Текст книги "История философии: учебное пособие"

Механистическая картина мира и связь души и тела

Понятия классической механики напоминают нам понятия как демокритовского учения об атомах, так и механистической картины мира (XVII–XVIII века). Вселенная рассматривается как состоящая из бесчисленных малых невидимых материальных частиц, которые обладают исключительно количественными свойствами.

Они двигаются в пространстве и сталкиваются друг с другом согласно механическим законам, а не в соответствии с какимилибо намерениями или целями. Такие понятия оказались плодотворными для механики, что вдохновило философов (Гоббса, Декарта, Лейбница, Спинозу) на их использование в философии[144]144
  Конечно, среди сторонников механистической картины мира существовали разные взгляды на то, как следует понимать материю, силы и пространство. Например, Ньютон верил в существование абсолютной пустоты, а Декарт и Гоббс – нет.


[Закрыть].

Подобный переход от научной теории к философии был достаточно проблематичным. Ведь плодотворность определенных понятий при исследовании одного аспекта реальности не означает, что они дают истинную картину всех явлений во вселенной. Поэтому перенесение понятий классической механики, являвшейся научной теорией, в сферу механистической картины мира или механистического мировоззрения, относившегося к компетенции философии, породило ряд интересных проблем.

Философская теория гораздо более претенциозна, чем научная. Так, механистическое мировоззрение в качестве философской теории сталкивается с трудностями, похожими на те, которые возникали перед демокритовским учением об атомах. Если ее количественные понятия дают подлинную картину всего происходящего во вселенной, то как можно объяснить, что мы действительно ощущаем цвет, запах, боль, и т. д., то есть качества? Или как можно объяснить нашу уверенность в том, что мы в состоянии различать материальные и ментальные феномены? Образно говоря, если мы можем использовать только понятия вроде «величина», «вес», «форма», «расстояние», то в какой форме мы можем поблагодарить хозяйку дома за великолепно приготовленный яблочный пирог? В подобном случае мы не много выразим, сказав, что пирог был «большим» и «тяжелым».

Поэтому перед теми, кто был воодушевлен механистическими и материалистическими понятиями, возникла следующая дилемма. С одной стороны, мы воспринимаем качества (чувственные качества: запах, цвет, вкус) и ментальные явления (я, вы в противоположность этой горе или тому дереву). С другой стороны, если единственно правильными являются только эти механистические и материалистические понятия, то качества и ментальные явления не могут существовать. Решения этой дилеммы различаются в зависимости от степени приверженности механистическим понятиям.

Можно сказать, что наибольшим ортодоксом был Гоббс. Очевидно, он утверждал, что качества и ментальные явления в своей основе материальны и механистичны (материалистический монизм).

Декарт поступал согласно пословице – чтобы овцы были целы и волки сыты. Природа (res extensa) соответствует механистическим и материалистическим представлениям, тогда как душа (res cogitans) – нет. Определяя эти две сферы res extensa и res cogitans как логические противоположности, он одновременно утверждал, что они взаимно влияют друг на друга. В то же время он использовал такое понятие влияния, которое требовало тождественности причины и следствия (этим он аргументировал психофизический дуализм). В результате Декарт столкнулся с логической дилеммой, поскольку он постулировал определенное тождество двух факторов, которые ранее определил как логически разные. Эта дилемма относится к числу логико-философских, концептуальных проблем, а не проблем, которые могут быть разрешены эмпирическим путем.

Ни один из этих философов не сомневался в том, что мы воспринимаем. Напротив, для них исходным пунктом была подтвержденная опытом корреляция между душой и телом. Для философов XVII века проблема состояла в том, как эта корреляция может быть объяснена теоретически. Пытаясь ее объяснить, они более или менее догматически использовали механистические понятия.

