Текст книги "Правда о России. Мемуары профессора Принстонского университета, в прошлом казачьего офицера. 1917—1959"

Нас произвели в офицеры 22 декабря 1916 г. (4 января 1917 г.) по официальному императорскому приказу. Наши фамилии напечатали, как обычно, в «Русском инвалиде» – официальной газете армии и ветеранов. Мы все получили звание прапорщиков, которое примерно можно перевести на английский как звание третьего лейтенанта. Это чуть ниже того звания, которое давали после завершения обычного для мирного времени трехгодичного курса училища, выпускники которого любили иронизировать: «Курица не птица, прапорщик не офицер, его жена не барыня».

Во время церемонии производства в чин мы все были одеты в офицерскую форму тех частей, где собирались служить. Однако в казачьих гвардейских частях существовала традиция, по которой недавно произведенный офицер формально зачислялся в какую-нибудь армейскую казачью часть (в моем случае – в 7-ю Донскую батарею) и носил ее форму, хотя и не должен был там появляться; тот же самый указ государя императора числил такого офицера «прикомандированным» к гвардейской части. Примерно через год, также императорским указом, его формально зачисляли в штат гвардейской части и наконец давали право носить ее форму – по идее это было что-то вроде испытательного срока. Поэтому на церемонии производства в чин я был в обычной форме Донского казачьего войска с красными лампасами на штанах и русской буквой Д (Дон) под двумя перекрещенными пушками на эполетах. У каждого из нас слева на груди был значок (рис. 1) выпускников нашего училища (см. также фото 2).

Рис. 1. Позолоченный значок выпускника Михайловского артиллерийского училища в Петрограде

Вечером мы – человек двадцать выпускников – дали обед нашему бывшему командиру отделения в училище капитану Вышеславцеву. Обед состоялся на квартире одного из юнкеров, который в прежней штатской жизни был успешным практикующим юристом. В подобных ситуациях считалось обязательным напоить бывшего командира в стельку – фигурально выражаясь, конечно. К несчастью, он оказался человеком стойким. Первой жертвой наших настойчивых попыток напоить командира стал хозяин квартиры, и к тому моменту, как капитан удобно разлегся на диване, нас осталось всего двое – латыш, фамилию которого я не помню, и я сам. Оба мы способны были еще передвигаться, но весьма неуверенно. Я был доволен результатом, так как это была моя первая серьезная встреча с алкоголем, – но только до тех пор, пока не осознал с ужасом, что уже шестой час утра. Меньше чем через четыре часа я должен был явиться с докладом к генералу, командиру бригады гвардейской конной артиллерии великому князю Андрею Владимировичу, который в тот момент как раз приехал с фронта и жил в своем петроградском дворце.

Мой одноклассник-латыш предложил в качестве хорошего средства соленые огурцы – у него на квартире, сохранившейся с тех времен, когда сам он тоже был юристом, они были. Я ухватился за соломинку надежды. Пока мы шли с ним по морозным, засыпанным снегом улицам, все было в порядке, но стоило войти в теплое помещение, и меня снова повело – я ощутил головокружение и тошноту. Лечь спать я побоялся, так как, скорее всего, просто не смог бы вовремя проснуться. Я подолгу держал голову под краном с холодной водой, но ни это, ни соленые огурцы особенно не помогли. Так что в назначенное время я подходил к дворцу великого князя – одному из многих на набережной заледенелой Невы – с самыми дурными предчувствиями. Мне приходилось тратить все свое внимание и силу воли на то, чтобы медленно идти по прямой и не раскачиваться при ходьбе.

Однако великий князь, очевидно, знал, как новоиспеченные офицеры празднуют свое производство в чин. При виде меня швейцар улыбнулся понимающе и сказал, что мне приказано сегодня только отметиться в журнале, а для личной беседы с великим князем явиться через несколько дней – сразу после Рождества. Так я и сделал. Великий князь принял меня весьма милостиво. В 1910 г. Андрей Владимирович сменил моего отца на посту командира Донской казачьей гвардейской батареи, и теперь, командуя уже всей бригадой, продолжал живо интересоваться ее делами. Он обещал позаботиться о том, чтобы я не застрял в Павловске в запасе слишком надолго.

Тем временем я успел уже представиться командиру Запасной батареи полковнику графу Ребиндеру. Я оказался единственным офицером-казаком в его части, хотя среди нижних чинов было около тридцати недавно призванных молодых донских казаков. Все они были по крайней мере на два года старше меня, но мне теперь полагалось учить и тренировать их при помощи пары закаленных старых казаков-капралов. Я, естественно, во всем на них полагался.

