Текст книги "Проклятие Индигирки"

– А чего Тимоха? Самим, что ли, в хомут лезть? Им не надо, а мы – давай. На Север не сачковать едут. На хрен тут сопли морозить без толку?

– Это ты в точку, Тимоха. Север – надежда страны. – Боцман шумно почесал нос – запахи в кабине щипали ноздри, не было мочи терпеть. – Надо везде, как у нас, сделать: пришел работать – подпиши договор на год, на три. Сачкуешь – за борт!

Уже прошли первый круг – все помощники по разу побывали в хлебосольной кабине. Разомлев, забросив карты, они делились впечатлениями от новогоднего гулянья, прикидывая, скоро ли опять позовут на бригадную скатерть-самобранку.

– Эх, – зевая, смачно потянулся Боцман, – закатиться бы сейчас к морю Черному, да с хорошенькой пеструшкой, да ощипать ее до последнего перышка!

– Околеет голышом-то, – тыкнул Петелин.

– Тимох, а ты когда с машины нырял, часом не простудился?

– Я-то! – не почувствовав подвоха, беспечно протянул ТТ. – Даже не кашлянул. Мне мороз по барабану.

– Все вам по барабану, – проворчал Боцман. – А сейчас слабо?

– Чего слабо? – уставился на него Тимофей.

– Голым до того экскаватора дойти, медленно, в печали.

– Мне слабо? – втянул голову в плечи ТТ. – Да я тише тебя пройду, факт. – Петля, время сечь будешь. Раздевайся, – скомандовал он, – посмотрим, у кого яйца раньше зазвенят.

– Нет! – покачал головой Боцман. – Петля тоже должен участвовать в «заплыве». Он бригадир, негоже ему отсиживаться. Вот и определим: кто лучший экипаж, а кому – на перековку. Кто парой с помощником раньше придет – тому второй миллион с Петлёй грузить.

– Сдурел, что ли? – отмахнулся было Петелин. – Всех в больницу уложить хочешь? Любка твоя узнает, такую вахту закатит, склянки отбивать замучаешься.

– Давай-давай, – непреклонно надавил Боцман, – зови эту «золотую» молодежь, счас поглядим – кто тут за перестройку, а кто примкнул по дурости. Форма одежды – шапка и валенки.

– Гы, – гоготнул ТТ, – без порток, что ли?

– А ты как думал? – не сдавался Боцман. – Баб нету. Первыми идут «старики».

Для лучшей видимости зажгли фары, направив их одна на другую. Яркий свет вспорол темноту, перемешанную с туманом. Внушительный треугольник между агрегатами горел неземным белесым светом. Разошлись парами по кабинам, прихватив термосы с чаем.

Первым выпало идти Тимофею. Он поругался, посетовал на судьбу, сунул босые ноги в собачьи унты, натянул посильнее на патлы шапку и, чувствуя, что она дальше натягиваться не желает, прихлопнул к макушке. Прикрыв широкой ладонью все, что ниже живота, испытывая неловкость, словно предстояло выйти на городскую улицу, полную знакомых, приоткрыл дверь кабины, примериваясь, не послать ли затею вместе с Боцманом подальше, пока не поздно. Но в кабине уже затрещала, захрипела рация. Послышался хрюкающий голос Петелина, сообщивший, что время пошло.

– Передай, чтоб с земли засекал, гад! – рявкнул ТТ помощнику. – У меня акклиматизация. – И, крякнув – эх, ёшки-матрёшки! – начал спускаться, как по лестнице космического корабля, на землю, похожую на лунный ландшафт, чувствуя, как его целиком заворачивают в простыню из наждака и начинают тереть.

Помощник Тимофея Игнат Шестаков, жилистый вертлявый парень лет двадцати семи, неотрывно следил за своим машинистом из кабины, непроизвольно подергивая плечами, тоскливо ожидая неотвратимо надвигающееся на него испытание, слабо надеясь, что ТТ вернется в теплую кабину, хватит у него ума не шляться нагишом по шестидесятиградусному морозу, и затеянная Боцманом нелепость прекратится. Игнат очень хотел, чтобы все повернулось именно так, в душе понимая – ТТ не отступит, даже окати его сейчас водой. Понимал и гордился силой характера ТТ, настраивая себя не задать стрекача по полигону. Они – экипаж! Должны быть как одно целое. А он обязан прикрыть спину своему командиру пусть и в такой дурацкой затее.