Можно было попытаться избегнуть декартовой дилеммы, отрицая существование реальной причинной связи между душой и телом/ материей. Когда пара часов показывает одно и то же время, это не значит, что они влияют друг на друга. Это означает, что они сделаны и заведены Богом так, чтобы показывать одно и то же время. Нечто похожее имеет место для души и тела. Когда я желаю поднять свою руку и моя рука поднимается, то это происходит не потому, что моя воля вызвала подъем руки. Это происходит потому, что душа и тело находятся в таком согласии друг с другом, что эти два моих действия осуществляются параллельно (психофизический параллелизм).

Человек как субъект

В настоящее время принято говорить об изменении фундаментальной перспективы (сдвиге парадигмы), имевшем место в эпоху Ренессанса[145]145
  См. Т.Кун. Структура научных революций. – М., 1977, а также Гл. 29.


[Закрыть]. Проиллюстрируем эти понятия на нескольких примерах из науки.

До Ренессанса в астрономии господствовало представление, что Земля является центром вселенной, а Солнце, звезды и планеты вращаются вокруг Земли. Это представление было связано с теологическими и философскими воззрениями на Землю, место обитания человека как центра творения. В этом суть геоцентрической картины мира.

Вопреки этой картине все чаще и чаще высказывались утверждения, что в центре находится не Земля, а Солнце. Земля вместе со звездами и планетами вращается вокруг Солнца. В этом суть гелиоцентрической картины мира.

Переход от геоцентрической к гелиоцентрической картине мира был связан с точным описанием формы планетарных орбит (Кеплер). Однако этот переход произошел не потому, что геоцентрическая картина мира была опровергнута новыми наблюдениями. Старая картина мира также могла объяснить новые наблюдения, но только за счет своего все большего и большего усложнения.

Мнения ученых разделились. Не все из них думали, что гелиоцентрическая система является правильной.

Кто из них был прав? Сегодня ответ мог бы быть таким – с позиций кинематики, и те, и другие. Что рассматривать в качестве «выделенной точки» – Землю или Солнце – это вопрос выбора системы отсчета. Кинематически можно объяснить все данные наблюдений в любой системе отсчета[146]146
  Речь здесь идет о логической возможности выбора в рамках кинематической точки зрения. – С.К.


[Закрыть].

Конфликт геоцентрической и гелиоцентрической картин мира иллюстрирует, каким образом две разные теории могут объяснять одни и те же данные. Часто это называют ситуацией множественности теорий в смысле множественности объяснений. С эпистемологической точки зрения интересно, что из этой ситуации следует: если найдено одно объяснение, то не исключена возможность того, что могут быть найдены и другие. Таким образом, существует объективная причина для толерантности в отношении других соперничающих объяснений. На теоретическом уровне всегда могут существовать различные точки зрения, в силу чего идея одного подлинного синтеза всего научного познания – научной картины мира – оказывается проблематичной.

Что же случилось в результате перехода от геоцентрической к гелиоцентрической картине мира? На современном жаргоне говорят, что произошел сдвиг парадигмы, изменение фундаментальных научных взглядов, которое не может быть объяснено просто как опровержение одной из конкурирующих теорий. Сдвиг парадигмы связан и с тем, что группа ученых, придерживающихся новых взглядов, одерживает победу над ученым сообществом, имеющим традиционные воззрения. В таких ситуациях возникают большие проблемы в общении между конкурирующими сторонами, так как разногласия касаются именно фундаментальных представлений.

Современные теоретики науки (например, Томас Кун, Thomas Kuhn, 1922–1996), которые делают упор на фундаментальное значение в истории науки таких сдвигов парадигм, склонны рассматривать их в качестве событий почти иррациональных с точки зрения внутреннего развития науки. Можно попытаться объяснять эти сдвиги социологически, но при этом они остаются почти непостижимыми в плане внутренней логики науки. В дополнение к этому достаточно проблематичными оказываются и разговоры о научном прогрессе. Парадигмы сменяют друг друга. Означает ли это, что наука движется вперед, развивается? Отсутствует какая-либо верховная научная точка зрения, которая давала бы нам право говорить, что новая парадигма лучше старой. Можно лишь утверждать, что они отличаются друг от друга[147]147
  Определенные перспективы в решении этих и подобным проблем дает так называемый структуралистский подход в философии науки и его обобщения. См. W.Stegmuller. Structure and Dynamics of Theories. – Berlin, 1976 (Основные идеи этого подхода см. М.Бургин и В.Кузнецов. Номологические структуры научных теорий. – Киев, 1993 – В.К.).


