Текст книги "Правда о России. Мемуары профессора Принстонского университета, в прошлом казачьего офицера. 1917—1959"

Вне стен училища студенты обоих учебных заведений зимой должны были носить безупречно белые перчатки из свиной кожи и треуголки – треугольные шляпы вроде тех, что присутствовали в парадной форме старших морских офицеров большинства стран. Говорят, одна английская гувернантка, только что приехавшая в Санкт-Петербург, была очень удивлена молодостью и количеством на улицах людей, которых она приняла за русских адмиралов.

Такое облачение, должно быть, отлично годилось для студентов в те времена, когда все они могли позволить себе разъезжать по городу на лихачах (дорогих извозчиках в колясках или санях с особенно быстрой лошадью). А вот в набитых электрических трамваях – транспортном средстве, которым по финансовым соображениям пользовался я сам и многие мои одноклассники, – оно было в высшей степени непрактичным.

В училище действовала военная дисциплина. Директором училища традиционно назначался генерал-майор в отставке, а инспектором по делам учащихся – отставной полковник. В мое время директором был генерал Мицкевич, поляк, а инспектором – полковник Гольтгауэр – балтийский немец. Оба они ходили в форме. Мы должны были отдавать по-военному честь не только им, но и любому мальчику старше нас классом, которого нам случалось встретить на улице.

Считалось, что училище должно готовить юристов для Министерства юстиции. На самом деле мало кто из выпускников выбирал профессию юриста, большинство шло служить по ведомству иностранных дел. Училище было основано немецким герцогом Ольденбургским, который женился на сестре царя Александра I, поселился в России и был пожалован всеми правами члена императорской семьи и титулом принца Ольденбургского. Его сын, носивший этот же титул, был попечителем нашего училища – чем-то вроде всесильного попечительского совета в лице одного человека.

Наш Ольденбургский слыл человеком, мягко говоря, эксцентричным. Так, например, в период революционных волнений 1904–1905 гг. он решил, что директор училища недостаточно делает для искоренения в его стенах левых настроений. Недолго думая, он разрешил студентам самим исключать одноклассников или налагать на них менее серьезные наказания по результатам общего голосования в классе. Были избраны президенты классов, которые должны были работать вместе с директором и студентами первого – старшего – класса. Последние имели право провести расследование и пересмотреть любое суровое наказание. Но если решение было одобрено, то оно уже становилось окончательным – директора достаточно было просто поставить в известность.

Уже через несколько месяцев в училище было уничтожено всякое дыхание левой мысли. Тем, кто занимался охотой на ведьм, некого стало преследовать, и они обратили свою нерастраченную энергию на то, что в Америке называют «хэйзингом» (hazing), а в России прежде называли «цук».

Мне представляется чрезвычайно интересным, что демократическая Америка терпимо относится к традициям хэйзинга, принятым во многих американских школах и университетах, тогда как подавляющее большинство интеллектуалов императорской России протестовало против них и считало их унижающими человеческое достоинство.

«Цук» достиг своего максимума лет через шесть после начала – то есть примерно в то время, когда я и мои одноклассники учились в младшем (седьмом) классе, так что мы испытали на себе всю его тяжесть. После этого наступила реакция и явление пошло на спад.

В нем не было ничего особенно ужасного, но надоедало здорово. Приходилось, например, стоять навытяжку, пока тебе задавали глупые вопросы, и произносить в ответ не менее глупые предписанные фразы. Так, на вопрос «Когда погибает душа рябчика!» правильный ответ был: «Когда оказывается в желудке директора училища генерал-майора Мицкевича». Одного из моих одноклассников заставили сидеть на шкафу в корзинке для бумаг и будто бы изображать Будду – держать сложенные ладонями руки перед собой по-индийски на уровне подбородка и одновременно ритмично, как метроном, качать головой из стороны в сторону, от одного плеча к другому. И так несколько минут.

