Текст книги "Проклятие Индигирки"

– Когда на блюде подносят такие деньги, мнениями не интересуются, – с вызовом ответил Колков. – Я посмотрю документацию, после и поговорим.

– Притормаживай, – скомандовал Рощин. – Дорожку направо не проскочи.

– С таким-то штурманом! – Перелыгин осторожно съехал с трассы на просеку, ведущую в лес.

В октябре по Городку ураганом пронеслась весть: Софрон Пилипчук отправлен в начальники базы материально-технического снабжения. Никто не мог объяснить причин стремительного падения, казалось, непоколебимой фигуры главного инженера Комбината. Даже Пугачев долго темнил, пока признался Перелыгину, что у Пилипчука возникли большие распри с главным инженером Объединения Королевым, точнее он и сам не знает.

Не добавил ясности и Колков, которого Перелыгин сразу заподозрил в тайных интригах против Пилипчука, но тот поклялся, что к этому делу рук не прикладывал. А через несколько дней Пилипчук сам позвонил Перелыгину и предложил встретиться.

В половине восьмого утра Перелыгин вошел в скромный кабинетик с небольшим столом, за которым могучий, с крупной седеющей головой Пилипчук возвышался утесом и, улыбаясь, следил за Перелыгиным большими, навыкате, серыми глазами.

– Здесь немного другая обстановка, – сказал он, сделав рукой движение, напоминавшее полукруг. – Но, как известно, не место красит человека – так, кажется?

Пилипчук старался держаться бодро, давая понять, что резкий вираж судьбы его не сломил, мол, и не такое видали. Он был стареющим корифеем отрасли, но еще способным на очень многое и знал это. Его транспортные схемы на вскрыше торфов вошли в учебники, он управлял производственным процессом как истинный полководец. До него на этом месте работали люди, заслужившие Звезду Героя, впрочем, это были другие времена, а сегодня, казалось Перелыгину, любому преемнику Пилипчука уготован только неизбежный крах – было невероятно видеть, как он, сидя за допотопным столом, ставит отметки в складском журнале.

– Прошу, взгляните на эти каракули. – Пилипчук протянул несколько страниц.

Дочитав, Перелыгин вопросительно уставился на Пилипчука, с нескрываемым любопытством наблюдавшего за его реакцией.

– Что все это означает, Софрон Никитич, почему вы здесь?

– Нечто подобное, – Пилипчук кивнул на листы, – некоторое время назад я отправил Королеву – и вот результат. – Он развел руки. – Надеюсь, это избавляет меня от подробностей и не потребует доказательств безупречности расчетов. Они подсунули в правительство фуфло. Нарисовали сказочный прииск – Город Солнца, а пока в Москве давятся слюной, заслышав про ускорение, техническое переоснащение и научный прогресс, отхватили куш. Весь его не отдадут – Объединению свои дыры затыкать надо, но это не главное. Я в сказки не верю – такой прииск будет столь убыточен, что угробит экономику Комбината. Это чудо перестройки десять артелей не спасет. Расчеты на столе, описание инженерных глупостей – тоже. Слово за вами.

Пилипчук замолчал, помассировал ладонью затылок. Он не знал, правильно ли поступает, открыв карты Перелыгину, и мало верил в успех, но иного выбора не было – он сыграет с Королевым в открытую, как инженер: вы говорите – гласность, пусть будет гласность.

Слушая Пилипчука, Перелыгин соображал, как протолкнуть этот материал. Рассуждения его безукоризненны, но текст требуется подработать, разбавить деталями, наблюдениями – он сух, наукообразен, а представить надо как инженерную проблему, как точку зрения, приглашающую к диалогу. Может и проскочить. Только не посвящать в подоплеку шефа. Впрочем, этого он делать не собирался. Оставался райком. Райком – это Сороковов, и он за прииск, значит, публикация грозит очередным конфликтом – и с ним, и с шефом. Ладно, как-нибудь выкрутимся, но чего все же хочет Пилипчук?

– Вы собираетесь учинить небольшую войну с Объединением? – Перелыгин сделал пометки в блокноте. – Для этого моих сил недостаточно. Я могу еще написать в центральную газету, но нас с вами не поймут – запишут в тормозы прогресса.