Из экономии я продолжал жить дома, в Царском Селе. Рано утром за мной приезжал казак-ординарец с моей лошадью в поводу; ближе к вечеру я возвращался домой и точно так же отправлял его обратно. Иногда, особенно после вечеринки в офицерской столовой, я оставался ночевать у одного из других молодых офицеров. Мы часто устраивали вечеринки в честь офицеров, прибывших в отпуск с фронта; там очень много пили, и вечеринки затягивались обычно допоздна. На фото 21 я снят в Павловске наутро после одной из таких вечеринок. Как обычно в гвардии, жалованья мне едва хватало, чтобы вносить долю в офицерскую складчину. Тем не менее мне было очень приятно увидеть, как любили на батарее моего отца – большинство старших офицеров, знавших его, хотели выпить «на ты» с его сыном; обычно это происходило в начале вечера. Такие вечеринки, кроме всего прочего, учат самоконтролю – для офицера неумение пить считалось смертельным грехом.

В этот момент мне очень помогла в финансовом отношении бабушка Рыковская. Она, очевидно, очень раскаивалась, что не захотела проститься с отцом перед его отъездом на фронт – особенно в тот период, когда мы еще не знали, уцелел ли он во время осады и взятия Новогеоргиевска.

Во время моей службы в Павловске, вскоре после производства в офицеры, произошло одно примечательное событие. Это было где-то между Рождеством 1916 г. и Новым годом (по старому стилю) – через 8 —13 дней после убийства Распутина. Полковник Ребиндер собрал всех офицеров Запасной батареи и попросил нас высказать свое мнение по следующему вопросу: царь сослал великого князя Дмитрия Павловича (одного из трех убийц Распутина) на Закавказский фронт к границам Персии и приказал полковнику графу Кутайсову, члену императорской свиты, «сопроводить» его туда. Кутайсов был офицером гвардейской конной артиллерии и потому мог выбирать, какую форму надеть в каждом отдельном случае – форму императорской свиты[30]30
  У членов императорской свиты была своя форма; например, на парадах в мирное время они носили каракулевые шапки (см. фото 7).


[Закрыть] или своей прежней части – в данном случае нашей бригады. Командир бригады великий князь Андрей Владимирович хотел знать наше мнение – следует ли нам попросить полковника Кутайсова не надевать форму нашей части, пока он будет эскортировать Дмитрия Павловича в Персию.

Традиционно на офицерском собрании в российской армии старший из офицеров излагал проблему и просил присутствующих высказать свое мнение в порядке, обратном старшинству, – чтобы мнение старших офицеров не влияло на мнение младших. Поскольку самым младшим на собрании был я, полковник предложил мне высказаться первым.

Чувствуя себя донельзя глупо, я сказал, что не имею ни малейшего понятия о том, как нам следует поступить. Однако вскоре оказалось, что у остальных тоже нет никаких разумных предложений. Собрание так и закончилось ничем.

Этот инцидент очень типичен и ясно показывает настроение большинства офицеров в то время. Каждый чувствовал, что для предотвращения надвигающейся политической катастрофы необходимо что-то предпринять, но никто не знал, что именно. Ходили упорные слухи о том, что некие силы ищут подходы к бывшему главнокомандующему, великому князю Николаю Николаевичу в его полуизгнании на посту командующего Кавказским фронтом против Турции, и пытаются заручиться его согласием на дворцовый переворот. Предполагалось, что в результате переворота Николай II будет смещен и сослан, а сам великий князь займет пост главы правительства. Но честный старый солдат, как говорили, отказался даже думать о подобных вещах во время войны. Если бы он согласился, то, я уверен, гвардия и армия в подавляющем большинстве и с энтузиазмом поддержали бы его. Другого консервативного лидера просто не было, о чем свидетельствует, в частности, и инцидент с полковником Кутайсовым, который я только что описал. То, что предлагал нам сделать великий князь Андрей Владимирович, стало бы лишь ни к чему не обязывающим выражением нашего недовольства главнокомандующим; этот акт не мог привести ни к каким положительным результатам, но был чреват многими неприятностями.

В середине февраля 1917 г. из Гвардейской батареи прибыл капитан Фолимонов, который должен был сменить меня в Павловске. Узнав от мамы, что я уезжаю на фронт, императрица выразила желание принять меня на особой аудиенции. 18 февраля (3 марта) 1917 г., накануне отъезда, я явился в Александровский дворец в Царском Селе, где жило императорское семейство – более старый и обширный Екатерининский дворец (фото 7) использовался только для торжественных церемоний, – и доложил о своем прибытии.