Во время вечерних самостоятельных занятий старшие мальчики развлекались тем, что приказывали жертве из младших написать за определенное время сочинение определенной длины. В нем не обязательно должен был быть какой-то смысл, да и темы обычно давали совершенно бессмысленные. Например, мне однажды велели за двадцать минут написать сочинение на шесть страниц о «Влиянии детей из негритянского племени ням-ням на движение трамваев по Невскому».

Спальни всех четырех классов младшего курса располагались в одной чрезвычайно длинной комнате над главным входом в здание училища на Фонтанке в Санкт-Петербурге, напротив Летнего сада. Когда мы учились в седьмом классе, нам, чтобы добраться до своих вещей в маленьких шкафчиках рядом с кроватями, нужно было пройти мимо кроватей учеников шестого класса. Мы должны были торжественно маршировать, вытянув руки по швам ладонями внутрь, и повторять перед каждой кроватью, не важно, был там кто-нибудь или нет: «Позвольте пройти!» И нередко какой-нибудь бездельник, дождавшись, пока мальчик пройдет до конца ряда, лениво протягивал: «Обр-ра-атно!» и гонял его таким образом туда и обратно по проходу, пока ему не надоедало.

По большей части «цукание» происходило после занятий, когда разъезжались мальчики, жившие дома. Эти мальчики вообще сильно отличались от тех, кто жил в училище, – пансионеров. Численно классы делились примерно поровну. Родители большинства пансионеров жили в отдаленных частях империи и мало могли влиять на воспитание своих детей. Насколько я мог судить, тон среди них, к несчастью, задавали несколько не слишком привлекательных личностей. Дневные мальчики сильно от них отличались и были гораздо интеллигентнее. Я подружился с некоторыми из них и решил тоже уйти из пансиона, жить дома и ездить каждый день в училище из Царского Села. Три с половиной года, вплоть до окончания в 1916 г. младшего курса, я так и делал.

Поначалу мама была против. Она боялась, что мне будет слишком тяжело. Конечно, мне приходилось нелегко, ведь в один конец надо было добираться больше часа. Однако, довольно неожиданно, отец сразу же поддержал меня.

Оказалось, что сам он в свое время отказался мириться с «цуком» в том единственном, насколько я слышал, месте в России, где была тогда распространена эта практика, – в Николаевском кавалерийском училище в Санкт-Петербурге. Именно в этом училище отец собирался учиться по окончании Донского кадетского корпуса в Новочеркасске. Новичков в училище называли «зверями» – аналогично тому, как в американской академии Вест-Пойнт их называют «плебеями».

В первый же день в училище отца остановил какой-то старшеклассник и задал вопрос: «Зверь, какой горизонт у мусорной кучи?» – на что отец ответил: «Да уж пошире твоего». Последовал скандал, в результате которого отец подал заявление о переводе в Михайловское артиллерийское училище, о котором тоже подумывал. Там никогда не было никакого «цука», и администрация была рада принять отца, поскольку он был лучшим в своем классе. Администрация же кавалерийского училища тоже рада была от него избавиться – там его сочли опасным бунтовщиком против освященных временем традиций.

Как только какое-то явление признавалось «традицией» воинской части, его, как правило, начинало поощрять вышестоящее начальство. Считалось, что традиции помогают поддерживать esprit de corps[15]15
  Корпоративный дух. (Примеч. пер.)


[Закрыть] и гордость за свою часть, а следовательно, и моральный дух войска. Традиции, однако, иногда были довольно забавными.

Например, лейб-гвардии Павловский пехотный полк был сформирован при императоре Павле, который был курнос. Поэтому в то время в Павловский полк отбирали только курносых офицеров и солдат. Позже это превратилось в традицию полка. У меня и у самого слегка вздернутый нос, поэтому стандартной шуткой при встрече со мной был вопрос, почему я не служу в Павловском полку.

