Текст книги "Проклятие Индигирки"

Уже затемно Любимцев с Перелыгиным вышли из больницы, распрощались и направились в разные стороны. У дома Перелыгин вспомнил про кооперативы, он оглянулся – фигура Любимцева, освещенная фонарями, маячила в отдалении. «Ладно, – решил Перелыгин, – не возвращаться же».

Глава пятнадцатая

Пунктир времени

✓ В эфир вышла телепрограмма «Взгляд».

✓ В Ленинградском университете прошла конференция «Сибирь: ее сегодня и завтра в русской литературе».

✓ В местах заключения введен 8-часовой рабочий день, впервые осужденные отбывают наказание на территории своей республики.

✓ В Москве прошла демонстрация отказников, не желающих служить в армии.

✓ Союзно-республиканское Министерство нефтеперерабатывающей и нефтехимической промышленности СССР преобразовано в общесоюзное Министерство нефтеперерабатывающей и нефтехимической промышленности СССР.

✓ В Ереване прошла демонстрация в связи с земельным конфликтом в селе Чардахлу Нагорного Карабаха. При разгоне изорваны портреты Горбачева.

✓ Опубликовано изложение принятого Советом Министров СССР постановления о комплексной реконструкции и застройке в период до 2000 года исторически сложившегося центра Москвы.

✓ В Чебоксарах открыт филиал межотраслевого научно-технического комплекса «Микрохирургия глаза».

✓ Подписано соглашение между СССР и ГДР о сотрудничестве и строительстве на территории СССР Криворожского горно-обогатительного комбината окисленных руд.

Быстро убывало лето. Август ударил первыми заморозками, разбрызгав по сопкам красно-желтые цвета. Солнце просвечивало речки и озера до дна, далекие хребты сияли белыми вершинами. Мир казался прозрачным и чистым, порождая тихую грусть о быстротечности времени.

Охотники ждали начала сезона, с тревогой следя за погодой – в конце августа обычно заряжали дожди. Если они перейдут в снег, то прощай охота на зайца по чернотропу.

С особым вниманием наблюдает за погодой охотинспектор Семен Рожков. Ему нужно безукоризненно точно выбрать место, обдумать маршрут, проверить снасти, договориться с транспортом и доложить Любимцеву о полной готовности. Многие годы Семен – верный и преданный ему человек. Если бы не Любимцев, он, скучая, принимал бы охотничьи взносы, штамповал разрешения и лицензии, объявлял сроки, зная, что каждый второй в округе человек с ружьем, а согласно бумагам, писанным в Москве, так и просто каждый – браконьер. Но сам Семен Рожков так не считал.

Испокон веку тайга кормила его народ. Каждый брал, сколько ему надо, и так продолжалось всегда. Тайга установила порядок: когда и кого можно у нее взять и, главное, думал Семен, этот порядок исполнять, тогда все будет, как заведено природой. Это вокруг больших городов опустели леса и реки, люди забросили настоящую охоту, превратив ее в дурную забаву: бить прикормленного зверя в заповедниках, а мясо скармливать собакам. Это нехорошо, неправильно, очень нехорошо! Нельзя убивать зверя ради забавы. Это знал прадед Семена, знал дед, этому учил его отец. В окруженных безжизненными лесами городах, среди угрюмого бетона и камня писались бумаги, прилетавшие в тайгу к Семену Рожкову. Он же слушал стариков-охотников, которые знали тайгу лучше собственного сердца и предупреждали: «Пора, однако, Семен зайца бить, опоздаешь – болеть будет, очень много развелось». Семен читал бумаги, предписывающие перенести начало охоты на более поздний срок, и знал, что к тому времени ляжет снег и ищи-свищи косого. К весне зайцы так расплодятся, что от голода начнут поедать кору лиственниц, а это для них чистая гибель.

Семен вяло брал бумаги и шел к Любимцеву слушать, что скажет власть. Любимцев, как и Рожков, знает, что нетерпение людей все одно возьмет верх над прилетевшей из другой жизни инструкцией – хоть всю тайгу оцепи.

Осенняя охота на зайца в золотой, остывающей перед зимним уныньем тайге – последнее всеобщее бурление, вскрик древних инстинктов добытчика, вспышка радостного азарта промысла и жажда простого мужского сидения у костра за свежей шурпой под стакан прохладной водки и воспоминания о лете.