Меня попросили подождать в гостиной; я присел на кушетку и оказался напротив картины с изображением Марии-Антуанетты с детьми. Я не мог не задуматься в очередной раз о том, что готовит будущее для императрицы и ее детей.

Минут через пять меня пригласили в соседнюю комнату, где находились императрица и Татьяна Николаевна. Обе они были в форме сестер милосердия и во время короткой аудиенции стояли. Большую часть вопросов задавала императрица, но выглядела она при этом усталой и отрешенной; юное лицо ее дочери, напротив, казалось заинтересованным и оживленным. Не думаю, что аудиенция продолжалась больше пяти минут. После этого императрица вручила мне небольшую иконку, которую, к несчастью, я позже потерял, и протянула руку для поцелуя. Я поцеловал ее руку и руку Татьяны Николаевны и развернулся по-военному, звякнув шпорами. Через пару секунд я взялся за ручку двери и только тут понял, что серьезно нарушил дворцовый этикет, который запрещает во время аудиенции поворачиваться спиной к членам императорской семьи. Мне следовало идти к двери задом наперед. Добравшись до дома, я попросил маму извиниться за меня при случае.

Ольги Николаевны на аудиенции не было, но она прислала маме записку, фотокопию которой можно увидеть на фото 22. В ней написано:

«18–11 1917 г.

Милая Валентина Ивановна!

Я об Вас думаю сегодня и очень крепко целую. Да сохранит Господь Вашего Гришу.

Сестра О. Романова».

В феврале 1917 г. наша батарея располагалась на Юго-Западном фронте и представляла собой часть 3-й Гвардейской кавалерийской дивизии, стоявшей тогда в резерве примерно в ста милях позади линии фронта.

Из Петрограда я отправился на юг, в Киев, где сделал пересадку на запад, на Ровно – город украинской губернии Волынь, недалеко от прежней границы с Австро-Венгрией. Оттуда мне пришлось на грузовике вернуться миль на пятьдесят на восток по шоссе на Житомир (см. карту Б). Наша часть квартировала в большом селе неподалеку от крупной дороги.

Внешний вид людей и лошадей ясно говорил, что батарея по-прежнему пребывает в отличном состоянии и остается образцовой частью, которую не стыдно никому показать. Роберт Р. Маккормик (из знаменитой «Чикаго трибюн»), в то время майор 1-го кавалерийского полка Иллинойсской национальной гвардии, так описывал свой визит в нашу часть двумя годами раньше, где-то под Варшавой:

«Когда я гостил в гвардейском корпусе, офицеры казачьей батареи конной артиллерии устроили вечеринку.

Карта Б

Часть Западной Украины

Сначала конные игры. Вырыли канавы, соорудили барьеры, и в их числе чрезвычайно сложное двойное препятствие. Мне все это было знакомо, и я мог судить со знанием дела. Люди и лошади выступали великолепно.

Затем начались соревнования с саблей. Нужно было на полном скаку срубать ивовые ветви, разрубать картофелины и насаживать на острие сабли мешки с соломой, изображающие лежащего человека. Если бы эти упражнения выполняли несколько отборных солдат, в них, возможно, не было бы ничего примечательного. Но тот факт, что весь личный состав артиллерийской батареи, давно не тренировавшийся в выполнении именно этих упражнений, показал одинаковое искусство, уже указывает на качество солдат.

Затем демонстрация искусства верховой езды. Начали с простых вещей, таких как езда стоя в седле на полном галопе и римская езда (стоя на двух лошадях одновременно). Два всадника подхватывали с земли потерявшего лошадь товарища, спешенный человек запрыгивал сзади в седло к скачущему галопом всаднику.

За этим последовала такая гимнастика, какой я не видел ни в одном цирке. На полном скаку всадник свешивался с лошади, держась за луку седла, пролезал под брюхом с одной стороны лошади на другую, крутил на спине лошади сальто, как на брусьях, и – самое чудесное – шестифутовый сержант весом не меньше 180 фунтов с грудью увешанной наградами и крестами Св. Георгия проделывал все это с саблей в зубах. Последним трюком было поднять с земли платок на полном скаку. Казаки, в отличие от нас, при исполнении этого трюка не вынимают одну ногу из стремени и не хватаются рукой за стремянный ремень. Они скрепляют стремянные ремни под брюхом лошади, опускаются к земле и поднимаются обратно в седло исключительно за счет ног. Трюк с платком выполнялся очень плохо, пока полковник батареи (Анатолий Упорников. – Авт.) не понял намека и не начал вкладывать в каждый платок по пять рублей. После этого неудач не было.