– Разве я похож на самурая? – Пилипчук слегка повернулся, отчего стул под ним заскрипел, будто вот-вот развалится. – И не против прииска. Если вы так подумали – это ошибка. Как инженер, я против технического и технологического обеспечения проекта. У нас достаточно опробованных, проверенных временем решений. Вся наша ремонтная база рассчитана под другую технику, и самое постыдное, что Королев это прекрасно знает, но в противном случае, без гигантомании, он не протолкнул бы проект. Такая вот петрушка. – Пилипчук снова развел руками. – Поэтому можете подвергнуть мою писанину любой обработке, сохраните только точность логики. Это будет не война с Объединением, а моя полемика с Королевым – он поймет. Важно не пропустить сюда «шагарей» – тогда всем придется делать харакири.

Они распрощались почти дружески, Пилипчук обещал подготовить следующее письмо. Перелыгин вдруг пожалел, что редко заходил к бывшему главному инженеру, но тот не любил журналистов, предпочитая оставаться в тени. В отместку местные газетчики называли его железякой.

Глава шестнадцатая

Пунктир времени

✓ Образован Байкальский «Народный фронт».

✓ В Москве состоялось представление выпущенной Политиздатом книги М. Горбачева «Перестройка и новое мышление для нашей страны и всего мира».

✓ В Кремле прошло торжественное заседание, посвященное 70-летию Великой Октябрьской социалистической революции. С докладом «Октябрь и перестройка: революция продолжается» выступил М. Горбачев.

✓ Представители более 178 партий, движений и организаций прибыли в Москву на празднование 70-летия Великого Октября.

✓ На Красной площади состоялись военный парад и демонстрация трудящихся в честь 70-летия Великой Октябрьской социалистической революции.

✓ С поста Первого секретаря МГККПСС снят Б. Ельцин.

✓ В помещении Керамического завода прошло совещание неформальных групп по поводу наступления на реформаторов. Прекращено по инициативе милиции.

✓ Состоялся сбор подписей за возвращение Ельцина и публикацию его речи в МГУ (попытка повторить выступление сорвана руководством МГУ).

Артем Рощин жаждал успеха. С детства он слышал рассказы о поиске золота и людях, отдававших за него здоровье и жизнь. Они приходили к Артему домой, особенно часто осенью, после полевого сезона. В Городке его многие знали, и он замечал, что взрослые вокруг относятся друг к другу как близкие родственники. Тогда он не представлял, что отношения между людьми могут быть иными, полагая, что так принято у всех на всем белом свете. Если в их бараке (а позже – в квартире) появлялись незнакомые люди, уже через полчаса все вместе свободно заходили к соседям, подсаживались к столам, пели песни, а потом разросшейся шумной компанией перемещались в другой барак, словно только их там и ждали. Он знал, что дядя Вася – друг отца – в свой день рождения утром накрывает стол, ставит ящик спирта и уходит на работу, но дверь не запирает. Любой желающий может зайти выпить, оставив подарок в углу. А вечером после работы накрывался другой стол, и собирались самые близкие.

Маленький Артем засматривался на окружившие Усть-Неру гранитные кряжи со снежными шапками, тающими к середине июля, на цепь остроконечных скальных останцов, венчающих северную сопку. К ним он поднимется мальчишкой вместе с отцом, впервые увидит с высоты и Городок, и Золотую Реку, прижавшуюся к нему с плавным изгибом, и выпуклый голец напротив, на левом берегу, прорезанный глубоким распадком, в котором до июля на солнце сверкает небольшой ледник. Став постарше, он будет там кататься на санках.

Его будущее не вызывало сомнений – и он, и младший брат Рэм станут геологами и пойдут по стопам отца с матерью. Они не представляли для себя другой жизни, веря, что эта жизнь и эта работа единственно правильные на земле.

Петр Рощин умер, когда братья еще не закончили учебу, – перенапряжение маршрутов, спирт и чифирь в бессонное военное время быстро изнашивали сердца.