В свободное время Семен с пристрастием читает Салтыкова-Щедрина, поэтому, подавая Любимцеву бумагу, отводя хитрые роскосые глаза, словно стесняясь, спрашивает: «Будем годить?» Некоторое время Любимцев с интересом смотрит в окно кабинета на улицу, на темно-зеленое здание быткомбината, будто видит его впервые, и раскатистым голосом, вспоминая о чем-то и удивляясь чему-то, отвечает: «А я слышал, неделю как палят. Опять опоздал оповестить?» «Как так опоздал? – возмущается Семен. – Сам в газету объявление относил». «Ну, поздно роптать и жаловаться, – машет рукой Любимцев. – Наверно, опять мелко напечатали. – Ухмыляясь и покручивая кончики усов, смотрит на Семена. – Не пора ли и нам…»

Семен спускается со второго этажа, улыбаясь душой и круглым лицом. За это он и предан Любимцеву. За то, что за бумажками, придуманными мешать человеку, видит настоящую жизнь, не дает бумаге заслонить главное, а сейчас главное там, в тайге, это Семен чувствует, как чувствовали его деды и прадеды.

А пока не началась охота и стояли погожие дни, Городок дружно высыпал по грибы, по ягоды. Главный гриб – масленок – мало напоминал подмосковный: был сухим, крепким, больше походил на боровик. Он рос в таких количествах, будто кто-то сеял его на полянах, и подбирать шляпки можно было по размеру.

Грибы солили, мариновали, сушили, а еще слегка обжаривали, укладывали в банки, заливали жиром. Так они могли стоять до следующего лета, а в сочетании с олениной, тушенной в брусничном соусе, и жаренной с луком картошкой вкусней еды не сыскать.

После обеда Перелыгин просматривал свежие газеты. Они на все лады шумели о перестройке, ускорении, гласности, научно-техническом прогрессе, демократизации, консенсусе и прочих модных терминах, стремительно вошедших в лексикон. Газеты приносили пачками – в Городке считалось неприличным выписывать мало периодики. Очень страдали почтальоны – в дни рассылки журналов их «толстой сумки на ремне» едва хватало на подъезд.

Была пятница. Около шести подойдут Колков с Рощиным – ехать по грибы. Рощин обещал место, где рос лучший для засолки, но довольно редкий черный груздь.

В дверь позвонили. Перелыгин мельком взглянул на часы – еще слишком рано. На пороге переминался экскаваторщик с «Нальчана» Геннадий Петелин.

– Вот это гость! – удивился Перелыгин.

До сих пор они встречались только на прииске. Перелыгин подолгу наблюдал, как экскаватор величиной с двухэтажный дом, точными движениями, будто повариха отмеряет в миски кашу половником, грузит карьерные самосвалы. Залезал в кабину и следил за выверенными, хоть по секундам засекай, движениями рук экскаваторщика.

– Я по делу, – пробормотал Петелин, неловко остановившись в коридоре.

– Давай сразу на кухню, чайку попьем. – Перелыгин двинулся вперед. – Могу и кофейку изобразить.

– Чаю-то лучше. – Оглядевшись, Петелин уселся возле стола.

Лет десять назад, окончив курсы экскаваторщиков в учебном комбинате, Петелин пришел на карьер «Первомайский». Вместо напутствия машинист экскаватора Глотов спросил:

– Анекдот про японскую лесопилку слыхал?

Петелин помотал головой.

– Слушай! Получили русские мужики японскую лесопилку, – назидательно, будто читая инструкцию, начал Глотов. – Глядят и удивляются, как она лихо пилит. Один говорит: «А потолще бревно, к примеру, эта штуковина возьмет?» Сунули. Лесопилка вжикнула и распилила. «Ишь ты!» – сказали русские мужики и сунули еще толще. Лесопилка опять вжикнула и распилила. «Да!» – почесали затылки мужики. «Ща!» – крикнул третий и сунул лом. Лесопилка крякнула и сломалась. «Ага!» – сказали мужики. – Глотов внимательно посмотрел на Петелина. – Дошло?