«Пук» тоже каким-то образом стал считаться традицией Николаевского кавалерийского училища. В этой связи вскоре после перевода отца в артиллерийское училище возник серьезный конфликт. Впервые жертвой «цука» стал не одинокий казак, а целая группа новичков – выпускников Донского кадетского корпуса. Все они выросли вместе и были дружны между собой. По одной из традиций студентам кавалерийского училища полагалось носить шикарные мундиры, сшитые за свой счет у дорогого портного. Некоторые из казаков-новичков происходили из небогатых семей и не могли себе этого позволить. Однажды ночью двое старшеклассников, которым успел уже надоесть решительный отпор молодых казаков на любые попытки «цукать» их, порезали в клочки сапоги одного из казаков победнее, решив, что они не соответствуют принятому в училище высокому стандарту одежды.

Тем не менее сапоги эти были у бедняги единственными, ни на что лучшее у него просто не было денег. Старшеклассники же считали, что если он так беден, то ему вообще нечего делать в училище. Остальные казаки выяснили, кто были эти старшеклассники, подловили их в тихом месте и так отхлестали нагайками[16]16
  Нагайка – казачий хлыст для верховой езды. Состоит из короткой (15 дюймов или около того) деревянной рукоятки, часто выложенной серебром, и одного двухфутового кожаного ремня, свободно прикрепленного к ней. Публиковавшиеся в Америке заявления о том, что казаки разгоняли революционные демонстрации кошками-девятихвостками (журнал Life за 3 февраля 1958 г., с. 10), – полная чепуха. Я никогда не видел и не слышал об использовании такого инструмента в России, ни в мое время, ни раньше.


[Закрыть], что тех пришлось увезти в больницу. Когда же перед строем был задан вопрос: «Кто это сделал?» – все казаки эскадрона – а их было больше двадцати – сделали шаг вперед. Каждый из них нанес хотя бы один удар, чтобы не было вопроса об индивидуальной ответственности. Любые жесткие действия против всех учащихся-казаков сразу вызвали бы на Дону глубокое недовольство.

Проблема, с которой столкнулось в данном случае руководство училища, была в конце концов разрешена – в училище создали отдельный казачий эскадрон. Он получил традиционное казачье название сотня его учащиеся носили широкие штаны с красными донскими лампасами. Вскоре здесь возникла новая традиция – не «цукать». Таким образом, в одном училище одновременно бок о бок существовали две противоположные традиции.

Это довольно типичный пример того, насколько разными могли быть отдельные части русской армии. Разнообразие поддерживалось еще и тем, что по традиции для поступления офицера в полк требовалось формальное согласие офицерского сообщества. Такая процедура должна была по идее способствовать созданию в полку дружеской и комфортной для всех атмосферы. В гвардии и некоторых старейших частях эта традиция распространялась не только на офицеров, но и на офицерских жен. Если офицер собирался жениться на девушке, чье происхождение остальные сочли бы неподходящим, товарищи-офицеры могли предложить ему покинуть полк и перевестись в другую часть. Обычно женитьба на девушке из интеллигентной семьи (врача, инженера или промышленника) не вызывала возражений, даже если семья невесты и не принадлежала к знати. Не вызывали возражения актрисы – если после замужества они оставляли профессиональную сцену (любительские спектакли были популярны везде). Однако торговое сословие считалось неподходящим для гвардии. Мне приходилось часто слышать об офицерах, которые вынуждены были переводиться из гвардии из-за женитьбы на какой-нибудь богатой московской купчихе. Отношение к купеческому сословию, судя по всему, основывалось отчасти на общем представлении о том, что торговлей невозможно успешно заниматься, не запятнав своей чести обманом и другими сомнительными делами, а отчасти на неприятии – по крайней мере, теоретически – женитьбы ради денег.

Выражение «честное слово» имело совершенно буквальный смысл. Если становилось известно, что офицер нарушил слово, его изгоняли из полка, и мало кто после этого соглашался пожать ему руку.

