого и петля на шею. Но Достоевский, а за ним и читатель, повинуясь движению воли автора, не испытывает к нему отвращения. Он с ним в сложной паре, в сложных отношениях игры. И с младшим Верховенским, и со старшим. Тот ведь тоже нечто инициировал, из 40-х годов. Они не давали Достоевскому покоя до конца его жизни, люди 40-х годов, все связанные между собой странными отношениями: Герцен с Грановским, Катков с Тургеневым. Итак, три финала.

Финал в городе и финал в кантоне?

Да, и финал старшего Верховенского.

Правильно, а еще и финал в селе.

Очень непростое произведение. Представь себе Достоевского, пишущего полицейский роман, разоблачающий нигилистов. Только идиот в такое поверит.

050

«Бесы» – памфлет на ближайших родственников. Реален ли Ставрогин? Ставрогин и Рахметов. Перекличка Достоевского с Чернышевским. Центральный пункт «Что делать?» – призыв к своевременному уходу деятеля.

Михаил Гефтер: «Бесы» – это художественное открытие Достоевского: философский роман в жанре детектива. Не только в «Братьях Карамазовых», у него сплошь детективы. Даже с Настасьей Филипповной история достаточно детективная.

Глеб Павловский: Заметно его желание «Бесами» художественно набить морду. Всем все сказать и объяснить. Он, видимо, думал, что теперь он это всем разъяснит на пальцах. Иначе не было бы в начале его записей в книжках для романа имен реальных лиц. Там же половина героев сначала имеют имена реальных фигур, что говорит о памфлетных страстях. То Тургеневым, то Лермонтовым называет.

Конечно, «Бесы» – памфлет. Но памфлет на близких родственников. Родство – страшная вещь. Чернышевский на каторге встретился с ишутинцами и был от них в ужасе, в отвращении! Оттого, что узнал, что за люди идут определять судьбу того, что он начал, а ведь им общества не сотворить. Что же за сонмище такое он привел в движение?

Помнишь рассуждения от автора в романе, как бывает: является несколько человек, а к ним пристает «масса всякой сволочи». А когда он начинает их перечислять, то в «сволочь» попадают все слои общества!

Это гениальная мысль.

От губернатора до купчика.

Да, всех. Стальной козы барабанщики, генералы на деревянных ногах.

А заканчивает историей, где статский советник сознался, как три месяца состоял под полным управлением Интернационала, и, когда спросили, в чем управление, сказать не смог, и его отпустили с миром. Что общее в романах – оба очень смешные, «Бесы» и «Идиот».

У Достоевского ирония Чернышевского перешла в смеховую ипостась. Так что трудно понять, кого он, собственно, изобразил. Как у Эль Греко, сдвинутость всего, но не на 180 градусов, а именно на 120. Разве Ставрогин – реальная фигура? Совершенно нереальная! Но, знаешь ли, все во плоти. Человек, который не режиссирует событиями, а незримо присутствием, былой причастностью к одним и неуходящей причастностью к другим собирает их в сонмища, делая возможным действие. Одни им побуждены, другие на него рассчитывают, у третьих свое, но с оглядкой. Ставрогин пародирует, заострив ситуацию Чернышевского. А зачем, думаешь, Чернышевскому было Рахметова делать выходцем из очень богатой среды? Ведь он, кстати, нигде и не отказывается от денег видимым образом. Кто знает, вдруг у Рахметова деньги в швейцарском банке – эта сторона не раскрыта.

Ты думаешь, в «Бесах» существенна перекличка с «Что делать?»

Думаю, да. Потому что Федор Михайлович с тем миром внутренне порвать не мог, но и принять его, побывав на грани расстрела с мешком на голове, не мог тоже. Связь не в пародийном вывертывании, а в беспощадном развитии действия. Даже старик-свидетель влез в сюжет. Чего он полез вдруг в действие, молчащий приживал? Достоевский дает особую роль свидетелю, это прием, смягчающий отношение к Верховенскому-старшему. Он не так ничтожен, не так отвратителен. «Бедный Степан Трофимович».

Еще в «Что делать?» центральным пунктом, всеми не замечаемым, был призыв к своевременному уходу деятеля. Уходу от гибельного соблазна принять инициативу действия за право удержать будущее за собой. Эта тема из «Что делать» перейдет в «Бесы». Без отталкивания от злобы дня, ведь роман написан еще до Нечаевского процесса! Поразителен дар художника, которого лишен Солженицын – тот не смеет ввести такую фигуру. У него все заведомо полярно расставлены.

051

А. Цветаева и С. Эфрон. «Лови его, он с Лубянки!». Нет энергии на самообман, только на обман. Страна устойчива, позволяя себе такое саморазрушение интеллигента ♦ «Недоноски восьмого месяца, и Россия у них на руках» ♦ 20-е годы, всплеск самовыражения и масштаб. Держатель Слова равновелик держателю Власти. Руководимая революция диктует волю культуре. Внутренний человек, «чудо немыслимой жизни» ♦ Шкловский о Пушкине. Гефтер, Шкловский и первый японский шпион. Разврат «борьбы с космополитизмом» ♦ Ужас 20-х достиг 90-х. Публичное поле продиктовано с его разметкой. Ликвидация советского «узуса» ♦ Невыразимое – аллюзии, ценности, разрывы обесценились. Бить по морде или смолчать? Нет поля для реализма. Доверие только к честно рассказывающим про себя.