Вернувшись после учебы, Артем сделал безрадостное для себя открытие: повторить ту жизнь невозможно, поколение геологов, к которому принадлежал отец, не оставило ему места для больших открытий, его честолюбивые мечты неосуществимы. Он готов был рисковать, терпеть, как те, шедшие с отцом. Ему казалось, он знает, какая нелегкая гнала их, как и тех русских мужиков из далеких веков – мореплавателей и землепроходцев, – уходивших навсегда из родных мест столбить восточные границы России. И вот пришло осознание, что ничего этого не нужно, маршруты ему прочертили другие, а не хочешь – разведывай открытые россыпи. Он по-печорински приготовился нести в себе горечь неудовлетворенности и поэтому на приглашение в инструкторы райкома партии, не раздумывая, согласился.

Рэм был полной противоположностью брата, его не разъедало честолюбие. Они часто ссорились – старший Рощин не понимал, как мог Рэм так легко смириться, изменить их мечтам и делать вид, будто ему доставляет удовольствие эта плебейская беготня по исхоженным долинам.

Вскоре Рэм стал баловаться водкой. И это окончательно развело их – старший посчитал его неудачником. Но геологи к Рэму, также выросшему на их глазах, относились с молчаливой снисходительной симпатией. Он неплохо знал профессию, честно тянул лямку и никому, кроме себя, не причинял вреда, являл собой существо безобидное и добродушное, а не любил, пожалуй, лишь одного человека на земле – старшего брата. Правда, проявил одну странность – завел дружбу с местными бичами.

После смерти Данилы Рэм не выполнил его наказа, не отдал тетрадь Артему – он не верил ему и долго молчал про тетрадь, хотя сам внимательно прочитал, особенно места об отце и знакомых. Когда до него донеслись отголоски новой волны споров об Унакане, он пошел к старшему брату.

– Я слышал, ты хочешь вернуть интерес к Унакану, – сказал Рэм. – Зачем тебе? – Они прошли на кухню, Артем достал бутылку водки, наполнил рюмки. Рэм недоверчиво посмотрел на брата, не стал дожидаться, пока пожарится яичница, выпил, заев соленым огурцом. – Мне казалось, тебя больше не интересует практическая геология.

– Ты же пришел не для того, чтобы упрекать меня. – Голос Рощина звучал доброжелательно. – Так что давай не задираться. Ты ведь знаешь об Унакане от Вольского больше, чем все мы. Кстати, его отчет тридцать девятого года таинственно исчез. Говорят, он уточнял что-то для докладной о методе разведки.

– Место известно. – Рэм пожал плечами. – Старатели сколько лет вокруг россыпи моют, хороший съемщик в два счета разберется. В чем проблема?

– Ты не прав, никто в голову Вольского проникнуть не может, – задумчиво произнес Рощин, – в его интуицию. А у стариков она заменяла многое, в том числе и статистику, они мыслили не как мы. Они интуиции доверяли, вспомни рассказы отца. Вольский был убежден в своей правоте. Почему? Понять бы ход его мыслей, аргументы.

– И за чужой счет обрести уверенность?

– Я же просил не задирать друг друга, – поморщился Рощин, внешне сохраняя дружелюбие.

Узнав про интерес к Унакану, он вдруг почувствовал, что судьба дает ему шанс. Если интуиция Вольского не подвела и не кто-то, а он, Артем Рощин, доведет дело до разведки, для него свершится главное, о чем он когда-то мечтал. Но на пути нежданно встал Деляров с бездарной затеей пройти выработкой по рудному телу. Почему бы не остановить его, хоть это и Деляров. На днях он разговаривал с Ямпольским. «Не знаю, – сказал тот, – смогу ли я во всем поддержать вас, но против его затеи буду точно, не сомневайтесь».

– Пойми, – убеждал Рощин Рэма, – я хочу это сделать хотя бы в память о родителях, чтобы наша фамилия не затерялась в пыльных архивах пустых отчетов. Это мое, наше с тобой право, мы его заслужили.

– Чем? – В голосе Рэма послышалась насмешка. – Тем, что родились здесь? Кстати, ты забыл про Данилу. Ну да ладно… – Он достал из кармана несколько исписанных листков с рисунками, сделанными от руки. – Здесь идея и замысел Вольского, уже с учетом данных отработки там россыпей. Это тебе поможет.