ТТ спустился с лестницы. Тело жгло. Тепло было только под рукой, прикрывавшей низ живота, но и туда сквозь пальцы стал проникать мороз. ТТ хотел было покрепче прижать руку, но вдруг, раззадоривая себя, ударил гулкими шлепками по ягодицам, зажал ладонью причинное место и зашагал, смешно поднимая мигом покрасневшие колени.

– Ишь, как по заднице-то себя отходил, – заржал Боцман. – Будто гусь крыльями. Налей ему и, смотри у меня, чтоб плелся, как груженый сухогруз, – пригрозил он помощнику, стягивая ватные штаны…

Пухов, Тамара, Перелыгин и Денис наблюдали, как голый мужик в унтах и шапке неторопливо прошагал по полигону, словно архангел в освещенном белесом пространстве, поднялся в кабину, из нее навстречу ему вышел другой голый мужик, который спустился вниз и двинулся к третьему экскаватору.

Машина стояла у самого края котлована, где дорога начинала пологий спуск. Пухов почуял что-то неладное. Сейчас он молча наблюдал за фантастическим представлением, пытаясь понять смысл происходящего и что делать. Тамара, из деликатности не выказывая интереса, поглядывала из-за плеча Пухова в ветровое стекло. Перелыгин с Денисом тихо давились от смеха.

Вот и второй архангел поднялся по лестнице в кабину, а ему навстречу вышел третий – Перелыгин узнал в нем Петелина.

– Ну-ка поехали! – скомандовал Пухов. – Пока эти моржи сухопутные нам коллективный показ не устроили.

Машина ринулась вниз, ее заметил Игнат Шестаков и дал мощный гудок. Услышав сигнал, Петелин оглянулся и кинулся назад к лестнице, неуклюже вбежал по ней, сверкнув голым задом, исчез в кабине.

Началась паника – одежда Боцмана осталась в его экскаваторе, но там сейчас был Тимоха и уже, как по тревоге, натягивал его тельняшку и штаны. В экскаваторе Петелина надеть было нечего, поскольку бригадир впрыгнул в собственные штаны сразу двумя ногами. Боцману достались лишь петелинские трусы и свитер. Натянув их, он с криком «полундра!» скатился по лестнице и метнулся к машине ТТ, сообразив, что надо именно туда.

Пухов попросил Перелыгина и Тамару побыть в машине, а сам прошелся вдоль агрегата, оглядел забой, усмехнулся, заметив рыбу и бутылки на гусеницах.

И Перелыгин, и Тамара, и экскаваторщики, наблюдавшие за директором, разгуливающим по полигону, были бы сильно удивлены мыслями, занимавшими его в эту минуту.

А Пухов вспоминал, как осенью двадцать лет назад он получил известие о прибытии груза и пошел один под вечер на базу, охраняемую дедом Толей. Переходя по льду реку, он принял в темноте черную полоску открытой воды за галечную косу, прыгнув на нее со льда. Была сильная пурга, мороз ночью уже опускался ниже тридцати, до базы оставалось три километра. Выбравшись из воды, Пухов побежал, сбрасывая на ходу одежду. Наверно, он не добежал бы и погиб бы по собственной дурости, но его подобрал дед Толя, ходивший проверять заячьи петли. Всю ночь он растирал Пухова медвежьим жиром, отпаивал спиртом с горячим чаем и спас его не только от смерти, но и от обыкновенной простуды. А утром отправил на лохматой якутской лошадке обратно на участок геолого-разведочной партии, где он оказался три месяца назад, сразу после института.

На гиблом, оторванном от мира участке трудился разношерстный народ, но всех уравнивала работа и одинаковые условия жизни в тайге. После смены каждый тащил к своему жилищу срубленную лесину топить печь, делились едой, охотничьими трофеями, ходили в соседние балки пить бражку. Балки были все похожи один на другого. Дверь обычно находилась с торца, слева от нее стояла большая железная печь, на которой готовили еду. За печью на стене сушили одежду, чуть дальше по той же стене врезалось небольшое оконце. К нему впритык ставился стол, вдоль противоположной стены ладились нары в два яруса. Верхние, откидные, нары делались из металлических труб, на которые натягивался брезент.