[Закрыть].

Так, не вдаваясь в детали, можно охарактеризовать в упрощенном виде позицию Куна и его последователей. Для дальнейшего этих замечаний о типе научнотеоретических проблем, возникающих в связи с конфликтом геоцентрической и гелиоцентрической систем мира, будет достаточно.

Переход к гелиоцентрической системе мира означал многое для ренессансного понимания человека. После пребывания в центре конечного мира люди обнаружили себя на одной из малых планет бесконечной вселенной. Вселенная стала менее «домашней». «Вечное молчание этих бесконечный пространств пугает меня» [Паскаль, Мысли, § 206].

В Новое время произошел также переворот в механике, заключавшийся в переходе от аристотелевской к галилеево-ньютоновской механике[148]148
  Используя обозначение галилеево-ньютоновская механика, мы только стремимся указать на новую механическую парадигму, отличающуюся от аристотелевской парадигмы и характеризуемую такими законами, как закон свободного падения (Галилей) и законы движения (Ньютон). Но, конечно, Галилей и Ньютон были представителями разных периодов развития науки. Ньютон, родившийся в год смерти Галилея, развил механику значительно дальше, чем это сделал Галилей. Мы не утверждаем, что они обладали одинаковыми взглядами, например на проблемы научного метода. Напомним читателю, что и внутри аристотелизма существовали различные школы и интерпретации. Поэтому использование таких обозначений, как «аристотелевская» или «галилеево-ньютоновская», требует осторожности.


[Закрыть]. Но в основном это был переход от теории, встретившейся с трудностями в объяснении наблюдаемых фактов, к теории, которая их объясняла.

Аристотель объяснял движение неорганических вещей (камней, повозок, стрел и т. п.) тем, что все вещи стремятся к своему естественному месту. Тяжелые вещи (камни) падают вниз, поскольку их естественное место ближе к поверхности земли. Легкие вещи (дым) поднимаются вверх, поскольку их естественное место расположено выше. В каком-то смысле движения вещей объяснялись их целями, а целью вещи является ее естественное место. Очевидно, что неорганические вещи не обладают каким-либо представлением о цели. Столь же очевидно, что они сами не могут сделать ничего для достижения своей цели. Однако для Аристотеля вселенная иерархизирована, имеет низ и верх, а различные вещи принадлежат разным уровням космоса.

В результате Аристотель не имел каких-либо проблем при объяснении, например, движения падения. Принимаемые им предпосылки уже содержат утверждение, что тяжелые тела падают. Проблемой для аристотелевской физики было не само падение, а его скорость. Аристотель полагал, что тяжелые тела падают быстрее легких. Согласно новой механике, все свободно падающие тела движутся с одинаковой скоростью, если отсутствует сопротивление воздуха. Иногда это различие объясняют тем, что будто бы физики-аристотелианцы пренебрегали наблюдениями. Вот если бы они только посмотрели вокруг себя, то они скорректировали бы свои взглядах! Ситуация оказывается, однако, более сложной. Аристотель использовал иное понятие пространства, чем новая механика. Для него пространство всегда заполнено. Он не признавал идею пустого, свободного от трения пространства. Пространство понималось им как нечто, подобное таким «средним» элементам, как воздух и вода. Поэтому среда, в которой падают тела, всегда оказывает сопротивление. И, действительно, если мы бросим медный шар и гусиное перо в наполненном воздухом пространстве, то, конечно, шар будет падать быстрее.