– А остальное, где остальное? – вскричал Рощин, выхватывая листки.

– Это все, – покачал головой Рэм, – дальше сам. Последуешь за Вольским, получишь тот же печальный результат, взгляни иначе на идею в целом, ищи свои аргументы и не цепляйся за Вольского – мой тебе совет. Нельзя лезть в драку со старым багажом. Пока у тебя есть только мифические сто тонн, противники тебя высмеют и уничтожат.

– Раньше я их уничтожу. – Рощин растянул рот в злой улыбке. – Мне плевать, кто они, желающие полакомиться за наш счет и, если хочешь, за счет государства. – Он криво усмехнулся. – Я недавно спросил себя: чего я хочу? Так вот: мне неинтересно жить весело, любить напропалую баб, ездить по заграницам. Я хочу разведать это золото, показать, что наверху засели трусливые мерзавцы, у которых одна забота – не попортить собственную шкуру. Пусть мне скажут, что плетью обуха не перешибешь, я все равно буду рад, что полез в драку, поэтому отдай мне бумаги – знаю, они у тебя. Ты, наверное, по-своему прав, но, поверь, нет времени.

Слушая Рощина, Рэм почему-то вспомнил Елену – молодую одинокую женщину, с которой познакомился года два назад. Однажды Артем увидел ее у него, а спустя несколько недель рассказал про странные отношения с какой-то женщиной. Он говорил о ней с нехорошим блеском в глазах, не стесняясь, с непонятным злорадством смакуя подробности. Рэму было противно слушать их, особенно о полном ее подчинении Артему, по его словам, она исполняла любое желание. Потом он случайно забрел к Елене, что и сыграло с ним злую шутку – дверь открыл брат. Возвращаясь, он с тоской размышлял не столько о поступке Рощина, сколько о его рассказах. И сейчас, видя опять горящие похожим блеском глаза Артема и прислушиваясь к себе, Рэм упрямо покачал головой.

– Последний совет: побывай у Остаповского – тебе потребуются союзники. – Он налил водки, выпил, подцепил со сковородки кусок остывшей яичницы и, не прощаясь, вышел.

Рэм плелся по раскисшей улице вдоль Индигирки под нудным дождем, пытаясь понять: почему одни люди страдают оттого, что они не хозяева жизни, считая, будто все вокруг не принадлежит им лишь по чистой случайности, а другие и в испытаниях умеют находить радость и смысл. Ответ мучил невнятностью, но вдруг странным образом отлился в четкую простую формулу: одни мирятся почти со всем, другие не мирятся почти ни с чем. Такой в ту минуту представилась ему граница в мировоззрениях абсолютного большинства людей. Он даже остановился, поежившись, втянул голову в плечи, поправляя поднятый воротник плаща. Как раз в этот момент низкие тучи, закрывшие половину склона Юрбе, чуть раздвинулись, и в узкую щель ударило солнце. Лучи били в одну точку, в небольшой полуостров, выходящий почти на середину Реки. Всюду висели едко-чернильные тучи, отчего вода в Реке и горы казались особенно темными. И только позолоченные кроны лиственниц на полуострове горели немыслимым лимонно-апельсиновым светом. Вскоре на небесах что-то опять поменялось, свет выключился так же внезапно, по склонам по-прежнему волочились темные, набухшие тучи, поливая дождем землю.

Рэм постоял еще минуту-другую, приходя в себя от увиденного чуда природы, двинулся дальше, уверившись, что сделал правильно, побывав у брата и подбросив тетрадь Вольского Мельникову. Он даже, лукаво прищурившись, задрал голову, подставляя лицо холодным каплям, бесконечно сыпавшим с небес.

Сороковов возвращался из Москвы. Официально он был в Москве «по семейным обстоятельствам», на самом деле – приезда срочно потребовал брат Сороковова, Илья, консультант одного из отделов ЦК партии. Сороковов понял – дело серьезное, и взял краткосрочный отпуск.

