Текст книги "Правда о России. Мемуары профессора Принстонского университета, в прошлом казачьего офицера. 1917—1959"

Непосредственным поводом для начала беспорядков в Петрограде послужила, судя по всему, нехватка продовольствия. Ходили упорные слухи о том, что продовольственный дефицит был создан специально некими противниками бывшего царя из лагеря умеренной оппозиции. С тех пор никто так и не смог доказать, что дело обстояло именно так, но никто и не опроверг этого; вероятно, истина так и останется неизвестной. Однако, если слухи верны, можно сказать одно: те, кто создавал дефицит и надеялся на разумные изменения в случае, если уличные толпы получат возможность влиять на события, были чрезвычайно наивны.

Правительство Николая II вызывало в обществе настолько негативные чувства, что мятеж не встретил практически никакого активного противодействия, и февральско-мартовская революция 1917 г. завершилась успехом почти без жертв. В то время ее даже называли великой бескровной революцией. Казаки тоже не оказали ей противодействия. Напротив, одним из очень немногих убитых стал офицер полиции. Он грубо обошелся с женщиной-демонстранткой, за которую вступился донской казак из конного патруля[34]34
  Из 4-го или 14-го Донского полка; они в то время стояли в Петрограде.


[Закрыть]. Офицер начал угрожать казаку, а тот вытащил шашку и зарубил обидчика.

События в Петрограде хорошо известны; я не буду на них останавливаться, а расскажу о последствиях, которые эти события имели для воюющей армии и фронта.

После Февральской революции 1917 г. было сформировано Временное правительство, которое возглавил юрист Керенский. В правительство вошли люди, почти или совсем не имевшие практического опыта управления. В основном это были члены Думы (парламента), избранной, однако, не всеобщим голосованием, а со значительными ограничениями на основе имущественного ценза. В результате депутаты Думы представляли в основном средний класс и почти не имели влияния на уличные толпы – а значит, не могли взять верх над альтернативными структурами управления, организованными радикальными левыми группировками, – над Советами рабочих, солдатских и крестьянских депутатов.

Вскоре после отречения царя Петроградский Совет издал циркуляр, который полностью развалил армию на фронте, – знаменитый «Приказ № 1». Этот приказ отнял у офицеров русской армии дисциплинарные полномочия. Причина появления его понятна: Советы боялись, что офицеры встретят революцию враждебно, и власти смогут направить армию на подавление народных масс. Вместо этого власть в войсках получили армейские Советы, избирать которые должны были солдаты и другие нижние чины. Советы предполагалось организовать в частях всех уровней – в батареях и ротах, полках, бригадах и корпусах, вплоть до армий и групп армий (последние назывались фронтами). И все это после трех кровавых лет непрерывной войны с австро-германской коалицией. В таких обстоятельствах удивительно не то, что русские войска в конце концов развалились, а то, что на это им потребовалось целых восемь месяцев (с марта по октябрь 1917 г.).

Слабое Временное правительство было не в состоянии отменить приказ. Вместо этого власть попыталась приспособиться к новому положению вещей, несмотря на очевидную абсурдность и неизбежные фатальные последствия рокового приказа. Принцип свободы слова был доведен до крайности. Фронтовые офицеры не имели права арестовать агитатора со стороны, даже если он собирал солдатский митинг прямо в расположении части и призывал солдат, ввиду скорой революции в Германии, не подчиняться приказам, прекратить сражаться и арестовать офицеров, не согласных с подобными идеями. Единственное, что могли сделать офицеры, – это попробовать переспорить агитатора. Не многие из них по своему темпераменту способны были хотя бы попытаться сделать это – конечно, большинству лучших боевых командиров сама мысль о подобном поведении казалась унизительной; они насмешливо именовали Керенского «главноуговаривающим».