Ньютоновская механика исходит из совершенно иных предпосылок. Пространство является пустым, то есть не оказывает сопротивления. Тела остаются в состоянии движения с постоянной скоростью в неизменном направлении до тех пор, пока они не сталкиваются друг с другом и не изменяют в результате этого свою скорость и направление движения. Это фундаментальное предположение не согласуется с обыденным опытом и является чисто концептуальной моделью. Речь об эмпирической проверке классической механики может идти только в специальных условиях, например, когда устранено сопротивление воздуха. Таким образом, существует и может плодотворно использоваться связь между абстрактными моделями и систематическими экспериментами.

С аристотелевской точки зрения трудно объяснить, почему стрела продолжает свое движение в почти горизонтальном направлении. Почему стрела сразу не устремляется к ее естественному месту? Так как вертикальное движение стрелы, ее падение, уже заложено в предпосылках аристотелевской физики, то объяснению подлежит именно горизонтальное движение.

В ньютоновской механике горизонтальное движение стрелы не представляет проблемы. Ее базисной предпосылкой является утверждение о том, что тело сохраняет состояние своего равномерного и прямолинейного движения. Но почему стрела падает на землю? В ньютоновской механике должно быть объяснено именно падение. Объяснение состоит в том, что в движение стрелы вмешивается гравитация – тела притягивают друг друга. Требуется также объяснить и изменение скорости стрелы – здесь свою роль играют силы трения.

Не касаясь большей эмпирической обоснованности новой механики по сравнению с аристотелевской, отметим, что эти две теории представляют собой интересный пример ситуации множественности теорий. Одно и то же явление – движение – объясняется разными теориями. Причем с точки зрения любой из этих теорий именно предпосылки другой теории требуют своего объяснения.

В чем заключался сдвиг парадигмы при переходе от аристотелевской к галилеево-ньютоновской механике? Помимо прочего, он состоял в повороте к более систематическому экспериментальному естествознанию, в котором математика так или иначе выступала как часть теорий и наблюдений. Это было и обращение к чисто механической причинности, так как были отброшены все телеологические представления. Последнее обстоятельство имеет важные следствия для понимания как человека, так и природы и ее развития. Конфликт между механическими причинными объяснениями и телеологическими объяснениями сохранил свое значение и в наши дни. В частности, он обнаруживается в дискуссиях о специфике гуманитарных и общественных наук[149]149
  О конфликте «аристотелевской» и «галилеевой» традиций см. G.H.von Wright. Explanation and Understanding. – Ithaca, 1971. См. также о ренессансной астрономии A.Koyre. From the Closed Worlds to the Infinite Universe. – N.Y., 1958 и S. Toulmin and J.Goodfield. The Fabric of the Heavens. – London, 1961.


[Закрыть].

Мы также можем сказать, что смена парадигмы в Новое время привела к тому, что вещи стали объектами, а человек превратился в субъект. Для прояснения смысла сказанного обратимся к оптике.

Раньше оптика рассматривалась как наука о зрении. Это означало, что она изучала и людей как видящих и познающих существ. В Новое время оптика превратилась в науку о световых лучах, их преломлениях и линзах. При этом исключалось упоминание о глазе, который видит. Глаз стал объектом, на который мы смотрим. Глаз, с помощью которого мы видим глаз в качестве объекта, перестал быть частью оптики. Видящий глаз и познающий человек были отнесены к области философской эпистемологии.

В конечном счете объекты науки стали чистыми объектами – объектами, которые обладают количественно измеримыми свойствами и лишены всякой субъективности. Они были отделены не только от познания и мышления, но и от так называемых вторичных чувственных качеств – цвета, запаха, вкуса и т. п. Вторичные качества стали истолковываться как привносимые человеком, субъектом, в его впечатления об объекте.

Это был радикально новый способ видения вещей и человека. Ранее постулировалась иерархия различных и обладающих своими особыми способностями форм бытия. Она включала неорганические тела, животных и растений, а затем и человека. Теперь эта иерархия свелась к простому дуализму. С одной стороны находятся объекты, обладающие количественными свойствами, о которых мы говорим и которые мы объясняем. С другой стороны находится субъект, который с помощью мышления и действия исследует объекты. Объекты принадлежат науке, в то время как субъект обладает двойственным статусом. Мы также можем научно исследовать человека, субъект. Следовательно, человек выступает определенного вида объектом. Одновременно именно человек является в науке познающим. Поэтому существует и некоторый эпистемологический «остаток», связанный с субъектом. Вопрос о том, как онтологически и эпистемологически следует понимать этот «остаток», сразу же превратился в предмет ожесточенных споров. Ответ на него зависел как от понимания связи души и тела, так и от принимаемых теорий познания (рационалистических, эмпирицистских и трансцендентальных).