Они оба родились в маленьком райцентре Якутии. Илья – на два года раньше. Закончив школу с золотой медалью, он сразу уехал в Москву и поступил в строительный институт. Был умен, высок, по-сибирски крепок и хорош собой. А если добавить к этому скромность, свойственную ребятам из глухой провинции, готовность по первому зову прийти на помощь, терпение и рассказы о неведомой для большинства жизни в якутском поселке, то не удивительно, что он быстро стал любимцем курса и через год – комсомольским секретарем. К защите диплома он женился. Легко, без малейшего сопротивления, словно кто-то давным-давно предопределил его судьбу, он оказался инструктором в райкоме комсомола, а затем и партии, отучился в Высшей партшколе и резво дошагал до Старой площади.

Младший Сороковов сразу в институт не поступил. Поработал год лесорубом и пошел в армию, а уже оттуда – на горный факультет. После института был какое-то время горным мастером и, хоть и с большим опозданием, все же двинулся по стопам старшего брата.

Самолет только-только вылетел из Якутска. Погода стояла безоблачная. Под крылом привычно потянулись пологие сопки, покрытые местами золотистой тайгой. Сороковов равнодушно смотрел в круглое окошко. Благодаря веку реактивной авиации в нем еще сохранялся ритм столичной жизни, где среди хаотичного снования людей и машин вычерчивались схемы будущего и принимались главные решения.

Встреча с братом встревожила и озадачила Сороковова.

– Он, – говорил Илья, имея в виду Горбачева, – будто нарочно делает все не так, как надо. Под всхлипы от восторгов он объявил конверсию. Казалось бы, правильно, но быстрого результата в таком деле не получить. Нужны очень большие затраты на техническую подготовку, чтобы новая продукция заменила оружие на внешнем рынке. Он объявил тупую программу по жилью. За облака скакнула незавершенка, финансы потекли на предприятия. Крупные стройки почти замерли, а для жилищного строительства нужны иные материалы и оборудование, которых нет. По-твоему, вокруг одни безголовые? Тогда в чем дело? Наконец, он благословил в России самостоятельную кредитно-финансовую систему, а это – прямая дорога к разрушению союзного управления и страны. И что? Никто этого не понимает?

Как писали новую программу по жилью в районе, Сороковов помнил. Между собой комиссию называли «клубом веселых и находчивых». Придумывали несуществующие прииски, снесли на бумаге все ветхое жилье, «настроили» домов с зимними садами. Ему было стыдно за «липу», но он скрепя сердце поставил свою подпись, пробормотав: «К тому времени или султан помрет, или ишак подохнет». Теперь он понимал, что именно тогда впервые заподозрил недоброе.

Илья рассказывал такое, что могло привидеться разве что в страшном сне. Оказывается, дефицит бюджета на следующий год почти в шестьдесят миллиардов! Это новая инфляция, дотации на продовольствие, которые уже доходили до трети расходной части бюджета, при внешнем долге почти в тридцать пять процентов ВВП.

– Подожди, остановись, – замотал головой Сороковов. Вечная ухмылка сползла с его лица, оно, казалось, окаменело. – Это же катастрофа! – Он угрюмо уставился в стол, не желая посмотреть в глаза Илье, будто боялся прочитать в них окончательный вердикт.

– Карета катится с горы, как ее остановить, известно, но он не позволит.

– Но почему?! – почти вскрикнул Сороковов. – Он что, самоубийца?

– Не знаю, – покачал головой Илья. – Он не способен серьезно решать ничего. Понимаешь, ни-че-го! – Глаза его наполнились злобным презрением. – У него отличный нюх, держать нос по ветру – это всегда пожалуйста, точно лис, изворотлив и хитер, а еще умеет фантастически тянуть время. Как Гамлет, уклоняется от выполнения главной задачи.

Сороковов испугался этого разговора. Он многое знал. Понимал, что механизмы системы работают не так. Он сам был маленьким механизмиком общей системы. Возможно, его механизмик, хотя и с трудом, работая исправно, рождал ощущение работоспособности всей системы, оставляя надежду на ее ремонт. Эти надежды оказались иллюзией. Что же им всем делать?

– Зачем ты меня звал, Илья? – Сороковов тяжело вздохнул, рванув сразу две пуговицы на рубашке, освобождая могучую грудь.