Прямым следствием «Приказа № 1» после революции 1917 г. стал медленный, но неумолимый распад фронта. Особенно быстро развал шел в пехотных частях, где к 1917 г. почти не осталось офицеров и солдат, служивших в регулярной императорской армии до 1914 г., – настолько громадны были потери во время отступления 1915 г., когда запасы боеприпасов мирного времени закончились, а промышленность страны оказалась не способна восполнять их нужными темпами. За время, потребовавшееся для подвоза боеприпасов из Франции и Англии, щедро заплатили тогда русскими землями и человеческими жизнями. В 1916 г. боеприпасов было в достатке, но к 1917 г. большинство пехотных офицеров в звании ниже полковника на самом деле представляли собой пестрое сборище штатских людей, проучившихся военному делу два-три месяца. Солдат зачастую учили еще меньше. В кавалерии и артиллерии дела обстояли несколько лучше – по крайней мере 50–60 % офицеров и солдат проходили обучение еще в довоенной регулярной армии Российской империи.

Немногочисленные офицеры старой закалки, способные поддерживать порядок в пехоте, вскоре вынуждены были покинуть свои части и уступить власть полуштатским демагогам, которых солдаты выбрали в свои Советы – представлять их и командовать ими. Злость за ужасные и зачастую бессмысленные потери, понесенные пехотой в первые годы войны, стала благодатной почвой для любой враждебной пропаганды.

Нет никаких сомнений в том, что германские агенты в полной мере воспользовались сложившейся ситуацией. Тот факт, что германское главное командование позволило Ленину и его окружению пересечь Германию в опломбированном вагоне – то есть вернуться в Россию из швейцарской эмиграции через Швецию в обход земель союзников Российской империи, – общеизвестен и никогда никем не оспаривался. Очевидно, руководители Германии надеялись, что лозунги Ленина – такие как «Мир хижинам – война дворцам» – отравят и погубят русскую армию, но не затронут их собственную.

При наличии нормальной воинской дисциплины[35]35
  Я не слышал ни об одном случае неповиновения воинской части приказу в русской армии во время Первой мировой войны до революции. При этом не было секретом, что близкие к мятежу ситуации в измотанной войной французской армии перед перемирием ноября 1918 г. безжалостно подавлялись военно-полевыми судами.


[Закрыть] большевистскую пропаганду легко было бы остановить, но в сложившейся ситуации нередкими стали случаи убийства офицеров, которые, несмотря ни на что, пытались и дальше исполнять свой долг. Существуют подозрения, что некоторые из них – такие как убийство множества морских офицеров на базе в Кронштадте – были инспирированы германскими агентами. Это вполне возможно и даже вероятно.

Многие офицеры, отчаявшись повлиять на своих людей, вошли в особые ударные батальоны, состоявшие исключительно из офицеров. Эти батальоны встали на острие атаки и с самоубийственной доблестью начали так называемое наступление Керенского в июне – июле 1917 г. Они успешно осуществили прорыв обороны противника в ключевых точках, тем не менее в целом наступление провалилось. Несмотря на достаточное количество снарядов и надлежащую артиллерийскую подготовку, пехотные части за четыре месяца непрестанной, открытой и ничем не ограниченной антивоенной пропаганды были так деморализованы, что в большинстве своем отказывались сдвинуться с места.

Фото 23 были сделаны через пару недель после провала наступления Керенского. Они отражают убедительную картину низкого морального духа революционных войск. Это страница парижского журнала Г Illustration. Подпись внизу страницы утверждает, что снимки сделаны в конце июля английским фотографом М.Г.Х. Мьюзом, корреспондентом лондонской газеты Daily Mirror. Вверху страницы указано, что эти фотографии предполагалось опубликовать в качестве «приложения» к номеру Г Illustration за 8 сентября 1917 г. Однако во многих библиотеках они переплетены вместе с номером за 22 декабря 1917 г., и где-то внутри этого же номера объясняется, что французская военная цензура не позволила распространить их в сентябре. Все приложение озаглавлено «Кризис в русской армии», а подзаголовок гласит: «Вот к чему приводит отсутствие дисциплины в армии». Подпись под верхней фотографией: «Солдаты, побросав оружие, спасаются бегством через деревню после выкрика провокатора «Германская кавалерия прорвалась!»». Подпись под нижней фотографией: «Солдат старой школы пытается своей винтовкой остановить двух беглецов».