Когда буровой сезон закончился, станки тракторами утащили ремонтировать на базу а Пухова оставили начальником на шурфовку. Ему предстояло прожить всю зиму среди двух десятков мужиков, отвечать за проходку, документирование, взрывчатку, короче, за все, в том числе и за их жизни. В ту зиму, сравнивая свои впечатления студенческих лет, он понял, как обманчива человеческая внешность, как часто за неприглядностью, колючим характером, показной грубоватостью скрываются прочность и надежность, готовность терпеть, а за благообразным видом прячется изворотливая, готовая предать мерзость.

Шурф – глубокая вертикальная дыра, уходящая в земную твердь. Его бьют коротким ломиком, кувалдой, а где льда поменьше – забурником. Точно посередине в дне шурфа пробивается бурка – дырка поменьше, глубиной двадцать пять или сорок сантиметров, в нее закладывается взрывчатка и электродетонатор.

Оповещая о взрыве, Пухов свистел в свисток и крутил рукоятку взрывной машинки. Тайга вздрагивала от грома, не поймешь откуда вылетали куропатки, уносились с возмущенным криком. Вскоре шурфовщики – грубый народ кайла и лопаты, стали называть своего молодого начальника Антонычем. А за глаза про бригаду говорили: Тимур и его команда. Пухов пытался возражать, но мужики не уступили. Многие помнили времена и традиции «Даль-строя», где к начальству было принято относиться уважительно.

Среди шурфовщиков были бывшие зэки, власовцы, отбывавшие ссылку, молодые парни, приехавшие по комсомольскому набору осваивать севера. Был Вадик Зинчук. Спецпереселенец из-под Черновцов. Когда на Украине появились немцы, ему исполнилось шестнадцать, и он попал в молодежный отряд будущих полицаев – ходил в форме, носил деревянное ружье и за это хорошо ел. Что случилось потом, не рассказывал, а расспрашивать было не принято. Пухов только знал, что Вадик попал на Север очень молодым, учился на курсах взрывников и горного дела.

Был бывший вор-карманник Лёнчик по кличке Пантелеев. Безотказный, двужильный в работе. По тайным позывам своей натуры, он таскал из вагончиков всякие мелочи – ложки, стаканы, вилки, короче, все, что можно было украсть. Крал и у Пухова, заходя с какой-нибудь просьбой. Мужики, жившие с Лёнчиком, собирали украденные вещи и возвращали хозяевам. Никто не обижался. Лёнчика даже жалели, понимая, что это какая-то странная неизлечимая болезнь, и за то, что он не был жлобом: настреляв на охоте дичи, щедро делился с товарищами по балку, а по выходным на всех варил суп из куропаток и шурпу из зайчатины.

Когда вовсе становилось невмоготу от холода и тоски полярной ночи, а душа требовала пира, в нарушение «сухого» закона ставили бражку. Как-то затащили на минутку Пухова, собравшегося поохотиться: «По кружечке, начальник!» Очнулся в своем балке одетым, подпоясанный пустым патронташем. Утром ему показали кучу стреляных гильз и ручку от ведра с перебитым ободом на лиственнице: «Свиреп был, Антоныч, ишь, от ведра-то что осталось».

По субботам топили баню. В банном балке поставили большую железную печку. Она безжалостно пожирала дрова, но и раскалившись докрасна, едва прогревала вокруг себя пол. В двух метрах вода на нем уже замерзала, а к углам лед и вовсе нарастал горой. Мылись в резиновых сапогах, налив в них горячей воды. Когда вода в сапогах остывала, подливали горячей.

Неожиданно в феврале пришла радиограмма о переводе на другой участок. На прощание шурфовщики устроили банкет. Он расставался с сожалением со своей первой бригадой, обжитым клочком тайги, почти уютным, как тогда казалось, крохотным отдельным балком.

На следующее утро он благополучно добрался до склада деда Толи, куда вскоре подошла машина. В кабине грузовика сидел главный инженер экспедиции, и Пухову пришлось ехать в кузове. На него надели тулуп из овчины с высоченным воротником. Каждые десять километров машина останавливалась, Пухову наливали стакан водки, а на закуску он получал кусок хлеба с салом. Остановок было четыре, но до места он доехал совершенно трезвым.