…После возвращения из России я с изумлением услышал от одного офицера-европейца, что казаки представляют собой нерегулярные отряды партизан и полезны, чтобы трепать отступающую армию, но с регулярными войсками соперничать не в состоянии.

Истина же здесь состоит в том, что казаки так же относятся к регулярным войскам, как регулярные войска к милиции. К счастью, я привез из России не только собственное мнение; всем, кто не желает расставаться с предвзятыми представлениями, следует посмотреть пленку, на которую я снял атаку казаков и представление казаков гвардии английскому генералу Паджету.

Казаки – жители приграничных районов. Мы знаем, что пограничники всегда превосходят все прочие части аналогичной подготовки. В дополнение к этому казаки – наследственная военная каста наподобие японских самураев. Если других европейских солдат готовят три года, то этих учат с детства. Они приходят в армию, зная о войне больше, чем средний солдат будет знать через три года, когда уйдет со службы. И после этого его еще обучают так же, как любого рекрута.

В результате казаки образуют войско, какого нет больше нигде в мире. Я могу говорить это с уверенностью, так как я видел все армии союзников, двадцать пять лет езжу верхом, из них двенадцать последних постоянно играю в поло.

В мире не существует значительного по численности войска, которое могло бы в конном строю оказать казакам сколько-нибудь серьезное сопротивление».

Вот какими были люди – к тому моменту ветераны трех лет войны, – среди которых я должен был играть роль офицера в возрасте восемнадцати лет после всего лишь семи месяцев учебы в артиллерийском училище и двух месяцев службы в Запасной батарее. Тем не менее большинство урядников и многие рядовые казаки служили прежде под началом моего отца, а он, к счастью для меня, пользовался у них, как оказалось, большим авторитетом. Я думаю, именно поэтому мне охотно и без всяких просьб с моей стороны помогали.

Вскоре после моего приезда урядник батареи доложил мне, что казак, служивший прежде личным ординарцем моего отца, просит разрешения служить мне в этом же качестве. Естественно, я с радостью согласился. Это был зрелый мужчина, мобилизованный из резерва и вновь пришедший служить в свою часть; стыдно сказать, но я забыл, как его звали. Он оказывал мне бесценную помощь и заботился о моих вещах с забавной смесью уважения к моему рангу и покровительственной доброжелательности, обусловленной возрастом. Уверен, что, окажись мы в соответствующей ситуации, он действовал бы так же, как казак-ординарец на французской карикатуре (фото 13), созданной веком раньше.

Отношения с товарищами-офицерами у меня сложились вполне дружеские. Командир батареи – полковник Николай Николаевич Упорников[31]31
  Двоюродный брат Анатолия Упорникова, командовавшего батареей во время упомянутого ранее визита полковника Маккормика.


[Закрыть] – пришел служить на батарею, когда ее командиром был мой отец. А в 1893 г., когда мой отец пришел служить на батарею, командовал ею отец моего нынешнего командира. По прибытии отец явился к полковнику на квартиру с формальным визитом, и его маленький сын (в будущем мой полковник) будто бы залаял на него из-под стола. Подобные воспоминания, естественно, помогли мне преодолеть напряжение первых дней службы в этой знаменитой части.

В тот момент большая часть разговоров в офицерской столовой была сосредоточена вокруг производства в офицеры одного из четырех подхорунжих[32]32
  Подхорунжий – самое высокое неофицерское звание; ниже третьего лейтенанта, но выше сержанта.


[Закрыть] нашей батареи по фамилии Спиридонов. Шесть орудий батареи были разделены на три взвода по два орудия, и Спиридонов был одним из трех взводных урядников.

Получилось так, что Спиридонов при производстве в офицеры обошел соперника – другого подхорунжего и взводного урядника Подтелкова – к огромному разочарованию последнего. Производство в чин и проводы к новому месту службы состоялись за несколько дней до моего прибытия. (По традиции Спиридонов не мог остаться служить офицером в той же части, где служил солдатом.) Перед его отъездом в армейскую часть в нашей офицерской столовой в его честь был устроен обед, где он допустил несколько погрешностей против этикета, что вполне понятно. Когда я приехал в часть, офицеры все еще вспоминали со смехом, как Спиридонов вел себя за столом, и подшучивали над очевидной обидой обойденного Подтелкова. В то время никому даже в страшном сне не могло присниться, что меньше чем через год Подтелков возглавит на Дону успешный мятеж, что именно Спиридонов захватит его в плен и затем повесит и что правительство Советов – термин, которого в то время никто еще и не слышал, – со временем воздвигнет Подтелкову памятник.