Американские журналы тоже печатали эти фотографии, но с неверными подписями, где утверждалось, что на снимках показано бегство «царских» войск[36]36
  Журнал Life за 1 мая 1939 г. Хотя я познакомил редакторов Life с оригинальными французскими подписями и заголовками, они отказались напечатать исправление к своему заголовку: «Царские войска большую часть времени спасались бегством, как здесь в 1917 г. на германском фронте». Мое письмо по этому поводу было напечатано в русскоязычной нью-йоркской ежедневной газете «Россия» 27 июня 1939 г.
  Журнал Look, воспроизводя эти фотографии в номере за 22 мая 1962 г., допустил ту же ошибку, но 3 июля 1962 г. он напечатал также мое письмо и исправления.


[Закрыть]. Значение этого периода для дальнейшего развития событий в России невозможно корректно оценить, если не осознать, что русскую армию разрушили оголтелая революционная пропаганда среди уставших от войны фронтовиков – оборотная сторона свободы слова – и лишение офицерского корпуса дисциплинарных полномочий.

Карта В

Линии максимального продвижения немцев на восток в ходе Первой и Второй мировых войн. Стрелками указано направление русских наступлений в начале Первой мировой войны

В этой связи следует упомянуть еще один фактор, который негативно отразился на российских событиях. Парадоксально, но старая императорская армия слишком хорошо делала свою работу и не позволяла неприятелю разорять русские земли. В результате пропагандировать сепаратный мир было гораздо легче. На карте В видно, что перед Февральской революцией Польша, Аитва и значительная часть Латвии были захвачены австро-германскими войсками – но сверх того противнику удалось оккупировать только узенькие полоски территории вдоль западных границ Белоруссии и Украины. В результате огромное большинство населения России не имело ни малейшего представления о том, каково жить под пятой иностранных завоевателей. Жители Украины изведали это на себе в 1918 г., после Брест-Литовского сепаратного мирного договора между Австрией и Германией и Советами, – и именно поэтому на последующих этапах Гражданской войны большевики пользовались в тех местах громадной поддержкой. Во время Второй мировой войны советская армия, несмотря на первоначальные поражения, смогла с успехом вернуться – опять же потому, что нацистские войска сумели опустошить гораздо более обширные территории, чем даже их предшественники в 1918 г. (см. карту В), а потому информация об их поведении и произволе тоже разошлась гораздо шире.

После отречения царя 3-я Гвардейская кавалерийская дивизия повернула от Ровно обратно на восток. Основная часть дивизии, спешившись, сменила в траншеях вдоль реки Стоход к востоку от Луцка какие-то другие части, а нашей батарее было приказано встать на противовоздушное дежурство на окраине этого города (карта Б).

Мы должны были защищать один из аэродромов возле Луцка. Нам пришлось самим переделать полевые орудия в зенитные – самым примитивным способом. Солдаты соорудили раму из деревянных железнодорожных шпал высотой около 5 футов с вертикальным столбом посередине. На столб как на ось насадили запасное колесо, которое в результате могло вращаться в горизонтальной плоскости. После этого полевую пушку обоими колесами установили на поднятое горизонтальное колесо. Все это сооружение позволяло нацелить пушку в любую точку неба, за исключением перевернутого 30-градусного конуса прямо над головой. Поскольку дальномеров у нас не было, особой точности стрельбы ожидать не приходилось. Ее и не было. Нам удавалось только заставить германские самолеты держаться выше 5000 футов; сбить ни одного не удалось.