На контакты с политической полицией смотрели весьма косо. Жандармы – военно-политическая сила империи – носили форму, похожую на форму регулярной армии, но младшие армейские и гвардейские офицеры часто старались не отдавать честь старшим жандармским офицерам. Многие американцы, услышав от меня об этом, высказывали невероятное удивление, так как это противоречило укоренившимся неверным представлениям о прежней России. Поэтому я приведу здесь цитату из книги Джорджа Кеннана[17]17
  Дядя Джорджа Ф. Кеннана, выдающегося современного американского дипломата, одного из немногих действительно компетентных американских экспертов по России.


[Закрыть], который резко критиковал практику ссылки в Сибирь, действовавшую в России при Александре III.

Говоря о капитане Николине, жандармском офицере и коменданте политических тюрем на рудниках Кары, где работали заключенные, Кеннан отмечает, что он «производил неприятное впечатление», и продолжает: «…но я тем не менее оказался не готов к той презрительной, почти оскорбительной холодности, с которой принял его майор Потулов…»

Потулов был офицером регулярной армии и начальником тюрем Кары. Кеннан добавляет: «…Николина в крепости ненавидели и презирали все офицеры регулярной армии как тайного агента и информатора…»

Подобное отношение со стороны офицеров раздражало полицию, и телефоны даже гвардейских офицеров часто прослушивались. Так, отец, услышав в трубке подозрительные звуки, сердито восклицал в микрофон: «Опять какая-то сволочь подслушивает!»

Согласие офицеров было необходимо и для зачисления в часть вольноопределяющегося — непереводимый, но (по-русски для русскоговорящего человека) вполне произносимый термин, которым в русской армии обозначали образованного призывника, обладавшего в армии, независимо от происхождения, особыми привилегиями. Вольноопределяющиеся носили ту же форму, что и остальные рядовые, их отличал только особый цветной кант по погону. Но при этом питались они в отдельных столовых или даже вместе с офицерами. В учебной команде части, где из способных солдат готовили на случай войны офицерский резерв, из них тоже формировали отдельную команду.

Все это указывает на то, что даже в старой России отношение к образованию было похвально уважительным и стремление к нему поощрялось. Но мне не кажется, что меры эти были разумны, – ведь они лишали наших интеллектуалов уникальной возможности близкого общения с представителями массы простых людей, у которых они тоже могли бы многому научиться. Забавный инцидент произошел в 1912 или 1913 г. в 22-й артиллерийской бригаде, если я правильно помню. Один старый сержант заставлял свою учебную часть, отделение за отделением, выполнять какое-то полевое упражнение. Первое отделение состояло из простых деревенских парней, которым природный здравый смысл и жизненный опыт помогали с легкостью понять, что от них требуется, и выполнять нужные действия. Второе отделение, состоявшее исключительно из городских образованных мальчиков, раз за разом заваливало упражнение. Наконец сержант (сам он тоже был из крестьян), потеряв терпение, построил отделение и проорал: «Здесь вам не университет! Мозгами ворочать придется^ Один из оскорбленных солдат был связан с левой прессой, так что случай этот был приведен в статье как доказательство «ретроградского» и враждебного отношения к интеллектуалам в армии. В среде офицеров, включая и моего отца, случай этот вызвал много веселья. Теперь, после многих лет общения со студентами университетов разных стран, я тоже убежден, что тот ославленный сержант на самом деле был человеком очень мудрым и наблюдательным.