Начались его скитания по геологическим участкам и партиям. И сам он, и люди, с которыми его сводила судьба, все были готовы к этой бродяжьей жизни. Материальные блага и ценности, имеющие значение для большинства людей, удобства быта, комфорт жизни для них не стоили ничего. Они завидовали только легендарным маршрутам первооткрывателей, истово верили в свою звезду, в свое имя на карте, пусть и геологической, для служебного пользования.

Теперь он вернулся на землю, с которой начинал. Его путь выдался трудным и относительно удачным. Он разведал несколько золотых россыпей, его имя значилось среди первооткрывателей, он получал ордена и награды, но в легенду не вошел. Опоздал. Жизнь плавно несла его вверх, делаясь удобней и комфортней. Но почему тогда так щемит сердце, когда перед глазами из глубин памяти выплывают картинки неустроенного таежного бытия, почему кажется, что тогда-то он и был счастлив по-настоящему. Неужели это пенсия напоминает о себе, разъедая сердце тоской и сладостью ушедшей молодости. Стоя у гусениц экскаватора, он решил, что не будет участвовать в разведке Унакана.

Сверху осторожно приоткрылась дверь, Петелин филином повертел головой по сторонам и опасливо, бочком, начал спускаться по лестнице. Пухов погрозил ему кулаком и, взявшись за металлические поручни, взбежал в кабину.

Глава двадцать шестая

Пунктир времени

✓ Установлены дипломатические отношения с Катаром.

✓ В Сарыозеке произведен подрыв первой партии советских оперативно-тактических ракет ОТР-22.

✓ Утвержден новый Примерный устав колхозов, призванный служить возрождению их кооперативной сути.

✓ Разгон многотысячного митинга во Львове.

✓ У стадиона «Динамо» прошел митинг Московского Народного фронта.

✓ В Чимкенте зарегистрирован первый кооперативный банк.

✓ Б. Ельцин избран в общественный совет по созданию Мемориала жертвам сталинских репрессий.

✓ В Ленинграде представители 7 республик, 40 городов, 70 организаций создали координационную группу содействия образованию Народного фронта СССР.

✓ К космическому комплексу «Мир» запущен очередной корабль «Союз ТМ-6» с международным экипажем на борту.

В середине января Рощин с Перелыгиным улетели в Москву. На дозаправке в «Толмачево» объявили задержку по техническим причинам, а спешащим предложили вылететь через двадцать минут другим бортом. По традиции людей, обреченных торчать в самолете восемь часов, оба были слегка навеселе.

– Где начинается «Аэрофлот», кончается порядок, – сплюнул Рощин. – Полетели! Не сидеть же тут до утра! – Его душа требовала движения.

Другим бортом оказался пролетающий из Улан-Удэ старикан ИЛ-18. Отступать было поздно, и они, чертыхаясь, поднялись в полупустой салон, выбрав места в хвосте, где несколько кресел отделялись складывающейся стенкой с иллюминатором. Почуяв компанию, к ним примкнул худощавый усатый очкарик из Новосибирска. Увидев развернутые свертки с мясом и рыбой, он тут же извлек из дипломата бутылку коньяка. «…Время в пути семь часов тридцать пять минут, – сообщил приятный голос из динамика. – Командир корабля и экипаж желают вам приятного полета».

– Влипли на плюс три с половиной часа, – зло буркнул Перелыгин.

– Мужики! – Глаза Рощина блеснули веселым азартом. – Мы шагнули назад из эры реактивных двигателей в эпоху небесных тихоходов. Вкусим радость спокойного течения времени, ибо каких-нибудь тридцать лет назад нам пришлось бы корячиться на перекладных несколько дней. Наливай! – скомандовал он очкарику. – Извлечем пользу из неожиданностей бытия.

В половине третьего ночи, галдя, они долго прощались у трапа со стюардессой Наташей. Очкарик зачем-то выпросил у нее телефон и норовил поцеловать руку.

– Время, – уныло констатировал Перелыгин, – ни туда, ни сюда.

– А по кофейку! – заорал очкарик. – Здесь замечательный бар.