В этот период я неожиданно открыл для себя совершенно новое поле деятельности.

Однажды сержант батареи явился в офицерскую столовую и доложил, что люди беспокоятся и требуют, чтобы офицеры объяснили им значение слов, которые ежедневно доносятся со всех сторон: социализм, коммунизм, демократия, конституционная монархия, федерация и т. п.

Решение проблем такого сорта никогда не было сильной стороной офицеров императорской гвардии. Полковник Упорников в некотором смятении посмотрел на заместителя; тот обернулся к следующему по команде, и так далее, пока глаза всех присутствующих не обратились наконец к самому младшему офицеру, которым оказался я. Очевидно, никто не хотел брать объяснение на себя.

Полковник высказал общее мнение и велел сержанту собрать людей: прапорщик Чеботарев все им расскажет – он последним закончил школу и потому должен лучше всех помнить подобные вещи.

Через полчаса я уже сидел на помосте одного из наших уставленных в небо полевых орудий и произносил речь перед примерно сотней казаков, рассевшихся вокруг меня на земле.

Как ни странно, я оказался отчасти готов к этой роли. Правда, подготовкой я был обязан не школе, а жизни дома, где дискуссии о военной истории и политике были делом привычным. Так что я способен был более или менее связно рассказать о формах правления, принятых в Англии, Франции и некоторых других странах и сравнить их с Российской империей. По-видимому, и начальство мое, и казаки были довольны моим рассказом, и с тех пор мне часто приходилось выступать. Однако в более глубоких вопросах социальных учений я терялся. К счастью, я нашел себе помощника в лице подъесаула (капитана) Косова. Это был человек с довольно примечательным прошлым. Кадровый офицер-артиллерист после примерно года службы в императорской гвардии решил, что служба в мирное время ему не по вкусу, вышел в отставку и отправился изучать юриспруденцию в Московском университете. Сразу же после начала войны в 1914 г. он вновь пришел служить на Казачью гвардейскую батарею. В страшные дни отступления 1915 г. Косов, подобно многим другим офицерам-артиллеристам и кавалеристам русской армии, добровольцем отправился в пехоту восполнять опустошенные ряды и был серьезно ранен в контратаке. Одна из германских пуль пробила ему горло и оставила на память сильное заикание. Мы с ним подружились, когда в начале апреля 1917 г. он вновь пришел на батарею. Косов много занимался со мной, учил говорить на митингах и вести дебаты; заикание не позволяло ему заниматься этим самому.

Через некоторое время после этого, в конце апреля или начале мая 1917 г., нашей батарее было приказано передвинуться ближе к позициям на реке Стоход и пополнить собой совершенно деморализованный пехотный полк третьего эшелона с номером где-то за шесть сотен. На севере позиции полка граничили с позициями нашей спешенной 3-й Гвардейской кавалерийской дивизии, причем граничили в достаточно важной критической точке – там, где реку Стоход пересекали железная дорога и шоссе Луцк – Ковель (см. карту Б). Пехотный полк сражаться совершенно не хотел и уже начал брататься с врагом; наше задание было «оживить» их.

По-русски название Стоход означает «сто русел» и точно отражает болотистый характер местности. Весь этот район представляет собой южное продолжение знаменитых Припятских болот, расположенных чуть севернее, – в любом месте здесь грунтовые воды стоят на глубине не больше пары футов от поверхности. По этой причине все траншеи и землянки здесь приходится сооружать выше уровня земли; пример такого сооружения – нашу офицерскую землянку – можно видеть на фото 25. Крыша и стены землянки были покрыты дерном для маскировки от наблюдения с воздуха; под дерном в несколько накатов были уложены толстые сосновые бревна для защиты от случайного попадания снаряда.