Зимой ударили морозы под шестьдесят. Экскаваторы остановили. Машинист ушел в контору, а Петелин остался приглядывать за техникой. Полигон, исковерканный взрывами, укутала молочная дымка, скрывавшая и соседние машины. Томясь в разогретой кабине, Петелин размышлял о несовершенстве мира, о выдуманных правилах, мешающих жить. Вот, чего стоим? В пятьдесят работали, и нормально. Подумаешь, разница. Конструкторы всегда страхуются. Он выбрал негабарит и плавно подвел под него ковш. Почувствовал напряжение машины: мерзлая глыба, визгливо скрежеща, втиснулась в стальной короб, тот пополз вверх, но раздался противный хруст, и ковш осел на землю. Не помня себя Петелин выскочил из кабины: лопнула стрела, сталь переломилась, как сухое печенье.

Глотов долгим молчанием нагонял страх, потом прорычал:

– Раньше тебя живьем зарыли бы! – Он схватил Петелина за воротник куртки. – Опыт нажить можно, даже ума набраться, но вы, испытатели хреновы, слов не понимаете. Не слышите, когда вам «нет» говорят. А на «нельзя» порядок держится. Если ты, полудурок, этого не понимаешь, вали с карьера. – Он крепко держал помощника, и в глазах его, метавшихся по лицу Петелина, сквозила дилемма: врезать или, черт с ним, пусть катится?

Петелин отхлебнул из чашки, неуклюже держа ее темными, не отмывающимися от технической грязи грубыми пальцами с потрескавшейся на сгибах кожей, и отодвинул в сторону.

– Тут какое дело… – Он улыбнулся. – Хитрое такое дельце. – Достал из нагрудного кармана куртки листок бумаги. – Может, оно и ерунда, но вот какая штука… – Он все прицеливался, прилаживался, как бы заранее не испортить то важное, о чем собирался сказать.

Перелыгин ждал. Умение слушать – необходимое свойство профессии. Главное – создать у собеседника уверенность, что обычная жизнь, хорошо ему понятная, для тебя – полная загадка.

– Вот какая штука получается… – нервно повторил Петелин. – Можно миллион кубов в этом году налопатить. – И он посмотрел выжидающе.

– Красивая цифра. – Перелыгин неопределенно повертел рукой, сразу сообразив, что такой выработки здесь не добивался никто. – В наших краях… – Перелыгин накинул на лицо маску равнодушия. – Кажется, миллион еще никому не удавалось отгрузить. Только чем я могу помочь? Сделаешь – прославлю, а пока рано трубить.

– Сам не сумею, – подался вперед Петелин, – не дадут. Думаешь, так просто: захотел, сказал, сделал? Я подкрался на задних лапках, заикнулся, мне бац – плановый ремонт на ноябрь, а его и в помине не было, машина-то новая. Ну, туда-сюда, а мне: сиди и не рыпайся, рекордист недоделанный.

– Им-то чем плохо? – Перелыгин приподнял градус разговора.

Петелин недоверчиво посмотрел, но достал из кармана другой листок.

– Вот, – сказал он, – годовые задания по всем экскаваторам: где шестьсот, где восемьсот тысяч. Больше – ни-ни. А можно!

– Одни машины старые, другие новые, – возразил Перелыгин, – условия разные. Ты лучше меня знаешь.

– Знаю! Я посчитал. – Петелин ткнул в бумажку пальцем. – А мне: без тебя хлопот полон рот.

– Хочешь в истории след оставить? – Перелыгин налил еще чаю.

Петелин растерянно сглотнул, будто слово, готовое выскочить, застряло внутри, с тоской посмотрел на Перелыгина – видно, зря ехал и весь этот разговор тоже зря.

Двинув крепким кадыком, он отхлебнул из чашки.

– Гребешь, значит, землицу, и ладно. – Петелин по-детски почесал затылок. – А тут – хрясть, возникло. Свербит. Так крутишь, этак, чуешь – получится. – Он рассмеялся натянутым смехом. – Ругаю себя, а хочу этот чертов миллион отгрузить. Видал дурака?