– Пора стелить соломку, братишка, но стелить ее надо так, чтобы остаться наверху при любом повороте. Сегодня впереди паровоза бежать надо.

– Если бы не ты, решил бы, что провокация, – сухо сказал Сороковов.

– Такие времена, – ледяным тоном произнес Илья. – Кто поумней, будет ждать своего часа, да так, чтобы метнуться хоть туда, хоть сюда.

– Значит, все-таки…

– Возможно, – перебил Илья, не желая развивать совсем уж опасную тему. – Во всяком случае, сам он не уйдет, а для настоящих реформ нужна железная рука и воля. – Он помолчал, раздумывая, не сболтнул ли сейчас лишнего, пусть и родному брату. Рушились основы, казалось, незыблемой мощи, люди заметались, сбрасывая маски и покровы. Вера, память, нормы, именуемые этикой и моралью, превращались в хлам – вчера верил, помнил, а сегодня удобнее забыть. Выгода сильнее, особенно если это большая выгода. А какое нарастало противостояние внутри партии, Илья знал. Он горько скривился: «От родного брата шарахаюсь». Посмотрел на мрачного, растерянно-подавленного Сороковова, и ему стало стыдно.

– Какие настроения в твоей Тмутаракани? – злясь на себя, но уходя от острой темы, спросил Илья.

Сороковов помолчал, глядя на него, будто с трудом понимал, о чем вопрос.

– Поначалу, как и везде, а сейчас издеваются, – через силу ответил он. – Ну что, скажи, мне там перестраивать? Люди туда вкалывать едут, зарабатывать, им на лозунги чихать, их и подгонять не надо. Не тапочки тачаем: купят – не купят. С золотом все не так: снизит государство закупочные цены – в заднице, поднимет – белые и пушистые. Легкие россыпи подчистили, спасение в руде, и местечко для начала интересное имеется, но нужны деньги на разведку и лет шесть-восемь.

– Думаю, и трех не наберется, поэтому и позвал тебя. Изворачивайся, крутись как можешь, но продержись, не попади под очередную чистку. Имей в виду: пока горлопаны будут верещать про свободу и выщипывать усы у Сталина с Лениным, умные будут делать крупные дела. Большая мутная вода поднялась. – Он, сморщившись, поперхнулся, будто глотнул этой грязной воды, отпил из стакана боржоми, представив себя сейчас не рядом с братом за столом в просторной, со вкусом обставленной квартире на Новослободской, а там, где с гор весело сбегают прозрачные реки и вечная природа, плотно окружая тебя, испытывает каждого – кто он таков и почему здесь оказался. Бросить бы все, махнуть на Золотую Реку, взять артель, забраться в тайгу, мыть золото, охотиться, рыбачить… Он даже на секунду прикрыл глаза, почувствовав, как защемило, сжалось что-то внутри, обдав теплой тоской.

Сороковов наблюдал за ним. Илья перехватил взгляд, улыбнулся, сбрасывая наваждение, стал серьезен и хмур.

– Скоро начнутся отчеты секретарей, – сказал он, – не жди команды. Сам отчитайся, остальных заставь. Я тут поговорю, зашлем к тебе спецкора из центральной прессы.

– Такие вопросы надо с обкомом согласовывать, кто мне разрешит? – вздохнул Сороковов.

– На людей обопрись. Мне тебя учить? – Илья погрозил пальцем, презрительно хмыкнув. – Не раз-ре-шат – наплюй! В стране пожар. Пока зеваки орут «Горит!», расторопные выносят стулья. В случае чего, главная драка развернется за недра – в них коренные интересы.