Вообще говоря, в русской армии было не больше приверженности к мертвой букве устава, чем, скажем, в британской, – в чем я с большим удивлением убедился в 1920–1921 гг. в Египте. В этой связи русские офицеры нередко вспоминали строчку из приказа Петра Великого: «Не должно правил держаться, яко слепец стены…»

Кроме того, в отличие от некоторых западных армий неподчинение приказу в бою обычно не каралось, если вело к успеху. Мне часто приходилось слышать характерную пословицу: «Победителей не судят!» Пословица эта, судя по всему, возникла в XVIII в., во время войн с Турцией. Говорят, что русский главнокомандующий фельдмаршал Румянцев решил проучить молодого, делающего успехи генерала Суворова, которого не любил за дерзость. В 1773 г. он послал Суворова вести осаду турецкой крепости Туртукай, настрого приказав ему не рисковать – не штурмовать крепость, где оборонялся крупный гарнизон. Придя на место, Суворов обнаружил, что у турок достаточно жилья и припасов, а вот его небольшому войску придется добывать пищу в разоренных окрестностях. Так что он, в нарушение прямого приказа, устроил внезапный штурм и захватил крепость. В довершение этого самовольного поступка Суворов вместо формального доклада о своих действиях направил Румянцеву следующее двустишие:

 
Слава Богу, слава Вам,
Туртукай взят, и я там.
 

Разъяренный фельдмаршал приказал отдать Суворова под трибунал, но, поскольку тот был генералом, такой приказ требовал утверждения со стороны монарха. Екатерина II отклонила его, приписав процитированную мной фразу о победителях, которая позже стала пословицей. В некоторых отношениях это была здоровая традиция, и все же немало молодых офицеров поплатились жизнью за попытку провести вопреки приказу какую-нибудь отчаянную операцию – я сам был свидетелем одного такого случая.

Жалованье офицера в российской армии было, вероятно, самым низким среди всех армий Европы. Если исключить гвардию и еще несколько особых частей, то у большинства офицеров не было частных средств, и они с трудом сводили концы с концами. Служить их заставлял Долг с большой буквы – долг по защите своей страны, которая так много вытерпела в прошлом от иностранных захватчиков и которой в будущем предстояло страдать еще больше.

Санкт-петербургское общество вовсе не состояло исключительно из великороссов или хотя бы просто россиян по происхождению. Напротив. Количество и разнообразие иностранных фамилий, которые можно было там встретить, было почти столь же велико, как сейчас в Соединенных Штатах. В обе страны приезжало множество людей из самых разных земель. Те, кому страна нравилась, оставались в ней навсегда и со временем ассимилировались. Главная разница состоит в том, что в Россию по большей части ехали представители высших слоев общества, а в Америку – в основном трудяги.

В жилах царя Николая II текло всего несколько капель русской крови. Его мать, вдовствующая императрица Мария Федоровна, вдова Александра III, была урожденной датской принцессой Дагмарой, и еще трое его предков по мужской линии (Александр II, Николай I, Павел I) брали в жены немецких принцесс. Мать императора Павла, Екатерина II, тоже была немкой. Так что сам Николай II был наполовину датчанином, по крайней мере на ¹⁵/₃₂ немцем и в лучшем случае на ¹/₃₂ русским. Я говорю «в лучшем случае» в предположении о том, что настоящим отцом царя Павла мог быть один из русских фаворитов Екатерины II. Если же исходить из официальной версии о том, что он был сыном несчастного царя Петpa III, в жилах которого тоже было немало немецкой крови, – то получится, что последний русский царь Николай II по крови был русским меньше чем на 1 процент.

Немцы, которых мне приходилось встречать в России, четко делились на два типа. Первые жили большими группами, сохраняли свою национальную идентичность и связь с фатерландом. К этой группе принадлежали, например, балтийские немцы. Они составляли верхушку общества балтийских провинций Российской империи, где немцы столетиями правили местным населением – эстонцами и латышами[18]18
  Независимые Эстония и Латвия впервые возникли после Первой мировой войны как часть «санитарного кордона» против Советского Союза.


[Закрыть]. Балтийские немцы в большинстве своем считали, что обязаны верностью только трону, но не России как таковой. К этой же первой группе принадлежали поволжские немцы – колонисты-фермеры, которых во времена правления Екатерины II пригласили переехать из Германии в Россию и поселиться одной большой группой в среднем течении Волги.