Оставшись один, Перелыгин задумался. Петелин, конечно, хитрец, но не представляет даже, какие шишки посыплются из Комбината. Там не захотят выкладывать подчистую заначки, а петелинская затея как раз и означала – подчистую. К заезжему журналисту какие вопросы: конфетка в перестроечной обертке, сплошное ускорение! Но одно дело, когда ты смотался в командировку, написал – и нет тебя. Совсем иное, когда ты здесь живешь, а люди благодаря тебе получают большую головную боль.

Перелыгин сел в свой «Москвич» и поехал к заместителю директора Комбината Потапикову, по прозвищу Юкагир. Потапиков в самом деле был юкагиром, представителем очень редкой и древней национальности.

Его предки, похоже, одни из первых освоили междуречье Яны и Индигирки. Они многое могли рассказать: и о столкновениях с эвенами, и о страшных эпидемиях оспы, буквально выкашивающих людей, и о великой северной экспедиции Дмитрия Лаптева, которой помогали, поставляя собак, нарты, еду. Этот воинственный, сильный кочевой народ немало повидал, хотя и сторонился чужих.

Бывало, на охоте Потапиков в шутку предупреждал, чтобы случайно не подстрелили предпоследнего юкагира. Перелыгин спросил: «Почему предпоследнего?» «Грустно быть последним», – серьезно ответил Потапиков. Шутить как-то сразу расхотелось, ведь юкагиров на земле действительно оставалось всего ничего – меньше двух тысяч человек.

Потапиков слушал Перелыгина, слегка наклонив безукоризненно причесанную черноволосую голову, насмешливо поглядывая чуть раскосыми черными глазами.

– Баламут твой Петелин, – сказал он. – Славы захотел, а мы делай из него героя. Все считать научились. Сегодня один миллионером заделается, завтра другие туда же, а потом всем скопом лапу сосать?

– Не пойму… – притворно вздохнул Перелыгин. – Он тебе лишние кубометры отгрузит, его пример других подстегнет, они тоже больше песков вскроют, – в чем глупость, объясни.

– Ай, хитрец! – рассмеялся Потапиков. – Все ведь понимаешь! – Его забавлял разговор, он знал, куда клонит Перелыгин, и с юкагирским терпением охотника и любопытством ожидал, что будет дальше. – Хочешь, я тебе без всяких расчетов из любого сделаю миллионщика? – спросил он.

– Но боишься, что новую технику не дадут?

– Боюсь, – легко согласился Потапиков. – Без нее мы круглый ноль. Как другу объясняю. Миллион отгрузить – не вопрос, но мы с каждого грамма золота убытки несем, нам лишнего не надо. Это понятно?

– Тоже мне – секрет, – отмахнулся Перелыгин. – Подумай: если человеку скучно просто землю ковырять и он интерес в работе ищет, это плохо?

– Голову морочит твой новатор! Ему самосвалы дополнительно подай, бульдозеры на рыхление поставь, а он будет в кузов кидать. Видал героя! Поднимет государство цену за грамм, даст задание – я сам всех кидать заставлю, но так – извини. Тебе героев-романтиков подавай, а мне – экономику! Такие у нас разные задачи. Когда золото из каждого ручья пёрло, все решалось через «навались»! Теперь – обыкновенное производство, все подсчитано и рассчитано. Делай что положено, получай зарплату, премию и не чирикай.

– Природу не просчитаешь, – хмыкнул Перелыгин.

– Поэтому миллионы «для галочки» не нужны, ты дай их в нужное время в нужном месте, и я сам твоему Петелину чай заваривать прибегу.

– Скажи, там… – Перелыгин ткнул пальцем вверх. – Не понимают, что, добавив к цене за грамм рубль или два – символическую на самом деле сумму, к реальной цене на золото отношения не имеющую, – с вас снимут хомут убыточности и получат дополнительный металл? Вместо этого болтают об ускорении, выбирают директоров и бригадиров, а добычу душат. – Перелыгин достал пачку «Мольборо», протянул Потапикову. – Растолкуй, что происходит. Не понимаю!

– Побереги здоровье предпоследнего юкагира, – отказался Потапиков. – И не преувеличивай мудрость наших небожителей. – В черноте его глаз блуждала неуверенность, вызванная напором Перелыгина, которому он не хотел отвечать дежурными доводами.

Он пожал плечами и тоном раздраженного непонимания сказал:

– Вот и я не знаю! Представь: машина с перевала катится, а тормоза почти не держат и коробку вот-вот вышибет.