Несмотря на ночь, в баре было шумно и стоял духовитый аромат хорошего кофе. Пустовали только высокие стулья у стойки. Из магнитофона «Тембр» нежно прощалась с неизвестным бамбино Миррей Матье. Перелыгин почувствовал щемящую близость большого города.

– Пап-прашу па-автарить! – потребовал очкарик, опрокидывая очередную рюмку когда песня закончилась.

Девушка за стойкой улыбнулась: эти трое глушили дорогой коньяк и, похоже, никуда не спешили. Она щелкнула переключателем, и француженка запела снова.

– Выпьем за дороги, которые мы выбираем, за движение… – Рощин мотнул головой. – За тех, кто в пути, за скитальцев и странников. За всех, кого тошнит от однообразия порядка. Достойный мужик должен перемещаться в пространстве и дубить шкуру испытаниями.

– Пра-а-ль-но, – выпятив подбородок, погрозил кому-то пальцем очкарик. – Ребята, осенью я, железно, к вам. Нужны перемены! Ведь это ж надо! Живешь – и ни одного поступка! Ни одной ошибки! Все посередке. – Он сокрушенно снял очки, поморгал близорукими глазами, сдавил пальцами переносицу. – Моя жизнь – сплошная ошибка, но я – не слабак, я знаю, что надо делать. – Сейчас ему казалось, повстречай он этих парней раньше, вся жизнь могла повернуться иначе. – Знаю! – Он опять погрозил пространству пальцем, нацепил очки, оглядел всех с недоумением и, сдвинув брови, крикнул: – Па-апрашу коньяк и павт-тарить!

Девушка опять щелкнула и, разливая коньяк, сказала:

– Может, хватит уже?

– Красавица! – Перелыгин расплылся в улыбке. – Мы целый год гонялись за снежным человеком. Слышали про чучуну? Только представьте: на тысячу верст ни одной живой души – мы и чучуна. Даже разговаривать нельзя. Да-да, – кивнул он, – очень чуткий, собака. Вконец одичали. И вот мы пьем коньяк, музыка, красивые лица… – Он выразительно посмотрел на девушку.

– Догнали? – стрельнула взглядом она.

Эта троица – ничего ребята. Веселые, при деньгах, и смена ее скоро заканчивается.

– А как же, – оживился Перелыгин, почувствовав интерес. – Вот, доставили спецрейсом голубчика, всю дорогу дрых как сурок, утром повезем в Академию наук изучать. Но пока… – Перелыгин прижал палец к губам. – Тсс, ни слова. Тайна! А если вас заинтересовал чучуна… – Он понизил голос. – Можем продолжить. Интересная история.

Девушка положила на стойку бумажку с телефоном. Хотела что-то сказать, но подошел парень из зала.

– Землячки, у вас заело? Смени пластинку, – обратился он к девушке.

– Рано! – Рощин поднялся со стула.

– Что рано? – не понял парень. – Совесть-то имейте. Уже слова наизусть выучили.

– Рано, – повторил Рощин и, подмигнув барменше, небрежно бросил на стойку червонец. – Еще десять кругов. Понимаешь, друг… – Он приобнял парня за плечи. – Бам-бино – это я, она пела мне эту песню в нашу последнюю встречу, но не смогла жить в разлуке. И скоро наша свадьба, как у Володи Высоцкого с Мариной. Вот, друзья из Арктики прилетели провожать. В Париж улетаю, может, насовсем. – Он замолчал торжественно и строго, мысленно прощаясь с родиной.

– Выпей, друг, за здоровье молодых, – сказал очкарик, подавая парню рюмку.

Тот отодвинул рюмку, соображая, как вести себя дальше. Эти, конечно, нахалы, но хохмят ребята, гуляют на всю катушку.

– Обижаешь? – Очкарик уставился на парня. – Не хочешь выпить за укрепление международных половых отношений? За интернационализм? – Язык плохо слушался его, сглотнув почти все гласные, он едва осилил начало и конец слова, смешно вскинув голову.

– Ладно, – улыбнулся парень, беря рюмку. – Сами, правда, что ль, с Арктики?

– Про Индигирку слышал?

– А мы прикинули, кажись, пижоны, а с другой стороны, гуляют, вроде как наши. Мы-то – с Урала, скоро на посадку и – чао, бамбино. Мне теперь эта музыка сниться будет.