Дней через пять после моего прибытия вся 3-я Гвардейская кавалерийская дивизия, включая и нашу батарею, получила приказ медленно придвинуться ближе к фронту. Как обычно в подобных случаях, каждая часть перед дневным переходом высылала вперед квартирьеров, которые должны были найти и подготовить подходящие квартиры на ночь. Поскольку двигалась вся дивизия, квартирьеров одновременно посылали две батареи и пять полков – два польских и три казачьих. Один из офицеров полковой квартирьерской команды назначался ответственным за всю операцию целиком. Выбор делался по очереди между полками – после первого дня пути начальником квартирьеров был назначен польский офицер лейб-гвардии Гродненского гусарского полка. Я хорошо это помню, так как представлять нашу батарею послали меня.

В подобных квартирьерских операциях всегда было много всевозможных махинаций, каждый офицер старался добыть для своей части квартиры получше. Если он позволял конкурентам заметно обойти себя, то надолго становился мишенью для насмешек со стороны своих же товарищей-офицеров. Мне все это было хорошо известно, как и тот тревожный факт, что, с огромной вероятностью, все другие офицеры квартирьерских команд должны были оказаться старше меня по званию. Так что, выезжая задолго до рассвета во главе четырех казаков и урядника среднего возраста, я испытывал самые дурные предчувствия.

Пока я мрачно раздумывал о своей проблеме и гадал, с какой стороны к ней лучше подступиться, урядник подъехал ко мне, отдал честь и попросил разрешения закурить[33]33
  В старой русской армии по традиции даже среди офицеров младший из присутствующих, прежде чем закурить, должен был спросить разрешения старшего. Это было правило вежливости, которого все строго придерживались. Если на вечеринке были дамы, старший офицер обязательно спрашивал разрешения у каждой из них по отдельности.


[Закрыть]. Получив его, он попросил позволения ехать рядом со мной и кружным путем вывел завязавшийся разговор на цель нашей миссии. Он начал вспоминать подобные же квартирьерские поездки, которые ему и другим пришлось совершить за три года войны. Вскоре до меня дошло, что он читает мне лекцию на тему всевозможных уловок, которых следует опасаться в этом деле, и различных мер противодействия им. Урядник позаботился даже узнать в конторе батареи фамилию польского офицера, в обязанности которого входило разрешать споры, и расспросить о нем приятелей. Ему рассказали пару историй, в которых ясно проявился и сам человек, и все его склонности и предубеждения. Все это было проделано с величайшим тактом, достойным профессионального дипломата, – в его речи не промелькнуло и малейшего намека на то, что он дает мне советы. Когда эта тема была исчерпана, урядник постепенно сменил тему разговора, спросил разрешения запеть и отстал, заведя вместе с остальными лихую веселую песню. Мое первое задание было успешно выполнено.

Я упомянул здесь об этом случае, так как он был одним из многих, из которых я вынес сильное впечатление о природном уме и способностях казаков и других простых русских людей.

Через пару дней после этого батарея проследовала через Ровно на запад. На третий или четвертый день марша к фронту мы пересекли линию укреплений, на которой почти год велись позиционные бои, пока успешное Брусиловское наступление прошлого лета не отогнало неприятеля назад. После месяцев артиллерийской перестрелки на несколько миль в глубину вдоль австро-германских и русских траншей не осталось стоять ни одного дерева – виднелись только редкие остовы разбитых стволов.

Неожиданно, прямо на марше, вся 3-я Гвардейская кавалерийская дивизия получила приказ немедленно повернуть назад, как можно быстрее вернуться в Ровно, там погрузиться в эшелон и следовать в неизвестном направлении. Однако мы не успели даже добраться до Ровно, как приказ был отменен. Только тогда мы узнали о революционных волнениях в Петрограде и последовавшем за ними отречении царя. Всю дивизию предполагалось направить в Петроград на подавление восстания, причем ее польская бригада, очевидно, считалась столь же надежной, как и казачья. Сомневаюсь, однако, что железнодорожники пропустили бы нас к месту назначения, даже если бы царь не отрекся.