На улице Перелыгин обогнул серое здание Комбината и побрел ко второму секретарю райкома Колкову.

Раньше Леонид Колков трудился горным мастером на карьере «Первомайский», потом там же – главным инженером. Тогда и познакомился с Перелыгиным. Они легко нашли общий язык. Леонид привлек Перелыгина зашкаливающим градусом критичности. Сразу вывалил кучу недостатков и принялся рассуждать, что с ними делать. Перелыгин, грешным делом, даже заподозрил Колкова в тайном интересе использовать его в своих целях.

Горняки обычно держали рот на замке, особо с малознакомыми людьми. Всюду припрятывались заначки. Планы писались с запасом. Все играли в увлекательную игру: к середине промывочного сезона брали встречные обязательства, потом Комбинат спускал приискам допзадания, потом свое допзадание спускало объединение, и наконец – министерство. Допзадания означали повышенную оплату, в итоге все оставались с наваром: государство – с золотом, люди – с премиальными. Спроси у «золотаря» про мечту, и он, не задумываясь, попросит поработать годик без промывки, впрок.

Такова была горняцкая правда, выстраданная поколениями. И в самые строгие времена «Дальстроя» запасливый начальник, рискуя жизнью, хранил заветный ручеек, который спасал его, когда вдруг требовалось еще золота. А требовалось всегда. Горняцкая память крепко хранила простую житейскую мудрость: запас карман не тянет.

Перелыгин слушал главного инженера, недоумевая, зачем тот толкает его на Комбинат, какие у этого небольшого шустрого мужичка резоны посвящать чужого в приисковые секреты?

Только потом он понял, что Колкову очень хотелось перебраться в Городок, но на его пути в управление Комбината неодолимой стеной стоял сам Софрон Пилипчук, авторитетный и влиятельный главный инженер ГОКа, с которым у Колкова катастрофически не сложились отношения, и он, как умелый охотник заходит на зверя с подветренной стороны, решил зайти со стороны райкома, забраться там повыше и прижать хвост Пилипчуку.

Когда на пороге появился Перелыгин, Колкову что-то оживленно рассказывал секретарь исполкома Маскитов.

– Ничего про привидения не знаешь? – вместо приветствия спросил Колков. – Объявились. Слушай! А ты не томи, – поторопил он Маскитова.

– Ну, вот… – Маскитов продолжил прерванный разговор. – У жены-то его ночное дежурство в больнице, так эта дура возьми с его телефона и позвони, а на коммутаторе женина подружка. Бряк ей в больничку. Та через пять минут дома. Изнутри – ключ. Звонит! Тихо. Наконец Сергеич спрашивает: «Кто?» «Я, – отвечает, – твоя жена! Соскучилась до невозможности».

– Ты о ком? – недовольно перебил Перелыгин.

– Наш Сергеевич отличился! – зло усмехнулся Колков. – Прокололся, бедолага.

– Самое главное дальше. – Маскитов выпучил глаза, развел руки, как охотник на привале. – Стоит, значит, жена перед дверью, вдруг дверь настежь, а из квартиры баба, замотанная в белую простыню с дыркой для глаз, и мимо вниз по лестнице, – шасть! Сообразить надо было впопыхах-то! – закончил он восхищенно.

Все трое помолчали, представив ситуацию, и расхохотались.

– Тише вы, кони, – шикнул Колков.

– Разгонять пора «телефонку», – покачал головой Перелыгин. – Рассадник драм и сплетен.

– Скоро АТС пустят. – Колков посмотрел на Маскитова. – Ну и кто у нас привидение?

– Раиса, – понизил голос Маскитов, упершись животом в край стола. – Смилякова.

– Красивая женщина, – значительно согласился Колков.

– Не стоило тебе это рассказывать, – с неприязнью поморщился Перелыгин, припомнив, что Маскитов сам когда-то был не прочь приударить за Раисой.

Его покоробило, что Маскитов сплетничал, открыв имя женщины, которая ему нравилась.

«Мы становимся хуже, – подумал Перелыгин. – В замкнутом пространстве Городка это особенно заметно».