По-новому даже стала употребляться терминология. Слово «субъект» происходит от словосочетания «sub-jectum»[150]150
  См. M.Heidegger. «Die Zeit des Weltbildes». Holzwege. – Frankfurt am Main, 1957.


[Закрыть], буквально означающего «брошенное вниз» (das Darunter-Geworfene), то есть «лежащее в основе». До Ренессанса человек не был подлинным субъектом в этом смысле. Лежащим в основе (субстанцией) столь же легко могли быть и вещи. Поэтому превращение человека в субъект, а всего многообразия вещей в объекты – то, что противостоит познающему субъекту, – оказалось действительно новым и революционным. В результате человек стал пониматься преимущественно как нечто фундаментальное (как subjectum), а вещи различными способами стали истолковываться как объекты для их познания познающим субъектом (вещи стали мыслиться как объекты).

Развитие философии XVII–XVIII веков, от Декарта и Локка до Канта, демонстрирует превращение эпистемологии, центрированной вокруг человека, в общий фундамент философии. Поэтому философия Нового времени имеет право называться философией субъективности. Так, согласно Декарту, началом является сомнение и уверенность индивида, а согласно Локку, – индивидуальный опыт и рассудочная деятельность. Общим исходным пунктом для них является человек как субъект[151]151
  Здесь, как и вообще в истории философии, принято подчеркивать контраст или указывать на противоположности, например, между Платоном и Аристотелем, между стоиками и эпикурейцами, между рационалистами и эмпирицистами. Но эти контрасты являются таковыми только на фоне некоторой общей проблемы. Поэтому подчеркивание либо контрастов, либо параллелей говорит одинаково много как о комментаторе, так и о том, что он комментирует.


[Закрыть].

Итак, трактовка человека как субъекта, а природы как объекта связана со сдвигом парадигмы в науке. Процесс превращения человека в субъекта и природы (и человека) в объект имел следствием возникновение отношения эксплуатации субъектом объекта. Использование научных причинных объяснений дает субъекту власть над объектом. Эта власть реализуется с помощью научных предсказаний и использования технических средств для достижения поставленный целей.

Человек уже не является в идеале социальным существом, zoon politikon, которое живет в гармонии со своим домашним окружением, oikos, внутри разумного сообщества, полиса и логоса. Человек оказывается субъектом, который с помощью технического знания делает себя властелином универсума объектов.

Поэтому Ренессанс является не столько возрождением, сколько рождением радикально нового, выводящего за рамки традиции. В этом смысле он является поворотным пунктом истории.

Глава 8
Ренессанс и реальная политика[152]152
  Немецкоязычный термин Realpolitik переводится словосочетанием реальная политика – Б.К.
  Он обозначает политику, основывающуюся на материальных («реальных») факторах, отличающихся, в частности, от этических целей. Реальная политика предполагает использование силы, включая манипуляцию, и пренебрежение моральными соображениями. Целью реальной политики является политическая мощь, которую государство проявляет, например, в своей внешнеполитической деятельности. Используемые для достижения этой цели средства оцениваются по их эффективности, а не с точки зрения независимых моральных стандартов.
  Отметим, что здесь, как и в предыдущей главе, авторы выходят за хронологические рамки понимания Ренессанса (XIV–XVI столетия) и рассматривают его также с точки зрения воздействия ренессансных идей на примыкающие к ним периоды. – С.К.