– A-а, Урал, хребет державы! – с сердцем выкрикнул очкарик и радостно заблажил, протягивая рюмку барменше: – Па-автарить!

Утром, проводив уральцев, они выбрались на улицу. Сначала отвезли спящего очкарика к родственникам и только потом позвонили по телефону, которым снабдил Перелыгина Пугачев. Через час с небольшим они уже спали мертвым сном в трехкомнатном номере гостиницы «Россия». Хозяин телефона был представителем одной из артелей Комбината. Все крупные артели имели здесь своих толкачей-представителей и круглогодично забронированные номера в московских гостиницах.

На следующий день – отоспавшиеся, свежие – они предстали перед Василием Борисовичем Остаповским, бодрым, энергичным мужчиной за шестьдесят. На голове его ерошился седой ежик, сквозь модные очки в роговой оправе смотрели цепкие подвижные глаза. Возраст и перенапряженная жизнь геолога сороковых почти не оставили на Остаповском разрушительных последствий. Был он моложавый, подтянутый, готовый к движению.

Остаповский долго с вниманием рассматривал Рощина, отыскивая черты отца, и остался доволен. Глаза его потеплели, он достал из шкафчика пузатую бутылку коньяка, сам наполнил рюмки.

– Помянем, ребятки, тех, кто не дожил до этого дня, вечная им память!

Тут же убрав бутылку, рюмки, вазу с конфетами, он усадил всех за отдельный стол, изготовился слушать: весь – цепкое внимание и доброжелательность.

Когда-то Вася Остаповский ходил в маршруты вместе с отцом Рощина, Андреем, и Данилой Вольским. Он хорошо помнил их и тот последний предвоенный полевой сезон.

– Да-да, – улыбнулся Остаповский, отгоняя воспоминания. – Тем летом от души поработали. Через два года разведка дала две мощные россыпи. Прииск-то, как, еще служит?

– Копает, – кивнул Рощин.

– Сказочные места, удивительное время.

– Только вокруг Унакана до сих пор какие-то странности. – Перелыгин вдруг безотчетно уверился, что ничего у них не выйдет. Объяснить почему, он не мог. Для этого человека в дорогих очках все было в прошлом, в приятных воспоминаниях о молодости, о героических маршрутах, открытых россыпях, что в конце концов обернулось для страны десятками тонн золота. Он давно оправдал свое появление на земле, вписал свое имя в историю Золотой Реки и мог не обременять себя заботами.

– Да-да, – согласился Остаповский.

Слушая его, Перелыгин с тоскливой ясностью видел прошлое и будущее Унакана. Оба сценария несли родовые пятна своего времени. Месторождение сложное по залеганию, а началась война, терять годы на разведку не могли, готового решения, как ее проводить, не было. А главное – россыпи вокруг! После войны Остаповский с Данилой придумали способ разведки. По невероятному стечению обстоятельств схожий метод опробовали на Алдане, он с треском провалился, после чего их идея стала вовсе не проходной. Никто не стал выяснять, насколько соответствовали условия. А они не соответствовали. Риск противостоял риску, хотя смыслы их были разные и делили людей от Городка до Москвы на тех и этих.

– Косыгин на Чукотке не побоялся, – привел беспомощный аргумент Перелыгин.

– Ха-ха-ха, – раскатисто рассмеялся Остаповский. – Перелыгин заметил, что он всегда смеялся громко, театрально, особенно театрально у него выходило это «ха-ха-ха». – Другие времена были, другие люди, иной масштаб. С поворотом в науку придумано хорошо, мы в свое время не докумекали. Нобелевской премией тут не пахнет, хотя раздуть научный интерес, наверно, было можно. А сейчас – даже не думайте! – Остаповский опять громко расхохотался. – Нынче в моде ускорение, а что может немедленно ускорить наука? Она требует времени и надежности, ждать некогда, поэтому шарлатаны всех мастей плодятся, как кролики.

– Сто, а то и двести тонн на дороге не валяются, с ними и Госпремия неподалеку, – вставил Рощин. – А можно и не найти ни того, ни другого. Не жалко?

– Вы меня что ж, агитировать прибыли? – Остаповский прошелся по их лицам цепким взглядом. – Унакан у меня знаете где? – Он ткнул себя в грудь. – Поэтому меня агитировать не надо. Но я вам скажу то, что скажут любому. Первым делом спросят: где? Где эти сто, двести тонн? Если их нельзя пощупать – значит, их нет.