Сейчас он ненавидел своего приятеля-гуманитария, родственную душу – Маскитов закончил филологический. Глядя ему в глаза, сказал с едкой улыбкой:

– Ошибочка. Вчера я с Раисой в ресторане до закрытия просидел, сам ее в номер отвел.

– Не сошлось у тебя что-то, Виктор Викторович, – потерял интерес к теме Колков. – Может, и к лучшему. А ты, – переключился он на Перелыгина, – Раису-то в номер, часом, не через дорогу провожал?

Перелыгин промолчал. Маскитов уперся в него растерянным взглядом. Он не мог не верить и знал, что верить нельзя. Сам видел вчера вечером Раису, выбрасывающую белый сверток на помойку. Он еще в своем уме.

– Не расстраивайся, – весело хлопнул его по плечу Перелыгин. – Говоришь, баба в простыню завернулась, умная, значит, баба.

Оставшись с Колковым, Перелыгин рассказал про Петелина.

– Надавил бы ты на прииск, боюсь, ГОК замочалит.

– Не позволю! – Колков нахмурил брови. – Помалкивай пока, пусть грузит, я с кем надо поговорю, поближе к рекорду «выстрелишь», а мы поддержим, никуда не денутся.

– Хорошо, – кивнул Перелыгин.

– Мы за грибами едем? – Колков взглянул на часы.

– А то! Только переоденусь. – Перелыгин встал. – Сиди дома, я Рощина прихвачу – и за тобой.

Они выехали на трассу. Слева потянулись пойменные луга Неры, справа сопки, прорезанные узкими долинами. Вскоре показались строения подсобного совхоза, которым командовал Тихон Матвеевич Долгинин, бывший директор Сентачана. Приключилась с ним там глупая история. Разбираться приезжала большая комиссия. Долгинина сняли и приставили к производству питания. От Перелыгина ждали разгромной статьи, но о Долгинине он писать не стал.

Будто прочитав его мысли, Рощин спросил:

– С Матвеичем часто видишься? – И, не ожидая ответа, продолжил: – Жалко мужика, но сам виноват.

– Встречаемся, – глядя на дорогу, отвлеченно сказал Перелыгин. Ему не хотелось вспоминать ту историю.

Тогда на руднике пошептались и ахнули на Долгинина жалобу в Москву. Для устрашения и основательности акции заволынила бригада на отбойке руды, а перед самым приездом комиссии подожгли клуб, который строили всем рудником – краска еще не высохла.

На собрание в столовую набилось человек двести. Одни кричали: «Гнать кляузников!» Другие нападали: «Заработки падают! Директор со склада телевизор забрал!»

Парторг Петелькин, напрягаясь до свекольного цвета, хрипел:

«О чем вы, люди! Всем нам стыд и несмываемый позор! Как еще вчера своим рудником гордились, а сегодня грыземся точно звери! Кто говорит, что все у нас хорошо? Не на курорте пузо жарим. – Он почти осип, но чем тише говорил, тем слабее становился шум. – Вчера горел наш клуб! – Голос его дрогнул. – Сами строили – собраться, кино посмотреть, детям в кружках позаниматься, артистам выступить. – Он закашлялся, обвел зал глазами. – Пожар! А никого не дозовешься! Шапку перед каждым ломай! Еще и денег требовали! Кто мы после этого?»

Перелыгин протолкался к выходу. Конец марта выдался ядреным, звезды блестели в холодном черном небе, облепив ярко-лимонную, плоскую луну. Поодаль от столовой мрачно темнело пепелище. Обугленные головешки отливали в лунном свете, будто неподвижная стая воронов на черной пролысине среди белых домиков, пускавших в небо дымки. Кутаясь в полушубок, Перелыгин всматривался в очертания сопки. Когда-то здесь Матвей Деляров набрел на свой счастливый ручей. Как замечательно все начиналось…

После собрания пошли к Долгинину. В его двухэтажном доме было просторно, тепло и уютно. Со стен вдоль лестницы смотрели остекленевшими глазами охотничьи трофеи хозяина. На полу в широком холле медвежья шкура вытянула к входящим лапы с огромными черными когтями.

Долгинин в спортивном костюме шаркал по полу тапочками, выглядел расстроенным, усталым и сразу постаревшим. Жена улетела в отпуск, и он сетовал Перелыгину, что придется кормиться тушенкой. Мясо мороженое, хоть бензопилой режь.