[Закрыть]

Макиавелли – политика как манипуляция

В XVI–XVII веках наблюдалась тенденция к превращению королевской власти в абсолютную монархию. Усиление государственной власти стало возможным благодаря укреплению взаимной поддержки короля и третьего сословия. С большой долей вероятности можно предположить, что король поощрял бюргерские слои и способствовал созданию свободного капитала, а свободный капитал в лице бюргерства поддерживал короля. Однако, как бы там ни было, но с укреплением абсолютизма в XVII в., возникновением раннего капитализма и зарождением бюргерства феодальное общество в конце концов разрушилось. Переход от феодальной экономики к капитализму был не мгновенным, а постепенным. Это был длительный процесс, который не везде проходил одинаковыми темпами. Отметим ряд его важных моментов.

В Средние века исходили, в основном, из существования объективного естественного закона, который устанавливает нормы добра и справедливости для всех, в том числе для королей и императоров. Имелись также ограничения на использование власти. Общество рассматривалось в качестве большого сообщества, которое для удовлетворения человеческих потребностей имело службы, созданные на основе взаимности. Конечно, существовали разные сословия, некоторые были бедными, тогда как другие – богатыми. Но общество в целом рассматривалось как сообщество, основанное на взаимном соглашении. Более того, сувереном считалось именно общество, а не глава государства. Человек в этом обществе являлся моральным и религиозным созданием, а государство имело моральную функцию. Церковь и государство должны были заниматься своими сферами деятельности.

Грубо говоря, мы можем утверждать, что в Новое время одновременно с усилением централизованной власти, люди вновь индивидуализировались (точно так же, как при переходе от городагосударства к империи). Уже не общество, а индивид выступает исходным пунктом (Гоббс). Причем индивид обычно понимается в качестве эгоиста. Для предотвращения «войны всех против всех» необходим сильный правитель, обладающий абсолютной властью. Другими словами, мы имеем противостоящих друг другу отдельных индивидов и абсолютную власть государства. В Новое время индивидуализм часто обосновывался с биологических и материалистических позиций (Гоббс), а абсолютная государственная власть находилась в руках монарха национального государства (а не космополитической империи).

Во время перехода от Средневековья к Новому времени связи между религией, культурой, политикой и экономикой были довольно запутанными. Здесь мы не стремимся дать их полный анализ. Отметим только, что все эти факторы взаимодействовали друг с другом сложным образом. Поэтому, с философской и исторической точек зрения, вряд ли оправданно утверждать, что какой-то один изолированный фактор, например, экономика, однозначно определял остальные.

Рассматриваемый период (с XV по XVII вв.) характеризовался помимо прочего возрождением античной культуры (re-naissance), религиозной Реформацией, возникновением экспериментального естествознания, становлением сильных национальных государств, которые в конечном счете превратились в абсолютные монархии, и быстрым развитием раннего капитализма. Выделяя какой-либо один аспект в этом периоде, мы должны также рассматривать и другие[153]153
  В дополнение к сложности этого периода мы сталкиваемся с методологическими и терминологическими проблемами, например, при его описании с помощью наших понятий. Например, когда мы говорим, что Аристотель полагал, что наилучшее из возможных государств должно в основном базироваться на «среднем классе», то это может породить больше путаницы, чем понимания. Конечно, речь не идет о «среднем классе» в нашем современном смысле. Здесь, как и во многих других случаях, всегда следует иметь в виду, что наши понятия могут исказить обсуждаемые исторические реалии.


[Закрыть].

Никколо Макиавелли (Niccolo Machiavelli) жил в Италии конца XV и начала XVI веков (1469–1527). В противоположность Испании, Франции и Англии Италия была раздроблена на маленькие государства, которые постоянно враждовали друг с другом. Милан, Венеция, Неаполь, Флоренция и Ватикан плели интриги друг против друга и против иностранных государств. В этой игре папа римский выступал как итальянский местный король. Общественная жизнь во многом характеризовалась разнузданным эгоизмом. Целью Макиавелли в этих условиях стало создание стабильного государства.