На Москву опускался сентябрьский вечер. Стояло ласковое бабье лето. Легкий ветерок играл шторами на приоткрытом окне, за ним едва улавливался шум большого города. Они сидели на кухне, почти не притронувшись к еде. Над столом вдруг повисло молчание с почти ощущаемым металлическим запахом беды. Каждый про себя подводил свой итог прожитого времени и, в какой-то степени, жизни. А впереди маячило нечто, к привычному понятию «жизнь» не имеющее отношения. Они готовы были бежать с «корабля», не дожидаясь крушения, причины которого в деталях каждый формулировал по-своему. Общим было то, что оба они и составляли команду этого корабля и не могли признать, что приготовили его к затоплению: Илья сверху, а Сороковов снизу, не замечая, как по трапам на борт шли и шли разные люди, алчущие выгоды и благ, толкаясь, спешили карьеристы и приспособленцы, а идеи, за которые вчера умирали люди, гибли теперь в драках за посты, в бюрократизме, предательстве и словоблудии. Побеждали не люди чести, а кто хитрее подставит товарища и прогнется перед начальством. Особенно резво проникали на верхние палубы негодяи, таща за собой таких же негодяев, возводя непроницаемую стену непонимания с нижними палубами, где обитатели или наивно искали правду, или пускались во все тяжкие. Даже если место вожака занимал честный завхоз, а Сороковов и был честным, не очень умным завхозом, он неминуемо должен был уступить место политкоммерсанту или стать таковым. Этого и хотел от него Илья.

– Выпьем, что ли, – нарушил он мрачную тишину, разливая коньяк в пузатые хрустальные емкости.

– Помянем отца, – хмуро предложил Сороковов, разглядывая отливающую густым янтарем духовитую жидкость. – Я часто в последнее время думаю: хорошо, что он не дожил до этих дней. Не за то на войне кровь проливал, не тому нас учил, а мы его веру профукали.

Они помолчали.

– А ты замечал… – у Сороковова перед глазами вдруг возник отец в очках на кончике носа, читающий на диване, – как мало он нам про войну рассказывал?

– Может, и зря, – неохотно отозвался Илья, – а может, и нет. – Он сидел ровно, положив кисти рук на стол. Его черные волосы, присыпанные пудрой, смотрелись красиво, в серых глазах ощущалось беспокойство, вызванное какими-то другими мыслями. – Тогда маршалы отношения выясняли, а комбату что рассказать, как фрицев убивал да своих хоронил?

Сороковов вспомнил, как ежегодно после выпускных экзаменов в местной школе, где отец преподавал труд, устраивалось фотографирование выпускников. Директор школы всегда просила его прийти в военной форме, при орденах. Сороковов уже не помнил, их было восемь или девять, не считая медалей, но в памяти навсегда зафиксировалось, как в этот день отец, позвякивая наградами, сворачивал свой парадный френч с погонами, запихивал в небольшой трофейный саквояж, похожий на те, с какими ходили раньше земские врачи, и отправлялся в школу. Он надевал мундир перед самым фотографированием и также в саквояже приносил домой. Мать, ворча, отутюживала его и вешала в шкаф до следующего года.

– Думаю, – медленно сказал Сороковов, – он боялся, как бы у нас от правды мозги набекрень не съехали, а врать не хотел. Не избавились мы от двойной морали.

– Прекрати, – жестко оборвал Илья. – Ты сам-то верил когда-нибудь в ахинею, которую несешь на своих пленумах? Молчишь?

– На мне двенадцать тонн золота висит, – не реагируя на резкость, ответил Сороковов. – А во что я там верю или не верю – не суть.

– Не обманывай себя. – Илья миролюбиво окинул брата взглядом, лицо его обмякло. – Золото и без тебя добудут, без твоего райкома. Знаешь, кто мы есть? Жирные сытые надсмотрщики! Какая им вера? Поэтому еще раз говорю: продумай все и уберегись от угрызений совести. Умные ради будущего отказываются не только от прошлого, но и от себя. Меняться придется, мимикрировать, по-научному. – Илья театрально рассмеялся, посмотрел на часы над дверью, лицо его вытянулось. – Кончай трёп, – засуетился он, – вот-вот Майка придет. Ты таежник – вот мясом и займись, а я на картошку.

Звук двигателей ослаб. «Антон» выпустил шасси, под колесами побежала взлетная полоса.

Сороковов вышел из самолета с ощущением протянувшейся за ним из самой Москвы невидимой нити. Он чувствовал ее прочность, словно живая кукла-марионетка. Эта связь была новой и тревожной, грозящей опасностью. Сейчас его тревога совсем не походила на ту, с какой он впервые прилетел в Городок семь лет назад. Тогда он чувствовал опору, а беспокоился – как любой, начинающий работу на новом месте.