– А ножевка найдется? – Перелыгин потрогал рукой массивный кусок свинины.

Спустя несколько минут он дубасил колотушкой тонкие мясные пластины; сложил в миску, пересыпал солью и перцем, полил разведенным лимонным порошком, поставил на горячую батарею, а сам принялся за почищенный Лавренюком и Долгининым лук. Когда на раскаленной сковородке зашкворчали куски мяса, защекотало нос жареным лучком, Долгинин, кивнув на подпоясанного полотенцем Егора, шепнул Лавренюку: «Повезет какой-нибудь дуре!».

Пришли Рощин с Петелькиным.

– Спасибо, что не бросили старика в такой день. – Долгинин обвел всех колючими синими газами. – Я, друзья мои, вот о чем думаю… – Долгинин тяжело вздохнул. – Завали я план – снимайте! – Лицо его стало злым. – Сколько у меня причин его не выполнить, знаете? Кому надо, это понимает, а я понимаю, что они понимают, и готов, как пионер, когда моя очередь, по шапке получить. Но тут – донос! Сигнальчик! Скольким это судьбинушку поломало? Перетряхни исподнее – всегда найдется неопрятное. Тебе его в морду! И ты бессилен. Вот она, суть человеческая.

Перелыгин вдруг подумал, что ничего толком не знает ни о Долгинине, ни о большинстве окружавших его людей. А сам-то он кто? Наблюдатель, примеряющий к другим собственную правду?

«Но у Долгинина – своя правда, – размышлял Перелыгин. – Он не на молодом порыве сюда приехал, построил Сентачан, и никогда не рассказывал, почему ему понадобилось менять состоявшуюся жизнь. Значит, были веские причины, но он только отшучивался. Однако какой «своей правдой», – спрашивал себя Перелыгин, – можно объяснить украденный со склада телевизор? Жадность это или что-то другое? Говорил, краснея от волнения, что не найти на руднике человека, которому он не помог тесом и пленкой на теплицу, углем или дровами, половой доской или сантехникой, ни с кого не беря денег, а его теперь ловят на ерунде. Он взял телевизор по праву хозяина, привыкшего распоряжаться всем. Странно, – думал Перелыгин, – все вокруг, стыдливо прикрывая правду, говорили «взял», а это – двуличие и обман, любое воровство везде и всегда называется одинаково. Мы же не восхищаемся двуличием и обманом, не считаем, что на своекорыстии и несправедливости устроен и держится мир. Или только делаем вид, будто не верим, только убеждаем себя, что это не так, что мы другие. Но откуда же нам другим взяться?»

Утром Перелыгин с Рощиным уехали. Поздний март брал свое: утреннее небо сияло невероятной голубизной, которая, опускаясь на тайгу, просвечивала ее, даже деревья, казалось, голубели.

Рощин достал из одного кармана початую бутылку водки, из другого – сало, зажатое кусками хлеба. Николай остановил машину.

– Ты еще кому говорил, что писать не собираешься? – Рощин достал сигарету.

– А что я могу изменить? – Перелыгин стащил с шеи шарф – в машине стало тепло. – Опозорю человека вместе с женой. Ему и так хватит.

– Считаешь ерундой?

– Да уж не великим преступлением, скажу тебе.

– Либерал, – с ударением констатировал Рощин. – А как же честность, принципиальность журналиста, совесть?

– Честность и означает – не идти против совести. – Перелыгин откусил от бутерброда с кусочком пахнущего чесноком сала. – Человеческие слабости заслуживают снисхождения. – Он прожевал. – А по-твоему, как надо: прислушиваться к разуму или носиться по краю пропасти?

– Э-э, нет. – Рощин выбросил окурок и захлопнул дверцу. – Разумы разные попадаются. К одному прислушаться – не грех, а другой в самый раз послать подальше. – Довольный какой-то догадкой, он повернулся к Перелыгину: – Если б он у тебя дубленку спер, ты бы своей снисходительностью упивался?

– Я Долгинина не оправдываю, – покачал головой Перелыгин. – Я против стирания его в порошок. Он не безумец, не сумасброд, от его правды тоже не отмахнешься. Людям помогал? Помогал. Что ж они его за руку не хватали, когда он с них за уголь и доски денег не брал?