Как-то раз, вскоре после нашего прибытия, я пытался познакомиться с настоящим лабиринтом наших передовых траншей и забрел случайно на один из самых дальних наших постов, врезанный в железнодорожную насыпь в точке, где прежде через одно из мелких русел Стохода был переброшен небольшой мост, теперь взорванный. Впереди на расстоянии пары сотен футов на другом берегу русла находился точно такой же немецкий пост. Я застал наших пехотинцев за мирной игрой в карты, причем у щели в стальных листах, вставленных между мешков с песком в бруствер траншеи, даже не стоял часовой.

Выглянув в одну из щелей, я увидел над бруствером вражеской траншеи плечи и голову немецкого солдата. Он курил длинную трубку, загорал на солнышке и, казалось, наслаждался тихим деньком. В соответствии с нашими приказами я протянул руку за одной из винтовок, прислоненных к внутренней стенке нашей траншеи. Картежники прекратили игру, но два сопровождавших меня казака вытащили револьверы, взвели курки и взяли на прицел тех из пехотинцев, кто начал было недовольно ворчать. Я тщательно прицелился через щель между стальными листами и выстрелил. Я впервые стрелял из тяжелой пехотной винтовки, а потому оказался не готов к силе ее отдачи. Когда я вернулся к щели и вновь выглянул, немца на той стороне, конечно, не было, но попал ли я в него или он просто нырнул в траншею, услышав свист пули, я не понял.

Однако не приходилось сомневаться, что немцам не понравилось такое нарушение неписаного перемирия, которое с полного их согласия действовало в этом секторе уже довольно давно. Сразу несколько пулеметов открыли огонь. Пули выбивали фонтанчики пыли из мешков с песком на нашем бруствере. Еще через несколько минут в дело вступила пара батарей полевой артиллерии. Мы пробыли на том пехотном посту около часа и ушли только тогда, когда огонь с германской стороны утих.

Сказать, что наша собственная пехота не любила нашу батарею, было бы явным преуменьшением. Немцам не удалось обнаружить хорошо замаскированную позицию наших полевых орудий, и вскоре они прекратили попытки накрыть нас прямым огнем. Вместо этого они отвечали на любую нашу стрельбу тем, что обстреливали наши пехотные траншеи. Пехоте это не нравилось, и солдаты, как могли, саботировали нашу работу.

Например, однажды темной ночью я был на наблюдательном дежурстве в одной из передовых траншей. С германской стороны слышались удары кувалды по деревянным кольям – похоже было, что немцы занимаются ремонтом или расширением заграждения из колючей проволоки возле аванпоста на железнодорожной насыпи, о котором я уже упоминал. Наш собственный аванпост располагался совсем рядом с немецким; тем не менее наши орудия были так хорошо пристреляны, что я уверенно передал номер цели по телефону на батарею и приказал двум дежурным расчетам послать туда сначала два снаряда противопехотной шрапнели, а затем два бризантных снаряда. Снаряды мягко прошуршали над головой и взорвались где-то неподалеку, и в телефонной трубке тут же раздались ругательства – я понял, что выстрелы дали недолет и угодили прямо в наш собственный аванпост; не обошлось без жертв, были убитые и раненые. Я в жутком состоянии вылетел с наблюдательного пункта и рванул по траншее на аванпост, где испытал невыразимое облегчение. Вместо трупов передо мной были веселые пехотинцы, которым, раз в кои-то веки, понравился устроенный нами фейерверк. Все восемь снарядов точно легли на тот участок германского проволочного заграждения, где велись работы; всякая деятельность была прекращена. На этом узле связи было больше дюжины телефонных аппаратов, так что установить, откуда поступило ложное сообщение, оказалось невозможным. Все, что я мог сделать, – это долго и цветисто ругаться в трубку на радость всем, кто был в тот момент на линии.