– Бред какой-то, – не выдержал Рощин. – Как можно их пощупать без разведки?

– Верно, – кивнул Остаповский, – пограничная ситуация. Ни туда, ни сюда, Великое стояние на Угре. Хотя, какое, к чертям, великое. Мышиная возня. Прошло, ребятки, время людей, готовых рисковать не ради себя. Никто вам не поможет. Всюду паралич, тишина, как перед сходом лавины. Мое слово ничего не решит. Его не услышат. Только хуже сделаю. Все помешались на нефти и газе. А Унаканом больше или меньше – плевать, не обеднеем. Летите, ребятки, обратно. Пусть Сороковов рискует.

– Есть идея разведать силами ГОКа, – сказал Рощин.

– Замечательно. Экспедиция останется в стороне, ГОК сунет старателей, те попрут по руде, возьмут свое и угомонятся. – Остаповский ухмыльнулся. – Все довольны, все смеются. – Он помолчал, грозно сверкнул взглядом. – За такое… Да, дела, ребятки.

– Сороковов рискнет, – сказал Перелыгин, – ему повышаться надо. Дороговато его должность встанет.

– Золото, ребятки, – с грустью сказал Остаповский, – может накормить многих, но губит одного. Мы это понимали, может, потому и выжили. Но все же он вас ко мне направил. Значит, варианты ищет. Не все так однозначно.

– Никому ничего не надо! – выйдя на улицу, психовал Рощин, рубя ребром ладони воздух в такт шагам. Его надежды рушились. – Пора тебе за дело браться. – Не задерживая шага, он мельком взглянул на Перелыгина.

– Ты плохо слушал? Разведки не будет, надо исходить из этого факта.

– Плевать! – Лицо Рощина покраснело. – Они свое отыграли! Им просто не хочется на пенсию, у них иллюзия востребованности. И хватит об этом! Ты определился, куда писать?

Перелыгину не нравилось, как Артем говорил об Остаповском. Что с того, что Василий Миронович уже не помощник, но это он с Вольским отыскал Унакан, он придумал хитрый способ разведки, он из «тех», кто если и не могли помешать Сороковову, то и менять свои взгляды не собирались.

Перелыгин сделал простое, но важное для себя открытие: Унакан не только противопоставил смыслы рисков, он стал еще испытанием прочности правил, сформулированных историей освоения Севера, в которой интересы государства всегда стояли на первом месте. Людей, думавших так, наверно, большинство, но одно дело – думать, а иное – принимать решение под давлением обстоятельств, которым во все времена убеждения приносились в жертву. Унакан – природный сундук, набитый золотом, – делил людей на тех, кто готов был плевать на правила, и тех, кто не хотел. В этой истории угадывалось приближение чего-то непонятного, необъяснимого.

Ему вспомнился разговор с бичом Мишей по прозвищу Прудон, которое тот получил за именование бичей масонами и склонность к философствованию, впрочем, на Золотой Реке бичи были сплошь философами. Беседовали они июньским днем на берегу, за стоящим на отшибе винно-водочным магазином. В тот раз на пустыре главный бич Городка дядя Боря, бывший капитан второго ранга, по кличке Кап-два, проводил построение. Оно случалось по мере накопления жалоб на нарушение концессий по сбору стеклотары, захват чужих «танков» на теплотрассах и прочих нарушений правил цивилизованного бытия, поэтому на него обязаны были явиться все.

Перелыгин давно хотел посмотреть построение, дядя Боря не возражал и поручил его пока заботам Прудона – тот числился в советниках и в процедуре не участвовал…

Дядя Боря погиб летом в год смерти Данилы.

Тогда, после очередного построения, бичи устроили на берегу выпивку. Заспорили: можно ли переплыть Золотую Реку? Нашелся желающий. Кто-то припомнил про бухту с тонким проводом неподалеку. Дядя Боря послал отмотать, сколько надо. Обвязали смельчака, и тот плюхнулся в темную ледяную воду. Течение уносило его все дальше, провода не хватило, он натянулся и выскользнул из рук.