– Понял, – издевательски хмыкнул Рощин. – Мир надо принимать таким, каков есть. – Он откусил от бутерброда и принялся смачно жевать.

– Не принимай. – Перелыгин видел, что Рощин задирается, ему хочется поспорить. – Не будешь принимать его сегодняшний, ничего не сможешь изменить в нем завтра.

– Ха-ха-ха, – давясь полным ртом, затрясся Рощин. – Собираешься изменить? Я сколько угодно могу понимать его, но это вовсе не означает, что действительно принимаю, – выдавил он и закашлялся.

– В таком случае тебе остается его возненавидеть, – подтрунивая над Рощиным, гнул свое Перелыгин. – Сам посуди: отношение к нравственности у нас с государством не совпадает, процветает двойная мораль, мы виртуозно играем по правилам совпадения и несовпадения. Ты спроси: надо стену головой пробивать? С обеих сторон получишь два противоположных ответа. – Перелыгин помолчал. – Знаешь… – Он уперся взглядом в тусклое пространство кабины, – если я и не могу ничего изменить, то на капельку уменьшить количество зла могу, поэтому долбать Долгинина не буду. Напиши я, он поймет, но мне не все равно, что подумают люди, увидев нас за одним столом.

«Москвич» плавно ехал по трассе. На этом отрезке дорожники постарались – укатали полотно до блеска, пропитав отработанными маслами, пыли не было, и Перелыгин пониже опустил стекло.

– Много лет прошло… – Рощин заглянул в зеркальце у лобового стекла, встретившись с глазами Перелыгина. Позади все было чисто, но укатанный участок трассы кончался и далеко впереди, пыля, гнала на автобазу порожняя «Татра». – Скажи, почему ты решил не писать тогда? Только не надо про уменьшение зла. Тот разговор я не забыл. – Что-то не давало покоя Рощину.

Перелыгин положил затылок на «подголовник» сиденья, следя за неровностями дороги, чуть сбросил скорость.

– Я его спросил тогда: будет он бороться, доказывать? Он ответил, мол, пусть все идет как идет, раз попал под раздачу. Знал, что с рудника попрут, но уезжать не хотел и старался сохранить работу.

– А ты решил сор из избы не выносить, – не освободившись от какой-то навязчивой мысли, констатировал Рощин.

– Можно и так сказать, – согласился Перелыгин.

– Правильно, что фейерверки не запустил, – заметил Колков. – Иначе – не видать Матвеечу совхоза. Егор… – Колков повернулся к Перелыгину. – Он свежанинку тебе сам доставляет? Я бы только сам привозил. Да обгони ты ее, – нетерпеливо буркнул он без перехода. – Пылит – окна не открыть.

Перелыгин наддал ходу, и «Москвич» проскочил мимо оранжевого гиганта. Они отъехали от Городка уже километров тридцать. Долина здесь ширилась, к Нере вдоль частых ручьев уходили дорожки, проторенные любителями отдохнуть на природе. В живописнейших местах, в прозрачных ручьях водился хариус, вокруг было полно грибов и ягод, а в сопках встречались и кабарга, и снежный баран, и даже лось.

– Да-а… – протяжно вздохнул Колков. Он опустил стекло, подставив ладонь упругому прохладному потоку. – Скоро всей этой красоте конец.

– Тайгу перестраивать начинаем? Не слышал программных указаний – выкладывай! – потребовал Перелыгин, припоминая, что неподалеку работала геологическая партия. Работала давно, но Рощин и многие геологи не верили в перспективы этой территории. Есть места поинтереснее.

– Геологи запасы передали. – Рощин наклонился сзади к Перелыгину. – Прииск здесь поставят. Когда – не знаю.

– Уже, – сказал Колков. – Насчет «тайгу перестраивать» – в точку. Такой проект через Совмин протолкнули – закачаешься. – В голосе его звучала плохо скрываемая ирония. – Техника новая, панельные дома, короче – быль перестройки, но за большие деньги.

– А у тебя… – Перелыгин почувствовал вползающую тоску, представив эту красоту, превращенную в лунный ландшафт. – У тебя другое мнение?