С другой стороны, было много немцев, которые приехали в Россию сами по себе в разные времена и полностью обрусели. Были и промежуточные случаи – так, я знал людей, которые в России ощущали себя скорее немцами, но позже, оказавшись после революции в Германии, почувствовали себя скорее русскими.

Другие иностранцы, не немцы, были сильнее изолированы от прежней своей родины и, по всей видимости, гораздо легче и полнее теряли свою национальную принадлежность. И таких людей в России было много.

Во-первых, немало было французов – в основном из аристократических семей, – которые бежали в Россию от гильотины. Мой дядя по матери, Николай Дубягский, женился на девушке по фамилии Клапье де Колонью. Французский она знала хуже меня. Моя сестра в Царском Селе часто играла с соседской девочкой, отец которой, Шаперон де ла Рэй, был офицером лейб-гвардии Кирасирского полка. Когда в декабре 1916 г. я поступил на службу в Запасную батарею гвардейской конной артиллерии, двое таких же, как я, молодых офицеров в полку носили французские фамилии – Шателен и Андро. Из четырех (включая нашу) семей в Царском Селе, которые объединились, чтобы давать детям уроки танцев, одна тоже носила французскую фамилию – Корбе.

Последним командиром бригады гвардейской конной артиллерии был барон Владимир Иванович Вельго – португалец по происхождению, не знавший ни слова по-португальски.

У друзей моего детства в Павловске – Геерингов – отец был немцем по происхождению, а жена его была урожденной баронессой Рамсей. Ее предки-шотландцы в свое время попали в Россию через Швецию.

В санкт-петербургском институте, где я учился (см. фото 60), я знал одного студента-инженера по фамилии Левенгаупт. Он был потомком шведского генерала Левенгаупта, служившего Карлу XII. Под Полтавой генерал сдался в плен и после этого остался в России[19]19
  После той баталии царь Петр Великий угостил шведских офицеров, своих пленников, обедом, где пил за них как за своих учителей – имея в виду прежнее поражение под Нарвой.


[Закрыть]. Еще один студент-инженер того же института носил фамилию Андреолетти; его отцом был итальянский специалист-тоннельщик, который приехал работать на строительстве железной дороги на Кавказе и тоже осел в России.

Я уже упоминал подругу моей тетушки, арфистку Асю Эрдели. Она была венгерского происхождения, как и один из моих преподавателей-офицеров в Михайловском артиллерийском училище – капитан Шоколи.

Мой друг Митя Гееринг женился на девушке по фамилии Крейтон. Не знаю, сколько эта семья прожила в России, но после Гражданской войны мне довелось давать одному из ее родственников, полковнику Крейтону из лейб-гвардии 4-го пехотного полка, уроки английского. Мы с ним находились тогда в одном лагере в Египте под Тель-эль-Кебиром. Ему удалось связаться с представителями другой ветви своей семьи, которая все это время жила в Англии, и те пригласили его к себе. Поэтому он хотел освоить язык, чтобы иметь возможность, попав в Англию, общаться с ними.

Разнообразие национальностей и смешанных браков в высшем обществе старой России не ограничивалось иностранцами; наверх сумели пробиться и многие представители национальных меньшинств империи.

Директором Артиллерийского училища в мое время был генерал Карахан, татарин; командиром моей батареи – полковник Невядомский, поляк. Среди моих одноклассников и знакомых по Училищу правоведения я помню князя Гедройца из литовского королевского рода; трех братьев Каджар, племянников последнего персидского шаха этой династии; князя Мякинского, татарина; князя Мхеидзе, грузина; армянина, полное имя которого я позабыл – но помню, что оно начиналось с приставки Тер-, означавшей благородное происхождение; Севастопуло, грека по национальности; многочисленных украинцев, считавших себя вполне русскими; двух братьев Поллан французского происхождения; нескольких мальчиков немецкого происхождения – барона Тизенхаузена, фон Плаффиуса и других. Один из лучших моих друзей и соседей по Царскому Селу, Ника Курисс, был сыном лейб-гвардии гусарского полковника в отставке – литовца по происхождению.