По внезапно проснувшемуся инстинкту моряка дядя Боря кинулся спасать. Ближе к середине Реки он понял, что не догонит, да уже и не видел цели. Ему бы плыть к другому берегу, а он рванулся обратно. Но Река делала тут поворот, и быстрое течение, оттолкнувшись от берега, вновь вынесло его на середину фарватера. Давно не тренированные инстинкты подвели дядю Борю. Могучие его мышцы стали сжиматься от холода. Он почувствовал, как тонкая острая иголочка вошла и застряла в сердце. Привычно, заученно он перевернулся на спину, еще стараясь вдохнуть воздух, но тот больше не вдыхался, только рот делал порожние глотки. Лежа на спине, дядя Боря успел увидеть над собой синее небо с белыми облаками. Ему показалось, что он поднимается к ним навстречу и видит себя сверху, со стороны, удивляясь, каким легким оказалось его тело, плывущее в чистой лазури.

Тело дяди Бори Река вынесла на галечную отмель километрах в семидесяти. Там его выловили приисковые мужики. Совсем скоро начиналось узкое ущелье с порогами, куда Река врывалась с устрашающей силой, и только прорезав Чималгинский хребет, успокаивалась, лениво растекаясь по Момской впадине. Но там были уже совсем дикие места, и дядю Борю никогда бы не нашли…

А в тот погожий июньский день Перелыгин с любопытством наблюдал, как дядя Боря с мощной оголенной грудью под распахнутой меховой курткой медленно продвигался вдоль строя, особо пристально всматриваясь в лица новобранцев. Мера воспитания применялась одна – временами ручища, напоминавшая крупное полено, вяло тыкала в провинившуюся голову, будто ставила почтовый штемпель, после чего редко кто оставался на ногах.

Прудону было лет сорок пять. С большой косматой головой и заросшим пегой шерстью лицом, передвигался он неуверенной походкой, слегка выдвинув вперед левое плечо, будто примерялся открыть дверь, когда обе руки заняты.

В прошлой своей жизни Прудон после исторического факультета работал в областном музее. В его истории не было ничего нового. Он двинул в артель – зарабатывать на кооператив. Жена, оставшись одна, завела друга. По чистой случайности в их городе оказался завод, выпускающий нужные запчасти. Он прилетел неожиданно, застукал жену, устроил дома погром, отгрузил запчасти и вернулся в артель. Попытался было взять себя в руки, но в душе его произошел разлад, и он съехал с резьбы.

– Я о человеке и человечестве много думаю, – рассуждал Прудон, сидя на ящике из-под водки. – Рассмотрим, к примеру, объективное зло – всякие природные катаклизмы, всемирное потепление, экологию, болезни разные. Человек понимает, что в одиночку против природы не попрешь, нечем ему ее, матушку, крыть. Учует чего не так, охватит его предчувствие беды, он сразу давай сосредотачиваться – иначе кирдык – и быстро так, откуда что берется, соображает: бороться надо сообща. И получается, если сильно припрет.

Прудон с хрустом потянулся – сидеть на ящике было не очень удобно, – сунул руку под рубашку, почесал под мышкой, ехидно усмехнулся мыслям, зревшим в голове.

– А вот противостоять злу, скрытому в самом человеке, от него происходящему, не можем. Как дети, ей-богу. Мешает что-то разглядеть корни этого зла. – Прудон оторвал взгляд от земли и посмотрел на Перелыгина ясными, умными глазами, пристально так посмотрел, даже нахально, с превосходством. – А все просто. Стоило возникнуть роду человеческому, и появилось двуликое, как Янус, зло и лики его – богатство и нищета. Зло двуликое, а корень один – деньги. Мало их – плохо, много – тоже. Тут бы середку какую отыскать, да ни у кого головы не хватает это человеку втолковать до печенок. У нас малость получаться стало, но, боюсь, не устоим, из последних сил жмем. – Прудон наклонил массивную голову. Он любил порассуждать вот так, вообще, особенно когда слушают не свои. – Мы вот золото моем. – Прудон произнес это так, будто полчаса, а не пять лет назад ушел с полигона. – Ну, копаем и копаем. Для победы копали, для мощи государства, для оправдания зла, для борьбы со злом, и ни у кого поджилки не дрожат. Золото? Да черт с ним! Не твое оно и не мое.