Я хорошо помню ту ночь и еще по одной причине. Наш дневной наблюдательный пост был расположен на верхушке одной из нескольких высоких сосен, чуть позади наших передовых траншей. Он находился в пределах видимости противника, винтовочного и пулеметного огня, и его безопасность зависела исключительно от эффективности маскировки платформы, которая никак иначе защищена не была. Наблюдателю приходилось подниматься на платформу до рассвета по веревочной лестнице, втаскивать ее за собой наверх и сидеть там тихо до темноты.

Перед самым рассветом мне позвонили на ночной наблюдательный пункт в передовой траншее и передали, что офицер, назначенный на дневное дежурство, задерживается и мне приказано вместо него лезть на сосну вместе с казаком-капралом, который будет ждать меня у подножия дерева. После бессонной ночи и дежурства в траншее мне очень нелегко было просидеть целый день на открытой платформе на дереве. Мои промокшие сапоги начали ссыхаться на солнце и сильно сжали уже несколько дней мучавший меня воспаленный большой палец. При помощи капрала мне удалось снять сапоги, и босиком я почувствовал себя гораздо лучше. Я коротал время, рассматривая линии противника, но там все было тихо. Мне не удавалось разглядеть ничего интересного даже в мощный перископный артиллерийский полевой бинокль, который был прочно закреплен на сосновом стволе, но мог поворачиваться на своем основании в любую сторону.

Подвернулась возможность потренироваться в искусстве стрельбы по движущейся цели на большом расстоянии – в 8000 ярдов от нас по открытой дороге медленно тащилась одинокая двуконная грузовая повозка. Расстояние было слишком велико для шрапнели наших полевых орудий и близко к пределу дальности их стрельбы бризантными снарядами. Однако мой третий снаряд лег достаточно близко, чтобы возница пустил своих лошадей легкой рысью, а четвертый взорвался в неприятной близости. Рысь сменилась бешеным карьером, и повозка в туче пыли влетела в ближайший лесок. Австро-германские батареи смолчали. Очевидно, их наблюдатели не сочли действия своих русских противников достаточно серьезными.

Их сонное благодушие, однако, вскоре было нарушено. Рассматривая панораму впереди, я часто возвращался взглядом к небольшой возвышенности сразу за передовыми траншеями австро-германских войск. На ней видны были какие-то развалины – прежде, видимо, это была усадьба землевладельца среднего достатка. Дом давно был разрушен снарядами, но небольшой прилегающий к нему сад или парк выглядел совершенно нетронутым. Я не мог не думать о том, как приятно было бы растянуться на земле под одним из этих тенистых деревьев… И вдруг я встрепенулся – ведь если я так думаю, то неприятель, вероятно, думает точно так же! Я сосредоточил свое наблюдение на этом участке. С моей высокой позиции некоторые участки зигзагообразных вражеских траншей возле парка просматривались вдоль. Во второй половине дня я заметил в траншеях оживленное движение в одном направлении – к парку. Потом туда же понесли какие-то корзинки, – ия постепенно уверился, что в парке вот-вот должен начаться пикник. Я выждал, пока движение не прекратилось, затем подождал еще немножко, чтобы – если я прав и немцы с австрийцами действительно оказались достаточно безрассудными, чтобы устроить пикник на открытом месте под самым нашим носом, – все успели устроиться поудобнее и приступить к трапезе. После этого я поднял по тревоге не только два дежурных орудия, но все шесть орудий батареи. Тут же по телефону со мной связался полковник Упорников. Что, черт побери, происходит? Откровенно говоря, я несколько приукрасил увиденное, чтобы экономный полковник не подумал, что мне просто захотелось разлечься, и не запретил стрельбу.