Михаил Гефтер: Какая талантливая женщина Ариадна Цветаева¹⁴. Заложница безумного гения своей матери. Боже мой, как ее жалко, как жалко. Как достойно пишет об отце. Еще ребенком была, когда Сергей Эфрон вернулся с гражданской войны, а Марина Ивановна воспевала Белую армию. Он ей говорит: представь, стоит поезд, теплушки, уйма людей. В последний момент ты запрыгнул в вагон, и вдруг узнаешь, что не в тот поезд. А выхода уже нет. И других поездов нет. Путь один – обратно по шпалам. Она пишет: мой отец всю жизнь шел обратно по шпалам. Понимаешь? А эти сволочуги критики – ату его, лови мертвеца, он с Лубянки! Я бы их стерпел, если бы они только Бога не привлекали к своим мелким изобличениям. При всех делишках у демократов еще и Бог на подхвате!

Пора начать с новой ноты, потому что кругом утвердился обман. Какой-то кусок передачи по телевидению смотрел, был Мигранян, всегда улыбающийся Шахрай. Паин, Мигранян и Шахрай, тебе стоило повидать! Это даже не самообман, а обман. До самообмана не дотягиваем, нет энергии ума на самообман. Тянем только на обман. Начинать надо с совсем другой ноты.

Глеб Павловский: Все о том же думаю. Из-за этого и писать не могу, ведь на проклятьях Кремлю не уедешь.

Понимаешь, в чем твоя трудность? Ни чисто политическая сторона не тянет на то, чтобы начать сызнова, ни чисто человеческая. Экзистенцию надо заработать, ее не продают в киосках. Зарабатывать будешь долго. Но, между прочим, появляются здравые умы. Очень хорошая статья была твоего друга Дениса Драгунского. Скажи ему: очень хорошая статья в «Независимой» про федерализм.

Россия как страна в банальном смысле довольно устойчива, чтобы позволить себе такую степень глубинного разрушения интеллигента. Страшно занимает мысль о том, что правда сейчас ни у кого. Она у всех, но рваными какими-то кусками. Она всюду «на восьмом месяце», том самом, когда, если ребенок родится, это критический случай. Рожать лучше на седьмом. Восьмой месяц страшный, дети восьмого месяца – страшные дети. Недоноски восьмого месяца, и Россия у них на руках.

…Солженицын говорил, что всплеск революционного самовыражения 20-х готовил им гибель. Ты это видел?

Глядя на хронологию фактов, вроде нечего и доказывать. С другой стороны, неочевидно. В самоутверждении тех лет была заявка на то, что их стиль примется революцией и в ней утвердится. Масштаб, который они этому самоутверждению придавали, казалось, открыл шанс воздействия на вздыбленное человеческое существование. На соучастие в всплеске революции, родственном, но все-таки не совпадавшем: перестановки людей, разломы семей, смешение сословий, освобождение женщин, обучение неграмотных. Родство всему, что происходило. Конечно, тут был риск прикрепления к новой власти и растворения в ней. Но это параллельные процессы. Глеб, люди годами жили в экзальтированном состоянии!

Ты говоришь про волну слома традиционных структур и выплеск связанной ими энергии самовыражения. Но был тайный импульс внутри волны, воля к подчинению. Ты связываешь самовыражение с этой волей?

Разрушая предания старины, в отношениях к новой власти они вторили пушкинской парадигме: там, где действуют Словом, поэт – не меньшая власть, чем правитель. Они с властью на равных и в равенстве близки ей.

Волн было две. Волна эстетического самовыражения, где крошилась традиция и выходила энергия. Но еще и массовый всплеск приобщения к политике. Я уже не говорю о том, что где-то формируются аппаратные структуры.

Ну да, негромко…

Вот проблема, от которой нельзя уйти. А сегодня историографией эпохи правит вульгарная схема – их всех ангажировала власть.

Сломали шею, сами виноваты!

Да, мол, выкопали себе могилу, да еще помогли краснопузым. Общепринятая схема лжи. Лжи нужно противостоять – поглядите, ведь все было не так. Все было не так! Бесконечные союзы, распады и объединения, диспуты на публичных площадках – Колонный зал? В вашем распоряжении! Политехнический музей? Открытое поприще! Внешне никто почти не одергивает. Иных выхватывают по политическим обвинениям, не ослабляя напор волны. Бесконечные споры составляли оргию существования и наполняли восторгом. Экстаз, игра в руководство искусством. Одни обулюлюкали других, потом наоборот те этих. И бесконечное множество течений, направлений, школ.

А как из пиршества духа рождается музыка подчинения власти?