Теперь все обстояло иначе: опора рушилась, решать свою судьбу и делать выбор ему предстояло самому, и, направляясь к машине, он поразился внезапной мысли, выплывшей из тайных закоулков сознания: как на его месте поступил бы Клешнин? Он даже замедлил шаг – так ему была противна эта мысль. Ему казалось, он избавился от своей давней, тщательно скрываемой зависти. Все годы, проведенные в Городке, он убеждал себя, что его жизненные принципы и взгляды иные и завидовать нечему, но в такие минуты не верил себе, понимая, что Клешнин еще больший циник, еще более честолюбив и тщеславен, плевал на писаные и неписаные правила, нарывался на неприятности. В конце концов это его погубило, но то, что было сделано им в обход тех самых правил, осталось, создав из него легенду. Со временем Сороковов объяснил все небывалым тщеславием Клешнина, ради которого тот лез на рожон и пускался в авантюры. Но оказалось, что возникшая было разъединяющая их ясность – не так ясна, как ему мнилось, а Клешнин никуда не делся, всегда рядом, и он, во что не смог бы еще недавно поверить, искал у него совета.

Пока Сороковов был в Москве, в перелыгинской газете появилась статья Софрона Пилипчука. Вскоре Пилипчук рассказал Перелыгину о звонке Королева буквально на следующий день после публикации. Шум поднялся немалый. Королев старался скрыть досаду, говорил бодро, даже с иронией, но просто так мнением Пилипчука пренебречь не мог. Поэтому Королев хотел выведать, как далеко тот готов пойти. Важно было также понять: это мнение одного Пилипчука или на Комбинате решили воспользоваться авторитетом опального главного инженера. Королев позвонил и Сороковову, но того не оказалось на месте. Заканчивая разговор, он с деланной веселостью предупредил, что готовит ответный удар «тяжелой артиллерии», но, что имел в виду, не объяснил.

– Если они зашевелились, – удовлетворенно хмыкнул Пилипчук, – мы движемся в правильном направлении и предварительная задача выполнена. Внимание привлекли. Теперь давайте дождемся ответа, посмотрим на их аргументы, хотя крыть им нечем. А там поглядим, что дальше.

Вечером к Перелыгину зашел Пугачев и рассказал, что весь день звонили из Объединения – зондировали почву.

– Да-а-а… нешуточную кашу вы заварили, – закурив свой «Беломор» и щуря глаз, будто от дыма, заметил Пугачев.

– Кроме Пилипчука… – Перелыгин обвел Пугачева вкрадчивым взглядом. – Я и с геологами пообщался, не самое подходящее время, говорят, Неру лопатить. А тебя чего, на разведку послали? Давай колись.

– Слепота – это не потеря зрения, а неумение оценивать действительность. – В голосе Пугачева звучали одновременно ирония и назидательность. – Деньги выделены, прииск будет, такие дела назад не отыгрываются, а ты на рожон лезешь.

– Не лезу я никуда, – отмахнулся Перелыгин. – Будет прииск и пусть его, но история тухлая, запах от нее нехороший идет.

– Этические проблемы – не мой профиль, иначе книги твои лежали бы в ящиках из-под картошки. – Пугачев прошелся вдоль стеллажа, который они сделали вместе. Перелыгин тогда наотрез отказался от фабричного. «Всегда мечтал о стенке по собственному проекту», – заявил он и нарисовал чертеж. Пугачев распорядился напилить досок нужных размеров, принес специальную пленку под светлое дерево, разные уголки, фурнитуру, привезли какие-то списанные из общежития тумбы, и за три дня они собрали стенку всем на зависть. Особую гордость вызывали небольшой шкафчик-сейф и бар, внутренняя стенка которого сияла зеркальным отражением специальной подсветки. – Чувствую, скоро новую варганить придется. – Пугачев обвел взглядом заполненные книгами полки. Он пожевал мундштук папироски, неторопливо повернулся и ткнул пальцем в Перелыгина. – А знаешь ли ты, друг мой, что один экскаватор уже частично отгружен с завода и скоро поплывет в солнечный город Магадан? Срок поставки второго – не раньше лета будущего года, времени у тебя вагон.