Точные координаты и расстояние до парка у нас уже были; мы получили их по результатам боевой стрельбы батареи, стоявшей на этой позиции до нас. Мне оставалось только сообщить номер цели и приказать быстро выпустить по два шрапнельных снаряда с орудия. Все шесть орудий выстрелили одновременно, тут же перезарядились и выстрелили вновь – не больше чем через две секунды после первого залпа. Затем приказ проверить орудия и внести поправку в прицел для стрельбы бризантными снарядами, – вопрос примерно пяти секунд для наших ветеранов, – и снова: два снаряда, беглый огонь. Мне было видно, что все двадцать четыре снаряда взорвались в маленьком парке. Все это произошло меньше чем за десять секунд без малейшего предупреждения и вызвало в стане неприятеля чрезвычайно нервную реакцию. Через несколько минут все австро-германские орудия и пулеметы поблизости от этого места вели шквальный огонь по нашим пехотным траншеям, и продолжалась эта ураганная стрельба гораздо дольше, чем обычно в подобных случаях. Кроме того, в траншеях возле парка было заметно активное передвижение – похоже было, что уносят носилки, и не одни. Судя по виду, пострадавшие были, но истинного масштаба нанесенного урона я не знал вплоть до случайного разговора пятью годами позже в Берлине с приятелем-немцем – тоже студентом инженерного факультета (см. главу 9).

Штатскому читателю мои действия могут показаться бессердечными, но шла смертельная война, и наша батарея имела особый приказ – не позволять противнику забыть об этом. Тем не менее после этого случая полковник стал неохотно посылать меня на наблюдательный пост на сосне; он, похоже, отнес меня к категории безответственных юнцов, всегда готовых напрасно расходовать драгоценные боеприпасы. Это единственное, что его беспокоило. Как и многие другие офицеры, пережившие снарядный голод во время жуткого отступления 1915 г., он просто не мог привыкнуть к мысли о том, что боеприпасов у нас теперь было больше, чем мы были в состоянии израсходовать.

В какой-то момент летом 1917 г., – я забыл, когда именно, – мне пришлось поехать по долгу службы к нашему обозу, стоявшему примерно в ста милях за линией фронта все в той же украинской деревне, где я когда-то начал службу на батарее. Не знаю, откуда взялось ее название – Самострелы; так по-русски прежде назывались аркебузы. Проскучав там неделю, я готов был поверить, что название это скорее имеет отношение к самоубийству – на много миль вокруг я был единственным офицером. Для развлечения я проезжал каждый день не только собственную лошадь, но и запасных лошадей тех из наших офицеров, кто из двух своих лошадей держал при себе на фронтовых позициях только одну.

Все три недели в обозе я изнывал от безделья и потому гораздо больше, чем мог бы в других обстоятельствах, интересовался деятельностью нашего солдатского Совета. Он был выбран во исполнение печально знаменитого «Приказа № 1», о котором я уже писал, но занимался в данном случае только внутренними хозяйственными делами и потому был для меня весьма полезен.

Ранее я уже упоминал, что каждый казак шел служить вместе с собственной лошадью. Правительство выделяло на содержание этих лошадей определенные суммы, которые можно было тратить по-разному, на усмотрение командира. Поскольку я почти ничего в делах снабжения не понимал, то с радостью оставил все вопросы шести или восьми ветеранам, которых казаки обоза выбрали в свой Совет. Я пообещал, что завизирую их решения, если они покажутся мне разумными, и присутствовал на заседаниях Совета исключительно в роли наблюдателя, что оказалось для меня чрезвычайно поучительно.

Дискуссии в Совете проходили достаточно неортодоксально и, естественно, не следовали общепринятым правилам западной парламентской процедуры. Однако каждый раз, после горячих споров с использованием самых цветистых выражений, после множества отступлений и личных ссор, каждая из которых подробно и многословно обсуждалась, члены Совета обычно приходили к единому мнению и принимали решение о том, что необходимо сделать. И действия эти, как правило, были вполне разумны.