Знаешь, именно благодаря масштабу. Они буйствовали не ради себя, они верили, что творят революцию как таковую! Самый масштаб таил мысль о масштабном руководстве. И однажды эта мысль сама продиктует им волю. Поскольку революция руководима, революция диктует тебе коллективную волю! Снижая иммунитет к сценическому, площадному самовыражению. Теряется внутренний человек. И, вышибленный с театральной площадки, с этой кипучей сцены, ты вдруг видишь, что и жизнь твоя никому не нужна.

Уходит автономия содержания жизни?

Да, чудо немыслимой жизни ушло.

Зато как вы жили! Читаешь дневники Пришвина или Чуковского. Сознание, что я рос неподалеку, уже кажется неимоверным. Люди – скважины в глубинные пласты, где у каждого свой тайный колодец. Жизнь, неконвертируемая в современную. Сегодня круга ни у кого нет, а есть истерично искомый, отсутствующий читатель. Нет публичного стиля, нет ничего, что мыслилось как общее благо.

Читал вчера Шкловского¹⁵, его последние записи 1882–1884 годов. Интересна запись о Пушкине. Можно ли инсценировать Пушкина? Можно ли вообще по Пушкину поставить фильм? «Пушкин, – говорит Шкловский, – ничего не показывает. У него нет реалистических картин, инсценировать его невозможно, фигур у Пушкина нет». «С кувшином охтенка спешит»¹⁶. Вот попробуй инсценируй эту охтенку, как она спешит с кувшином. И посмей назвать это Пушкиным!

Да, мнимая фабульность. Шкловский – умный и очень одаренный человек. Не без странностей. Вообще мы люди ломаные, все мы такие были. Из-за Шкловского я раз неприлично рассмеялся на публике. Дело было в Доме кино. Показывали фильм «Минин и Пожарский»¹⁷, премьера показа. Пудовкин совершенно бездарен, у меня его фильмы вызывали отвращение. Выступает Шкловский, но, когда он сказал, что во времена Смуты в Россию из Японии впервые был заслан шпион, я безудержно захохотал на весь зал!

Мы были свихнутые советские люди, и нам надо было удерживаться. Во-первых, удержать приемлемые условия существования – работа, деньги, квартира. Во-вторых, привычка идти в обойме творимой истории. Она тебя запечатлевает и все твое фиксирует как свое. С одной стороны, ты прав – у каждого тайный ход в глубину, а с другой стороны, извольте ловить японского шпиона.

А ведь тогда еще не дошло до крайнего разврата антикосмополитической кампании. Когда Дементьев¹⁸, выступив на собрании ленинградских критиков, выйдя, невозмутимо интересуется: «Ну как, я говно?» А ему со смехом отвечают: «Говно!»

…Знаешь, теперь я понимаю, как страшно им было в 20-е годы. Сегодня в России незачем пользоваться родной речью. Трудно поверить, что можно иметь право на какую-то значимость, кроме частной.

При удалении от status quo усиливается подавление. Ты ощущаешь внутреннее наказание и знаешь, что опасно неправ. Что-то такое было в юности, когда возникло мое первое отщепенство. Но сейчас мне, слава богу, 42 года, я прошел ряд отщепенств. И все равно страшно, страшно по-новому – не так, как бывало. Начиная писать, видишь, что все формы позиций заданы. Публичное поле продиктовано вместе с его разметкой.

Твое место задано схемой – ты вот где, ты здесь. Так во всем, вплоть до манеры одеваться. Если же отказался от правил, превращаешься в чудака и далее можешь делать все что угодно.

Как Галковский.

Галковский не чудак! Он предсказуемо выбирает, куда плюнуть, в чью рожу и на каком расстоянии. Чтобы не рисковать слишком сильно, но чтобы при этом заметили. Вот удобнейший человек для нашего status quo.

Понимаешь, это и мое чувство. Люди начинали себя еще при Сталине, в те времена, органически, и шли дальше. Выросло строение жизни со своими ходами, возможностями, человеческими образцами. Советский узус, он весь в аллюзиях, весь в подтекстах. Целая культура что-то себе объясняла, разрешала и запрещала что-то себе, помогала чему-то. Как вдруг под ней открылась пустота, она рухнула и стала разлагаться. Оказалось, что пустая свобода ускорила ее разложение. А новое растет из попрания нашего, трудно добытого, недостроенного, нелепого, случайного. Не нужны аллюзии, не нужно все, чем разговаривал с собой и с другими, примиряя, выстраивая. Порывая отношения, как Витя Сокирко, идя в ссылку, как ты, идя в лагерь, как Абрамкин.

Ничего не нужно, а нужно преуспевать. Язык, которым говорил изнутри революции Платонов, – вот настоящий русский язык. А подтексты и аллюзии – все это мимо. Непонятно, какое слово нужно – миловать или бить по морде? Уйти в сторону, замолчать? Роскошь, которую может позволить себе одиночка.

Сегодня нет возможностей для реализма, даже гениального. Либо документ, либо иносказание и поддразнивание. И убеждение, что нельзя довериться ни одному человеку, если он при этом не рассказал о себе. К таким нет доверия.