Макиавелли жил во времена перехода от Средневековья к Новому времени. Его концепция гражданина тесно связана со средневековыми представлениями о принципиальном значении чести и славы. В своих книгах он поступает аналогично современным ему гуманистам (а также античным и средневековым авторам), а именно, он использует исторические примеры для прояснения современной ситуации. В то же время секуляризированный стиль его мышления указывает на его близость интеллектуальной жизни XVII–XVIII веков.

В работах Государь (Il principe) и Рассуждения о первой декаде Тита Ливия (Discorsi sopra la prima decade de Tito Livio) Макиавелли рассматривает причины успехов и поражений в политике, трактуемой как средство удержания власти. В Государе он выступает защитником абсолютной монархии, а в Рассуждениях – республиканской формы правления. Однако обе эти работы выражают одну и ту же реально-политическую точку зрения на формы государственного правления: важны только политические результаты. Целью является приход к власти, а затем ее удержание. Все остальное является лишь средством, включая мораль и религию.

Политическая теория Макиавелли является учением о «механике правления». Внешне она предстает «теорией дипломатической игры» абсолютных властителей. Поэтому она оказалась точно соответствующей политическим баталиям между мелкими итальянскими государствами. В то же время политическая теория Макиавелли содержит черты, типичные для Ренессанса и отличающие ее от политических теорий как античной Греции, так и Средневековья. В ней также имеются черты, которые являются безусловно интересными и вне контекста его времени, например реально – политическое понимание политики.

Макиавелли исходит из предпосылки об эгоистичности человека. Не существует пределов для человеческого стремления к вещам и власти. Но в силу ограниченности ресурсов возникают конфликты. Государство основывается на потребности индивида в защите от агрессии со стороны других. При отсутствии силы, стоящей за законом, возникает анархия. Следовательно, необходим сильный правитель для обеспечения безопасности людей. Не вдаваясь в философский анализ сущности человека, Макиавелли рассматривает эти положения в качестве очевидных. Правитель должен исходить из того, что все люди злы. Он должен быть жестоким и циничным, если хочет сохранить государство и, следовательно, защитить жизнь и собственность людей.

Хотя люди всегда эгоистичны, существуют разные степени испорченности. В своей аргументации Макиавелли использует понятия хорошего и плохого государства, а также хороших и плохих граждан. Он интересуется именно условиями, которые сделали бы возможными хорошее государство и хороших граждан. Государство будет хорошим, если оно поддерживает баланс между различными эгоистическими интересами и, следовательно, является стабильным. В плохом государстве открыто конфликтуют разные эгоистические интересы. Хороший гражданин является патриотичным и воинственным субъектом. Другими словами, хорошее государство стабильно. Целью политики является не хорошая жизнь, как это считалось в античной Греции и Средневековье, а просто удержание власти (и, следовательно, поддержание стабильности).

Макиавелли проводит различие между теми, кто стремится к захвату власти, и теми, кто уже имеет власть. В определенной степени различие между Государем и Рассуждениями, является выражением различия между проблемами создания стабильного государства и проблемами удержания власти. Макиавелли полагал, что древняя Римская республика и современная ему Швейцария являются примерами стабильных государств и относительно неиспорченных обществ. В этих государствах, по его мнению, народ в значительной мере способен управлять собой. Здесь нет необходимости в деспоте. Но в Италии его времени задачей являлось создание государства. Здесь необходим сильный и безжалостный правитель.

Вероятно, Макиавелли наиболее известен как автор теорий о том, как политик может выиграть схватку за власть в испорченном обществе. Рассматриваемый под этим углом зрения интерес Макиавелли к проблемам власти не является аморальным или внеморальным, а оказывается моральным в той мере, в какой его целью есть предотвращение хаоса. Целью является хорошее государство, или более точно, наилучшее из возможных, если исходить из того, что люди есть то, что (согласно Макиавелли) они есть.