Например, если речь шла о деньгах на содержание лошадей, то сначала казаки собирали по окрестным деревням точную информацию о ценах на фураж и обсуждали вероятные тенденции на ближайшее время. Затем оказывалось, что дешевле и эффективнее всего арендовать сенокосные угодья, с которых хозяин из-за недостатка рабочих рук не смог бы сам заготовить сено; после этого следовало самим скосить часть травы на сено, а остальную площадь угодий использовать под пастбище. Чтобы выяснить все по этой схеме, по округе рассылали конные патрули; они возвращались со сведениями не только о размерах подходящих угодий и качестве травы на них, но и о семьях и характерах владельцев и оценкой того, насколько трудно будет договориться с каждым из них и насколько упорно он будет торговаться. Из списка выбирали три-четыре наиболее подходящих варианта, и Совет нашего обоза в полном составе отправлялся на переговоры с каждым владельцем по очереди. Через несколько дней ожесточенных споров мне на подпись был представлен письменный договор.

На меня вся эта процедура произвела сильное впечатление – даже группа офицеров Генерального штаба не сумела бы лучше спланировать и осуществить подобную операцию. При этом я не считаю, что качества, позволившие добиться такого результата, присущи только казакам, как традиционно самым независимым из земледельцев; я убедился, что многие русские крестьяне в полной мере обладают той же житейской сметкой. В этой связи через много лет я с большим интересом прочел книгу Максима Горького «Мои университеты», – под каковыми он понимал две волжские баржи, где в роли «профессоров» выступали другие матросы, его товарищи по работе.

Одним из членов обозного Совета был казак по фамилии Кузнецов, шорник и ремонтник. Он как-то заметил на моем столе русский перевод «Путей достижения индийских йогов» йога Рамачараки и после часто обсуждал со мной эту книгу. Меня очень заинтересовала изложенная в ней философия – особенно утверждение, что жизнь человека отчасти предопределена в результате прошлых поступков – как его собственных, так и близких ему людей, – и лишь отчасти определяется его собственной свободной волей. Как будто в доказательство верности этого утверждения, наши дружеские беседы позже помогли мне – в критический момент я неожиданно получил от Кузнецова помощь (см. главу 5).

Офицерам постарше было трудно или даже невозможно приспособиться к новым условиям, хотя многие пытались. Так, попытка полковника Упорникова установить с нижними чинами более близкие отношения не удалась, хотя в казачьих частях эти отношения вообще были гораздо лучше, чем в любых других. Офицеры здесь не только наблюдали песни и пляски простых казаков, которые традиционно устраивались почти каждый вечер после поверки и молитвы, но и сами принимали в них участие.

Но, как и во всей русской армии, в казачьих частях офицерское звание с каждым днем значило все меньше и меньше, и лидерство – к добру ли, к худу, – переходило к тем, кто способен был руководить людьми одной только силой собственной личности.

Полковник Упорников вскоре решил, что ситуация безнадежна, и взял отпуск; за время отпуска он получил в тылу некий номинальный пост и не вернулся на батарею. Не вернулся из госпиталя и его заместитель, очень знающий и опытный капитан Коньков.

Фотография 25, вероятно, является последней, где можно увидеть вместе почти всех офицеров[37]37
  Отсутствуют двое: капитан Иван Фолимонов, находившийся тогда в Павловске с Запасной батареей, и лейтенант Хоперский, дежуривший на наблюдательном пункте.


[Закрыть] батареи. Она была сделана после вечеринки возле землянки на реке Стоход, показанной на другом фото (24); вечеринку эту мы устроили где-то в мае в связи с проводами Конькова.

На фотографии 25 слева направо сидят офицеры: (первый ряд) капитан Борис Упорников, его брат полковник Николай Упорников, капитан Коньков и капитан Косов; (второй ряд) я, лейтенант Зиновий Краснов, капитан Николай Фолимонов и какой-то казак из нижних чинов; (третий ряд) трое нижних чинов. То, что последние демонстративно держат в руках сигареты, ясно указывает на падение дисциплины. До революции такая вольность с их стороны была бы немыслима, даже после вечеринки.