Расквартированная в Варшаве лейб-гвардии кавалерийская бригада полностью состояла из поляков, а офицерами в ней служили польские аристократы. В момент начала Первой мировой войны командовал ею генерал барон Маннергейм, швед по происхождению, ставший позже знаменитым финским фельдмаршалом. Гвардейскими частями Петербургского округа одно время командовал татарин-мусульманин, хан Нахичеванский. Полковник Маккормик в своей книге упоминает о том, какое удивление он испытал, когда по прибытии в Россию в 1915 г. его представили офицеру лейб-гвардии, который должен был сопровождать его на фронт. Сначала Маккормик даже решил, что офицер этот – японец. Это был князь Тундутов, калмык и буддист. Среди видных петербургских семейств были Абаза – черкесы и Кочубеи – украинцы, чей предок был предательски убит тайным союзником Карла XII Мазепой. Несомненно, можно привести множество других примеров.

Правда, большинство перечисленных выше лиц были представителями местной знати. Тем не менее путь наверх через государственную службу был в какой-то степени открыт для любого человека. Выдающийся пример – генерал Антон Деникин. Во время Первой мировой войны, при царе, он командовал армией, а во время Гражданской войны был Верховным главнокомандующим Добровольческой (белой) армией. Дед его был крепостным. Любой, кто становился офицером в армии или на гражданской службе, становился и дворянином пожизненно. К офицеру полагалось обращаться «ваше благородие», что соответствует немецкому «Euer Wohlgeboren». К полковнику обращались «ваше высокоблагородие» (опять же калька с немецкого «Euer Hochwohlgeboren» – обращения, которое еще использовалось официально во времена кайзера Вильгельма). Это был заимствованный обычай, и ходило много шуток о том, как с продвижением по служебной лестнице чудесным образом улучшается происхождение человека. Наконец, к генералу или гражданскому чиновнику соответствующего ранга следовало обращаться «ваше превосходительство».

Генеральское звание в армии, соответствующий ранг на гражданской службе или звание полковника в гвардии давали право на наследственное дворянство.

Казаки в императорской России занимали совершенно особое место как свободные люди, никогда не знавшие крепостного права. Так, мой отец начал службу в казачьей гвардейской части, хотя и не принадлежал к российской знати. Однако возможность отправить меня учиться в Императорское училище правоведения он получил только в конце 1911 г., когда были закончены все формальности и он стал потомственным дворянином, – а началось оформление вскоре после того, как отец был произведен в полковники и принял в 1906 г. командование Казачьей гвардейской батареей.

Большинство казаков были зажиточными и потому консервативными фермерами, революционная пропаганда почти не оказывала на них влияния. Правительство империи злоупотребляло этим и предпочитало использовать для усмирения беспорядков казачьи части, а не обычные части, менее благонадежные политически. Казаков это возмущало; они, как я слышал, даже направляли через своих командиров петиции с просьбой не использовать их против демонстрантов чаще, чем части регулярной кавалерии. Действия эти петиции, правда, почти не возымели, – только в гвардии.

В отношении петербургского общества к казакам всегда переплетались уважение к боевым качествам казачьих войск и покровительственная снисходительность к казачкам, которым всегда можно поручить грязную работу. Казаки в ответ смотрели на светских кавалеров сверху вниз и считали их неженками и пижонами. Любопытна в этом отношении история генерала Бакланова. В середине XIX в. этот казачий командир принимал участие в покорении кавказских горцев-мусульман, тяготевших к единоверческой Турции. Бесстрашие и подвиги Бакланова стали легендой, и царь Александр II выразил желание увидеть славного героя в Санкт-Петербурге. На первом же приеме царь увидел высокого казака позади толпы придворных и спросил, почему тот не встал впереди. Утверждается, что Бакланов ответил: «Ваше величество, мы, казаки, привыкли быть в первых рядах только в бою!»