Макиавелли думает, что политик, преследующий эту цель, так сказать, создает государство. Создавая законы и вводя их с помощью силы, государь устанавливает политический порядок. Снова мы видим отличие от античной Греции и Средневековья. Для Макиавелли существующие законы и мораль не являются абсолютными и всеобщими, но устанавливаются одним человеком. Такова теория суверенного государя, который создает национальное государство! L'etat, c'est moi. Государство – это я (Людовик XIV, 1638–1715).

Так как закон и мораль создаются государем, то он сам оказывается выше закона и морали. Не существует каких-либо юридических и моральных стандартов, с помощью которых можно было бы оценивать государя и его действия. Подданные могут только демонстрировать полную покорность по отношению к своему государю, так как именно он определяет и вводит право и мораль. Но если один из его подданных захватит власть в свои руки, то именно ему должен будет подчиняться каждый, включая и низложенного государя.

Макиавелли обвиняют в использовании двойного стандарта. Государь требует от народа морали и добродетели, тогда как сам он должен оцениваться только с точки зрения того, ведут ли его действия к успешному захвату власти. В этой связи говорят о различии у Макиавелли общественной и личной морали. Одна мораль – для подданных, а другая – для государя. Но если исходить из предпосылок Макиавелли, то на самом деле нет никакого двойного стандарта. Существует только одна мораль, а именно воля государя. Другой морали нет. Государь хочет создать стабильное государство, захватить власть и удержать ее. Неявно Макиавелли предполагает, что в этом заключается единственная возможность защиты индивидов от взаимной агрессии. Обвинения в двойном стандарте утрачивают всякие основания, если принять в качестве данного, что людям присущ фундаментальный эгоизм и что мораль есть не что иное, как воля государя. Однако эти предпосылки, конечно, в высшей степени спорны. Они далеко расходятся с предпосылками как средневекового философа Фомы Аквинского, так и греческого философа Платона. Но в период Ренессанса, во времена становления абсолютистских государств эти предпосылки могли казаться достаточно реалистическими.

С другой стороны, различие между личной (приватной) моралью и общественной (публичной) моралью могло быть выражением определенного политического реализма. Желающий понять, каким образом действительно делается политика, должен осознавать, что в политике часто применяются иные категории, чем в приватной жизни. (Речь идет о двух различных «языковых играх»). То, что в приватной жизни называется «убийством», в политике называется «нанести большой урон неприятелю». Политика имеет свои собственные категории, свою собственную мораль, свои государственные соображения (raison d'etat)!(Другими словами, говорить об убийстве во время войны так же неестественно, как говорить об объявлении шаха и мата при игре в карты. Это просто смешение двух разных «игр»!). Можно критиковать эту точку зрения, но Макиавелли в основном прав, когда он подчеркивает, что в значительной степени дела обстоят именно таким образом.

Рассматривая учение Макиавелли, мы используем слова «мораль» и «добродетель» двойственным образом. Покоренный народ обладал своими моральными установками и представлениями до попытки государя реорганизовать общество. Но, согласно Макиавелли, такая мораль не имеет нормативного значения, например, для государя. Однако государь должен рассматривать существующую мораль как один из факторов в его расчетах. Не имеет нормативного значения для государя и мораль, которую он в итоге навязывает народу. Она мыслится как средство политической стратегии. Но собственная политика государя, в конечном счете, обладает определенным моральным и нормативным ядром, заключающимся в обеспечении стабильности общества.

Можно сказать, что Макиавелли подчиняет мораль политике. А именно, он рассматривает мораль (как существующую, так и устанавливаемую государем для народа) с точки зрения стратегии государя, целью которой является обеспечение стабильности государства. Приватная мораль, или мораль подданных, таким образом, подчиняется публичной морали, или морали, исходящей из тождественности основной цели государя и основной цели государства. (Выражения «публичная мораль» и «приватная мораль» являются не совсем удачными. Мораль, которая действительно существует для подданных, – приватная мораль – является, конечно, «публичной» в том смысле, что только она доступна для народа. Напротив, цели и замыслы государя – публичная мораль – могут оставаться более или менее скрытыми от народа. Возможно, лучшими терминами были бы мораль подданных (политически пассивная мораль) и политика (политически активная мораль).